Рассказ о переселении червленоярцев на Терек 6 страница

Местоположение «волости Червленый Яр»

Разбор изложения И. Попко начнем с вопроса о местополо­жении «волости Червленый Яр». В одном месте И. Попко пишет, что переселенцы, отправившиеся на Кавказ, «выплыли весенним половодьем в Дон, откуда, по Камышинке, переволоклись на Волгу», т. е. из Дона поднялись по Иловле, а оттуда попали в Камышинку — обычный в то время путь через волок из донского бассейна в волжский. Затем он уточняет, что выплыли «рекою Хопром» «по половодью из городка Червленного», в честь которого затем был назван городок (казачья крепость) Червленный на Те­реке, впоследствии станица Червленная (186, с. II—III, 13—14). В другом месте И. Попко пишет: «.. .казаки рязанские обитали по реке Червленому Яру», что явно не согласуется со словами о «городке Червленном» на Хопре. Но происхождение неувязки можно понять. Хотя городок Червленный явно идентифицируется со знакомым нам Червленым (Чермным) Яром на Хопре при устье Савалы, но все источники, в которых упоминается этот пункт, были опубликованы лишь после издания книги И. Попко. Последний мог знать о Червленом Яре только по источникам, обобщенным в книге Д. Иловайского, и Червленый Яр, вероятно, представлялся ему довольно большой и неопределенной территорией на хоперско-донском междуречье, а не конкретным пунктом на Хопре. Значит, И. Попко не мог заимствовать «городок Червленный» на Хопре из существовавшей в его время литературы. Вряд ли он выдумал этот городок сам, основываясь только на сходстве названий гребенской станицы Червленной и Червленого Яра, как это утвер­ждали некоторые из авторов, обвинявших И. Попко в фальсифи­кации (216, вып. 5—6, с. 241; 275, № 178, с. 2). Остается признать, что городок Червлениый на Хопре был упомянут в рукописи виленского профессора. Но слова о «реке Червленый Яр» И. Попко определенно списал у Д. Иловайского, а мы уже знаем, как они туда попали из пространной редакции «Хождения Пимеиова», и знаем, что реки с таким названием не было. Таким образом, противоречие создал сам И, Попко, который не удоволь­ствовался изложением рукописи, но решил показать свое знаком­ство с другими источниками и сделал это весьма неудачно.

Небольшое различие в названиях гребенского городка Черв­ленного и знакомого нам пункта на Хопре не мешает их сопостав-

лению. Другой Червленый Яр на той же Ордобазарной дороге подобным же образом превратился в село Червленое, Черленое или Черненое. Гребенской городок в одном документе XVIII в. тоже назван не Червленным, а Черленым (275, № 178, с. 2). Как видим на Тереке наблюдались те же вариации названия, что и в Подонье!

В изложении И. Попко сомнительно и наименование Червле­ного Яра волостью. У донских и других русских казаков земля казачьей общины или группы общин называлась тюркским терми­ном «юрт», а термин «волость» не употреблялся. Возможно, что виленский профессор перевел слово «юрт» каким-нибудь польским термином, более или менее соответствующим русскому слову «волость», откуда при обратном переводе на русский язык и могла появиться волость у И. Попко. Это тем более вероятно, что И. Попко, зная книгу Д. Иловайского, был уверен, что Червленый Яр — территория Рязанского княжества (происхождение этой версии мы тоже уже знаем), которое могло иметь обычное для Руси волостное деление.

Таким образом, реконструируя по изложению И. Попко наи­более вероятное содержание рукописи и отбрасывая все лишнее, привнесенное, получаем локализацию Червленого Яра, хорошо совпадающую с данными других источников, в том числе и таких, которых И. Попко заведомо не знал. Косвенно этим подтвержда­ется и существование рукописи.

Червленый Яр и рязанские казаки

Имеем основания думать, что и название «рязанские казаки» применительно к червленоярцам попало в изложение И. Попко тоже не из рукописи виленского профессора и тоже незаконно, На этом вопросе остановимся подробнее, так как с ним нам при­дется сталкиваться не только в связи с книгой И. Попко, но и далее, при рассмотрении еще некоторых источников.

У историков, занимавшихся происхождением донских казаков, в течение долгого времени пользовалась популярностью версия о том, что в XV—начале XVI в. некие рязанские казаки, они же мещерские казаки и они же городецкие казаки, сыграли весьма важную роль в русской колонизации Среднего и Нижнего Подонья вообще и в создании донского казачества в частности. Эту мысль высказал еще В. Н. Татищев (231, с. 267), в законченном виде изложил С. М. Соловьев (225, кн. 3, с. 43, 277—278, 315, 694) и затем повторяли многие вплоть до недавнего времени (16, с. 2; 104, с. 61—62; 216, вып. 5—6, с. 232; 219, с. 48, 50—51, 56, 66—67, 76—77; 238, с. 9—10).

Данную версию никто не опровергал. В новейшей литературе она повторяется редко, но не потому, что с нею кто-то не согласен, а лишь потому, что современные историки вообще считают не за­служивающими внимания ранние этапы развития казачества (не только донского). Дело в том, что они видят в развитии

казачества прежде всего и главным образом проявление антифео­дальной борьбы крестьянства, а в соответствии с этим рассматри­вают историю казачества только с того момента, когда в казачьи области начинается массовое бегство крестьян из центра России и с Украины, т. е. не ранее чем со второй половины или даже с конца XVI в. Наличие каких-то более ранних групп казаков вообще не исключают, но ими мало интересуются (85, с. 94—99; 195, с. 162—163; 268, с, 6—8). Мы не отрицаем, что с середины XVI в. антифеодальная борьба действительно играла в истории всех групп казачества очень важную, в ряде случаев определяю­щую роль, но не считаем, что историкам не следует интересо­ваться ничем, кроме антифеодальной борьбы.

Рязанские казаки, мещерские казаки и городецкие казаки — это три совершенно различные группы населения, из которых ни одна не имела прямого отношения к истории донского каза­чества. Их отождествление между собой и с донскими казаками произошло потому, что историки понимали термин «казак» во всех случаях в каком-нибудь одном смысле, в то время как на самом цжвХУ—ХУ1 вв. термин имел несколько существенно различных

значений.

Не вдаемся здесь в этимологию слова «казак», имевшего много значений в разные времена и у различных народов и в конце концов попавшего из тюркских языков кыпчакской группы в рус­ский и украинский языки (новейший обзор см.: 24, с. 144—148). Для нас важно, что в XV—первой половине XVI в. в юго-восточной Руси, по очень многочисленным русским источникам, которых мы не можем здесь перечислить (летописи, дипломатическая переписка и др.), слово «казак» имело в основном два значения.

Во-первых, казаками назывались профессиональные конные воины, приспособленные к действиям в степных условиях, лично •свободные, обычно состоявшие в разбойничьих шайках или нани­мавшиеся на пограничную военную службу к государствам, граничившим со степной зоной. По-видимому, они в большинстве своем не имели ни хозяйства, ни сколько-нибудь постоянного местожительства. Они не создали никаких более организованных групп, чем разбойничьи шайки. Такие казаки были наиболее многочисленны и первой половине XVI в. на территории бывшей Большой Орды западнее Волги (восточнее Волги территорию заняли, как ужо сказано, заволжские ногайцы). Политический вакуум, существовавший там в течение первой половины XVI в. после разгрома войска Шейх-Ахмеда, был весьма удобен для развития паразитического бродяжничества и разбойничества. За­метим только, что политический вакуум не означал вакуума демографического, наоборот, существование разбойничавших ка­заков показывает, что было там и какое-то постоянное трудящееся население, за счет которого эти разбойники кормились так или иначе — путем ли просто грабежа или путем какой-то более регулярной его эксплуатации, — ибо одним грабежом купеческих и посольских караванов кормиться невозможно. Кстати, и пред-

шествующее двадцатилетнее существование войска «Ахматовых детей» на этой территории тоже свидетельствует о том, что она была не пуста.

Не видим никаких оснований считать, что казаки — разбой­ники и наемники — с самого начала, еще в XV в. формировались целиком или хотя бы большей частью из беглых крестьян. Более вероятно, что их первоначальное ядро составили остатки войска Шейх-Ахмеда, которое во время своей затянувшейся агонии посте­пенно разбегалось, порождая группы бездомных бродяг, не имев­ших возможности вернуться на свои заволжские кочевья, захва­ченные ногайцами. Впоследствии этнический состав этих казаков был, по-видимому, весьма пестрым, но среди их военачальников судя по некоторым известным именам, было много татар. Бродячие наемники-разбойники тяготели к некоторым городам на окраинах своего ареала, особенно к турецкому Азову и к московскому Мещерскому Городку (впоследствии Касимову), где они сбывали награбленное и приобретали оружие и боеприпасы. При Иване IV они активно участвовали в качестве наемников в завоевании московскими войсками Среднего и Нижнего Поволжья, а затем по­степенно сошли со сцены, прежде всего вследствие укрепления государственной власти, а отчасти, может быть, и просто потому, что состарились и вымерли ордынские ветераны, создавшие и под­держивавшие это казачество.

Во-вторых, в этот же период или несколько раньше появились и совсем другие казаки — разновидность регулярных войск в по­граничных со степью крепостях соседних государств. В Москов­ском государстве такие казаки в дальнейшем до конца XVII в. имелись в составе «служилых людей» наряду с другими группами (стрельцами и др.)- Их называли обычно городовыми казаками, иногда полковыми казаками. Таковы были и все украинские казаки, кроме запорожских, и казаки на турецко-крымской службе — перекопские, азовские. Ниже мы будем условно назы­вать всех таких казаков служилыми казаками в отличие от описанных выше неорганизованных казаков — разбойников и наемников. Служилые казаки набирались большей частью из насе­ления тех стран, которым служили, наделялись землей на общих основаниях с другими категориями профессиональных воинов, имели постоянное местожительство и хозяйство. Неизвестно, по­чему две столь различные группы населения получили одно и тоже название, скорее всего это произошло случайно, может быть, вследствие переходов отдельных лиц из одной группы и другую или даже просто из-за внешнего сходства в одежде, оружии и т. д.

В середине XVI в. название «казаки» было присвоено еще одной категории населения, которая существовала и раньше, но казаками не называлась. Это были группы населения разно­образного этнического состава за пределами официальных границ Московского и Польско-Литовского государстн, имевшие развитое сельское хозяйство (хотя не всегда преимущественно земледель­ческое) и специфический территориально-общинный строй без

феодалов, с демократическим самоуправлением и сильной военной организацией. Из таких групп, не имевших ничего общего ни с не­организованными, ии со служилыми казаками, образовались из­вестные объединения запорожских, донских и других подобных казаков, которые в литературе по сей день именуются просто казаками, без дополнительных эпитетов, или иногда называются вольными казаками. Судя по всем рассмотренным выше источни­кам, таковы были и червленоярцы в XIV в., хотя тогда они еще не назывались казаками. Это не единственный случай появления подобных казаков задолго до появления термина «казак», напри­мер, таковы были и известные севрюки на Украине, впоследствии не сохранившие своей автономии и превратившиеся в крестьян. Причины переноса названия «казаки» на группы подобного типа не вполне ясны. Вероятнее всего, в середине XVI в. военные формирования этих групп настолько усилились, что отдельные их отряды стади наниматься на службу, по крайней мере для исполне­ния отдельных поручений, к московским и польско-литовским властям, у которых термин «казаки» ранее уже употреблялся применительно к упомянутым неорганизованным казакам-наемни­кам. Наниматели, интересовавшиеся лишь военными способ­ностями этих людей, вероятно, первоначально просто не замечали, что среди наемников, ранее состоявших из профессиональных разбойников, появился качественно новый элемент — воины, имев­шие где-то в глубине степей, вдали от московских и польских границ селения, хозяйство, семьи и развитую общинную органи­зацию. Поэтому их и назвали тоже казаками.

Конечно, между неорганизованными казаками, служилыми ка­заками и просто казаками (по принятой терминологии) не было непроходимой пропасти, возможны были и переходы из одной группы в другую. Например, из неорганизованных казаков, во вто­рой половине XVI в. разбойничавших в Нижнем Поволжье, по-видимому, какая-то часть вошла в состав служилых казаков в приволжских городах, а другая часть перешла в состав донских и северокавказских казаков. Но неверно было бы считать, что какая-либо одна из трех групп развивалась из другой. Они воз­никли независимо друг от друга, и нельзя не видеть принципиаль­ных различий между ними. Объединение их всех под общим терми­ном «казаки» —- такое же историческое недоразумение, как напри­мер, характерное для той же эпохи употребление термина «чер­касы», под которым подразумевались в русской письменности и кабардинцы, и все адыгские народы, и вообще все народы Северного Кавказа, кроме славяио- и тюркоязычных, и запорож­ские казаки, и все украинские казаки, и даже вообще все укра­инцы, кроме крайних западных.

Рязанские казаки, которых И. Попко отождествил с червлено-ярцами, на самом деле в XV и начале XVI в., до формального присоединения Рязанского княжества к Московскому государству, произведенного в 1520 г., упомянуты в источниках лишь дважды. В 1444 г. они защищали г. Переславль-Рязанский от золото-

ордынских татар (183, т. 12, с. 61—62). Здесь достаточно ясно, что речь идет о служилых казаках из гарнизона Переславля-Рязанского, и ниоткуда не видно, что они имели какое-либо отношение к Подоныо. В 1502 г. рязанские казаки упомянуты в двух взаимосвязанных документах, которые надо разобрать подробнее, так как на них ссылались многие историки и именно из них делали вывод об участии рязанских казаков в колонизации Дона и в создании донского казачества.

Один документ, на который мы уже ссылались выше в связи с вопросом о южной границе Рязанского княжества, — личное письмо московского великого князя Ивана III рязанской великой княгине Аграфене (копия найдена в Рязани) с требованием организовать сопровождение и охрану турецкого посла, ехавшего из Москвы через Переславль-Рязанский и Старую Рязань к вер­ховьям р. Воронеж и далее вниз по Воронежу и Дону (139, с. 14), Другой документ — оставленная в московском архиве копия ин­струкции московскому представителю, сопровождавшему посла, Этому представителю предлагалось официально прочесть великой княгине текст, в целом сходный с содержанием личного письма, но с отличиями в деталях (170, т. 41, с. 413). Это две редакции одного и того же послания, которые мы ниже будем называть соответственно неофициальной и официальной редакциями.

Различия между редакциями имели, во-первых, чисто практи­ческое значение: в неофициальной оговариваются некоторые до­полнительные детали организации сопровождения посла (в част­ности, именно здесь содержится и упомянутое указание о том, что эскорт должен ехать до р. Рясы). Во-вторых, различия имели, по-видимому, и дипломатическое значение: неофициальная редак­ция не подлежала оглашению, а официальная представляла собой международный дипломатический документ, касающийся трех суверенных государств — двух русских великих княжеств и Турции, который был специально оставлен в архиве, чтобы его можно было использовать в будущем. Документы различаются и стилем: в личном письме Иван обращается к Аграфене в выра­жениях, для дипломатического документа недопустимых, и это соответствует истинной ситуации, ибо, как уже замечено выше, Рязанское княжество было в это время фактически уже давно и полностью подчинено Москве, а рязанские великие князья существовали лишь номинально и были к тому же родственни­ками Ивана III (Аграфена было вдовой рязанского великого князя Ивана Васильевича, племянника Ивана III).

В неофициальной редакции сказано: «А поели ты с ним послом Аграфена провожатых сотню и более как сама ты поведаешь, на сотню десятка три своих Козаков понакипь...», «а деверю тво­ему князю Федору, велели есмы послати семдесет человек». Этот отряд должен был сопровождать посла до Рясы, после чего Агра­фена должна была разрешить десяти своим казакам наняться в проводники к послу для дальнейшего его сопровождения. В офи­циальной редакции ничего не сказано про весь отряд, но про

казаков сказано яснее: посол Алакозь (по-видимому, Али-ходжа) «, , .здесь ми бил челом, чтобы мне ему ослободити на Рязани наняти казаков рязанских десять человек, которые бы Дону знали. И ты бы у Олакозя десяти человеком ослободила нанятись козаком...». Рязанские казаки, как видим, — воины, подчиненные лично Аграфене, хотя и «знающие Дон», но едущие туда из Переславля-Рязанского. Лет за сто до этого таких воинов назы­вали бы дружинниками. Конечно, это типичные служилые казаки, и если они здесь, как и в 1444 г., не названы городовыми казаками, то только потому, что этот московский термин еще не успел войти в употребление в формально независимом великом княжестве Рязанском.

Эта фраза в обеих редакциях оканчивается тем, что предлага­ется наняться в проводники к послу именно «казакам», «а не луч­шим людем», а далее объяснено, притом в официальной редакции подробнее и яснее, чем в неофициальной, что, оказывается, не только «лучшим людям», а еще и многим другим категориям рязанского населения ни в коем случае не следует разрешать со­провождать посла. Официальная редакция: «... а лутчих бы если людей, и середних, и черных торговых на Дон не отпущала ни од­ного человека, того деля: занеж твоим людем служилым, бояром, и детем боярским, и сельским людем служилым, быти им всем на моей службе. А тем торговым людем, лутчим, и середним, и черным, быти им у тобя в городе». Создается впечатление, что вообще в Рязанском княжестве было более чем достаточно желающих сопровождать посла, как среди «торговых людей» (купцов) города Переславля-Рязанского, так и среди всех феодалов княжества, от бояр до самых мелких помещиков («сельских людей служилых»).

Далее в обеих редакциях говорится о наказании в случае нару­шения запрета. Официальная редакция: «А заказала бы если своим людем лутчим, и середним, и молодым накрепко, чтобы ныне на Дон не ходили, а ослушается, а пойдет кто без твоего ведома и ты бы тех людей велела ворочати». В неофициальной редакции более выразительно: «А ослушается кто и пойдет самодурью на Дои в молодечество, их бы ты Аграфена велела казнити, вдовьем, да женским делом не отпираясь...». Затем только в офи­циальной редакции: «А уехал будет которой человек на Дон без твоего ведома после заповеди, и которого у того человека остались на подворье жена и дети, и ты бы тех велела казнити...». Сле­дующая фраза — снова в обеих редакциях. В официальной: «... а не учмешь ты тех людей казнити, ино их мне велети казнити и продавати». В неофициальной: «...а по уму бабью не учнешь казнити, ино мне их велети казнити и продавати; охочих на покуп много».

При совместном рассмотрении обеих редакций достаточно ясно видно, что, во-первых, нет еще и речи ни о какой колонизации Подонья со стороны Рязанского княжества, не видно никакого не­обратимого движения населения в этом направлении. Есть лишь «хождение самодурыо на Дон в молодечество», т. е. эпизодические

разбойничьи набеги. Семьи участников этих операций остаются на своих «подворьях» в Переславле-Рязанском или вблизи него Занимаются этим купцы и феодалы разных рангов. Замечательно что в перечне сословий, причастных к «молодечеству», нет крестьян — единственного сословия, которое во время таких похо­дов на Дон могло бы там не только грабить и возвращаться назад но и оставаться, осваивать занятую местность собственным тру' дом, заводя на ней регулярное сельское хозяйство. Явно паразити­ческий характер «молодечества» предполагает, что в местности, где оно происходит, есть кого грабить, что это не пустыня, а насе­ленная местность, кем-то ранее уже освоенная, которую теперь разоряют. Короче говоря, рязанские купцы и феодалы пришли на смену тем золотоордынским татарским феодалам, которые еще не­давно регулярно эксплуатировали, а в период с 1480 как раз по 1502 г. (год ликвидации войска Шейх-Ахмеда), по-видимому, просто грабили это же самое население.

Во-вторых, видно, что рязанские казаки, как и подобает регу­лярному, профессиональному городскому войску, не только не воз­главляют колонизацию Подонья, но и не участвуют в «молоде­честве» и оказываются среди рязанских военных сословий едва ли не единственной дисциплинированной группой, способной воздер­жаться от «самодури».

Что касается мещерских казаков и городецких казаков, кото­рых историки отождествляют с рязанскими, а следовательно, и между собой, то ни те, ни другие не имели с ними ничего общего, а друг с другом их сближала только дислокация в одном и том же районе Мещерского городка (позже Касимова).

Мещерские казаки — типичные неорганизованные казаки, ба­зировавшиеся на Мещерский городок. Как и прочие казаки этого рода, они имели неопределенный этнический состав и нередко возглавлялись татарами. Городецкие казаки —■ служилые казаки, притом особые. Это было регулярное войско касимовских «царей» и «царевичей» — различных татарских ханов, по разным причинам эмигрировавших на Русь и с середины XV в. систематически слу­живших московским великим князьям, а затем царям. Это войско формировалось исключительно из татар, специально поселенных близ Касимова (их потомки и сейчас там живут). Они ни в каких других войсках не служили, следовательно, не входили и в состав мещерских казаков, а татары, командовавшие мещерскими каза­ками, были, очевидно, не касимовскими.

Московское правительство использовало обе группы казаков по-разному. Мещерских оно нанимало и отправляло на завоева­ние Среднего и Нижнего Поволжья, откуда впоследствии, после взятия Казани и Астрахани оно было вынуждено с большим трудом выгонять их за систематические разбои (именно их выпро­важивал оттуда, в частности, упомянутый выше воевода Мураш-кип в 1577 г.). А городецкие казаки, т. е. касимовские татары, составляли небольшую, но очень привилегированную воинскую часть, своего рода гвардию московских великих князей и царей,

которая использовалась для самых ответственных операций (выше мы уже видели, как они отличились в 1480 г. в районе Сарая) Нов Подонье лишь изредка посылались небольшие группы мещер­ских казаков с особыми поручениями, а о посылке туда городецких I вообще нет сведений. Лишь во второй половине XVI в. некоторая часть мещерских казаков, выгнанных из Нижнего Поволжья, по-видимому, прошла через Камышинский волок в Подонье и сли­лась там с донскими казаками, в то время уже оформившимися, Но к рязанской колонизации Верхнего и Среднего Подонья это уже не имело никакого отношения.

Таким образом, версия о казаках, которые именовались одно-

1 временно рязанскими, мещерскими и Городецкими, колонизиро-

! вали Подонье и явились предками донских казаков, — это историо-

: графический миф. Очевидно, зная этот миф по «Истории» С. М. Со-

ловьева, И. Попко назвал червленоярцев рязанскими казаками,

■ хотя на самом доле до середины XVI в. червленоярцы вряд ли

вообще назывались казаками, а рязанскими казаками, судя по

всему, они никогда не могли называться.

; Дата переселения червленоярцев

I Как уже сказано, в рукописи виленского профессора не было

; точной даты переселения червленоярцев. И. Попко считал, что оно произошло в 1520—1530-х гг., и связывал это с присоединением Рязанского княжества к Москве в 1520 г.: червленоярцы эмигри­ровали, опасаясь таких же репрессий, каким подверглись при присоединении к Москве в 1470—1480-х гг. новгородцы и псковичи, часть которых, как известно, была принудительно переселена в центральные районы Московского государства (186, с. 10, 12—13, 18). Он сообщает, что «в тот год» в Червленом Яру зимовала группа новгородских «ушкуйников» (речных пиратов), предыдущим летом разбойничавших на Волге, и что именно они подбили червленоярцев на переселение и сами ушли с ними. Но уехала лишь неимущая молодежь, а «люди пожилые и более зажиточные» предпочли остаться (186, с. 13, 14—15).

Переселенцы проплыли по Волге мимо Астрахани и по Каспий­скому морю до устья Терека. Там они «высадились на Учинскую (Крестовую) косу, где дружелюбно были приняты Агры-ханом, владельцем большого улуса, незадолго перед тем отложившегося от Золотой Орды». Агры-хаи был «племянником последнего ордын­ского хана Ших-Ахмата и кочевал сперва между Доном и Волгой; но, заведя с ханом обычную усобицу и оставшись побежденным, перебежал с споим улусом к Тереку, где занял Учинскую косу и от нее приморскую равнину между нижними течениями Сулака и Терека до озера Джуигула. В прежнее время, когда в волжско-донской степи случались бескормицы, он приходил зимовать на Червленый Яр и получал от тамошних казаков добрые услуги, о которых и сохранял благодарную память. Говорят, что когда

А. Л. Шиш.......и

он узнал об угрожающем казакам расселении по Суздальской области, то прислал сказать им, чтобы шли в те привольные места, куда и сам он укрылся» (186, с. 15—16). Червленоярцы не оста­лись у Агры-хана, двинулись вверх по Тереку, были приняты кабар­динцами и получили у них землю для поселения. Эти события уже выходят за пределы нашей темы. Заметим только, что И. Попко не без оснований видит тут намек на наличие каких-то еще более ранних связей между червленоярцами и кабардин­цами — это сюжет для дальнейших исследований.

И. Попко приводит еще ряд деталей: об обсуждении пред­стоящего переселения на казачьих «кругах», о торжественном выезде, о плавании под развернутыми знаменами и т. д. Между прочим И. Попко попытался отождествить эти развернутые зна­мена с какими-то ветхими знаменами, хранившимися у гребенских казаков до конца XIX в., чем вызвал замечания критиков, по-види­мому, справедливые (186, с. 13—15, 318; ср.: 113, с. 52—54), Но странным образом никто из критиков не заметил некоторых гораздо более важных несообразностей в изложении И. Попко,

Прежде всего, после ликвидации Рязанского княжества при Василии III в 1520 г. червленоярцам не могли угрожать московские репрессии, подобные тем, каким были подвергнуты в конце преды­дущего столетия новгородцы. Во-первых, сообщение С. Гербер-штейна о каких-то репрессиях против рязанцев, которое, по-види­мому, знал И. Попко (51, с. 104—105), вряд ли заслуживает доверия. Как уже замечено выше, установление московской власти в Рязанском княжестве шло постепенно и безболезненно в течение всего XV в., так что уже с 1450-х гг. княжеством фактически управляли московские наместники. В 1520 г. был репрессирован лишь последний из марионеточных великих князей рязанских с его ближайшим окружением, для более широких репрессий не было оснований (82, с. 215—224). Сообщение С. Герберштейна можно объяснить тем, что этот автор имел антимосковски на­строенных информаторов (это видно и по другим деталям его книги и давно замечено историками).

Во-вторых, если бы репрессии против рязанцев и имели место, то не было, судя по всему, никаких оснований распространять эти репрессии на червленоярцев, которых никто не считал рязанцами, Наоборот, если ранее, после разгрома Елецкого княжества тата­рами в 1415 г. рязанские князья, может быть, и могли заявлять претензии на Червленый Яр (но вряд ли более чем претензии), то после того, как к 1480-м гг. елецкой территорией каким-то путем завладела Москва, Червленый Яр оказался отделен от Ря­занского княжества полосой московской земли.

В-третьих, если бы даже и были какие-то формальные поводы для репрессий против червленоярцев, то вряд ли московское правительство воспользовалось бы этими поводами. Из Новгорода выселили многочисленную богатую верхушку бояр и горожан, которая была носителем сепаратистских тенденций. Но выселять из Червленого Яра воинов-общииииков и этим оголять важный

6(3

асток общерусской границы было явно не в интересах Москвы.

Г ли среди этих общинников имело место некоторое расслоение

богатых и бедных, то во всяком случае даже самые богатые

113 них не шли, конечно, ни в какое сравнение с новгородскими

йпгатейшими боярами-землевладельцами или купцами общеевро-

ейского масштаба. Да и сам же И. Попко сообщает, что относи-

" льно богатые червленоярцы как раз отказались уезжать,

е знали, что именно им репрессии не угрожают. И вообще

[520— 1530-х гг. обстановка в России была уже не та, что в 1470—

1480-х, когда высолили новгородцем!. Сепаратизм был уже в основ-

,„» пплавлеп, и Василию III незачем было принимать такие крутые

меры, к каким был вынужден прибегать Иван III.

Далее, если понимать буквально слова И. Попко о новгород­ских 'ушкуйниках, участвовавших в переселении червленоярцев 1520— 1530-х гг., то это явный анахронизм. Новгородские ушкуйники действительно сильно разбойничали в Нижнем По­волжье, даже грабили Сарай, вполне могли и зимовать в Червле­ном Яру. весьма для этого удобном, но все это верно не для XVI в., а для второй половины XIV и самого начала XV в. (подробно об ушкуйниках см.: 23, с. 36—51).

Наконец, плохо вписывается в исторический контекст и рассказ об Агры-хане. К сожалению, нам пока не удалось разыскать какие-либо исторические свидетельства об этом хане и его пересе­лении в район между Тереком и Сулаком в северо-восточной части Дагестана. История данного района в конце XV и начале XVI в. совершенно не изучена, известно только, что до и после указанного времени там жили кумыки с отдельными включениями ногайцев и других народов и что все население подчинялось Золотой Орде вплоть до ее падения. Недавними археологическими разведками там найдено несколько золотоордынских поселений, но пока не ясно, были ли они как-то связаны с Агры-ханом (49). В середине XVI в., когда об этой местности появилось больше сведений там уже никто не вспоминал об Агры-хане, хотя, может быть, с ним связаны названия реки Аграхань и косы Аграханскои (она же Учинская или Крестовая, которую упомянул И. Попко). Но нет и данных, противоречащих рассказу И. Попко о пребыва­нии Агры-хана и этом районе. Рассказ ничего не прибавляет к антидоиской тенденциозности И. Попко, не восходит ни к каким известным источникам, выдумать его было трудно и, главное, незачем, поэтому ничто но мешает считать его заимствованным из рукописи виленекого профессора. Но если принимать этот рас­сказ и вместо с тем относиться к нему критически, то можно заме-тить следующее. u