Калаба, ну, может, ты ей скажешь, — разочарованно произнес Прим. — Тебя-то она послушает. 30 страница
Трофим тем временем продолжал:
— Я слышал, что однажды Мать Иисуса, Мария, отправилась с Ним в Ефес. О, какое, наверное, благословение было встретиться сЖенщиной, Которая родила Господа. — Трофим с улыбкой посмотрел на Хадассу и увидел, как она дрожит. Он озабоченно вгляделся в ее лицо и взял ее за руку. — Чего ты на самом деле боишься, сестрица?
Она судорожно вздохнула.
— Всего. Я боюсь того, чем так дорожит этот мир. Я боюсь страданий. Иногда я боюсь Юлии. Она совершает ужасные вещи и не думает о последствиях. Трофим, каждый раз, когда Господь открывает передо мной какие-то возможности, я теряю всякую смелость. Иногда я даже задумываюсь, действительно ли я верующая. Если да, то разве я боялась бы рисковать жизнью и говорить людям истину? Разве страдания от мучительной смерти могли бы вселить в меня страх? — Глаза девушки наполнились слезами. Больше всего она боялась тех чувств, которые Марк испытывал по отношению к ней. А они становились все сильнее и сильнее.
— А разве Илия был смелым, когда Иезавель угрожала ему? — спросил Трофим. — Вовсе нет. Да, он уничтожил двести служителей Ваала, но потом бежал от этой женщины и прятался в пещере. А был ли смелым Петр, когда нашего Господа держали под стражей? Страх заставил его трижды отречься и сказать, что он не знает Господа. Хадасса, даже Сам Иисус пролил пот с кровью, когда молился о том, чтобы эта чаша миновала Его. — Трофим ласково улыбнулся ей. — Когда будет нужно, Бог даст тебе смелость.
Хадасса поцеловала его руку.
— Что я буду делать без вашей поддержки?
— У тебя есть Господь. Он укрепляет наши души.
— Мне будет так не хватать тебя и других верующих. Даже когда я не могла прийти в собрание, я могла уединяться в саду и молиться одновременно с вами. Но Ефес так далеко отсюда.
— Мы являемся частью одного тела, сестрица. Ничто не может отлучить нас от Господа, и в нем мы все едины.
Она кивнула, ощутив, как его слова придали ей силы, хотя и не избавили от печали.
— Пожалуйста, продолжайте молиться за семью Валерианов, особенно за Юлию.
Трофим кивнул.
— А еще мы будем молиться за тебя. — Он положил руки ей на плечи и по-дружески приобнял. — Увидимся снова, когда будем с Господом.
Потом он смотрел, как Хадасса исчезла в толпе. Ему будет ее не хватать. Ему будет не хватать ее сладкого голоса, удивительного выражения ее лица, когда она пела псалмы. Ее смиренный дух тронул Трофима, его жену и других верующих, — тронул так, как она, наверное, и не предполагала.
Боже, защити ее. Пусть ангелы хранят ее. Она пройдет в этом городе через все силы зла. Храни ее от дьявола. Огради ее и дай ей силу Твоего Духа. Сделай ее светом на вершине холма.
Весь оставшийся день Трофим молился за Хадассу. Он и других верующих призовет молиться за нее.
Ведь если Рим считался греховным и опасным городом, то Ефес был самим престолом сатаны.
Хадасса стояла на палубе римской корбиты, вдыхая соленый морской воздух. Высокая дуга носа судна поочередно опускалась и поднималась, вздымая в воздух брызги морской воды. Дул сильный ветер, наполняя квадратные паруса. Матросы работали с канатами. Все это напоминало Хадассе о Галилейском море и о рыбаках, возвращавшихся с уловом к концу дня. Хадасса часто ходила с отцом по берегу возле пристани, и они слышали гул голосов людей, которые там собирались.
Хадасса взглянула на работавших вокруг нее матросов и вспомнила слова отца: «Таким же, как они, был и Петр. И Иаков, и Иоанн. “Сыны Громовы”, как назвал их Господь. Иногда они проявляли свой языческий характер, а нередко и излишнюю гордость».
Бог избрал именно этих людей, и Хадасса видела в этом надежду для себя. Иисус не избирал тех, кого избирал этот мир. Он избрал обыкновенных людей, со всеми их слабостями, и сделал их великими силой живущего в них Святого Духа.
Господи, я так слаба. Иногда я чувствую такую близость к Тебе, что мне хочется плакать, а иногда я совсем не чувствую Твоего присутствия. И Марк. Господи... Почему я все время думаю только о нем?
Ветер ласкал лицо девушки, когда она снова повернулась, чтобы посмотреть на отблески света, отражающиеся в темно-синей воде. Все было таким прекрасным — вид вокруг, запах моря, чувство свободы, — когда корабль рассекал волны бесконечного водного пространства. Отгоняя от себя невеселые мысли и предчувствия, Хадасса закрыла глаза и возблагодарила Бога за свою жизнь, за ту красоту, которую Бог сотворил, за то, что Он есть.
Ты здесь, Господь. Ты здесь и вокруг меня. Сделай так, чтобы я всегда чувствовала Твое присутствие. О Господь, сделай так, чтобы однажды я склонилась пред Тобой и могла поклоняться Тебе вечно.
Марк поднялся с нижней палубы и заметил Хадассу в носовой части. Он не видел девушку четыре дня и теперь испытывал волнение. Подходя к ней, он невольно любовался тонкими линиями ее фигуры и тем, как пряди темных волос развеваются на ветру вокруг ее головы. Он стоял рядом с ней, упиваясь красотой ее безмятежного профиля. Хадасса не заметила его, потому что ее глаза были закрыты, а губы шевелились. Марк продолжал восхищенно смотреть на нее. Казалось, она была преисполнена самого чистого наслаждения, как будто жадно вдыхала его.
— Опять молишься? — спросил Марк и увидел, как она вздрогнула. Она не посмотрела на него, но он пожалел о том, что от ее безмятежности не осталось и следа. — Мне кажется, ты вообще никогда не перестаешь молиться.
Хадасса покраснела и опустила голову, по-прежнему ничего не говоря. Да и что она могла сказать, если Марк застал ее за молитвой Богу уже после того, как велел ей не делать этого?
Хотя Марк уже пожалел о том, что заговорил с ней, теперь он стоял рядом и упивался покоем и удовлетворенностью, которые исходили от ее, — тем более, что сам он этого покоя уже давно нигде не находил. Марк вздохнул.
— Я не сержусь на тебя, — сказал он, — молись, как тебе нравится.
Хадасса посмотрела на него, и его поразила та нежность, которую она излучала. Марк вспомнил, какие испытывал чувства, когда целовал ее. Он поднял руку и убрал развевающуюся на ветру прядь ей за ухо. Выражение глаз девушки слегка изменилось, и он опустил руку.
— Мама сказала, что Юлии было очень тяжело, — произнес он, стараясь выглядеть как можно непринужденнее, чтобы так же непринужденно чувствовала с ним себя и Хадасса. — Я так понимаю, что сейчас ей лучше?
— Да, мой господин.
Услышав такой спокойный и послушный ответ, Марк сжал зубы, испытав раздражение. Он отвернулся и стал смотреть на море, как и Хадасса.
— Никогда не обращал внимания на то, как безукоризненное уважительное поведение раба может вызвать отчуждение в человеческих отношениях. — Марк снова посмотрел на нее в упор. — Почему ты возводишь стены между нами? — Ему хотелось разрушить все ее защитные бастионы и завладеть ею. — Неужели я всегда буду от тебя слышать только мой господин, Хадасса?
— Но так и должно быть.
— А если я хочу, чтобы все было иначе?
Растерявшись от его слов, Хадасса потеряла равновесие и ухватилась за фальшборт. Марк схватил ее за руку, и она вздрогнула от жара его прикосновения. Она попыталась освободиться, но Марк крепко сжал ее руку.
— Мой господин... — умоляюще произнесла она.
— Ты оставалась на нижних палубах с Юлией, потому что она нуждалась в тебе или чтобы скрыться от меня? — спросил Марк требовательным тоном.
— Прошу, пожалуйста... — сказала Хадасса, желая, чтобы он отпустил ее, и пугаясь взрыва чувств, охвативших ее, когда он прикоснулся к ней.
— Нет, это я тебя прошу. Называй меня «Марк», как тогда, а саду Клавдия. Помнишь? Ты тогда сказала Марк, как будто я что-то для тебя значил. — Марк не собирался говорить с ней так откровенно, как не хотел раскрывать ей до такой степени свои чувства. Просто он уже был не в силах сдерживать слова, которые столько носил в себе. Хадасса стояла и безмолвно глядела на него своими красивыми темными глазами — и он испытывал к ней самое страстное желание. — Ты как-то еще сказала, что молишься за меня.
— Я всегда молюсь за тебя. — Хадасса тут же покраснела от такого признания и опустила голову. — Еще я молюсь за Юлию, за мать и отца.
Марк почувствовал, что у него есть надежда, его большой палец скользнул по гладкой коже ее руки и остановился на запястье, нащупывая ее пульс.
— Те чувства, которые ты испытываешь ко мне, не сравнить с теми чувствами, которые ты испытываешь к ним. — Он поднял ее руку и прижался к ней губами в том месте, где можно было нащупать пульс. Когда он почувствовал, как напряглись ее мышцы, он отпустил ее. Хадасса сделала шаг назад.
— Зачем ты это делаешь, мой господин? — сказала она, глубоко вздохнув.
— Потому что я хочу тебя, — сказал Марк, и она разочарованно отвернулась. — Но я вовсе не хочу тебя ничем обидеть.
— Ты обидишь меня, даже сам того не ведая.
От ее слов он испытал досаду.
— Но я действительно ничем тебя не обижу. — Марк повернул к себе ее лицо, чтобы она посмотрела на него. — Чего ты боишься больше, Хадасса? Меня или этого твоего несуществующего Бога?
— Я боюсь своей собственной слабости.
Ее ответ удивил его и вызвал в нем волну жара.
— Хадасса... — страстно прошептал он, погладив ее по гладкой коже щеки. Девушка закрыла глаза, и он почувствовал ее желание так же ясно, как свое собственное. Но она подняла руку и отстранила его, потом открыла глаза и снова посмотрела на него умоляющим взглядом.
— Когда мужчина и женщина идут вместе с Божьим благословением — это священный союз, — сказала она, глядя на море. — Но этого у нас как раз и нет, мой господин.
Он сжал губы.
— Почему нет?
— Бог не благословляет разврат.
Потрясенный, Марк почувствовал, как краска залила его лицо. Он не мог вспомнить, когда в последний раз испытывал что-либо подобное, и сердился на то, что такое смешное утверждение какой-то наивной и юной рабыни смутило его. Его уже многие годы ничто не могло привести в замешательство.
— Разве твой Бог против любви?
— Бог есть любовь, — тихо сказала Хадасса.
Марк засмеялся.
— Интересно слушать слова девушки, которая не знает того, о чем говорит. Любовь — это наслаждение, Хадасса, высшее наслаждение. Как же твой Бог может быть любовью, если Он установил столько законов против самых чистых естественных инстинктов в отношениях между мужчинами и женщинами? И что же такое любовь, если не это?
Ветер переменил направление, и матросы забегали по кораблю, давая друг другу указания. Марк сардонически засмеялся и стал смотреть на пробегающую под кораблем воду, не ожидая от Хадассы никакого ответа.
Но Хадасса знала, что ответить, поскольку Асинкрит не раз говорил эти слова в собрании верующих, — слова, написанные Павлом, вдохновленные Богом и обращенные к коринфянам. Копия этого драгоценного послания дошла и до Рима. И теперь Хадасса слышала эти слова так отчетливо, как будто Сам Бог написал их в ее сознании, и теперь настало время сказать эти слова еще одному из тех, кому они адресованы.
— Любовь долготерпит, Марк, — мягко сказала она. — Любовь милосердствует. Любовь не бесчинствует, не ищет своего. Она не раздражается, не мыслит зла. Любовь не радуется неправде, а сорадуется истине. Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает...
Марк насмешливо улыбнулся ей.
— Такой любви не может быть.
— Для Бога нет ничего невозможного, — сказала девушка с такой уверенностью и такой тихой убежденностью, что он нахмурился.
— Марк, — раздался снизу голос Децима, и Марк выпрямился. Повернувшись, он увидел стоявшего в нескольких метрах отца, который поочередно глядел то на Марка, то на Хадассу. Глядя на него, Марк слегка улыбнулся. Было очевидно, что отец интересуется, что это они так оживленно обсуждают.
— Юлии сегодня лучше? — спросил Децим, обращаясь к Хадассе.
— Она хорошо спит, мой господин.
— Она ела что-нибудь?
— Сегодня утром чашку бульона и пресный хлеб. Ей стало намного лучше.
— А она тебя отпускала?
— Она... — заморгала Хадасса.
— За эти три дня Хадасса впервые вышла на воздух из этих вонючих помещений, — вмешался Марк. — По-моему, даже рабы имеют право на глоток свежего воздуха и возможность хоть немного отдохнуть.
— Пока твоя сестра находится там, Хадассе тоже следует оставаться с ней, на случай, если ей вдруг что-нибудь понадобится.
Глаза Хадассы наполнились горячими слезами стыда.
— Я прошу простить меня, мой господин, — сказала она и поспешила обратно. Юлия посылала ее вымыть грязную посуду, и она собиралась выйти на свежий воздух только на пару минут. Ей следовало бы тут же вернуться, а не наслаждаться свежим воздухом.
Но Марк схватил ее за руку и остановил.
— Ты не сделала ничего плохого, — сказал он. Видя ее замешательство и зная, что тоже виноват в возникшей ситуации, он отпустил ее. Он проводил ее взглядом, пока она не скрылась из виду, и только потом заговорил с отцом.
— Она не покидала Юлию с того самого дня, как мы погрузились на корабль неделю назад, — сказал он, пристально глядя на отца. — Неужели нужно ее бранить за то, что она чуть дольше побыла на солнце и подышала свежим воздухом?
Децима удивило то, с какой страстью Марк говорил это. Бранить было слишком сильным словом для того напоминания, которое Децим высказал Хадассе. Но даже это напоминание оказалось для нее болезненным. Он это видел так же хорошо, как и Марк, когда она отвернулась. Ему было интересно, насколько сильны чувства Хадассы к его сыну.
— Я поговорю с ней.
— Зачем? — Марк едва не взорвался от гнева.
— Позволь мне самому решать, зачем, — предупредительным тоном ответил Децим. Сын обогнал его и пошел вперед. — Марк, — окликнул его Децим, но Марк поспешно прошел по палубе ж спустился вниз.
* * *
От шторма, который бросал корабль по волнам, Юлии опять стало хуже. Каждый раз, когда корабль опускался вниз, она стонала, проклиная все на свете, так как тошнота становилась просто невыносимой. Спала Юлия в лучшем случае урывками, но и сны не давали ей покоя своими кошмарами. Бледная и обессиленная, просыпаясь, она непрестанно жаловалась.
В маленькой каюте было холодно и сыро. Хадасса пыталась согреть Юлию, укрыв ее теплыми шерстяными одеялами. Дрожа от холода, она все равно думала только о своей хозяйке.
— Это боги наказывают меня, — сказала Юлия. — Я умру. Я знаю, что уже не выживу.
— Ты не умрешь, моя госпожа, — ответила Хадасса, убирая волосы Юлии со лба. — Шторм пройдет. Постарайся уснуть.
— Как я могу уснуть? Я не хочу спать. Не могу видеть эти сны. Спой мне. Помоги мне отвлечься. — Однако когда Хадасса начала петь, как ей было велено, Юлия закричала: — Нет, только не это! От этих песен мне плохо. Не могу больше слышать об этом твоем дурацком Боге, как Он все видит и все знает! Спой что-нибудь другое. Повесели меня хоть чем-нибудь! О приключениях богов и богинь. Баллады. Ну, что-нибудь...
— Я таких песен не знаю, — сказала Хадасса.
Юлия горько заплакала.
— Тогда убирайся отсюда и оставь меня в покое!
— Моя госпожа...
— Убирайся отсюда, я сказала, — заорала Юлия. — Вон отсюда! Вон!
Хадасса тут же вышла. Она сидела в темном и узком коридоре, и сверху на нее дул холодный ветер. Прижав колени к груди, она постаралась согреться. Затем она стала молиться. Когда уже прошло достаточно много времени, она задремала, убаюканная качкой корабля. И ей снились рабы, сидящие на галерах и гребущие под мерный стук барабана. Вниз, всплеск, вверх, вниз, всплеск, вверх. Бум. Бум. Бум.
Марк, который помогал матросам, едва не оступился об нее, когда спускался вниз. Наклонившись, он прикоснулся к ее лицу. Ее кожа была ледяной. Он тихо выругался и осторожно убрал черные волосы с ее лица. Как долго она сидела в этом коридоре, под таким ветром, который обдувал ее сверху? Когда он взял ее на руки и понес в свою каюту, она не проснулась.
Он осторожно положил ее на свою скамью и накрыл германским меховым одеялом. Затем еще раз нежно убрал волосы с ее бледного лица.
— Так-то твой Бог заботится о Своем народе?
Он сидел на краешке скамьи и смотрел, как она спит, и тут его неожиданно охватила болезненная нежность. Ему захотелось обнять и защитить эту девушку — и это чувство ему не понравилось. Ему больше по душе была огненная страсть, подобная той, которую он испытывал к Аррии, та страсть, которая горела в нем огнем, а потом остывала... Ему казалось, что это лучше, чем те новые и беспокоящие его чувства, которые он сейчас испытывал к Хадассе. Они пришли к нему не сразу. Они росли в нем медленно, постепенно распространяясь, подобно тому как растет виноградная лоза. Хадасса стала частью его самого, она стала занимать практически все его мысли.
И сейчас он вспоминал все то, что она говорила ему о своем Боге. Он не понимал ничего из ее слов. Она сказала, что ее Бог — это Бог любви, но ее народ уничтожен, а ее храм лежит в руинах. Она верила в то, что какой-то Назорей есть Сын ее Бога, Мессия ее народа, и этот самый Бог-Человек, или кто Он там, умер мучительной смертью на кресте.
Ее религия была полна парадоксов. Ее вера не укладывалась в законы человеческой логики. И при этом Хадасса следовала своей вере с таким упорством, что ей мог бы позавидовать любой жрец какого угодно храма.
Марк вырос на историях о богах и богинях. Его мать поклонялась некоторым из них. Сколько он себя помнил, она каждое утро приносила пожертвования своим идолам и раз в неделю ходила в храм.
Но примеры следования вере в семье не ограничивались его матерью. Был еще Енох, иудей, которого отец купил, когда приехал в Рим. Добрый, старый, верный Енох. Сколько раз Марк видел, как он отворачивался, недовольно качая головой, когда мать с пожертвованиями шла в ларарий, к своим идолам. Енох презирал римских богов, хотя ни с кем из Валерианов своей собственной верой не делился. Было ли молчание Еноха признаком уважения и терпимости по отношению к другим верованиям, или же его молчание было признаком ревностного отношения к своей вере в гордости? Марк много раз слышал, будто иудеи — избранный народ. Но кем избранный, для чего избранный?
Он смотрел, как спит Хадасса, и был уверен в том, что, если он попросит, она откроет ему свой духовный мир. Вместо того чтобы оставаться запечатанным сосудом, она стремилась делиться своей верой с другими. Все ее дела отражали ее веру. Создавалось впечатление, что каждый день, каждый час она стремилась радовать своего Бога, служа другим людям. Тот Бог, Которому она поклонялась, поглотил ее. Он не требовал от нее посещений храма, или каких-то пожертвований в виде еды или монеток, или каких-то периодических молитв. Он требовал от нее всю ее жизнь.
И что она получила от Него взамен? Какую награду она получила за свою верность? Она была рабыней. У нее не было ни имущества, ни прав, ни защиты, если не считать той, что могли ей дать ее хозяева. Она даже замуж не могла выйти без разрешения хозяев.
Ее жизнь зависела от доброй воли ее владельцев, ибо ее можно было убить просто так, без всякой причины. Она получала по небольшой монетке в день от отца Марка, но и эти деньги кому-нибудь отдавала.
Марк вспомнил то выражение покоя на ее лице, когда она стояла, подставив лицо ветру. Покоя... и радости. Она была рабыней, и в то же время, казалось, она обладала тем чувством свободы, которого он сам никогда не испытывал. Может быть, именно это притягивало его к ней?
Шторм стихал. Тряхнув головой, Марк подумал, что ему сейчас лучше оставить ее, чтобы наедине еще раз подумать обо всем как следует. Он вышел в коридор.
Стоя в носовой части, где за два дня до этого он разговаривал с Хадассой, Марк всматривался в темноту раскинувшегося перед ним моря. Владение Нептуна. Но сейчас ему нужен вовсе не Нептун. Криво усмехнувшись, Марк вознес молитву Венере, прося ее послать Амура, чтобы он поразил сердце Хадассы стрелой любви к Марку.
— Венера, богиня эроса, пусть она горит так же, как горю я.
Паруса надулись от нового порыва ветра. Любовь милосердствует. Любовь не ищет своего.
Марк поморщился от досады: почему именно сейчас, когда он обратился к Венере, к нему, подобно мягкому шепоту ветра, пришли эти слова Хадассы? Продолжая всматриваться в безбрежное море, он почувствовал мучительное одиночество. Кроме того, его со всех сторон обступала тяжелая, давящая и бесконечная тьма.
— Она будет моей, — сказал он в темноту и, повернувшись, пошел вниз.
Едва спустившись, он увидел Юлию, стоящую в коридоре.
— Я велела Хадассе сидеть здесь и ждать, пока я ее не позову, а она ушла! Наверное, сейчас она с матерью и отцом, поет им.
Марк схватил сестру за руку.
— Она в моей каюте.
Вырвав руку, Юлия посмотрела на брата таким взглядом, будто он ее предал.
— Она моя рабыня, а не твоя.
Марк едва не вышел из себя.
— Да, мне это тоже известно, и сейчас она спит на моей скамье не по той причине, по которой ты думаешь. А тебе, дорогая сестрица, следует получше заботиться о том, что тебе принадлежит. — Марк старался не забыть о том, что Юлия страдает от морской болезни и ее нельзя оставлять одну. — Я увидел Хадассу здесь, возле твоей двери. Она вся промокла до нитки и едва не окоченела. Больная рабыня вряд ли сможет тебе помочь.
— Тогда кто мне будет помогать?
Ее эгоизм становился просто невыносимым.
— Что тебе нужно? — спросил ее Марк.
— Мне нужно почувствовать себя лучше. Мне нужно убраться вон с этого корабля!
— Тебе станет лучше, как только ты ступишь на берег, — сказал Марк, из последних сил сдерживая раздражение и уводя сестру обратно в ее каюту.
— И когда же я ступлю на берег?
— Через два или три дня, — ответил он, помогая ей лечь на измятую постель. Затем он накрыл ее одеялом.
— Лучше бы я не соглашалась на этот отъезд! Лучше бы я осталась в Риме!
— Зачем же ты тогда согласилась?
Глаза Юлии наполнились слезами.
— Потому что я не хотела, чтобы хоть что-то напоминало мне обо всем, что со мной произошло за последние два года. Мне хотелось бежать от всего этого.
Марку вдруг стало жалко ее. Юлия была его единственной сестрой, и он любил ее, несмотря на ее раздражительность и капризы. Сколько раз он баловал ее и потакал ей с того самого времени, как она родилась. И готов был это делать сейчас. Сидя на краю ее скамьи, он взял Юлию за руку. Рука была холодной.
— Со временем все плохое забудется, ты займешься другими делами. Говорят, Ефес удивительный город. Не сомневаюсь, что ты там найдешь что-нибудь интересное для себя.
— В Ефесе Атрет.
Марк удивленно приподнял брови.
— Это та звезда, которая стала для тебя путеводной? Конечно, нет ничего плохого, если ты строишь гладиаторам глазки, Юлия, но только не вздумай строить с ними никаких отношений. Это совсем другие люди.
— Октавия сказала, что они самые лучшие любовники.
Марк скривил губы в циничной усмешке.
— Та самая Октавия, которая вечно дает тебе мудрые советы.
— Я знаю, ты никогда ее не любил.
— Отдохни, — сказал Марк сестре и встал. Юлия удержала его руку.
— Марк, а какая у тебя путеводная звезда?
Марк увидел ее холодное выражение лица, делавшее Юлию непохожей на его сестренку, которую он так нежно любил.
— Ты, — ответил он, — мать, отец.
— И все?
— А кто же еще?
— Хадасса. — Юлия повернулась к брату, слегка нахмурилась и пристально посмотрела на него. — Марк, ты меня любишь?
— Я тебя просто обожаю, — искренне ответил он.
— А ты будешь меня по-прежнему любить, если я сделаю что-нибудь ужасное?
Наклонившись, Марк взял ее за подбородок и легонько поцеловал в губы. Потом он посмотрел ей прямо в глаза.
— Юлия, ты никогда но сможешь сделать что-либо настолько ужасное, чтобы я перестал тебя любить. Клянусь тебе. А теперь отдыхай.
Юлия внимательно посмотрела ему в глаза, а потом откинулась назад, по-прежнему чем-то обеспокоенная.
— Мне нужна Хадасса.
— Когда она проснется, я пришлю ее к тебе.
Лицо Юлии стало суровым.
— Она принадлежит мне. Разбуди ее немедленно.
Марк снова испытал раздражение, вспомнив, как Хадасса спала в холодном и сыром коридоре.
— Я здесь, моя госпожа, — раздался в дверях голос Хадассы, и Марк оглянулся. Хадасса выглядела все такой же бледной и изможденной. Он хотел было сказать, чтобы она вернулась в его каюту, но тут увидел лицо Юлии.
— Я видела очередной ужасный сон, — сказала Юлия, забыв о его присутствии. — Я проснулась, а тебя здесь не было. Я вспомнила, что ты в коридоре, но не могла тебя найти.
Марк никогда не видел у своей сестры такого выражения глаз. За ту минуту, что Хадасса была здесь, казалось, некая волна облегчения смыла всю злость, весь страх и все отчаяние, которые здесь только что царили.
Успокоившись, он с нежностью сказал:
— Ну вот, Юлия, она здесь, с тобой.
Юлия протянула руки к своей рабыне, и Хадасса взяла их, опустилась на колени перед узкой скамьей, прижав руки своей госпожи ко лбу.
— Когда я звала тебя, ты должна была прийти ко мне, — раздраженно сказала Юлия.
— Не отчитывай Хадассу за то, что было не в ее силах или не в еевласти, — сказал Марк.
Юлия посмотрела на него, и в ее глазах был виден вопрос, — вопрос, который буквально жег ее. Криво улыбнувшись, Марк вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Прислонившись к ней спиной, он откинул голову и закрыл глаза.
Два стражника вывели Атрета на палубу и повели к носовой части, где его уже ждал Серт. Работорговец приветливо улыбнулся и торжественно повел рукой в сторону берега, показывая Атрету на сияющий храм, возвышающийся над гаванью.
— Храм Артемиды, Атрет. Она родилась в лесах, в устье Каистеры, и ей здесь поклоняются более тысячи лет. Это ведь твоя богиня, Атрет, — ее образ ты хранил в своей камере.
— Тот образ был в моей камере еще в Капуе, когда меня привезли туда. — Считалось плохой приметой выбрасывать каменные статуэтки, независимо от того, поклоняешься ты им, или нет.
— Однако ты все равно оказался под ее защитой. Я знал, когда увидел ее раку в твоей камере в лудусе, что она выбрала тебя, поэтому ты и приехал в Ефес. — Преисполненный гордости, Серт повернулся, продолжая держать руку высоко поднятой.
— То, что ты видишь перед собой, — это величайший храм, который когда-либо строили для богов. В нем хранится священный камень, который упал к нам с небес и послужил знамением того, что Артемида решила сделать этот город своим неокором.
— Неокором? — спросил Атрет, впервые услышав это слово.
— «Подметальщиком храма», — сказал Серт. — Когда-то это название относилось к тому, кто исполнял самую грязную работу и преданно заботился о священном храме. Название, которое выражает смирение и которое стало самым почетным. — Серт достал какую-то монету и показал ее Атрету. — «Неокор», — произнес он, проведя пальцем по надписи. — Так наш город и прославился.
Атрет поднял голову и посмотрел на Серта холодными глазами.
— Этот идол уже был в той камере, в Капуе, когда я там оказался.
Улыбка Серта стала насмешливой.
— И ты думаешь, это было случайно? Ничто не происходит случайно, варвар. Неважно, как ты к ней пришел. Боги твоего отца бросили тебя в германских лесах, а Артемида сохранила тебе жизнь. Продолжай поклоняться ей, и она будет хранить тебя и дальше. Бросишь ее, и она тебя бросит, и только будет смотреть, как ты погибаешь.
Он снова простер руку.
— Артемида — это не невинная охотница Диана, как думают римляне. Артемида — сестра Аполлона, дочь Леты и Зевса. Она мать и богиня земли, которая благословляет человека, животных и нашу почву плодородием. Для нее священны олень, дикий кабан, заяц, волк, медведь. В отличие от Дианы, богини целомудрия, Артемида чувственна, разнузданна, не жеманна и атлетична.
Атрет посмотрел через гавань на огромный храм. Все те животные, которых перечислил Серт, в избытке водились в его родных лесах. Храм — восхитительное строение, гораздо красивее самых лучших храмов в Риме, — сиял в солнечном свете. Атрет чувствовал, что храм манит его.
— Мрамор везли с горы Прион, — рассказывал Серт. — Все греческие города Асии присылали пожертвования, чтобы помочь в строительстве храма во славу нашей богини. В нем 127 колонн, каждая высотой 60 футов и каждая является подарком какого-нибудь царя. — Глаза Серта засияли от гордости. — А украшают его до сих пор самые лучшие художники нашего времени. Какой еще богине на свете воздают такие почести?
Атрет подумал, не имеет ли Артемида какого-нибудь отношения к Тивазу, потому что в ней повторялись некоторые его качества.
— А мне можно будет ей поклоняться? — спросил он, интересуясь, каким образом принято поклоняться этой богине.
Явно довольный, Серт кивнул.
— Конечно. Как принято, — великодушно сказал он. — Пошли вниз. Воду и чистую тунику тебе принесут. Приготовься. Я сам поведу тебя в храм, чтобы ты мог склониться перед священным образом, прежде чем тебя увезут в лудус.
Как только корабль причалил, Серт послал за Атретом стражников. Еще двое ждали на верхней палубе. Колоннада, которая вела к Артемизиону, как называли храм, была облицована мрамором и перемежалась тенистыми портиками. Все люди, встречавшиеся по дороге, останавливались, смотрели на проходящего Атрета и перешептывались. Серта в городе знали хорошо, и его присутствие, как и присутствие четверых стражников, говорило о том, что огромный блондин — великий гладиатор. Атрет не обращал внимания на пристальные взгляды, мечтая только о том, чтобы Серт не провел его по главной улице города в самый многолюдный час. Было ясно, что работорговец затеял это специально, чтобы подогреть интерес к гладиатору со стороны населения.