Калаба, ну, может, ты ей скажешь, — разочарованно произнес Прим. — Тебя-то она послушает. 16 страница
Атрет стиснул зубы и сжал кубок так, что побелела рука. Он чувствовал, как пристально они на него смотрят, и поклялся, что убьет любого из них, кто только дотронется до него.
Тут его внимание привлек взрыв смеха. Один из греков схватил рабыню и стал ее целовать. Она кричала и пыталась вырваться, а римляне вокруг него смеялись и подбадривали его, призывая быть смелее.
В нескольких метрах от него, на другой кушетке, парфянин, сидевший среди множества яств, не останавливаясь пил вино. Глупец предпочитает наслаждаться — ведь если мне повезет завтра сразиться с ним, этот пир окажется для него последним, —подумал Атрет.
Халев откинулся на кушетке, как бы отстранившись от всех. Он не выпил ни капли вина, и поднос с деликатесами перед ним остался нетронутым. Какая-то женщина стояла у него за спиной, что-то ему говорила и ласкала его плечи. Он не обращал на нее никакого внимания. Глаза у него были прикрыты, лицо было мрачным и отстраненным. Женщина поначалу пыталась привлечь его внимание, но потом, разочаровавшись, ушла.
Рядом с Атретом никого не было. Веспасиан приказал снять с него оковы, но стражники не отходили от него, готовые к любым его выходкам, и предупреждали всех гостей, чтобы они держались от него подальше. «Все германцы какие-то сумасшедшие», — услышал он от кого-то. Казалось, что половина собравшихся наблюдала за ним, надеясь увидеть его разъяренным. Несколько молодых римлянок в богатых одеждах жадно всматривались в него. Он сжал зубы. Интересно, все римлянки такие смелые? Пытаясь не обращать на них внимания, он поднял свой кубок с вином и сделал глоток. Женщины подошли к нему настолько, что он мог ясно слышать, что они о нем говорят. Неужели они думают, что он глухой или глупый?
— Домициан сказал, что его зовут Атрет. Он красив, не правда ли? Люблю блондинов.
— Да, вот только диковат. От его голубых глаз мне как-то не по себе.
— О-о-о! — сказала другая. — А меня от них в жар бросает. Несколько гостей после этих слов засмеялись.
— Как ты думаешь, скольких человек он убил? Ты думаешь, он завтра выживет? Домициан сказал мне, что он будет сражаться с фракийцем Фадом, и что он так же хорош, как Халев.
— Готов поспорить, что он победит. Вы видели, как он смотрел, когда его привели к нам? Он не приветствовал кесаря.
— А как он мог его приветствовать? Он же был в кандалах.
— Говорят, германцы выходят на битву голыми, — прошептал кто-то. — Как вы думаете, Веспасиан заставит его обнажиться завтра для поединка?
Кто-то в ответ сухо засмеялся.
— Надеюсь, что да, — ответом ему был ехидный смех остальных присутствующих.
— Хотелось бы на него посмотреть...
— Аррия! Я думал, тебе нравится парфянин.
— Надоел он мне.
А как они сами надоели Атрету! Слегка повернув голову, он уставился на самую красивую из всех римлянок, которые были здесь, и которая только что сказала, что хотела бы увидеть его обнаженным. Массивная шапка неестественно светлых волос, казалось, была слишком тяжелой для ее тонкой шеи, украшенной редкими жемчужинами. Эта римлянка была красивой. Увидев, что Атрет смотрит на нее, она самодовольно поглядела на своих подруг и улыбнулась ему. Его прямой взгляд не вогнал ее в краску.
— Может, нам отойти от него подальше?
— А что, по-твоему, он может сделать? Схватить меня? — промурлыкала Аррия, по-прежнему улыбаясь Атрету в глаза, как бы призывая его сделать именно это.
Атрет продолжал смотреть на нее. На ней был бриллиантовый пояс, похожий на тот, который носит этот жадный грек. На какое-то мгновение взгляд Атрета застыл, потом германец взял кубок, не спеша сделал глоток и снова стал смотреть на танцующих рабынь, как будто они привлекали его больше.
— По-моему, Аррия, тебе нанесли обиду.
— Это только кажется, — послышался ее холодный ответ. Римляне отошли в сторону, избавив Атрета от своего назойливого присутствия. Он снова подумал о том, сколько еще ему терпеть этот вечер «удовольствий». Ему налили еще вина, и он старался не думать об этом веселье, которое оскорбляло его душу.
Наконец, их увели с пира и заперли по одному в камерах, расположенных под амфитеатром. Атрет растянулся на каменной лежанке и закрыл глаза, испытывая сильное желание заснуть. Ему снились леса его родины, он видел себя стоящим среди старейшин, а мать пророчествовала ему, что он принесет мир своему народу. Потом раздался какой-то шум, и Атрет проснулся от громкого стука стражника в дверь. Он снова заснул, и теперь ему снилось, будто он в болоте. Он чувствовал, как оно затягивает его, а он, стараясь вырваться, лишь погружается все глубже, и влажная земля сдавливает его со всех сторон, тянет вниз, вниз, пока эта земля не оказалась над ним, и он уже не мог дышать. Он слышал, как кричат его мать и другие его соплеменники, как звон оружия раздается по всему лесу. В воздухе висел крик умирающих людей. А он не могизбавиться от тяжести этой влажной земли.
Дико закричав, Атрет вскочил и проснулся. Спустя мгновение он вспомнил, где находится. Он был весь в поту, хотя в каменной камере было довольно прохладно. Глубоко вздохнув, он запустил трясущиеся руки в волосы.
Мать сказала, что он принесет своему народу мир. Какой же мир он им принес? Какой мир, если завтра его уже, скорее всего, ждет смерть? Сколько еще хаттов осталось живыми и свободными в германских лесах? Что стало с его матерью? Что стало с остальными? Может, они теперь, как и он, стали римскими рабами?
Трясясь от гнева, Атрет сжал кулаки. Потом он снова лег, стараясь расслабиться и отдохнуть перед предстоящей схваткой, — теперь у него в голове крутились жестокие и изощренные фантазии, подстрекаемые жаждой мести.
Завтра. Завтра он умрет с оружием в руках.
Утром стражники пришли к Атрету в камеру и принесли тяжелую медвежью шкуру. Его повели по освещенному факелами коридору к остальным гладиаторам, стоявшим возле Порта Помпее, центральной двери, ведущей к Большому Цирку. Солнце уже палило вовсю.
— Император уже прибыл, и церемония открытия началась, — объявил им стражник, и все поспешили к колесницам, которые должны будут вывезти гладиаторов на арену, под взоры тысяч зрителей, уже сидящих на трибунах.
Атрету приказали сесть в одну колесницу с Халевом.
— Да будет Господь с нами обоими, — произнес иудей.
— Какой именно? — спросил Атрет, стиснув зубы и стараясь крепче держаться за колесницу, чтобы не упасть. Когда вместе с несколькими другими колесницами, в которых сидели гладиаторы из других школ, они выехали на арену, толпа неистово завизжала. При крике и виде тысяч людей, заполнивших Большой Цирк, у Атрета вспотели ладони, и сильнее забилось сердце. Играли трубы, а свист и крик собравшихся были столь оглушительными, что показалось, будто дрожит сама земля.
Дорога была примерно семьдесят метров в ширину и шестьсот метров в длину. В центре этой дороги, как бы разделяя ее пополам, располагалась гигантская платформа, или спина. Сделанная из мрамора, она была размером более семидесяти метров в длину и около семи метров в ширину. Эта спина служила платформой для мраморных статуй и колонн, фонтанов и жертвенников, посвященных десяткам римских богов. Атрет проехал мимо небольшого храма Венеры, в котором жрецы жгли благовония. В центре спины Атрет увидел обелиск в виде башни, привезенный из Египта. Прищурившись от ослепительного света, он посмотрел на золотой шар, возвышавшийся на самом верху и сияющий, как солнце.
В конце спины возвышались две колонны, на вершине которых находились мраморные поперечины. На поперечинах располагались семь бронзовых яиц — священных символов Кастора и Поллукса, небесных близнецов и покровителей Рима, — и семь дельфинов, посвященных Нептуну.
Возница сделал резкий разворот и проехал всего в нескольких сантиметрах от мете, поворотных указателей в виде конусов, стоявших подобно кипарисам и призванных защищать спину от повреждений во время состязаний колесниц. Конусы были около семи метров в высоту, на них были вырезаны изображения батальных сцен римского войска. Когда колесница разворачиваласьи выезжала на другую сторону дороги в одном ряду с двумя другими, Атрет внимательно рассматривал все эти атрибуты.
Они проехали еще один круг, потом остановились как раз напротив трибуны, где сидели император и другие важные особы. Халев слез с колесницы. Атрет сделал то же самое и почувствовал ногами горячий песок. Солнце жарко палило, и Атрет не мог дождаться момента, когда он сможет скинуть медвежью шкуру. Над зрителями были протянуты яркие навесы, защищающие их от палящего солнца. У Атрета пересохло во рту. Больше всего ему сейчас хотелось одеться в свою привычную легкую тунику.
Халев прошел широкой поступью вдоль ограждения, подняв руки в знак приветствия неистовствовавшей толпы. Другие гладиаторы сделали то же самое, выставляя напоказ свои нагрудники, украшенные серебром и золотом. У некоторых из них мечи были украшены драгоценными камнями. Сверкающие шлемы были увенчаны страусиными и павлиньими перьями. Нарукавные повязки и пояса были украшены батальными изображениями. Ослепленная блеском гладиаторов, публика выражала им свой восторг, приветливо выкрикивая имена одних и насмехаясь над другими, особенно над Атретом, облаченным в варварский мех, молчаливо стоящим, расставив свои массивные ноги. Некоторые зрители выкрикивали в его адрес оскорбительные эпитеты и смеялись.
Зрители были одеты в красные, белые, зеленые и синие тоги, демонстрируя тем самым свое предпочтение какой-то из школ гладиаторов. Те из них, которые поддерживали императорских гладиаторов, были одеты главным образом в красные одежды. Объявили имя организатора и хозяина церемонии. Когда объявляющий назвал его имя, а сам организатор сошел с колесницы, публика стоя приветствовала его. «Диокл Проктор Фад — друг народа!» Улыбаясь и раскланиваясь, этот человек, одетый в фиолетовую тогу, помахал руками зрителям и выступил перед императором с краткой речью.
Затем императору были представлены гладиаторы, и среди них Атрет. Он поднял руку в торжественном приветствии и вместе со всеми воскликнул: «Славься, император! Идущие на смерть приветствуют тебя!». Эти омерзительные слова застряли в горле Атрета, и он сжал ладонь в кулак и задержал ее поднятой дольше остальных.
Забравшись вместе с Халевом в колесницу, Атрет снова вцепился в нее, колесница проделала последний круг и направилась к воротам.
— Теперь будем ждать, — сказал Халев, спускаясь вниз.
— Сколько? — спросил Атрет, направляясь вместе с ним в те помещения, где им предстояло ожидать, пока их не позовут на арену. В стороне стояли какие-то женщины, которые из-за рядов стражников выкрикивали имена Келера, Ореста и Прометия.
— Никто не знает. Час. День. Главным представлением здесь являются не игры, а зрители. Когда начинаются гонки, они рвут на себе одежду, падают в обморок от восторга, прыгают, как сумасшедшие, ставят целые состояния на тех, кого поддерживают. Я видел, как проигравшие продавали себя в рабство только ради того, чтобы получить несколько монет и сделать ставку. Они это называют иппоманией. Римляне просто помешаны на лошадях.
Атрет горько усмехнулся.
— А мы, значит, развлекаем их между гонками.
— Будь злее. Это придаст тебе силы. Но только старайся, чтобы злость не лишила тебя разума. Иначе не миновать тебе смерти, — с этими словами Халев взглянул на Атрета. — Я видел людей, которые сами переставали себя защищать, чтобы можно было нанести смертельный удар.
— Я свой щит не брошу.
Халев улыбнулся, но без насмешки.
— Я видел, как ты сражаешься. В тебе столько злости, что ты из-за нее ничего не видишь. Посмотри вокруг себя на толпу, юный Атрет. Завоеватели этого мира — рабы своих страстей, и когда-нибудь эти страсти окончательно погубят их. — Стражник открыл в освещенном факелами коридоре одну из камер, и Халев шагнул в нее. На пороге он оглянулся на Атрета и посмотрел ему в глаза. — У тебя много общего с Римом. — Дверь закрылась, скрыв его из виду, затем лязгнул засов.
Атрета вызвали только в середине дня. Когда он выходил из камеры, ему дали меч, который можно держать двумя руками, — это было все его вооружение. Рабы убирали остатки разбитой колесницы и разглаживали песок. Из толпы доносился запах жареной курицы. Многие зрители уже одурели от солнечных лучей и вина, и теперь, развалившись, сидели, поедая принесенный с собой хлеб.
Сорвав с плеч тяжелую медвежью шкуру, Атрет вышел навстречу своему противнику, мурмиллону с галльским вооружением и знаком рыбы на шлеме. Приветствием Атрету были насмешки и оскорбления; когда он появился на арене, в его сторону с трибун полетели куриные кости. Не обращая на это никакого внимания, Атрет остановился возле галла и повернулся к императору, подняв свое оружие в знак приветствия. Затем он повернулся к противнику.
Они стали двигаться по кругу, выискивая друг у друга слабые места. Галл был тяжеловооруженным и первым нанес удар. У него была сильная правая рука, и он воспользовался всей своей массой, чтобы смять Атрета, когда тот отразил его удар мечом. Атрет нырнул под бросок галла и нанес удар кулаком снизу вверх, сдвинув шлем противника набок. Воспользовавшись секундным замешательством, он нанес удар мечом в бок галлу. Потом он вынул меч, и противник упал на колени. Безвольно откинув голову назад, раненый гладиатор упал на спину. Собравшись с последними силами, он поднялся на одно колено, но тут же упал замертво. Атрет отступил назад, а толпа взорвалась недовольными криками; люди сочли себя обманутыми, потому что битва получилась до неприличия короткой.
Схватив оружие галла, Атрет поднял его вверх и издал воинственный клич, обращаясь к Тивазу. Положив оружие на песок, он повернулся к императорской трибуне.
— Прежде чем меня схватили, я убил десять ваших легионеров! — закричал он императору и его свите. — Чтобы свалить меня с ног и заковать в цепи, понадобилось четыре человека. — Он поднял над головой меч и обернулся в сторону толпы. — Самый слабый германец стоит легиона желтопузых римлян!
Удивительно, но толпа взорвалась криками одобрения. Аплодируя и смеясь, люди забавлялись его выходкой. Он сплюнул на песок.
— Выпустите против него Келера! — закричал какой-то трибун, окруженный своей охраной.
Атрет направил в его сторону меч.
— Трус! Выходи сюда сам! Или за свою римскую кровь боишься? — Трибун встал и уже направился было к выходу, но руки сидящих рядом усадили его обратно. Атрет засмеялся. — Как за тебя боятся твои люди! — Тут встало еще два человека.
— Келер! Келер! — закричали сотни зрителей, но тут на арену выбежал какой-то молодой офицер, который тут же потребовал доспехи и оружие.
— За честь Рима и всех тех, кто погиб, сражаясь с германцами! — воскликнул он, идя навстречу Атрету.
Физически оба были подготовлены одинаково, поэтому толпа какое-то время молчала, и в полной тишине раздавался звон мечей. Ни у кого из сражавшихся не было преимущества, схватка шла какое-то время ровно. Атрет нырнул под противника и ударил его плечом в грудь, тот отпрыгнул назад. Не давая ему опомниться, германец ударил его по коленям. Римлянин сделал быстрый кувырок назад и снова встал на ноги. Атрет едва успел отпрянуть, когда сверкнул меч римлянина, оставив на груди германца порез длиной около шести дюймов. Поскользнувшись в кровавой луже на том месте, где упал галл, Атрет тяжело рухнул на песок.
Когда офицер устремился вперед и оседлал Атрета, толпа неистово закричала. Атрет увидел, что римлянин уже занес меч для смертельного удара, поэтому, недолго думая, со всей силы ударил кулаком римлянину между ног, заставив того согнуться в три погибели. Отбросив его в сторону, он встал на ноги и нанес своему врагу сильнейший удар мечом, прорубив воротник, который защищал шею офицера.
Обезглавленное тело замерло на песке, при полном молчании толпы.
Атрет гордо выпрямился и поднял свой окровавленный меч, бросая вызов легиону убитого им офицера. Толпа снова взорвалась криком восторга, но в этот момент императорским воинам пришлось удерживать двух легионеров, чтобы не выпустить их на арену. Веспасиан дал знак, и на арену вышел ретарий.
Атрет понял, что теперь ему придется играть роль секутора, или «преследователя», и он должен будет схватить этого воина, вооруженного сетью. Он знал также, что у ретария есть одно немалое преимущество. Его сеть была снабжена кусочками металла, помогающими при броске сразу охватывать большую площадь. Попав в такую сеть, гладиатор становился практически полностью беззащитным. Атрет устал после двух схваток, поэтому у него сейчас не было никакого преимущества.
— Мне нужен не ты, — громко сказал ретарий, цитируя традиционную песню. — Мне нужна рыба! — С этими словами он сделал пробный бросок сети, тут же отдернув ее назад.
Атрет неподвижно стоял, ожидая, когда ретарий направится к нему. Тот вел себя нахально, совершая танцевальные па, кружась вокруг него, называя его трусом и варваром. Толпа призывала Атрета сражаться. Легионеры кричали ему: «Цыпленок!». Атрет ни на кого не обращал внимания. У него не было никакого намерения впадать в бездумный гнев и бросаться на ретария. Он будет наблюдать и ждать своей минуты.
Ретарий тем временем устраивал представление, готовясь совершить решающий бросок. И вот, наконец, он бросил сеть к ногам Атрета, явно намереваясь захватить его, но Атрет отпрыгнул назад.
— Ну что же ты убегаешь? — издевался ретарий, бросая сеть вперед и назад, при этом наступая. Но во время очередного такого броска Атрет схватил сеть, отразил бросок трезубца, и тут же нанес противнику удар в живот. Обмотав сетью голову ретария, он ударом ноги в спину опустил его на колени, а потом нанес мечом смертельный удар в затылок.
Толпа, встав на ноги, неистово кричала. Тяжело дыша, Атрет отошел от убитого ретария. Его руки и ноги дрожали от усталости и потери крови. Упав на одно колено, он тряхнул головой, пытаясь лучше разглядеть, что происходит вокруг.
Веспасиан кивнул головой, и Атрет увидел, как на арену выходит фракиец. Келер. Сжав меч в руке, Атрет встал и приготовился к новой схватке, зная, что теперь его смерть близка.
В этот момент тысячи зрителей встали со своих мест и начали размахивать белыми платками — этим они показывали свое расположение к Атрету. Веспасиан неотрывно смотрел на германца. Тит наклонился к отцу и что-то ему сказал. Рев зрителей, казалось, сотрясал землю. Белые куски материи, развевавшиеся на всех трибунах, ясно говорили императору: пощади варвара, пусть он сражается и дальше.
Атрет не хотел милости от толпы римлян. Он почувствовал гнев, и это придало ему силы. Он широкими шагами направился к фракийцу и закричал:
— Сражайся со мной!
— Тебе не терпится умереть, германец! — прокричал в ответ Келер, не сделав ни одного движения. Потом он посмотрел на императора — тот не подал ему никакого знака. Когда же Атрет оказался в непосредственной близости от фракийца, тот повернулся к нему с мечом наготове. Рев толпы стал просто угрожающим, а белые платки стали двигаться в унисон, словно по чьей-то команде. Веспасиан дал знак, и ланиста Келера приказал своему подопечному убрать оружие. На арену вышли Бато и четыре стражника из императорской школы.
— Я умру так, как я хочу! — схватив меч в обе руки, Атрет принял боевую стойку.
Бато щелкнул пальцами, и стражники обступили Атрета со всех сторон. Двое взмахнули кнутами. Когда Бато кивнул головой, один кнут обвил меч Атрета, а другой обхватил его лодыжки. Руки германца были все в крови, и он уже не мог держать оружие. Отпустив его, он ударил локтем одного стражника по голове, а второго ногой по спине. Подоспевший третий стражник подкрался сзади и опять же плетью обмотал ноги Атрета, лишив его равновесия, дав таким образом двум другим стражникам окончательно схватить его. Дергаясь из стороны в сторону, Атрет отчаянно пытался вырваться. Не сумев это сделать, он снова издал воинственный клич. Бато приказал зажать ему плеть между зубами, заставив таким образом замолчать, после чего его унесли с арены.
— Несите его на стол! — раздался чей-то голос, и Атрета уложили на деревянную раму, руки и ноги у него оказались закованными.
— Останови ему кровь! — сказал этот же человек, одетый в запачканную кровью тунику, что-то нетерпеливо показывая жестами своему помощнику, моющему руки в воде, налитой в большой сосуд. — Он потерял много крови, — сказал он Бато, после чего прикрикнул на помощника. — Этого оставь. Видишь, он же мертв. Скажи Друзу, что, если хочет, может забрать его для препарирования, пусть только поторопится. Сам знаешь, закон это запрещает. Сходи к нему, но возвращайся побыстрее. Мне нужна будет помощь вот с этим! — Он посмотрел на Атрета, потом на Бато. — Он еще будет сражаться?
— Не сегодня, — хмуро ответил Бато.
— Хорошо. Тогда все проще. — Врач взял кувшин и вылил изнего в чашу кровь. Затем он примешал туда опиум и лекарственные травы. — Это придаст ему силы и охладит пыл. Держи ему голову ниже. Пусть выпьет, если не захлебнется, — помощник оттянул подбородок Атрета и влил ему питье в рот.
Атрет стал глотать, но помощник продолжал лить. Кто-то закричал за их спинами; ни Бато, ни врач даже не вздрогнули. Ланиста наклонился над Атретом, но тот едва ли что мог видеть из-заслез гнева. Чаша опустела, помощник отошел от стола. Атрет всхлипнул и выругался по-германски. Его трясло. Врач склонился над ним и заглянул в глаза.
— Хорошо, опиум действует.
— Зашей ему раны, — сказал Бато.
Врач сделал свою работу быстро, после чего перешел к другому гладиатору, которого принесли на собственном щите. Бато стоял возле стола. Его губы скривились в безрадостной улыбке.
— Лучше смерть, чем милость Рима. Не так ли, Атрет? Ты не хочешь, чтобы твоя жизнь зависела от милости римской толпы. Вот что тебя взбесило.
Схватив германца за волосы, Бато повернул его голову к себе и заговорил уже совсем другим тоном:
— Ты же сам себя лишаешь своего единственного шанса. А он в твоих руках, — шипел он в необъяснимой злости, и глаза его горели, как огонь. — Ты можешь отомстить Риму только на арене! Ты хочешь быть победителем. Так будь же им! Хватай их женщин. Бери их деньги. И пусть Рим падет к твоим ногам и поклоняется тебе. Пусть они сделают тебя одним из своих богов.
Он отпустил Атрета и выпрямился:
— Иначе и ты сам, и твои соплеменники погибнете ни за грош.
— Они все думают, что это я виновата, — говорила Юлия, лежав своей постели, и по ее щекам текли слезы. — Я же вижу, как онисмотрят на меня. Они винят меня в смерти Клавдия. Я знаю. Но яже не виновата, Хадасса. Я действительно не виновата, разве не так? Я не хотела, чтобы он ехал за мной, — ее плечи снова затряслись в рыданиях.
— Да, я знаю, что ты не хотела, — ласково сказала Хадасса, сама сдерживая слезы и пытаясь утешить свою обезумевшую хозяйку. Юлия никогда не причиняла никому зла умышленно. Просто она всегда думала только о себе и никогда не задумывалась о последствиях своих поступков.
Тот трагический день начался с недовольства Юлии, которая жаловалась на то, как ей скучно. Она хотела отправиться на показательные тренировки в гладиаторскую школу, и нужно было, чтобы Клавдий сопровождал ее. Привыкший к бесконечным жалобам своей супруги, Клавдий ее почти не слушал. Он был погружен в свои исследования. Юлия уговаривала его, но он отвечал отказом, вежливо объяснив, что заканчивает свои тезисы об иудаизме. В конце концов, Юлия ушла от него в молчаливом гневе. Переодевшись, она приказала подать ей колесницу.
Персис, беспокоившийся не столько о репутации хозяйки, сколько о чести хозяина, сообщил Клавдию, что Юлия уехала из дома совершенно одна. Клавдий рассердился, что Юлия опять причиняет ему массу хлопот. Кубок вина успокоил его нервы. Он решил, что в Риме, возможно, никто уже и не удивляется, видя, как молодая замужняя женщина едет на колеснице без всякого сопровождения, но в Кампании это не принято. Персис предложил сначала послать за Юлией кого-нибудь из прислуги, но Клавдий ответил отказом. В конце концов, ему самому давно пора поговорить с женой серьезно и откровенно. Он приказал подать ему коня и поехал верхом.
Спустя примерно час его конь вернулся домой один.
Встревоженный, Персис собрал еще несколько человек, и они все вместе отправились на поиски хозяина. Нашли его в трех километрах от лудуса, со сломанной от падения шеей.
Потрясенная смертью Клавдия, Хадасса не на шутку перепугалась за Юлию. В доме все были в возмущении, и никто не хотел за ней идти. Персис открыто сказал, что она достойна только проклятия.
Юлия вернулась лишь после захода солнца, вся в пыли и растрепанная. Когда никто не вышел ее встречать, она оставила колесницу, ворвалась в дом и начала кричать на Хадассу. Хадасса бросилась к ней, испытывая огромное облегчение от того, что с хозяйкой все в порядке, но не зная при этом, как сказать ей о смерти Клавдия.
— Наполни баню теплой водой и принеси что-нибудь поесть, — приказала Юлия, наступая на Хадассу решительным шагом. — Разве ты не видишь, что я вся в дорожной пыли и умираю от голода.
Хадасса быстро передала ее приказания, хотя была уверена в том, что вряд ли кто-то начнет их исполнять, и снова поторопилась к хозяйке.
Юлия металась по комнате, как рассерженная домашняя кошка. Ее лицо было красным и пыльным, а на щеках появились белые полоски от слез. Она совершенно не обратила внимания на то, что лицо Хадассы побледнело, и что ее служанка вела себя как-то неестественно.
— Я за тебя так боялась, моя госпожа. Где ты была?
Юлия повернулась к ней, и в этом повороте головы явно виделся повелительный жест.
— Ты, я вижу, осмелела здесь, если смеешь задавать мне вопросы! — воскликнула Юлия возмущенным тоном. — Я не обязана отчитываться за свое поведение перед рабами! — она в отчаянии опустилась на диван. — И вообще, я ни перед кем не в ответе. Даже перед своим супругом.
Хадасса налила в кубок немного вина и подала ей.
— Я вижу, у тебя руки дрожат, — сказала Юлия, уставившись на нее. — Ты что, действительно так за меня беспокоилась? — она отставила кубок в сторону и взяла Хадассу за руку. — Ну что ж, по крайней мере, хоть кто-то меня здесь любит.
Хадасса села рядом с ней и взяла ее за руки.
— Где ты была?
— Направилась поначалу к Риму, но потом поняла, что это бесполезно. Отец все равно отослал бы меня обратно. И вот, я здесь, снова в этом тоскливом месте.
— Так ты не поехала в лудус?
— Нет, не поехала, — устало сказала Юлия. Ее губы скривились в горькой улыбке. — Мне было бы неприлично появиться там без сопровождения, — иронично добавила она. После этого она тихо засмеялась над собой. — Марк наверняка сказал бы, что я думаю по-плебейски. — Она встала и отошла в сторону. Хадасса чувствовала, что напряжение нарастает снова, грядет буря. Как же сказать Юлии о Клавдии? Нервы у хозяйки и без того на пределе. Ее собственные не лучше.
Юлия вынула из волос несколько заколок и бросила их на пол. Они запрыгали по полу, и Хадасса наклонилась, чтобы подобрать их.
— Наверное, мне стоило бы поехать и посмотреть какой-нибудь поединок, — сказала Юлия. — Небольшой скандал пошел бы даже на пользу, Клавдий, наконец, проснулся бы, да вспомнил о своем супружеском долге. Мне что, больше делать нечего, как торчать здесь всю оставшуюся жизнь, а он так и будет сидеть, зарывшись в свои нудные исследования религий империи? Да кто их будет читать? Ну, скажи мне. Никому это не интересно. — Ее глаза наполнились слезами гнева и жалости к себе. — Я его просто презираю.
— О, моя госпожа, — произнесла Хадасса, закусив губу и не в силах сдержать слезы.
— Я знаю, ты без ума от него, а на меня он такую тоску наводит. При всем том, что он такой умный, он все же самый нудный из всех мужчин, которых я только встречала. И пусть он знает об этом, мне уже все равно, — устремившись к двери, Юлия распахнула ее и закричала на весь коридор: — Клавдий, слышишь меня? Ты зануда!
В ужасе от поведения хозяйки, Хадасса с трудом взяла себя в руки. Она устремилась к двери, оттолкнула Юлию в сторону и закрыла дверь.
— Ты что делаешь?! — пронзительно завизжала Юлия.
— Моя госпожа, прошу тебя, успокойся! Он умер! Ты хочешь, чтобы все тебя услышали?
— Что?! — едва слышно произнесла побледневшая Юлия, не веря своим ушам.
— Он отправился вслед за тобой. Его нашли на пути в лудус. Он упал с лошади и сломал себе шею.
Глядя на Хадассу округленными глазами, Юлия отпрянула назад, будто ее толкнули.
— Клянусь всеми богами, какой же он глупец!
Потрясенная, Хадасса в смятении уставилась на свою хозяйку.
Что Юлия имела в виду — он глупец, потому что упал с лошади, или потому что отправился за ней? В этот момент Хадасса ненавидела ее, но одновременно ей было стыдно и за себя. Она не справилась со своими обязанностями. Она должна была удержать Юлию и не дать ей уехать с виллы. Она должна была отправиться вслед за ней.
— Это неправда! Что мне теперь делать? — закричала Юлия и забилась в истерике.
Послали сообщить Дециму Валериану о смерти Клавдия. Хадасса знала, что необходимо готовиться к траурным мероприятиям, но Юлия, единственный человек, который мог теперь давать в этом доме распоряжения, в ее нынешнем состоянии не была способна принимать какие-либо решения. Тело Клавдия лежало в его покоях, омытое, в пеленах, разлагающееся.
Персис оплакивал смерть Клавдия, подобно сыну, оплакивающему смерть своего отца. Плакали даже служанки. Садовники пребывали в молчании и неутешном горе. Рабы собирались вместе и вели свои разговоры. Никаких работ в доме не велось.