ВЕСТИ С РЫНКА НЕДВИЖИМОСТИ Домовладение лорда Сазерленда
Главной сделкой этой недели можно назвать вкратце упомянутую вчера в «Таймс» сделку конторы «Маббет энд Эдж» по продаже Хабердин-хаус, фамильного дома лорда Сазерленда. Дом по адресу Гроувенор-сквер, 17 купил известный банкир мистер С. Лакстон для своего сына мистера Т. Лакстона и его молодой жены, Достопочтенной Ханны Хартфорд, старшей дочери лорда Эшбери.
Мистер Т. Лакстон и Достопочтенная X. Хартфорд поженились в мае, в фамильном имении невесты – Ривертоне, неподалеку от деревни Саффрон-Грин, и сейчас проводят медовый месяц во Франции. Через месяц они вернутся в Лондон и поселятся в резиденции Хабердин-хаус, которая будет переименовала в Лакстон-хаус.
Мистер Т. Лакстон – кандидат тори от избирательного округа в восточном Лондоне и примет участие на повторных выборах в парламент в ноябре этого года.
ЛОВЛЯ БАБОЧЕК
На весеннюю ярмарку мы приехали на микроавтобусе. Восемь человек: шесть обитателей дома престарелых, Сильвия и та девушка с косой до пояса – никак не могу запомнить, как ее зовут. Наверное, посчитали, что нам нужно немного развеяться. Хотя какой смысл менять уютную комнату на поляну с палатками, торгующими пирожками, игрушками и мылом, – я лично понять не могу. Мне было бы гораздо лучше дома, вдали от всей этой суеты.
За зданием муниципалитета, как обычно, установили передвижную сцену, а перед ней – ряды белых пластмассовых стульев. Все остальные, включая Сильвию и девушку с косой, сидели там, глядя, как фокусник достает из железного ведра теннисные мячики. А я предпочла остаться здесь, на скамейке возле памятника. Как-то чудно я себя чувствую. Это все жара. Когда я проснулась, подушка была мокрой, и все утро в голове плавал какой-то туман. Мысли приходили и, не успев оформиться до конца, ускользали, прежде, чем я успевала их ухватить. Похоже на ловлю бабочек. Такая неопределенность здорово раздражала.
Может быть, чашка чая мне поможет?
Куда же подевалась Сильвия? Она сказала мне, куда идет? Она ведь сидела тут секунду назад, курила. Рассказывала о новом поклоннике, о том, что они собираются пожить вместе. Когда-то, давным-давно, я сочла бы такие отношения непозволительными, но под действием времени взглядам свойственно меняться.
Кожа на ногах, там, где она не прикрыта туфлями, уже поджарилась. Хорошо бы передвинуть ноги в тень, но глупое упрямство уговаривает меня остаться на месте. Вот придет Сильвия, увидит красные пятна и поймет, как надолго она меня бросила.
Со своего места я вижу кладбище. Восточную его часть, обсаженную тополями. Молодые листочки трепещут на еле ощутимом ветру. Под тополями высятся надгробные камни, где-то там лежит и мама.
Со дня ее смерти прошла уже целая вечность. Холодный день тысяча девятьсот двадцать второго: земля промерзла – глубже некуда, заледеневшая от мороза юбка прилипла к чулкам, а на холме стоит почти неузнаваемый мужчина. Мама забрала свои тайны с собой, в ледяную, стылую землю, и все-таки я их раскрыла. Я здорово разбираюсь в тайнах, они стали делом моей жизни. Возможно, мне казалось, что чем больше я знаю о секретах, тем легче будет прятать мой собственный.
Мне жарко. Слишком жарко для апреля. Наверное, виной всему глобальное потепление. От него тают шапки полярного льда, появилась озоновая дыра. И всякие болезни девяностых годов. Наша планета стала какой-то недружелюбной. Даже дожди теперь опасны.
Они разрушают памятник героям войны. Одна щека у каменного солдата вся в ямочках, нос крошится от времени. Он похож на кусок хлеба, исклеванный птицами.
Солдат знает, что такое долг. Не думая о ранах, он уже восемьдесят лет стоит в дозоре на каменном постаменте и пустыми глазами всматривается в поля вокруг города, в улицу, ведущую к автомобильной стоянке у нового торгового центра – самое место для героя. Он почти такой же старый, как я. Неужели он так же устал?
И солдат, и пьедестал заросли мхом, из высеченных на камне букв лезут травинки. Дэвид тоже здесь: в самом верху, среди других офицеров; и Руфус Смит, сын старьевщика – он воевал в Бельгии и его завалило в траншее. Еще ниже – Раймонд Джонс, деревенский торговец, у которого я девчонкой покупала книги. Его маленькие сыновья уже давно мужчины. Пожилые мужчины, пусть и моложе меня. А может быть, и они уже умерли.
Неудивительно, что солдат крошится. Слишком много на него навалилось – каково ему в одиночку нести бремя сотен трагедий, быть хранителем бесконечного эха смерти.
Правда, он не совсем один – похожий стоит в каждом английском городке. Они – шрамы на лице нации; в тысяча девятьсот девятнадцатом рубцами памятников покрылась вся земля, пытаясь залечить недавние раны. Как мы верили тогда в прекрасное будущее – в Лигу Наций, в торжество цивилизованного мира! И никто не слушал поэтов. На каждого Т. С. Элиота, на каждого P. C. Хантера приходилось по пятьдесят азартных молодых людей, исповедующих идеи Теннисона о всемирном братстве.
Разумеется, продлилось это недолго. Иначе и быть не могло. Разочарование было неизбежным: за двадцатыми пришли тридцатые с их депрессией, а за ними – новая война. После нее все стало по-другому. Из ядерного облака второй мировой не выросли гордые, победные мемориалы. Надежда погибла в газовых камерах Польши. Домой вернулось второе поколение людей, искалеченных войной, а на старых памятниках появились новые имена: сыновья под отцами. В сознании людей навсегда поселилась тоскливая мысль о том, что когда-нибудь все эти ужасы повторятся снова.
* * *
Войны делают историю невероятно простой. Четкие даты, легко запоминающиеся события: до и после, победители и побежденные, враги и союзники. Настоящая история – подлинное прошлое – далеко не так проста. Она не плоская и не примитивная. Она текучая и быстрая, как река, необъятная и непознанная, как вселенная. И еще она изменчива: как только кажется, что помнишь что-то очень четко, проекция сдвигается, выползают новые, давно забытые картины, новая версия происшедшего.
Я пытаюсь сосредоточиться на поворотных пунктах истории Ханны и Тедди – в последнее время все мои мысли так или иначе сворачивают на Ханну. Глядя назад, очень легко делать выводы: отсюда ясно видны события, которые привели к тому, что рано или поздно должно было случиться. А ведь в то время я их не заметила. В настоящем поворотные пункты ускользают. Проходят мимо незамеченными. Мы упускаем возможности, принимаем катастрофы за удачи. И только потом какие-то события становятся знаковыми, их называют так историки, пытающиеся придать запутанным клубкам жизни хоть какое-то подобие порядка.
Интересно, как Урсула разберется с семейной жизнью Тедди и Ханны? Что приведет их к неудаче? Может быть, приезд Деборы из Нью-Йорка? Или провал Тедди на выборах? Отсутствие наследника? Согласна ли она, что признаки грядущего несчастья проявились еще в медовый месяц – тонкие трещины, почти невидимые в сумеречном парижском свете, едва заметные разрывы в тончайшей ткани двадцатых годов – прекрасной, ажурной ткани, такой непрочной, что не было никакой надежды подольше ее сохранить.
* * *
Летом девятнадцатого года версальский мирный договор согрел Париж теплым пламенем оптимизма. По вечерам я раздевала Ханну, снимала с нее тончайшее газовое платье, каждый раз новое: бледно-зеленое, голубое, розовое (Тедди любил качественный бренди и безупречно одетых женщин), а она рассказывала мне, где они сегодня побывали и что посмотрели. Поднимались на Эйфелеву башню, гуляли по Елисейским полям, обедали в наимоднейших ресторанах. Впрочем, Ханну привлекало нечто большее. А может, меньшее.
– Ах эти рисунки, Грейс, – сказала она однажды вечером. – Кто бы мог подумать, что я настолько влюблюсь в рисунки?
Рисунки, сувениры, люди, запахи. Ханна жадно поглощала новые впечатления. Годы и годы она провела в ожиданиях, годы, которые считала пропавшими даром, потраченными зря. А сейчас кругом столько людей, с которыми можно поговорить: богачи в ресторанах, политики – только что с переговоров, уличные художники.
Тедди вовсе не был слеп, он замечал несколько истерическую восторженность Ханны, ее склонность к идеализации, но приписывал все юности. Сейчас эти черты скорее забавляли и радовали, чем настораживали его, а через некоторое время, считал он, жена обязательно их перерастет. Не то чтобы ему очень этого хотелось – в то время он обожал ее такой, какая она есть. Обещал свозить на будущее лето в Италию – посмотреть Помпеи, галерею Уфицци, Колизей; да чего только не обещал. Ханна была зеркалом, в котором Тедди видел себя не сыном своего отца – такого обычного, самоуверенного, скучного – но мужем очаровательной непредсказуемой женщины.
Ханна, в свою очередь, почти не говорила о Тедди. Он был приложением ко всему остальному. Средством, с помощью которого Ханна наконец-то отправилась в путешествие. Нет, Тедди ей даже нравился. Она находила его забавным (правда, тогда, когда он меньше всего этого ожидал), добрым и приятным. Интересы его были уже, интеллект ниже, но Ханна не заостряла на этом внимания и даже научилась льстить супругу, когда это требовалось. А любовь – к чему она? Ханна не страдала от ее отсутствия, во всяком случае тогда. Кому нужна любовь, когда вокруг столько всего интересного?
* * *
Однажды утром, ближе к концу медового месяца, Тедди проснулся с головной болью. Он вообще страдал мигренями, не частыми, но сильными – отголосок какой-то детской болезни. И ничто ему не помогало, он мог лишь лежать в затененной комнате и маленькими глотками пить воду. В тот, первый, раз Ханна растерялась: раньше она почти не сталкивалась с чьей-нибудь болезнью.
Она неуверенно предложила Тедди посидеть с ним, но он не хотел лишать ее удовольствия погулять по Парижу и отказался, объяснив, что она все равно ничего не сможет для него сделать.
Меня отправили на прогулку вместе с ней. Тедди считал, что леди, даже замужней, не пристало ходить по улицам одной. Ханне надоели магазины и вообще помещения. Она хотела открыть для себя свой собственный Париж. Мы вышли на улицу и отправились куда глаза глядят, без всякой карты.
– Смотри, Грейс, – то и дело повторяла Ханна, – давай повернем вот сюда.
В конце концов мы вошли в странный полутемный, узкий переулок. Два ряда домов стояли так близко, что крыши их почти смыкались. По переулку плыла музыка и выплескивалась на маленькую площадь. В воздухе носились смутно знакомые запахи – что-то съедобно-мертвенное. И люди. Голоса. Ханна постояла у входа в переулок и решительно шагнула вперед. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней.
Мы попали в коммуну художников. Это я теперь понимаю. Пожив в шестидесятых, побывав в Хайт-Эшбери и на Карнаби-стрит,[17] я уже не удивлюсь, столкнувшись с веселой пестрой нищетой парижской богемы. Но тогда, первый раз выехав из Саффрона, где в бедности не было ничего привлекательного, я была ошеломлена. Мы шли по переулку мимо крошечных ларьков и открытых дверей, всюду были натянуты разделявшие их простыни, из ароматных палочек курился тяжелый мускусный дым. Ребенок с большими золотистыми глазами равнодушно выглядывал из-за ставен.
На красных, расшитых золотом подушках сидел человек и играл на кларнете, хотя тогда я не знала, как называется эта длинная черная палка, вся в блестящих колечках и клавишах. Я мысленно назвала ее змеей. Когда человек перебирал по змее пальцами, из нее лилась музыка – странная, опасная, от нее становилось неловко, будто она пела о чем-то слишком интимном. Потом я узнала, что это джаз, а еще чуть погодя он распространился повсеместно.
По всему переулку стояли столы, за ними сидели люди, они читали, разговаривали, даже ругались. Пили кофе и странные напитки из необычных бутылок – вероятно, ликер. Когда мы проходили мимо, люди поднимали глаза, с интересом или без – сказать трудно. Я старалась не встречаться с ними взглядом и только безмолвно умоляла Ханну повернуть обратно, вернуться к свету и безопасности. Меня пугали чужие запахи и непонятная музыка, а вот Ханна чувствовала себя как рыба в воде. Она стремилась впитать в себя все и сразу. Кругом висели картины, только не такие, как в Ривертоне. Эти были нарисованы углем. С кирпичных стен на нас смотрели чьи-то лица, глаза, торчали руки и ноги.
Один рисунок привлек внимание Ханны. Большой – человеческая фигура поместилась на нем целиком. Женщина, сидящая на стуле. Не в кресле и не в шезлонге. А на простом деревянном стуле с тяжелыми ножками. Она сидела, широко разведя колени, и смотрела прямо на нас. Нарисованная блестящим углем, она была совершенно нагой и очень черной. Большие глаза, торчащие скулы, выпяченные губы. Волосы собраны в пучок на затылке. Предводительница воинов.
Меня просто ошарашила такая откровенность, мне казалось, что Ханна должна чувствовать то же самое. Однако она повела себя очень странно. Склонила голову к плечу, подняла руку и провела пальцем по щеке нарисованной женщины.
Рядом тут же вырос какой-то человек.
– Вам нравится? – спросил он с сильным акцентом. Мне не понравилось, как он глядел на Ханну из-под тяжелых век. Человек явно понял, что у нее есть деньги. Догадался по одежде.
Ханна заморгала, будто очнувшись.
– Да, – тихо сказала она.
– Хотите купить?
Ханна сжала губы; думает – поняла я. Несмотря на любовь к искусству, такую картину Тедди бы не одобрил. В рисунке – в женщине – таилось что-то опасное. Дикое. И все-таки Ханне она нравилась. Картина напоминала ей о прошлом. Игра. Нефертити. Роль, которую она играла со всей горячностью не признающего рамок детства. Ханна кивнула. Да, она хочет ее купить.
От плохих предчувствий у меня по спине побежали мурашки. Лицо мужчины осталось бесстрастным. Он позвал кого-то. Ответа не последовало, и он жестом пригласил Ханну внутрь. Обо мне, похоже, просто забыли, но я продолжала держаться подле Ханны и следом за ней вошла в низенькую красную дверь. Мы очутились в студии – темной, как нора. Со стен лоскутами свисали выцветшие зеленые обои. Пол – насколько позволяли видеть разбросанные там и сям листы бумаги с набросками углем – был каменным. В углу лежал матрас, на нем – потрепанные подушки и плед; вокруг матраса валялись пустые бутылки.
А еще там сидела женщина. Женщина с портрета. К моему ужасу она была совсем голой. Женщина осмотрела нас с мимолетным интересом и не сказала ни слова. Поднялась и оказалась очень высокой – даже выше мужчины – и подошла к столу. В ее движениях, в равнодушии к тому, что мы смотрим на нее, видим ее груди – одна больше другой – сквозила какая-то дикая свобода, от которой на меня напала странная слабость. Они не такие, как мы. Как я. Женщина закурила сигарету. Я смотрела в сторону. Ханна – нет.
– Мадам хочет купить твой портрет, – сказал мужчина на слишком правильном английском.
Чернокожая женщина оглядела Ханну и ответила что-то на незнакомом мне наречии. Не на французском, это точно. Что-то гораздо более экзотическое.
Мужчина засмеялся и перевел:
– Не продается.
Он протянул руку и вдруг взял Ханну за подбородок. У меня в ушах испуганно застучал пульс. Даже Ханна подалась назад, а художник уверенно покрутил ее лицо туда-сюда и отпустил.
– Только обмен.
– Обмен? – переспросила Ханна.
– На ваш портрет, – объяснил мужчина. Пожал плечами. – Берете ее портрет, оставляете свой.
Подумать только! Портрет Ханны – да еще неизвестно, в каком виде, – останется висеть в этом ужасном французском переулке, и каждый прохожий станет на него пялиться! Ну уж нет.
– Мы уходим, мэм, – с непонятно откуда взявшейся твердостью сказала я. – Мистер Лакстон нас ждет.
Наверное, Ханну тоже удивил мой тон, потому что к моей огромной радости, она кивнула.
– Да, Грейс. Ты права.
Мы подошли к двери. На пороге Ханна обернулась к художнику:
– Завтра, – задумчиво сказала она. – Я приду, завтра.
* * *
По дороге домой мы не разговаривали. Ханна шла быстро, целеустремленно. В ту ночь я лежала без сна, в смятении и страхе, гадая, как остановить ее – я должна, я смогу. Портрет тревожил меня, даже не сам портрет, а то, как Ханна на него смотрела. В них было что-то общее.
Даже уличный шум в ту ночь казался мне зловещим, опасным. Чужие голоса, чужая музыка, женский смех где-то неподалеку. Я мечтала скорей вернуться в Англию, страну, где царят строгие правила и каждый знает свое место. Конечно, такая Англия существовала лишь в моем воображении, ведь ночью все выглядит по-другому.
К счастью, утром все разрешилось само собой. Когда я пришла одевать Ханну, Тедди уже проснулся и сидел в кресле. Голова у него еще болела, но что за супруг – сказал Тедди – оставит свою очаровательную жену в последний день медового месяца? Он предложил Ханне пойти по магазинам.
– Сегодня последний день, давай накупим каких-нибудь сувениров? На память о Париже.
Когда они вернулись, среди покупок портрета не было. То ли Тедди отказался его покупать, то ли Ханна даже не стала спрашивать, в любом случае я была рада. Вместо рисунка Тедди купил ей меховую накидку – норку с маленькими лапками и тусклыми стеклянными глазками.
Мы возвращались в Англию.
* * *
Меня мучит жажда. Кто-то сидит рядом… нет, не Сильвия. Это беременная женщина, у ее ног стоит сумка с вязаными куклами и домашним вареньем. Лицо соседки блестит от пота, косметика потекла. Под глазами черные полоски. Она смотрит на меня.
Я приветливо киваю. Думаю, не попросить ли ее принести мне что-нибудь попить, но решаю, что нет. Кажется, ей даже хуже, чем мне.
– Хороший денек, – произносит женщина. – Солнечный, теплый. – У нее на лбу выступили капли пота. Майка под тяжелой грудью прилипла к телу и потемнела.
– Хороший, – соглашаюсь я. – Очень теплый.
С усталой улыбкой она отворачивается.
* * *
Мы вернулись в Лондон девятнадцатого июля тысяча девятьсот девятнадцатого года, в день мирной демонстрации. Наш водитель ловко нырял между автомобилями, омнибусами и конными повозками, объезжал толпы людей с флагами и плакатами. Еще не высохли чернила на договоре, закрепившем санкции, которые позже стали причиной следующей войны, но англичане об этом не знали. Пока не знали. Просто радовались, что южный ветер больше не приносит из-за Ла-Манша эхо выстрелов. Что одни мальчики не стреляют в других.
Автомобиль выгрузил меня и гору вещей у одного из лондонских домов и отправился дальше. Саймион и Эстелла ожидали молодых к чаю. Ханна с удовольствием поехала бы прямо домой, но Тедди настоял на визите к родителям. И загадочно улыбался при этом, будто готовил сюрприз.
Из парадной двери вышел лакей, взял в каждую руку по чемодану и снова вернулся в дом. Личные вещи Ханны он оставил мне. Я удивилась. Мне почему-то казалось, что в доме пока не должно быть других слуг. Кто же его в таком случае нанял?
Я постояла, вдыхая аромат большого города. Запахи бензина и свежего навоза. Запрокинула голову, чтобы увидеть все шесть этажей огромного дома. Он был построен из коричневого кирпича, по обе стороны от парадного крыльца высились колонны. Кругом стояли точно такие же здания. На одной из колонн красовалась цифра 17. Номер семнадцать по Гроувенор-сквер. Мой новый дом, в котором я наконец-то стану настоящей горничной-камеристкой.
Вход для слуг представлял из себя ряд ступеней, ведущих с тротуара на цокольный этаж и отгороженных черными чугунными перилами. Я подхватила сумки и зашагала вниз.
Из-за закрытой двери донеслись приглушенные, но несомненно сердитые голоса. В окне мелькнула спина какой-то женщины, ее манера держаться (нахальная – сказала бы миссис Таунсенд) и выбившиеся из-под шляпы светлые кудряшки говорили о молодости. Она ругалась с невысоким толстым мужчиной, красным от гнева.
Жестом победительницы девушка закинула за спину сумку и шагнула к двери. Не успела я отодвинуться, как она распахнула ее, мы столкнулись нос к носу и ошалело уставились друг на друга, словно на отражения в кривом зеркале. Девушка опомнилась первой: она громко расхохоталась, забрызгав слюной мою шею.
– А я-то думала, сейчас трудно найти горничную! Что ж, добро пожаловать! Меня-то больше не заставишь скрести чужие дома за жалкие гроши!
Она обошла меня и потащила сумку вверх по лестнице. Остановилась, обернулась и крикнула:
– Прощай, Иззи Баттерфилд! Бонжур, мадмуазель Изабелла!
Разразившись очередным взрывом смеха и театрально взмахнув юбками, она исчезла. Я даже не успела ответить. Объяснить, что я не простая горничная, а самая настоящая камеристка ее светлости.
Я постучала в открытую дверь. Никто не ответил, и я вошла. В доме явственно пахло воском (хотя не тем, к которому я привыкла, фирмы «Стаббингз и K°») и картошкой. И еще чем-то – приятным, но незнакомым.
Давешний мужчина стоял у стола; за его спиной, положив ему на плечи руки с красными скрюченными пальцами, стояла тощая женщина. Они дружно повернулись ко мне. У женщины под левым глазом красовалась огромная черная родинка.
– Добрый день, – поздоровалась я. – Я…
– Добрый? – переспросил мужчина. – От нас сбегает уже третья горничная, через два часа в доме прием, и вы хотите, чтобы я считал сегодняшний день добрым?
– Ну хватит, успокойся, – сказала женщина. – Эта Иззи – настоящая дрянь. Хочет податься в гадалки – видали вы? Если у нее есть хоть капля таланта, я – царица Савская. Рано или поздно ее придушат обманутые клиенты. Вот увидишь!
Она заявила это с плохо скрытым в голосе торжеством и с такой злобной улыбкой, что мне стало страшно. Захотелось повернуться и уйти, откуда пришла, но на память пришел совет мистера Гамильтона: надо поставить себя правильно с первой минуты. Я откашлялась и, собрав всю свою уверенность, сказала:
– Меня зовут Грейс Ривз.
Двое у стола с недоумением глядели на меня.
– Я новая камеристка.
Женщина выпрямила спину и, прищурившись, заявила:
– Хозяйка не упоминала ни о какой новой камеристке.
– Как… не упоминала? – заикаясь от изумления, проговорила я. – Мне… мне точно известно, что она отправила письмо с распоряжениями. Из Парижа. Я сама относила его на почту
– Париж? – переглянулись они.
И тут мужчина как будто что-то вспомнил. Торопливо закивал и снял руки женщины со своих плеч.
– Конечно! – сказал он. – Мы ждали вас. Меня зовут мистер Бойли, я тут, в семнадцатом номере, дворецкий, а это – миссис Тиббит.
– Очень рада познакомиться, – смущенно кивнула я. Дворецкий и миссис Тиббит по-прежнему смотрели на меня весьма странно. – Я очень устала с дороги. Не будете ли вы так добры позвать горничную, чтобы она показала мне мою комнату?
Миссис Тиббит так поморщилась, что кожа вокруг родинки пошла складками.
– Нет у нас больше горничной. Пока нет. Хозяйка… то есть, миссис Эстелла Лакстон никак не может найти подходящую.
– Да, – подтвердил мистер Бойли и недовольно сжал губы. – А у нас сегодня прием. У меня каждая пара рук на вес золота. Мисс Дебора не терпит изъянов.
Что это еще за мисс Дебора? Я нахмурилась.
– Моя хозяйка, молодая миссис Лакстон, не упоминала ни о каком приеме.
– Разумеется, – согласилась миссис Тиббит. – Она и не могла. Это сюрприз к возвращению мистера и миссис Лакстон после медового месяца. Мисс Дебора и ее мать готовили встречу несколько недель.
* * *
К тому времени, как прибыл автомобиль Тедди и Ханны, вечеринка была в полном разгаре. Мистер Бойли получил распоряжение отправить меня к дверям: встретить молодых и проводить их в бальный зал. Как правило, это обязанность дворецкого, объяснил он, но сегодня он очень нужен мисс Деборе.
Я отворила дверь и впустила хозяев. Тедди сиял, Ханна казалась усталой – неудивительно, после визита к Саймиону и Эстелле.
– Я до смерти хочу чаю, – объявила она.
– Не так скоро, дорогая, – отозвался Тедди. Он скинул мне на руки пальто и чмокнул жену в щеку. Она, как обычно, чуть отстранилась.
– У нас для тебя маленький сюрприз.
Тедди отошел от Ханны, потирая руки и посмеиваясь. Она посмотрела ему вслед, а потом подняла глаза, окинула взглядом вестибюль – свежевыкрашенные желтые стены, свисавшую над лестницей на редкость безобразную, но модную люстру, пальмы в кадках под гирляндами китайских фонариков – и брови ее поползли на лоб.
– Грейс! Что тут вообще происходит?
Я виновато пожала плечами и только хотела все объяснить, как откуда-то вынырнул Тедди и взял Ханну под руку.
– Сюда, дорогая, – и повел ее в бальный зал.
Дверь отворилась, и Ханна недоуменно раскрыла глаза при виде толпы незнакомцев. Неожиданно вспыхнул свет, мой взгляд метнулся к сияющей люстре, и тут я почувствовала за спиной какое-то движение. Гости радостно зашумели: на лестнице стояла стройная темноволосая женщина с хищным, узким лицом. Ее нельзя было назвать красивой, скорее яркой: та иллюзия красоты, которую дает врожденная элегантность. Высокая и стройная, она стояла в позе, какой я никогда не видела раньше, – устремившись вперед, так что платье, казалось, вот-вот упадет с плеч и соскользнет по изящно изогнутой спине. Поза казалась одновременно отрепетированной и естественной, небрежной и надуманной. Руки дамы прикрывал какой-то светлый мех, я было решила, что это для тепла, но тут мех зевнул, и я с изумлением поняла, что это крошечная пушистая собачка, белоснежная, как парадный фартук миссис Таунсенд.
Женщину я не узнала, однако, кто это, сообразила сразу. Выдержав эффектную паузу, она скользнула вниз по лестнице и прошла сквозь море гостей, которое расступалось перед ней, словно повинуясь невидимому дирижеру.
– Деб! – воскликнул Тедди ей навстречу. Его простое симпатичное лицо расплылось в широкой ухмылке. Он взял сестру за руки и поцеловал в подставленную щеку.
Дебора растянула губы в улыбке.
– Добро пожаловать домой, Тиддлз, – с отчетливым нью-йоркским акцентом сказала она. Особенностью ее речи было почти полное отсутствие интонаций, все слова звучали одинаково, отчего важное казалось неважным и наоборот. – У тебя потрясающий дом. А я созвала сюда самых блестящих людей Лондона, чтобы помочь тебе согреть его. – Дебора указала длинным пальцем на прекрасно одетую женщину, стоящую у Ханны за спиной.
– Удивилась, дорогая? – повернувшись к жене, спросил Тедди. – Это мы с мамой все придумали, а Деб – ну, она просто рождена для того, чтобы устраивать вечеринки.
– Удивилась, – ответила Ханна, пытаясь встретиться со мной глазами. – Даже сказать не могу, как.
Дебора улыбнулась своей волчьей улыбкой и обвила рукой талию Ханны. Длинной, белой, словно восковой рукой.
– Наконец-то мы встретились, – проворковала она. – Уверена: мы станем лучшими подругами.
Следующий год начался плохо, Тедди провалил выборы. Все считали, что тут нет его вины, просто время наступило тяжелое. Кругом творилось что-то непонятное, неуправляемое. Виноваты были рабочие и эти ужасные писаки-журналисты. Они организовали травлю лучших людей страны. После войны они окончательно распоясались и стали требовать слишком многого. Прямо как ирландцы или даже русские. Ну ничего. Будут и еще выборы, и для Тедди обязательно найдется уютное кресло. На следующий год, обещал Саймион – если, конечно, сын бросит свои идиотские идеи, которые шокируют почтенных избирателей, – Тедди будет заседать в парламенте.
Эстелла считала, что Ханне надо родить ребенка. Это пойдет на пользу карьере Тедди. Избиратели увидят в нем примерного семьянина. Раз уж они поженились, то каждый мужчина в браке рано или поздно ожидает появления наследника.
Тедди начал работать у отца. Все кругом решили, что это к лучшему. После провала он выглядел, как человек, переживший шок, душевную травму. Примерно как Альфред, когда он вернулся с войны.
Такие, как Тедди, рождены для побед, а не для поражений, но не в привычках Лакстонов хандрить; родители Тедди начали наезжать в дом номер семнадцать, где Саймион рассказывал длинные истории о своем отце, о том, что путь наверх – не для нытиков и неудачников. Поездку в Италию пришлось отложить, Саймион сказал – если Тедди сейчас покинет страну, это будет выглядеть не лучшим образом. Держись победителем и победа придет. А помпеи никуда не денутся.
Я тем временем пыталась привыкнуть к лондонской жизни. Новые обязанности я освоила быстро. Перед отъездом из Ривертона мистер Гамильтон прочитал мне кучу лекций по самым разнообразным вопросам – от того, как поддерживать в порядке гардероб Ханны, до того, как поддерживать ее хорошее настроение – и здесь я была во всеоружии. В доме, однако, я чувствовала себя, как в бурном море – одиноко и неуверенно. Мистера Бойли и миссис Тиббит нельзя было назвать совсем уж подлыми, но и простодушными они не были, это точно. Они всегда держались друг друга и получали удовольствие от собственной скрытности. Особенно миссис Тиббит. Она радовалась, когда кто-то попадал впросак, и если такого долго не происходило, без всяких угрызений совести могла устроить неприятности любому, кто попадется под руку. Я быстро поняла, что в доме номер семнадцать выживает тот, кто держится настороже и не поворачивается спиной к остальным. Пока мне это удавалось.
Однажды серым промозглым утром я обнаружила Ханну в гостиной, в полном одиночестве. Тедди и Саймион уехали в Сити, и она молча стояла у окна, глядя на улицу. Там во все стороны ехали автомобили и велосипеды, озабоченно спешили куда-то люди.
– Хотите чаю, мэм? – спросила я. Нет ответа.
– Или попросить шофера подать машину?
Я подошла поближе и поняла, что Ханна меня не слышит. Погрузилась в собственные мысли, которые так нетрудно было угадать. Ханна скучала, я поняла это по ее лицу – такому же, как в те долгие дни в Ривертоне, когда она стояла у окна детской с китайской шкатулкой в руках и ждала приезда Дэвида, чтобы поиграть, наконец, в Игру.
Я вежливо кашлянула, и Ханна пришла наконец в себя. Увидев меня, она немножко приободрилась.
– Доброе утро, Грейс.
Я повторила свой вопрос насчет чая.
– Да, пожалуй, – ответила Ханна. – Только скажи миссис Тиббит, что никаких булочек не надо. Я не голодна. Да и глупо как-то есть в одиночку.
– А после, мэм? Может быть, подать машину?
Ханна закатила глаза.
– Если я еще хоть раз прокачусь по парку, я сойду с ума. Не понимаю, как другие жены выносят эти прогулки. Неужели им действительно больше нечего делать, кроме как день за днем ездить кругами?
– Может быть, принести шитье, мэм? – Я заранее знала, что она откажется. Ханна никогда не любила шить. Терпения не хватало.
– Я лучше почитаю, Грейс. У меня и книга с собой.
Она показала мне потрепанный томик. «Джейн Эйр».
– Уж в который раз, мэм!
– В который раз, – пожав плечами, улыбнулась Ханна. Не знаю, почему, но ее улыбка меня насторожила. В голове словно зазвенел маленький тревожный колокольчик, и я не могла придумать, как его унять.
* * *
Тедди много работал, и поначалу Ханна попыталась ему помогать. Она принимала гостей, вела беседы с женами деловых партнеров и матерями политиков. Мужчины всегда говорили об одном и том же – деньги, бизнес, угроза со стороны пролетариев. Саймион, как и все люди его круга, с большой подозрительностью относился к богеме. Тедди, несмотря на все свои благие намерения, все больше попадал под влияние отца.
Ханна тоже предпочла бы говорить о политике с мужчинами. Иногда, когда они с Тедди поздно ночью возвращались в свои смежные спальни и я приходила расчесывать Ханну, она допытывалась у мужа, кто что сказал о военном положении в Ирландии, а Тедди смотрел на жену с усталым изумлением и советовал не забивать такую прелестную головку такими тяжелыми мыслями.
– Но мне, правда, интересно, – настаивала Ханна.
– Политика – мужская игра, – отвечал Тедди.
– Я тоже хочу в нее играть, – не сдавалась Ханна.
– Ты и играешь, – успокаивал муж. – Мы ведь – команда, ты и я. Твое дело – присматривать за женщинами.
– Это скучно. Они все ужасно занудные. А я хочу говорить о серьезных вещах. Не понимаю, почему ты против?
– Понимаешь, дорогая, – откровенно отвечал Тедди, – существуют определенные правила. Не я их выдумал, однако обязан их придерживаться. – Он улыбался и трепал Ханну по плечу. – Ну-ну, не так уж все и плохо, а? Если что – мама всегда тебе поможет. И Деб. Она – то, что надо, верно?
Ханне ничего не оставалось, кроме как мрачно кивать. И ведь не поспоришь – Дебора всегда была готова помочь. Она решила не возвращаться в Нью-Йорк. Один из лондонских журналов предложил ей писать для них о моде и стиле – ну как тут было отказаться? Огромный город, полный женщин, которых можно одеть, научить, подчинить. Дебора решила пожить у Ханны и Тедди, пока не подвернется какое-нибудь приличное жилье. Тем более, как указала Эстелла, с переездом можно и не торопиться. Дом номер семнадцать – огромное здание, полное пустых комнат. Особенно пока в нем нет детей.
* * *
В ноябре того же года в Лондон на свое шестнадцатилетие прибыла Эммелин. Это был ее первый приезд, и Ханна ждала сестру с огромным нетерпением. Все утро она провела в гостиной, кидаясь к окну, как только на улице останавливался какой-нибудь автомобиль – все лишь для того, чтобы разочарованно вернуться обратно на диван.
В конце концов она так сникла, что пропустила машину, когда та действительно приехала, и очнулась только от стука в дверь и голоса дворецкого:
– К вам мисс Эммелин, мэм.
Ханна взвизгнула и сорвалась с дивана навстречу сестре, которая в сопровождении Бойли входила в комнату.
– Наконец-то! – воскликнула она, крепко обнимая Эммелин. – Я уж думала, ты никогда не приедешь! – Ханна отступила на шаг и повернулась ко мне: – Смотри, Грейс, правда, она красавица?
В ответ Эммелин изобразила натянутую полуулыбку и снова капризно сложила губы. Несмотря на эту гримасу, а, может, именно благодаря ей, выглядела она действительно очень мило. Выросла и постройнела, лицо вытянулось, на нем ярко выделялись пухлые губы и огромные глаза и прочно поселилось столь модное в те дни устало-презрительное выражение.
– Садись скорее. – Ханна за руку подвела сестру к дивану. – Я прикажу подать чай.
Эммелин нырнула в угол и потихоньку от Ханны попыталась расправить юбку. На ней было простое платье по моде прошлого года, которое кто-то попытался переделать на более современный лад, да неудачно – платье упорно сохраняло привычный вид. Когда Ханна снова обернулась, Эммелин перестала копошиться и преувеличенно небрежно окинула взглядом гостиную.
– Да уж, тут все самое современное, – улыбнулась Ханна. – Сама Элси де Вульф, знаменитый декоратор, подбирала. Ужасно, правда?
Эммелин задумчиво подняла брови и медленно кивнула.
Ханна подсела к ней.
– Как я рада тебя видеть! Мы будем гулять с тобой везде, везде, где захочешь, целую неделю. Можем выпить чаю с ореховым тортом у Гантера[18] и посмотреть какое-нибудь шоу.
Эммелин пожала плечами, и я заметила, что ее пальцы по-прежнему теребят юбку.
– А можем пойти в музей, – продолжала Ханна. Эммелин неуверенно кивала. – Заглянуть в «Селфриджез»… – Ханна осеклась и натянуто рассмеялась. – Нет, вы послушайте меня! Ты только вошла, а я уже распланировала всю неделю! И слова тебе сказать не даю. Даже не спросила, как ты поживаешь.
Эммелин внимательно посмотрела на Ханну.
– Красивое платье, – наконец сказала она и поспешно замолчала, будто выдала какую-то тайну.
Настала очередь Ханны пожимать плечами.
– У меня их полный шкаф, – призналась она. – Тедди привозит из-за границы. Как будто новое платье заменит мне путешествие! Конечно – зачем еще женщине ездить по разным странам, как только не за тряпками! Поэтому у меня полный гардероб вещей, в которых мне некуда… – Она замолчала, будто опомнившись. – В общем, мне столько не нужно. – Ханна внимательно посмотрела на Эммелин. – Не хочешь покопаться в шкафу? Поглядеть, может, тебе что-нибудь подойдет? Ты бы мне очень помогла – расчистила бы немного места.
Эммелин вскинула голову, не в силах скрыть волнение.
– Ну, если тебе надо помочь… Я не против.
Эммелин облегчила гардероб Ханны на десять парижских платьев, а мне велели пересмотреть и усовершенствовать одежду, которую она привезла с собой. Когда я распарывала кривоватые стежки Нэнси, на меня накатила ностальгия по Ривертону. Только бы Нэнси не оскорбилась за мое вмешательство.
Отношения между сестрами быстро наладились, с Эммелин слетело напускное недовольство, и к концу недели они общались, как в старые добрые времена. Исчезли напряженность и скованность, чему обе были очень рады. Я тоже обрадовалась: в последнее время Ханна казалась чересчур мрачной. Хорошо бы ее доброе настроение сохранилось и после отъезда сестры.
В день отъезда Эммелин с Ханной уселись рядом на диван – ждать автомобиль из Ривертона. Дебора как раз убегала в редакцию на какое-то собрание, она стояла тут же, у письменного стола, и торопливо писала открытку с соболезнованиями подруге, у которой умер родственник.
Эммелин откинулась на спинку дивана и томно вздохнула.
– Я бы каждый день пила чай у Гантера. С ореховым тортом!
– Рискуя потерять свою тонкую талию? – хмыкнула Дебора, поскрипывая ручкой по бумаге. – Минута во рту… дальше сама знаешь.
Эммелин у нее за спиной завела глаза к потолку, а Ханна изо всех сил постаралась не рассмеяться.
– Ты правда не хочешь, чтобы я осталась? – спросила у нее Эммелин. – Я бы тебе не мешала.
– Боюсь, Па не согласится.
– Глупости. Ему абсолютно все равно. – Эммелин просительно склонила голову. – Я бы могла жить в какой-нибудь кладовке. Ты бы и не заметила, что я тут.
Ханна промолчала, не зная, что ответить.
– Ты будешь очень скучать без меня, – не сдавалась Эммелин.
– Знаю, – согласилась Ханна, падая назад в притворном обмороке. – Как я это переживу?
Эммелин засмеялась и кинула в нее подушкой.
Ханна поймала ее, выпрямилась и некоторое время сидела молча, пощипывая бахрому. Наконец, спросила, не поднимая глаз:
– А Па, Эмми… Он… Как он там?
Я знала, что Ханна очень переживает из-за разрыва с отцом. Не однажды я находила в ее секретере начатые и брошенные письма. И ни одного не отправила.
– Па как Па, – пожала плечами Эммелин. – Какой был, такой и остался.
– Это хорошо, – грустно сказала Ханна. – Он ведь мне не пишет.
– А чего ты хотела, – зевнула Эммелин. – Ты же знаешь: Па как упрется…
– Да, – кивнула Ханна. – И все-таки мне казалось… – Ее голос сорвался, наступила тишина.
Хотя Дебора стояла к нам спиной, я увидела, как она навострила уши в ожидании сплетни – просто охотничья собака в предчувствии добычи. Ханна, видно, заметила то же самое, потому что, тут же меняя тему, произнесла гораздо бодрее:
– Я забыла тебе сказать – я ведь собираюсь на работу.
– На работу? – переспросила Эммелин. – Продавщицей?
Теперь засмеялась Дебора. Она запечатала конверт, повернулась на стуле и тут увидела лицо Ханны. Смех оборвался.
– Ты что, серьезно?
– Ханна у нас всегда серьезно, – ответила за сестру Эммелин.
– Когда мы с тобой ездили на Оксфорд-стрит, – сказала Ханна Эммелин, – я заметила небольшое издательство – «Блэкслендз». Там, на окне висело объявление. Они искали редактора. – Ханна подняла плечи. – Я люблю читать, интересуюсь политикой, грамотно пишу…
– Не глупи, дорогуша. – Дебора протянула мне письмо. – Проследи, чтобы ушло утренней почтой. – Она повернулась к Ханне. – Они тебя никогда не возьмут.
– Они уже взяли, – сообщила Ханна. – Я подала заявление, и владелец сказал, что к работе нужно приступить немедленно.
Дебора со свистом втянула воздух, на ее губах заиграла злая улыбка.
– Ты что, не понимаешь, что об этом даже и вопрос не стоит?
– Какой вопрос? – с притворной наивностью спросила Эммелин.
– Вопрос приличия, – отрезала Дебора.
– Я и не знала, что бывает такой вопрос, – рассмеялась Эммелин. – А как на него отвечать?
Дебора резко выдохнула, ее ноздри раздулись.
– «Блэкслендз»? – презрительно переспросила она. – Не те ли, что выпускают отвратительные большевистские брошюрки, которые раздают солдаты на каждом углу? – Дебора сощурилась. – Братец сойдет с ума, когда узнает.
– Почему же? – стояла на своем Ханна. – Тедди очень сочувствует безработным.
У Деборы полыхнули глаза – азарт хищника при виде жертвы.
– Ошибаешься, ласточка. Тиддлз ни за что не станет отпугивать потенциальных избирателей. Кроме того… – она горделиво выпрямилась перед большим зеркалом и воткнула в шляпу булавку, –…сочувствует или нет, вряд ли он обрадуется, узнав, что ты примкнула к тем самым людям, которые своими брошюрками помогли ему провалить выборы.
Ханна сникла на глазах – об этом она действительно не подумала. Посмотрела на Эммелин, та сочувственно пожала плечами. Дебора внимательно наблюдала за ними в зеркало, пряча довольную улыбку. Повернулась к Ханне и покачала головой:
– Да это удар в спину, милочка!
Ханна только вздохнула.
– Он убьет бедного старину Тиддлза, – продолжала Дебора. – Просто уничтожит.
– Так не говори ему, – предложила Ханна.
– Ты меня знаешь, я – человек свободных взглядов. Но не забывай о сотнях и сотнях менее щепетильных людей, которые будут страшно рады доложить обо всем Тедди, как только увидят твое имя – его имя – на этой красной пропаганде.
– Хорошо, я сообщу в издательство, что отказываюсь от места, – пробормотала Ханна.
– Милое дитя, – засмеялась Дебора. – Выкинь ты из головы эти глупости. Для тебя нет и не может быть никакой работы. Ну подумай сама: что скажут люди?
– Так ты же работаешь, – лукаво прищурилась Эммелин.
– Это совсем другое дело, крошка, – нисколько не смутившись, ответила Дебора. – Я еще не встретила своего Тедди. Как только найду подходящего мужчину – так тут же все и брошу.
– Мне нужно чем-нибудь заняться, – сказала Ханна. – Я не могу больше сидеть здесь в одиночку и ждать – вдруг кто-нибудь зайдет в гости.
– Ну разумеется, – согласилась Дебора, хватая со стола сумочку. – Никому не понравится сидеть, сложа руки. Хотя мне кажется, что в доме нашлись бы дела и поважнее, чем сидеть и ждать. Хозяйство, как известно, само себя не ведет.
– Нет, – подтвердила Ханна. – И я бы с радостью взяла на себя часть обязанностей…
– Лучше займись тем, что у тебя хорошо получается. Я это всем говорю, – посоветовала Дебора, скользнув к выходу. – Знаю! – Она придержала дверь и с торжествующей улыбкой обернулась на пороге. – Странно, как я раньше об этом не подумала! Я поговорю с мамой. Ты можешь присоединиться к ее Лиге женщин-консерваторов. Они как раз ищут добровольцев для подготовки праздника. Будешь надписывать карточки и рисовать декорации – очень творческая работа.
Ханна и Эммелин обменялись взглядами, и тут в дверях возник Бойли.
– Автомобиль за мисс Эммелин, – провозгласил он. – Поймать вам такси, мисс Дебора?
– Не беспокойтесь, Бойли, – легкомысленно отозвалась Дебора. – Я, пожалуй, пройдусь, подышу воздухом.
Бойли кивнул и вышел, чтобы проследить за погрузкой вещей.
– Нет, это просто гениально! – сияя, продолжала Дебора. – Тедди так обрадуется, что вы с мамой начали сотрудничать! – Она склонила голову и прошептала: – А я в этом случае обещаю не говорить ему ни слова о твоей глупой выходке.
ВНИЗ ПО КРОЛИЧЬЕЙ НОРЕ
Я не стану дожидаться Сильвию. Хватит. Пойду и сама найду себе чашку чая. Со сцены из усилителей рвется резкая ритмичная музыка, под нее танцуют шесть девушек. Они одеты во что-то обтягивающее, красное с черным, вроде купальников, и в высокие, до колен, черные сапоги на таких высоких каблуках, что я удивляюсь – как же они вообще двигаются. Вспоминаются танцы моей юности. «Хаммерсмит Палладион», «Ориджинал Диксиленд Джаз Банд». Эммелин любила чарльстон.
Я обхватываю пальцами подлокотник, наклоняюсь так, что локти врезаются в ребра, и изо всех сил толкаю себя вверх. Вцепляюсь в перила и стою так некоторое время, покачиваясь, потом тяжело опираюсь на трость, выпрямляюсь и жду, когда окружающее перестанет плавать перед глазами. Что за жара! Осторожно пробую палкой землю. Она влажная и мягкая после недавнего дождя, и я боюсь увязнуть. Ничего – буду наступать в следы, оставленные другими. Медленно, но верно я начинаю двигаться…
– Узнайте свою судьбу… Читаю по руке…
Терпеть не могу гадалок. Мне как-то сказали, что у меня короткая линия жизни, и плохие предчувствия мучили меня лет до семидесяти.
Я иду по своим делами и не оглядываюсь. Меня мало интересует будущее. Только прошлое.
* * *
Ханна ходила к предсказательнице в начале тысяча девятьсот двадцать первого. В среду Утром, по средам, она обычно принимала гостей. Дебора встречалась с леди Люси Дафф-Гордон в «Савое», а Тедди, как обычно, ушел на работу. К тому времени он вполне оправился от провала и походил на человека, который очнулся от кошмара и видит, что все кругом осталось по-прежнему. Однажды вечером, за ужином, он сказал Ханне, что даже не мог себе представить, как много дает профессия банкира. Не в смысле денег, тут же уточнил он, а в смысле внутреннего обогащения. Вскоре, обещал Тедди, он спросит у отца, не смогут ли они основать фонд для поддержки молодых художников. Или скульпторов. Ну или еще каких-нибудь творческих людей. Не поднимая глаз от своей тарелки, Ханна согласилась, что это будет чудесно – она давно смирилась с тем, что слова мужа сильно расходятся с делами, – и Тедди перевел разговор на нового клиента – крупного промышленника.
В то утро, как только целая стая изысканно одетых женщин покинула дом номер семнадцать, я начала убирать за ними посуду – мы только что лишились пятой горничной и пока что не нашли ей замену. В гостиной остались только Ханна, Фэнни и леди Клементина, они сидели в креслах, допивая чай. Ханна задумчиво позвякивала ложечкой о блюдце. Ей не терпелось проводить и этих гостей, хотя в тот момент я еще не знала, почему.
– Нет, серьезно, милая, – сказала леди Клементина, глядя на Ханну поверх пустой чашки. – Тебе пора задуматься о нормальной семье. Она переглянулась с Фэнни, которая с гордостью демонстрировала свой увеличившийся живот. Она ждала второго. – Дети очень укрепляют брак. Не так ли, Фэнни?
Фэнни только что в очередной раз набила рот и лишь кивнула в ответ.
– Женаты уже давно, а детей все нет, – строго сказала леди Клементина. – Люди начнут судачить.
– Вы совершенно правы, – ответила Ханна. – Но уверяю вас, тут совершенно не о чем беспокоиться.
Она сказала это так беззаботно, что у меня по спине побежали мурашки. Любому трудно признать, что у него что-то не в порядке. Но провести леди Клементину было почти невозможно. Она снова переглянулась с Фэнни, на этот раз – встревоженно.
– Надеюсь, у вас все в порядке? Там, внизу?
Сначала я решила, что она имеет в виду наши проблемы с прислугой. И поняла, о чем разговор, только когда Фэнни проглотила очередной кусок кекса и горячо добавила:
– Ты ведь можешь сходить к специальному врачу. К дамскому.
На это Ханне нечего было ответить. Нет, было, конечно. Можно было посоветовать гостьям не лезть не в свое дело, и когда-то она так бы и сделала. Но время обкатало острые углы, и Ханна промолчала. Только улыбнулась, мечтая про себя, чтобы они распрощались как можно скорее.
Проводив наконец гостей, Ханна рухнула на диван.
– Неужели? – простонала она. – Я уж думала, они никогда не уйдут.
Она поглядела, как я составляю чашки на поднос.
– Мне очень жаль, что тебе приходится заниматься уборкой, Грейс.
– Ничего, мэм. Я уверена, это ненадолго.
– Все равно. Посуда – не твоя обязанность. Я поговорю с Бойли насчет новой горничной.
Я собрала чайные ложки. Ханна все смотрела на меня.
– Грейс, ты умеешь хранить секреты?
– Вы же знаете, что да, мэм.
Она вытащила из-под пояса сложенную в несколько раз газетную вырезку и аккуратно ее расправила.
– Я нашла это на последней странице, – Ханна протянула вырезку мне.
«Предсказательница судьбы, – прочла я. – Знаменитый медиум. Контакт с умершими. Узнайте свое будущее».
Я быстро вернула Ханне объявление и инстинктивно вытерла руки о фартук. У нас под лестницей толковали о таких вещах. Это было новое повальное увлечение, подогретое послевоенной тоской. Всякому хотелось услышать слова утешения от погибших близких.
– Мне назначена встреча. На сегодня, – призналась Ханна.
Я не знала, что и ответить. И зачем она мне рассказала? Вздохнув, я покачала головой:
– Если вы позволите, мэм, я бы не стала связываться с гадалками, сеансами и так далее.
– Да что ты, Грейс, – удивленно воскликнула Ханна. – Уж от кого я таких слов не ожидала, так это от тебя! А ты слышала, что сэр Артур Конан Дойл верит в спиритизм?
Причем сеансы проходят прямо у него дома. Он регулярно общается со своим сыном Кингсли.
Ханна не знала, что я уже остыла к Шерлоку Холмсу. Приехав в Лондон, я открыла для себя Агату Кристи.
– Дело в том, мэм, – быстро объяснила я, – что я как раз верю.
– Веришь?
– Да, мэм. В том-то и беда. Это нехорошо. Загробный мир и все такое. Опасно туда влезать.
– Опасно, говоришь… – задумалась Ханна.
Я поняла, что выбрала неверную тактику. Мои слова лишь подстегнули азарт Ханны.
– Я иду с вами, мэм, – твердо сказала я.
Не ожидавшая ничего подобного, Ханна не знала, что и делать: ругаться или благодарить. В конце концов она выбрала и то, и другое.
– Нет. Это ни к чему. Я схожу туда сама. – Ее голос прозвучал очень жестко, но тут же смягчился. – У тебя же сегодня выходной. Наверняка ты уже запланировала что-то поинтересней, чем бродить за мною следом.
Я не ответила. Свои планы я держала в секрете. После многочисленных писем с обеих сторон Альфред наконец решил навестить меня в Лондоне. Я и не думала, что мне будет так одиноко вдали от Ривертона. В придачу к тем трудностям, которые перечислял мистер Гамильтон, обнаружились новые, которые мне совсем не нравились, особенно если учесть, что Ханна была вовсе не так весела, как положено новобрачной. Да еще миссис Тиббит с ее отвратительной манерой делать гадости – приходилось все время быть настороже, а о дружбе и речи не шло. Впервые в жизни я страдала от одиночества. И хотя я старалась не искать в письмах Альфреда никакой романтики (хватит, пробовали уже), мне все-таки очень хотелось с ним встретиться.
Тем не менее, я пошла следом за Ханной. С Альфредом я встречалась вечером и решила, что, если я потороплюсь, как раз успею проследить, чтобы хозяйка вошла и вышла невредимой. Я наслушалась о медиумах такого, что просто не могла отпустить ее одну. Кузен миссис Тиббит после сеанса рехнулся, а мистер Бойли знал одного парня, которого мало того что ограбили, так еще и зарезали.
И вообще: хотя я никак не могла решить, как относиться к спиритизму, я отлично понимала, что за люди обращаются к медиумам. Только человек, недовольный настоящим, стремится узнать будущее.
* * *
Город накрыл густой туман – тяжелый, серый. Я, как сыщик, села Ханне «на хвост», боясь отстать и потерять ее во мгле. На углу человек в шинели играл на губной гармошке. Они были везде – эти демобилизованные солдаты: в каждом переулке, под каждым мостом, на каждой железнодорожной станции. Ханна остановилась, порылась в кошельке и кинула монетку в его шляпу.
Мы повернули на Кин-стрит, и Ханна остановилась перед красивым домом эпохи короля Эдуарда. Выглядел он вполне респектабельно, но, как любила повторять мама, по внешности не судят. Ханна сверилась с объявлением и позвонила. Дверь тут же открылась, и Ханна, даже не обернувшись, исчезла в доме.
Я осталась на тротуаре, гадая, на какой этаж она поднимается. На третий, решила я: там так странно светила лампа, золотя оборки на задернутых занавесках. Я приготовилась ждать и уселась на бетонную ступеньку рядом с одноногим продавцом заводных обезьянок, которые карабкались по веревке вверх и вниз.
Ждала я около часа. Ступенька оказалась такой холодной, что ноги у меня заледенели, и когда появилась Ханна, я не смогла вовремя отскочить. Пришлось съежиться и понадеяться на то, что она меня не заметит. Она и не заметила – она вообще ничего не видела. Встала в раздумье на крыльце с бледным, даже испуганным липом. И как будто к месту прилипла. Я даже подумала, что предсказательница ее заколдовала – покачала перед глазами какие-нибудь часы на цепочке, как на фото показывают, да и загипнотизировала. В ногах кололо и щипало, я даже не могла подойти. Я уж решилась было окликнуть Ханну, как вдруг она глубоко вздохнула, встряхнулась и торопливо зашагала домой.
* * *
В тот туманный вечер я опоздала на свидание с Альфредом. Ненамного, но достаточно для того, чтобы он успел разволноваться, а увидев меня – нахмуриться.
– Грейс!
Мы неловко поздоровались. Он протянул мне руку, а я протянула свою. Мы промахнулись, и Альфред вместо ладони взял меня за локоть. Я нервно хихикнула и спрятала руку под шарф.
– Прости за опоздание. Я провожала хозяйку и…
– А она что, не знает, что у тебя сегодня выходной? – осведомился Альфред. Он оказался выше, чем мне запомнилось, лицо стало более жестким, и все-таки он мне очень нравился. – Надо было сказать ей, чтобы шла одна.
Знакомое раздражение. Альфреду все меньше и меньше нравилась его работа. В письмах из Ривертона явственно звучало презрение к лакейской службе. А в последнее время и расспросы о Лондоне, и репортажи из
Ривертона были густо приправлены цитатами из книг о классовой борьбе, пролетариате и профсоюзах.
– Ты же не рабыня, – втолковывал мне Альфред. – Ты вполне можешь ей отказать.
– Я знаю. Я просто не думала… Мне казалось, мы вернемся вовремя.
– Ну ладно. – Он остыл и тут же стал похож на того Альфреда, которого я помнила. – Ты ни в чем не виновата. Давай проведем с пользой оставшееся время, прежде чем вернуться в наши соляные копи. Как насчет того, чтобы перекусить перед кино?
Мы бок о бок пошли по улице. Я была счастлива, казалась себе взрослее и увереннее: настоящее свидание – это вам не шутки, да еще с таким парнем, как Альфред. А хорошо бы он взял меня под руку! Тогда люди принимали бы нас за женатую пару…
– Я заглядывал к твоей маме, – прервал мои мечты Альфред. – Как ты просила.
– Ой, спасибо, – обрадовалась я. – Ей не очень плохо, нет?
– Не так чтобы плохо, – отводя глаза, согласился Альфред. – Но и не так чтобы хорошо, если уж честно. Сильный кашель. И со спиной нелады, она жаловалась. – Он засунул руки в карманы. – Артрит это называется?
Я кивнула:
– Привязался к ней совершенно неожиданно. Еще в детстве. Особенно плохо ей бывает зимой.
– У моей тети было то же самое. Постарела раньше времени. – Альфред покачал головой. – Вот не везет людям!
Некоторое время мы шагали в молчании.
– Альфред, – сказала я наконец. – Насчет мамы… у нее… ей всего хватает? К примеру, угля, ну и всего остального?
– Да, – ответил он. – С этим все в порядке. Вполне приличная куча угля. – Он потрепал меня по плечу. – А миссис Ти регулярно передает ей свертки с разной вкуснятиной.
– Благослови ее бог, – мои глаза наполнились слезами благодарности. – И тебя, Альфред. За то, что заглядываешь к маме. Я знаю, она рада, даже если и не говорит об этом.
Он пожал плечами и прямо ответил:
– Я делаю это не ради благодарности твоей мамы. Я делаю это ради тебя, Грейси.
Душу залила теплая волна счастья. Я прижала руки в перчатках к потеплевшим щекам и смущенно спросила:
– А как все остальные? Там, в Саффроне?
Альфред помолчал, будто обдумывая ответ.
– Да все по-старому. Во всяком случае, под лестницей. Наверху – другое дело.
– Мистер Фредерик? Нэнси писала, что с ним творится что-то странное.
Альфред покачал головой.
– С тех пор, как вы уехали, ходит мрачнее тучи. Может, это он по тебе сохнет, Грейси? – поддразнил меня Альфред, и я против желания улыбнулась.
– Он тоскует по Ханне.
– Не знаю, не признается.
– И она такая же. – И я рассказала Альфреду о неоконченных письмах. – Черновик за черновиком, и ни одного не отослала.
Он свистнул.
– А еще говорят: нам надо учиться у наших господ. Спроси меня – так я думаю, им самим есть чему у нас поучиться.
Я шагала рядом с ним, раздумывая о странностях мистера Фредерика.
– А тебе не кажется, что если они с Ханной наладят отношения…
Альфред пожал плечами.
– Не думаю, что все так просто. Нет, конечно, он скучает без нее. Тут все понятно. Но дело не только в этом.
Я вопросительно посмотрела на него.
– С тех пор, как ему пришлось продать завод, он чувствует себя ненужным. Все время бродит по имению. Берет ружье – заявляет, что кругом браконьеры, – и ходит, ходит… А Дадли говорит – нет никаких браконьеров, все он выдумывает. Я его понимаю – трудно человеку без дела.
– А Эммелин хоть как-то помогает?
– Маленькая мисс? – Альфред в который раз пожал плечами. – Та еще выросла штучка. Командует в доме, как хочет, а хозяину сейчас все равно. Он вообще ее почти не замечает. – Альфред пнул камешек и проследил, как он поскакал по тротуару и свалился в люк. – Нет, это уже не тот дом, Грейс. Особенно с тех пор, как ты уехала.
Не успела я обрадоваться его последним словам, как Альфред воскликнул:
– А, кстати! – Он залез в карман. – Ты никогда не угадаешь, кого я только что видел. Вот сейчас, когда тебя дожидался.
– Кого?
– Мисс Старлинг. Люси Старлинг. Помнишь, она была секретаршей у мистера Фредерика?
Мгновенный укол ревности. Он зовет ее по имени. Люси. Скользкое, шелковое имя.
– Мисс Старлинг? Здесь, в Лондоне?
– Да, она сказала, что переехала сюда. В квартиру на Хартли-стрит, как раз за углом.
– А что она здесь делает?
– Работает. Когда развалился завод мистера Фредерика, ей пришлось искать новую службу. А в Лондоне гораздо больше возможностей. – Альфред протянул мне листок бумаги. Белый, теплый, с загнутым от лежания в кармане уголком. – Я записал для тебя ее адрес. – Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я почувствовала, что опять краснею. – Мне будет спокойней, если я буду знать, что у тебя в Лондоне есть хоть один друг.
* * *
У меня кружится голова. Мысли плывут. Туда и обратно, взад-вперед по волнам прошлого.
Павильон. Может, Сильвия там. Чай там точно есть – дамы из женского комитета наверняка обосновались в кухне и следят, чтобы никто не ушел без кекса, булочки и стакана жидкого чая с пластмассовой палочкой вместо ложки. Я направляюсь к невысокому бетонному порожку. Иду довольно уверенно.
А вот на крыльцо ступаю неудачно – промахиваюсь, нога стукается о край ступени. Я спотыкаюсь, и кто-то подхватывает меня под локоть. Молодой парень – темнокожий, с зелеными волосами и серьгой в носу.
– Что случилось? – заботливо спрашивает он.
Я не могу отвести глаз от кольца в ноздре, слова куда-то потерялись.
– Да вы побелели, как полотно! Вы здесь одна? Может, позвать кого-нибудь?
– Вот вы где!
Женщина. Смутно знакомая.
– Ушли неизвестно куда! Я уж думала – вы потерялись! Она кудахчет, как наседка, уперла кулаки в поясницу – даже выше – и кажется, будто машет кургузыми крыльями.
– Я наткнулся на нее на крыльце, – объясняет волосатик. – Чуть не упала.
– Как вам не стыдно, безобразница вы эдакая? – не унимается Сильвия. – Я и отошла-то всего на минутку! Если не бросите такие штучки, вы меня в могилу вгоните! О чем вы только думаете!
Я прошу ее не кричать. Пытаюсь вспомнить, за чем я шла. Не помню. Мне что-то было нужно. Очень нужно.
– Пойдемте, – говорит Сильвия, двумя руками уводя меня от крыльца. – Энтони вас заждался.
* * *
Палатка большая и белая, одно полотнище откинуто для всех желающих. Над входом большой разноцветный плакат – «Историческое общество Саффрон-Грин». Сильвия заводит меня внутрь. Там жарко и пахнет свежескошенной травой. К потолку подвешена люминесцентная лампа, она жужжит и заливает бледным, больничным светом все те же белые пластмассовые стулья.
– Вот он, – шепчет Сильвия, указывая на человека, такого непримечательного, что он кажется смутно знакомым. Русые с проседью волосы, такие же усы, красные щеки. Он озабоченно говорит с пожилой женщиной в строгом костюме. Сильвия наклоняется к моему уху и шепчет:
– Говорила же я, что он очень даже ничего, правда?
Жарко, ноги болят. Я раздраженно бурчу:
– Мне нужно срочно выпить чаю.
Сильвия с удивлением взглядывает на меня.
– Конечно, радость моя. Я принесу вам чай, и еще у меня для вас сюрприз. Садитесь-ка вот сюда.
Она усаживает меня около обтянутого мешковиной стенда с фотографиями и исчезает.
Фотография – жестокое искусство. Оно выдергивает из прошлого и тащит в будущее отдельные моменты, моменты, которые должны были уйти в никуда вместе со своим временем, остаться в воспоминаниях, просвечивать сквозь дымку новых событий. Фото заставляет нас видеть людей такими, какими они были до того как их согнуло время, прежде чем они нашли свой конец.
С первого взгляда снимки сливаются в длинный ряд белых лиц и юбок в море желтоватой сепии, но потом память выделяет одни и задвигает другие. Вот летний домик, который Тедди выстроил по своему собственному проекту, когда в тысяча девятьсот двадцать четвертом поселился в Ривертоне. Судя по всему, фото сделано именно тогда. Тедди стоит около недостроенной лестницы, облокотившись на белоснежную мраморную колонну. На траве разложен коврик для пикника. На нем, бок о бок, Ханна и Эммелин. Отстраненно смотрят в никуда. Ближе всех, изящно изогнувшись, стоит Дебора. Темные волосы падают на глаза, в руке сигарета. От дыма фотография словно затуманилась. Мне все кажется, что за ним прячется пятая фигура. Нет, конечно. Робби никогда не фотографировался в Ривертоне. Он и приезжал-то туда всего два раза.
На второй фотографии людей нет. На ней только дом, верней, то, что от него осталось после пожара перед второй мировой. Левое крыло полностью исчезло, будто с неба спустился гигантский ковш и одним махом вычерпал детскую, столовую, гостиную и спальни хозяев. Остались одни головешки. Говорят, пожарище дымило несколько недель. А в деревне не один месяц пахло сажей. Я, честно говоря, не знаю. К тому времени началась война, родилась Руфь, а я стояла на пороге новой жизни.
На третью фотографию я стараюсь не глядеть. Не думать, когда она сделана. Людей я узнала легко, одеты они празднично. В те дни устраивалось множество вечеринок, хозяева наряжались и позировали перед фотоаппаратом. Это могла быть любая из них. Беда в том, что я знаю, какая именно. Я знаю, где они стоят и что случится чуть позже. Я точно помню, кто во что был одет.
Я помню кровь, брызги на светлом платье, будто банку красных чернил с высоты опрокинули. Я бы никогда их не вывела, да и не пыталась. Просто выкинула платье. Она никогда и смотреть-то на него не стала бы, я уж не говорю – носить.
Они еще ничего не знают, улыбаются. Ханна, Эммелин и Тедди. Позируют для снимка. До Того. Я вглядываюсь в лицо Ханны, пытаясь отыскать хоть какой-то намек, какое-то предчувствие надвигающейся беды. И не нахожу. Только ожидание. Или я его придумала, я ведь знаю, что оно было.