Калаба, ну, может, ты ей скажешь, — разочарованно произнес Прим. — Тебя-то она послушает. 27 страница
— Ты не знаешь? — повторил Марк и схватил Хадассу за руку, когда она попыталась отступить назад. — А может быть, не хочешь говорить? — Марк притянул ее к себе, и тут она посмотрела на него взглядом, исполненным физической боли, и упала. Удивленный, Марк подхватил ее, не дав удариться о землю. — Хадасса! — произнес он, растерявшись от такого поворота. Она обмякла в его руках.
Встревоженный обмороком Хадассы, Марк поспешно принес ее на виллу. Он сердился на самого себя за то, что все свои эмоции выплеснул на нее. Енох смотрел на него с нескрываемым удивлением.
— Принеси мне немного вина, Енох. У нее обморок. — Енох поспешил выполнять приказание, а Марк положил Хадассу на диван. Когда он убрал руку из-под ее спины, она застонала. Марк нахмурился. На белой шерсти ее туники показались пятна крови. Повернув Хадассу на бок, он стал внимательно рассматривать ее одежду. Увидев красный рубец на ее плече, он выругался.
— Вернувшись сегодня днем, она плохо выглядела, — сказал Енох, войдя в комнату с подносом. — Я посмотрю за ней, мой господин.
— Оставь вино и уходи, — сказал Марк, — и закрой дверь.
— Хорошо, мой господин, — удивленно сказал Енох.
Марк разодрал тунику Хадассы на спине от шеи до талии. Увидев ее спину, он почувствовал, как у него затряслись руки. Как можно так избить такую маленькую и хрупкую девочку? И чем она заслужила это? Он неотрывно смотрел на следы кнута, которые разрезали ее плоть. Их насчиталось не менее десятка, и нанесены они были сильной, тяжелой рукой. Юлия даже в самом яростном гневе не была способна на подобную жестокость. Такое мог сделать только Урбан.
Хадасса приподнялась. Еще ничего не соображая, она села, и разорванная туника стала сползать с ее плеч. В ужасе раскрыв глаза, Хадасса прикрыла ею грудь и в страхе уставилась на Марка. Ее бледные щеки моментально покраснели.
— Это Кай так тебя располосовал? — Никогда в жизни Марк еще не испытывал такой ненависти и такого жгучего желания отомстить.
Хадасса снова побледнела и готова была опять потерять сознание.
— Это я была виновата.
— Ты?! — воскликнул Марк, сердясь на нее за то, что она его выгораживает. — Что такого ужасного ты сделала, чтобы он так избил тебя?
Хадасса крепче вцепилась в свою тунику и опустила голову.
— Я не послушалась его.
Марк знал, что многие бьют своих рабов за малейшую провинность, например за медлительность или неуклюжесть. Но непослушание — совсем другое дело. Если бы Хадасса действительно не послушалась Урбана, он бы имел полное право убить ее. И в то же время Марк знал, что Хадасса просто так ничего не делает.
— А какова в этой истории роль Юлии?
Хадасса посмотрела на него взглядом, полным смятения.
— Она остановила бы это избиение, если бы смогла, мой господин. Потом она проследила за тем, чтобы меня там выходили, после чего послала сюда, для моей же безопасности.
Юлия никогда не была такой доброй, если это не отвечало ее собственным интересам. Кроме того, Хадасса ответила на его вопрос столь быстро, что создавалось впечатление, будто она заранее знала, что с этим вопросом ей придется столкнуться, и поэтому к нему подготовилась. Было ясно, что она сказала Марку далеко не все и что в этой ситуации Юлия сыграла отнюдь не последнюю роль. Он не стал устраивать Хадассе допрос, зная, что, храня верность Юлии, она будет молчать.
Отправившись на следующий день к Юлии, Марк был готов к тому, что ему снова скажут, что она ушла к друзьям, но она оказалась дома и выглядела привлекательнее, чем когда-либо.
— Голубой цвет тебе очень идет.
— Да, мне все это говорят, — сказала Юлия, радуясь такому комплименту. — Я люблю цвета, вообще все разноцветное. Этот наряд я сама придумала, — сказала она, повернувшись вокруг, чтобы Марк мог оценить изысканную одежду голубого цвета, с ярко-красной и желтой оторочкой. Роза среди диких цветов. Широкий кожаный пояс, отделанный медью, напоминал о том, что носит Аррия. От этой мысли Марку стало не по себе.
— Каю нездоровится, — сказала Юлия. — Пойдем в сад, не будем ему мешать. — Она взяла брата за руку. — Я так скучала по тебе, Марк. Ну расскажи мне, как у тебя дела. Расскажи мне все. Я ведь не видела тебя несколько недель.
— А я сколько раз хотел навестить тебя, дорогая сестрица. Но каждый раз, когда захожу сюда, ты уходишь к своим друзьям.
Юлия засмеялась, но ее смех прозвучал нарочито весело, что выдавало перемену в ее настроении. Затем она начала рассказывать Марку о зрелищах, на которые она ходит с какой-то подругой, а также о пирах, на которых она побывала. Ни слова об Аницете и почти ничего о Кае. Тогда Марк решил говорить открыто.
— Ходят слухи о твоей связи с Аницетом, — сказал он и тут же увидел, как у сестры покраснели щеки.
— И что это за слухи? — напряженно спросила она, избегая его взгляда.
— О том, что ты позволила ему пользоваться тобой, чтобы долги Кая были прощены, — жестко сказал Марк.
Юлия сверкнула глазами.
— На самом деле все было наоборот. Не он пользовался мной, а я пользовалась им.
— За несколько сестерциев?
— За пятьдесят тысяч сестерциев, — ответила Юлия, вызывающе вздернув подбородок.
— Цена здесь не важна, дорогая сестрица. Аурей или золотой талант — ты торговала собой. Неужели Кай допустит, чтобы ты таким образом решала вопросы и с остальными его долгами?
— А кто ты такой, чтобы указывать мне? Что ты знаешь о моей жизни? Ты же не знаешь, что произошло на самом деле!
— Тогда расскажи мне, как ты докатилась до такого!
Юлия в гневе повернулась к нему спиной.
— Позволь мне самой решать, как обустраивать свою жизнь. Меня давно тошнит от людей, которые навязывают мне свою волю.
Марк схватил ее за плечи и повернул к себе.
— Я хочу знать, что произошло с Хадассой, — сказал он, не в силах больше сдерживать свои эмоции.
Юлия ехидно сощурила глаза.
— Так, значит, ты беспокоишься не обо мне, а о какой-то рабыне.
— То, что произошло с ней, касается и тебя, — сказал Марк, все больше раздражаясь.
— А что она сама тебе рассказала?
— Ничего.
— Тогда откуда тебе известно, что ее избили?
— Я видел ее спину.
Юлия снова улыбнулась своей ехидной усмешкой.
— Она что же, заменила тебе Витию?
Марк отпустил Юлию. Взглянув на нее снова, он вдруг почувствовал необъяснимое отвращение, видя, какой стала его сестра. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза; взгляд Юлии был твердым и упрямым, но потом ее лицо расплылось в какой-то боязливой улыбке, и Марк снова увидел свою любимую маленькую сестренку.
— Прости, я не хотела тебя обидеть. Я же знаю, что Хадасса не такая, как Вития, — сказала Юлия, приложив руки к вискам. Она посмотрела на него умоляющим взглядом. — Мне пришлось отправить ее обратно, Марк. Если бы она осталась здесь, Кай убил бы ее. А она мне так дорога, что я это и объяснить не могу. Не знаю, почему...
Марк, кажется, догадывался, почему. Вероятно, Хадасса оказывала на других людей такое же влияние, как и на него. Одно ее присутствие становилось для всех вокруг чем-то важным.
— Что произошло? — спросил он уже гораздо мягче.
Юлия вздохнула.
— Каю, как и тебе, не понравилось, каким образом я решила проблему с его долгами. Он потерял рассудок. Хадасса вмешалась и пострадала от того наказания, которое Кай приготовил для меня.
Марку показалось, что внутри у него все горит, — так у него все закипело от злости.
— А тебя он хоть раз ударил?
— Разве я похожа на побитую? — Когда он повернулся, чтобы уходить, Юлия положила ему руку на плечо. — Только не замышляй никакой мести, Марк. Поклянись мне, что не будешь делать ничего такого. Вообще, не вмешивайся в эту ситуацию. Поверь мне, ты сделаешь только хуже. — Опустив руку и подбоченясь, Юлия добавила: — К тому же, все неприятности уже позади. Когда Кай болен, он не представляет для меня никакой опасности.
— Не думай, что я буду о нем плакать.
Юлия посмотрела на брата взглядом, выражения которого ему было не постичь, — тут были удовлетворение, боль, неопределенность, смирение, — казалось, все это умещалось в глубине ее глаз. Она снова отвернулась.
— Как бы мне хотелось все тебе рассказать, — она пошла по дорожке. Остановились, она наклонилась и сорвала цветок.
— Ты по-прежнему любишь его?
— Я ничего не могу с собой поделать, — сказала Юлия и взглянула на Марка, печально улыбнувшись. — Наверное, я — как Аррия. Она никогда не перестанет тебя любить, ты же знаешь.
Марк сардонически улыбнулся.
— Она так и говорит?
Юлия оторвала с цветка белый лепесток и пустила его парить в воздухе.
— А тебе никогда не приходило в голову, что ее распущенность от одиночества? Или от отчаяния?
О ком она говорила — об Аррии или о самой себе? Она отрывала лепестки до тех пор, пока от цветка ничего не осталось.
— У меня были такие надежды, Марк. Жизнь так несправедлива.
— Жизнь такова, какой ты сама ее делаешь.
Юлия взглянула на брата с едва заметной улыбкой.
— Наверное, ты прав. До сегодняшнего момента я позволяла другим управлять моей жизнью. Отцу, Клавдию, Каю. Но больше никому не позволю. Я буду делать все, чтобы быть счастливой, — она посмотрела на цветочную пыльцу, оставшуюся на ее ладонях, и стряхнула ее на землю. — Мне надо проведать Кая. — Она обеими руками пожала руку Марка и направилась в дом. — Может быть, если я дам ему немного вина, ему станет лучше.
С майскими праздниками в Рим пришло всеобщее веселье. Жрецы, которых называли понтификами, или строителями мостов, бросали в Тибр связки тростника, сделанные в виде фигур людей, связанных по рукам и ногам. Весенние праздники, проходившие один за другим, постепенно перерастали в оргии. Во время Луперсалии молодые люди из аристократических семей бегали обнаженными взад-вперед по Виа Сакра, стегая прохожих специальными полосками из козьей кожи, — таков был ритуал, символизирующий плодородие. Либералия, или прославление Либера, бога виноделия, проводилась вместе с праздником Диониса, или Вакха, как он был больше известен в Риме; кульминацией было всеобщее потребление вина. Красивый и женоподобный молодой человек, который выступал в роли Вакха, ехал вместе с развратником Силеном в колеснице, запряженной леопардами, а юноши, достигшие шестнадцатилетнего возраста, теперь могли носить одежду, которая называлась тога вирилис, и признавались мужчинами, свободными от власти родителей.
Проводились в эти дни и зрелища. Луди Мегаленсес, которые проходили в честь Цивилы, фригийской богини природы и супруги Аттиса, бога плодородия, плавно переходили в Луди Цералес, открывавшиеся в честь Цереры, богини земледелия. Во время Луди Флоралес Атрет убил своего сотого противника, и, как всегда, аморате выкрикивали его имя и забрасывали его цветами.
Бато налил вина в серебряный кубок. Атрет большую часть времени пребывал в подавленном настроении, и только шум арены заставлял его пульс биться чаще. Но потом горячая кровь вновь становилась холодной, как лед. В тишине лудуса сознание Атрета избавлялось от жажды крови, он становился мрачным и злым. В отличие от Келера, который упивался своим именем и положением, Атрет становился все более раздражительным. Есть люди, которых рабство тяготит в любом случае, в какой бы золотой клетке они ни сидели. К таким относился и Атрет.
— Серт приехал в Рим, чтобы посмотреть на твое сражение, — сказал Бато, передавая кубок Атрету.
Атрет откинулся назад, пытаясь расслабиться, но напряжение не проходило. Казалось, оно пропитывало все помещение.
— Кто это такой, что я должен о нем знать? — сухо спросил Атрет, попивая вино и сверкая горящими глазами. Фаланги его пальцев побелели.
— Очень богатый и могущественный ефесянин, который работает с гладиаторами. Он приехал специально, чтобы посмотреть на тебя, а терпение императора, кажется, подходит к концу. Если ты выживешь после зрелищ в течение этой недели, он может продать тебя Серту и с наслаждением смотреть, как ты отплываешь развлекать турок.
— А что, рабство в Ефесе лучше, чем в Риме? — саркастически спросил Атрет.
Бато налил себе вина. Он уважал Атрета. Несмотря на то, что теперь Атрет не выглядел таким неотесанным и приобрел лоск профессионального римского гладиатора, в нем по-прежнему билось сердце варвара.
— А это зависит от того, чего ты хочешь, — сказал Бато, — славы или свободы. — Он заметил, что Атрет стал слушать его очень внимательно. — В прошлом году, во время Луди Плебеи, Серт проводил схватки на выживание. Начали с двенадцати пар, а закончилось все схваткой трех гладиаторов друг против друга. — Бато попивал вино, а Атрет не отрывал от него глаз. — И тот единственный, кто выжил, получил свободу.
Атрет наклонился вперед.
— Все зависит от того, как ты поведешь себя на ближайших зрелищах. Веспасиан поручил проводить их Домициану.
Атрет понимал, чем ему грозит такая весть.
— И сколько человек выйдет против меня?
— Один. Пленник.
Удивившись, Атрет нахмурился.
— Пленник? Зачем мне такие поддавки? Я, наверное, и не успею показать никакой зрелищной схватки, и этому Серту будет неинтересно?
Бато покачал головой.
— Ты недооцениваешь своего противника, — мрачно сказал он, зная гораздо больше, чем мог сейчас сказать Атрету. Домициан был ловким. И жестоким.
За все то время, что Атрет провел в Риме, он так и не понял остроты и изворотливости римского менталитета.
— Далеко не всегда тренировки, телесная сила и даже оружие дают человеку преимущество. Иногда победу человеку приносит то, как он думает. У каждого есть своя ахиллесова пята, Атрет.
— И какая же у меня?
Бато посмотрел на него поверх своего кубка, но не ответил. Он не мог ответить, не рискуя при этом своей жизнью. Если он подготовит Атрета к схватке в полной мере, Домициан обязательно узнает об этом.
Такая ситуация заставила Атрета начать серьезно думать о том, в чем его уязвимость.
— Ты помнишь того молодого римского аристократа, которого ты едва не искромсал в первые недели пребывания здесь? — сказал наконец Бато. Хотя, даже произнося эти слова, он рисковал. — Так вот, он не забыл того унижения, как не потерял и благосклонности со стороны Домициана. Вот они вдвоем и придумали весьма забавный способ уничтожить тебя.
— Забавный?
Хотя дружбы между гладиатором и ланистой возникнуть не могло, между ними установилось что-то вроде взаимного уважения. Атрет понимал, что Бато рассказал ему о предстоящих зрелищах все, что мог, и пытался теперь понять то, что тот не сказал.
— Не забывай, что самым большим достижением Домициана была его победоносная война с германцами, — сказал Бато.
Атрет сардонически засмеялся.
— Он может думать все, что угодно, но нас не победить. Сопротивление будет продолжаться, пока в живых остается хотя бы один германец.
— Один германец ничего не сделает, а тот союз, который был у вас между племенами, оказался непрочным, — многозначительно сказал Бато.
— Мы всегда были как братья в борьбе против общего врага и скоро снова наберемся сил. Моя мать пророчила, что ветер с севера разрушит Рим.
— Ветер, который в твоей жизни может так и не подуть, — сказал Бато. Он поставил кубок и наклонился к Атрету, упершись руками в стол. — Следующие несколько дней молись какому хочешь богу. И проси его о том, чтобы мудрости в тебе было побольше. Домициан очень хорошо изучил тебя, Атрет. И свобода для тебя может стоить гораздо дороже, чем ты можешь заплатить, — сказав это, Бато вышел.
* * *
Децим лег на диван и взял Фебу за руку. Он слушал, как Хадасса играла на своей маленькой арфе и пела о стадах на тысяче холмов, о пастыре, стерегущем своих овец, о море, небе и шуме ветра. Напряжение постепенно покидало Децима, и ему стало казаться, что он плывет по волнам. Он устал, — устал от жизненных трудностей, устал от боли, устал от своей болезни. Через несколько месяцев они с Фебой навсегда переедут в Ефес, и там, в его имении, проведут остаток своей жизни. Все имущество, которым он владел в Риме, перейдет к Марку. Децима беспокоила судьба Юлии, но тут уж он ничего не мог изменить. У нее есть муж, который позаботится о ней, она теперь сама хозяйка своей судьбы. Она уже давно была не в его власти.
Феба чувствовала настроение мужа и хотела избавить его от депресии. Красивая музыка в этот вечер, судя по всему, только еще глубже погружала его в невеселыемысли.
— Расскажи нам какую-нибудь историю, Хадасса, — сказала Феба.
Хадасса положила арфу себе на колени.
— Какую историю вы хотите услышать, моя госпожа?
Юлии нравились истории о битвах и любви, о Давиде и сильных воинах, о Самсоне и Далиде, Есфири и царе Артаксерксе.
— Расскажи нам о своем Боге, — сказала Феба.
Хадасса опустила голову. Она могла рассказать им о сотворении мира. Она могла рассказать им о Моисее и о том, как Бог трудился в нем, чтобы дать Своему народу закон и вывести их из Египта в обетованную землю.
Она могла рассказать им об Иисусе Навине и Халеве, а также о разрушении Иерихона. Подняв голову, она посмотрела на Децима. Увидев глубокие морщины на его лице, заметив, в каком подавленном настроении он находится, Хадасса почувствовала, как ее охватила волна сострадания.
Слова пришли к ней настолько ясно, что ей казалось, будто ее отец стоит рядом и рассказывает эту историю, как он часто делал в своей небольшой лавке в Галилее, сидя за гончарным кругом. Господи, говори во мне так, чтобы они услышали Твой голос, — молча помолилась Хадасса.
— У одного человека было два сына, — начала она, — и младший из них сказал своему отцу: «Отец, дай мне ту долю наследства, которая мне положена». Отец разделил между ними свое имущество. Вскоре младший сын собрал свои вещи и отправился в далекую страну. Там он промотал свое имущество, живя распутной жизнью.
Феба почувствовала себя неловко, невольно вспомнив о Марке. Она посмотрела на Децима, но тот слушал с интересом.
— И вот, когда он все растратил, в той стране наступил жестокий голод, и младший сын стал жить в нужде. В поисках работы он обратился за помощью к одному из граждан этой страны, и тот отправил его пасти свиней. Юноша был рад есть даже то, что ели свиньи, потому что ему вообще никто ничего не давал. И вот настал момент, когда он задумался и сказал себе: «Рабы в доме отца моего живут в достатке, а я умираю здесь от голода! Встану и пойду к отцу моему и скажу ему: “Отец, я согрешил против небес и против тебя, я теперь недостоин называться твоим сыном. Позволь мне быть одним из твоих рабов!”». И он встал и пошел к отцу.
Сделав паузу, Хадасса сложила руки на коленях и продолжила:
— Когда сын еще только подходил к дому, отец издали завидел его и сжалился над ним. Он побежал сыну навстречу, обнял его и поцеловал его. Сын сказал ему: «Отец, я согрешил против небес и против тебя; теперь я недостоин называться твоим сыном».
Хадасса знала, что существует неписаное правило, согласно которому рабы не должны смотреть в глаза своим хозяевам, но в этот момент она ничего не могла с собой поделать. Она подняла глаза и посмотрела на Децима Виндация Валериана. Она видела его боль и восприняла ее как свою собственную.
— Но отец сказал своим рабам: «Принесите лучшие одежды и оденьте его, наденьте ему на руку перстень, а на ноги сандалии; приведите откормленного теленка, заколите его, будем есть и веселиться; потому что сын мой был мертв, а теперь ожил, пропадал и нашелся...».
В комнате наступила звенящая тишина. Хадасса снова опустила голову.
Феба посмотрела на Децима и пришла в смятение, увидев выражение его лица. На его глаза навернулись слезы. За все годы супружества она никогда не видела мужа плачущим.
— Можешь идти, Хадасса, — сказала Феба, думая о том, что лучше бы она не просила Хадассу рассказывать свои истории. Эта история коснулась ее сердца и заставила испытать ужасную и необъяснимую тоску. Девушка тихо встала.
— Нет, подожди, — медленно произнес Децим и жестом велел ей снова сесть. — Отец в этой истории, как я понял, — твой Бог.
— Да, мой господин.
— Твоя страна разорена, а твой народ порабощен.
Хадасса ощутила прилив теплых чувств к своему хозяину — он был так похож на своего сына. Она вспомнила, как много месяцев назад Марк говорил в саду те же самые слова. Если бы она была мудрее! Если бы она знала Писание так, как знал его ее отец.
— Бедствие тоже может стать благословением, если оно приводит человека к Богу.
В этот момент в помещение вошел Енох, неся перед собой поднос с вином и фруктами. Он поставил его перед Валерианами и стал разливать вино.
— А что в этой истории говорится о старшем сыне, который остался с отцом? — спросила Феба.
Хадасса смущенно покосилась на Еноха.
— Он работал в поле и когда пришел домой, то услышал шум веселья. Подозвав одного из рабов, он спросил его, что случилось. Тот ответил: «Вернулся твой брат, и твой отец приказал заколоть откормленного теленка, потому что брат твой вернулся целым и невредимым». Старший сын рассердился и не захотел идти в дом, поэтому отец вышел к нему и стал его уговаривать. Но старший сын так сказал отцу: «Смотри! Я столько лет служу тебе, никогда тебя не ослушался, а ты мне ни разу не дал даже ягненка, чтобы мне повеселиться с моими друзьями; но вот вернулся твой сын, который промотал свое наследство с блудницами, а ты для него заколол лучшего теленка». И отец сказал ему: «Сын мой, ты всегда был со мной, и все то, что мое — твое тоже. Но сейчас нам надо радоваться, потому что твой брат был мертв и ожил, пропадал и нашелся».
Енох протянул наполненный кубок Фебе и стал наливать следующий. Децим взглянул на его каменное лицо, беря свой кубок.
— А какой из этих братьев ты, Енох? — спросил он его.
— Я не знаю этой истории, мой господин, — уклончиво ответил Енох. — Принести еще что-нибудь, мой господин?
Децим отпустил его и слегка улыбнулся, наблюдая, как тот уходит.
— Наверное, старший сын — это тот праведный иудей, который исполняет закон.
— А младший сын — это тот иудей, который отвернулся от своей религии, — сказала Феба. Она повернулась к Хадассе, ища у нее подтверждения.
— Все люди сотворены по образу Божьему, моя госпожа. Не только иудеи. — Хадасса посмотрела на Децима. — Мы все Божьи дети. И Он любит всех нас одинаково, иудеев и язычников, рабов и свободных. Мы не можем заслужить Его любовь, мы только можем ее принять как дар, — дар, который Он дает каждому из нас.
Децима удивили слова Хадассы, и еще больше его удивил тот факт, что она открыто высказала свои убеждения. Маска спала, и теперь перед ним было истинное лицо ее религии. Ему стало интересно, понимает ли Хадасса весь практический смысл того, что она говорила, — ту угрозу, которую ее идеология несла самой структуре Римской империи.
— Можешь идти, — сказал он, глядя, как она тихо встает и уходит.
Иудеев все презирали за их нравственность, их сепаратизм, их ярую приверженность своему закону, за их упрямую веру в единого Бога. Даже Енох, будучи рабом, держался несколько высокомерно, поскольку был убежден в том, что он — представитель избранного народа. Но то, что сказала о своей религии Хадасса, было выше всего этого. Ее слова разрушали стены национальной принадлежности и традиций. Каждый человек является чадом Божьим, все перед Ним равны. Ни один праведный иудей не согласится с таким утверждением и ни один римский император не потерпит его, потому что оно не оставляет места для гордости первого и власти второго.
Но не только это не давало Дециму покоя. Раньше он уже слышал эти слова — так говорил человек с сильным голосом, который выступал у Египетского обелиска. Этого человека потом распяли вниз головой. А звали его Петр.
— Судя по всему, наша маленькая Хадасса вовсе не иудейка, Феба, — многозначительно сказал Децим. — Она христианка.
* * *
Атрет чувствовал, как в нем растут отчаяние и гнев, когда он, выйдя на арену, понял, какую месть задумал для него Домициан. Перед ним стоял крепко сложенный молодой человек с бородой и длинными светлыми волосами. Одет он был в медвежью шкуру, а в руках держал фрамею. Тот самый пленник, о котором Бато сказал ему ровно столько, сколько мог сказать. Германский пленник, к тому же, судя по некоторым известным Атрету особенностям, из его же племени, хотя Атрет и не мог узнать его.
— Атрет! Атрет! — скандировала толпа, сидящая на трибунах, и крик этот становился все тише, по мере того как гладиатор стоял, не в силах сделать ни одного шага, чтобы начать атаковать. Были в толпе и те, кто начал отпускать оскорбительные шутки. Как быстро изменилось их настроение. По толпе пошли другие крики. «Подстегните их! Подогрейте их!» — кричали те, кто только что во всеуслышанье признавался ему в любви. Атрет увидел, как на арену вышел один из наставников, который нес раскаленное железо, и понял, что тот собирается подтолкнуть молодого пленника к схватке. За спиной Атрета, возле стены, появился Бато с разъяренной физиономией. Взглядом он показал Атрету на трибуну, где сидел Домициан. Повернув голову, Атрет посмотрел наверх. Домициан и его друг откровенно смеялись!
Когда германский воин застонал от боли, Атрет излил всю свою ярость на римского наставника. Толпа вздрогнула, когда он одним ударом своего меча раскроил этого человека. Наступило напряженное молчание.
Атрет повернулся к воину и принял оборонительную позицию.
— Убей меня, если сможешь! — сказал он на германском языке.
— Так ты из племени хаттов! — удивился его противник.
— Сражайся!
Воин опустил свою фрамею.
— Я не буду сражаться с братом. На потеху римской толпе! — оглядев трибуны, заполненные зрителями, он сплюнул на песок.
Атрет увидел самого себя пятилетней давности. Его пальцы побелели, когда он сжал меч. Ему придется либо заставить его сражаться, либо обоих будет ждать постыдная смерть. И Атрет начал издеваться над молодым воином, как когда-то издевались над ним самим, насмехаться над его гордостью, вспоминая о том поражении, в результате которого он сам стал пленником и оказался на римской арене. Он знал, где сокрыто пламя в сердце германца, поэтому разжигал это пламя до тех пор, пока глаза германца снова не запылали яростью и пока он снова не поднял свою фрамею.
— Ты похож на римлянина, от тебя воняет римлянином... ты и есть римлянин! — сказал воин, не представляя, какие болезненные раны наносил он Атрету этими словами.
Пленник сражался хорошо, но его соперник все же был сильнее. Атрет пытался сделать поединок продолжительнее, но толпу ему обмануть не удалось, и с трибун раздались гневные возгласы. Пойдя в атаку, Атрет нанес германцу смертельную рану, и когда он высвободил свой окровавленный меч, германский воин упал на колени, закрыв рану руками. Кровь хлынула у него между пальцев, когда он с усилием поднял голову.
— Никогда не думал, что умереть мне суждено от руки брата, — произнес он с явным презрением.
— Лучше погибнуть от моей руки, чем быть брошенным в яму с дикими зверями или распятым на римском кресте, — сказал Атрет. Он наклонился, подобрал фрамею, готовясь к тому, что ему предстояло сделать. Фрамею он протянул воину. — Пусть они видят, как умирает германец. — Когда воин посмотрел на Атрета, он воскликнул: — Встань с колен!
Опершись на свое оружие, германец встал. Как только он встал на ноги, Атрет пронзил своим мечом грудь германца, поразив его в сердце.
— Отпускаю тебя домой, к Тивазу, — вынув из него меч, Атрет дал своему противнику возможность упасть на спину, раскинув руки в стороны. Толпа одобрительно взревела.
Тяжело дыша, Атрет не стал подбирать римский меч. Вместо этого он наклонился и поднял фрамею. С влажными от слез глазами он повернулся и уставился на Домициана. Даже победив в этой схватке, Атрет знал, что потерпел поражение. Подбросив фрамею как можно выше, он выругался в адрес Домициана на германском языке. Прежде чем Атрета отправили в камеру, Бато увел его к себе.
— Веспасиан продал тебя Серту. Через два дня тебя увезут в Ефес. Атрет стиснул зубы, играя желваками на скулах, но ничего не сказал.
— Да, дорого тебе далась такая возможность. Не упускай ее, — сказал Бато.
Атрет поднял голову и посмотрел на него. Бато никогда еще не видел у него таких холодных глаз.
— Пусть боги и дальше будут улыбаться тебе и дадут тебе свободу, которую ты по праву заслуживаешь, — сказал Бато, кивнув стражникам, давая знак, чтобы Атрета увели.
В своей темной камере Атрет закрыл лицо руками и заплакал.
Хадасса сидела на полу вместе с другими верующими и слушала, как Асинкрит говорил о проблемах, с которыми они все сталкиваются.
— Нам приходится бороться за право жить благочестивой жизнью в плотском мире. Мы должны помнить, что Бог не призывал нас изменить общество, чтобы в нем лучше жилось. Он не призывал нас завладеть политической властью, как не призывал нас хранить римский образ жизни. Бог призвал нас к более высокой миссии — нести всему человечеству Благую Весть о том, что пришел наш Искупитель...
Склонив голову, Хадасса закрыла глаза и помолилась о том, чтобы Господь простил ее. Ей было стыдно. Она ведь еще никому не принесла Благой Вести. Когда ей представлялась такая возможность, она в страхе уходила от людей. Ее хозяин и хозяйка просили ее рассказать им о Боге, и она завуалировала эту истину в притче. Ей нужно было рассказать им об Иисусе, о Его смерти на кресте, о Его воскресении, о Его обетованиях, которые Он дал всем, кто верит в Него.