Учитель, СЏ РјРѕРіСѓ спросить? Первый Рё последний разговор между убийцей Рё убитым 5 страница

Ка позвонил в звонок, указанный ему юношей в красной тюбетейке, и когда невысокий человек, открывший дверь квартиры, пригласил его войти, он сразу понял, что это был тот, кто полтора часа назад застрелил директора педагогического института в кондитерской "Новая жизнь". Сердце у него забилось, как только он увидел этого человека.

— Извините, — сказал невысокий человечек, подняв руки вверх так, что видны были ладони. — За последние два года нашего Учителя три раза пытались убить, я вас обыщу.

РџРѕ привычке, оставшейся СЃ университетских лет, РљР° РїРѕРґРЅСЏР» СЂСѓРєРё, чтобы его обыскали. РљРѕРіРґР° маленький человечек маленькими руками внимательно ощупывал его рубашку впереди Рё Р·Р° СЃРїРёРЅРѕР№ РІ поисках оружия, РљР° испугался, что тот заметит, как сильно бьется Сѓ него сердце. Сердце сразу забилось СЂРѕРІРЅРѕ, Рё РљР° РїРѕРЅСЏР», что ошибся. Нет, этот человек РІРѕРІСЃРµ РЅРµ был убийцей директора педагогического института. Этот приятный мужчина средних лет, похожий РЅР° Эдварда Р“. РРѕР±РёРЅСЃРѕРЅР°, выглядел недостаточно решительным Рё крепким, чтобы РєРѕРіРѕ-РЅРёР±СѓРґСЊ убить.

Ка услышал, как заплакал маленький ребенок и мягкий голос матери, успокаивавший его.

— Мне снять обувь? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал снимать ботинки.

— Мы здесь гости, — сказал в тот же миг какой-то голос. — Не хотим утруждать наших хозяев.

Тогда Ка заметил, что на маленьком диване сидит другой человек. Он понял, что это Ладживерт, но подспудно продолжал сомневаться, потому что приготовился к более впечатляющей встрече. Вслед за Ладживертом он вошел в бедную комнату с включенным черно-белым телевизором. В комнате был маленький ребенок, он засунул ручку в рот до самого запястья и с очень серьезным и довольным видом наблюдал за своей матерью, которая, говоря что-то нежное по-курдски, меняла ему пеленку, — сначала он уставился на Ладживерта, а затем на идущего следом Ка. Коридора не было, как в старых русских домах: они тут же перешли во вторую комнату.

Все мысли Ка были заняты Ладживертом. Он увидел кровать, застеленную с военной строгостью, аккуратно сложенную на краю подушки синюю в полосочку пижаму, на ней пепельницу с надписью "Эрсин Электрик", на стене календарь с видом Венеции, окно с открытыми створками, обращенное на печальные огни заснеженного Карса. Ладживерт, закрыв окно, повернулся к Ка.

Его глаза были такого синего цвета, что их цвет приближался к лазоревому, невероятно редкому для турка. У него были светло-каштановые волосы и не было бороды, он был гораздо моложе, чем Ка себе представлял, кожа его была удивительно бледной и белоснежной, а нос с горбинкой. Он выглядел сверхъестественно красивым. В нем была притягательная сила, происходившая от доверия, которое к нему испытывали. В его облике, манере держаться и во всем его виде не было ничего, напоминающего бородатого провинциального поборника шариата, с четками в одной руке и оружием — в другой, как изображала его светская пресса.

— Не снимайте пальто, пока печь не согреет комнату… Красивое пальто. Где вы его купили?

— Во Франкфурте.

— Франкфурт… Франкфурт, — проговорил Ладживерт и, вперив взгляд в потолок, погрузился в свои мысли.

Он сказал, что «некогда» был осужден по 163-й статье за то, что распространял идеи о создании государственного строя, основанного на шариатском праве, и поэтому бежал в Германию.

Наступила тишина. Ка чувствовал, что нужно что-то сказать, чтобы проявить дружеское расположение, и волновался, потому что ему ничего не приходило в голову. Он почувствовал, что Ладживерт говорил, чтобы успокоить его.

— В каком бы городе Германии я ни был и куда бы ни пошел с визитом в мусульманские общества, во Франкфурте, в Кельне, между собором и вокзалом, или в богатые кварталы Гамбурга, где бы я ни шел, через некоторое время я мысленно выделял какого-нибудь немца, которого встречал по дороге и, отделив его от других, сосредотачивался на нем. Важным для меня было не то, что я думал о нем; я пытался разгадать, что он думает обо мне, посмотреть его глазами на мою одежду, мои движения, мою походку мою историю, откуда я пришел и куда иду, кто я. Грязное это было чувство, но я привык; я не унижался: я понимал, как унижаются мои братья… Чаще всего европейцы не унижают. Мы наблюдаем за ними и унижаем себя сами. Эмигрируют не для того, чтобы убежать от домашних проблем, а для того, чтобы добраться до глубин своей души. И однажды непременно возвращаются назад, чтобы защитить тех, кто не смог уехать, потому что не нашел в себе смелости, и тех, кто участвовал в содеянном. Tы почему приехал?

Ка молчал. Его беспокоили простота и бедность комнаты, непокрашенные стены с осыпавшейся штукатуркой, яркий свет, слепивший глаза из лампы без абажура, висевшей на потолке.

— Я не хочу беспокоить тебя надоедливыми вопросами, — сказал Ладживерт. — Покойный мулла Касым Ансари чужакам, прибывшим навестить его туда, где на реке Тигр располагалось на ночлег его племя, прежде всего говорил так: "Я рад с вами познакомиться, интересно, на кого вы шпионите?"

— На газету «Джумхуриет», — ответил Ка.

— Это я знаю. Но меня страшно беспокоит, с чего бы они так заинтересовались Карсом и прислали сюда человека.

— Я вызвался добровольно, — сказал Ка. — К тому же я слышал, что здесь мой старый друг Мухтар и его жена.

— Разве ты РЅРµ знал, что РѕРЅРё уже развелись? — поправил его Ладживерт, внимательно глядя РІ глаза РљР°,

— Я знал, — сказал Ка, густо покраснев. Внезапно он почувствовал ненависть к Ладживерту, решив, что тот догадывается, о чем Ка думает.

— В управлении Мухтара избили?

— Избили.

— Он заслужил побои? — странно спросил Ладживерт.

— Нет, конечно же не заслужил, — волнуясь, ответил Ка.

— А тебя почему не избили? Ты собой доволен?

— Я не знаю, почему меня не избили.

— Ты знаешь, ты — стамбульский буржуа, — ответил Ладживерт. — Это сразу понятно по цвету твоей кожи, по твоим взглядам. Непременно наверху есть влиятельные знакомые, — как бы чего не вышло, решили там. А у Мухтара, понятно, таких связей, такой силы нет, и они это знают. Мухтар вообще-то пошел в политику, чтобы стать таким же. благонадежным, как ты. Но даже если он и выиграет выборы, для того чтобы сесть в должностное кресло, ему нужно доказать, что он из тех, кто сможет вынести побои от властей. Поэтому он даже доволен, что его избили.

Ладживерт совсем не улыбался, на его лице было грустное выражение.

— Никто не может быть доволен тем, что его бьют, — сказал Ка и почувствовал себя заурядным и поверхностным человеком в сравнении с Ладживертом.

У Ладживерта на лице появилось выражение, словно он говорил: "Давайте поговорим о нашем главном деле".

— Ты встречался с семьями девушек, совершившими самоубийство, — сказал он. — Зачем ты с ними разговаривал?

— Затем, что я, может быть, напишу об этом статью.

— В западных газетах?

— В западных газетах, — внезапно ответил Ка с приятным чувством превосходства. Между тем у него не было знакомых, чтобы опубликовать свою статью в немецкой газете. — А в Турции — в «Джумхуриет», — добавил он, смутившись.

— Турецким газетам, пока этим не заинтересуются европейцы, безразличны нищета и страдания собственного народа, — произнес Ладживерт. — Они ведут себя так, что о бедности, о самоубийствах говорить стыдно, как будто это вчерашний день. Тебе придется опубликовать свою статью в Европе. Поэтому я и захотел встретиться с тобой: смотри, ни в Турции, ни за рубежом не пиши о девушках-самоубийцах! Самоубийство — большой грех! Если к этому проявляют интерес, болезнь распространяется! И даже слухи о том, что последняя девушка, совершившая самоубийство, была мусульманкой, "упрямо желавшей носить платок", будут смертоноснее, чем яд.

— Но это правда, — сказал Ка. — Девушка, перед тем как покончить с собой, совершила омовение и намаз. Говорят, что девушки, не желающие снять платок, сейчас испытывают к ней большое уважение.

— Покончившая с собой — даже не мусульманка! — сказал Ладживерт. — И то, что они борются за платок, — неправда. Если ты распространишь эту ложь, разойдется слух о том, что она испугалась давления полиции и родителей, побоялась оказаться среди тех несчастных, которые носят парик, и в числе оставленных на второй год, тех, кто упорно отказывается снимать платок. Ты для этого сюда приехал? Не подстрекай никого к самоубийству. Эти студентки, из-за любви к Аллаху, оказались между учебой и семьей, они несчастны и одиноки и поэтому сразу начинают подражать этой великомученице-самоубийце.

— Заместитель губернатора тоже сказал мне, что я преувеличиваю роль самоубийств в Карсе.

— Зачем ты встречался с заместителем губернатора?

— Я и с полицией встречался, чтобы меня не беспокоили все время.

— Они будут довольны статьей под названием "Закрытые платком девушки, выгнанные с занятий, кончают жизнь самоубийством"! — воскликнул Ладживерт.

— Я напишу о том, что узнал, — сказал Ка.

— Ты сейчас противостоишь не только губернатору, государственному человеку светских нравов, но и мне. К тому же ты хочешь дать мне понять, что и светский губернатор, и политические исламисты не хотят, чтобы писали о девушках-самоубийцах.

— Да.

— Та девушка покончила собой не из-за того, что ее не пускали учиться, а из-за несчастной любви. Если ты разоблачишь тот факт, что это было рядовое любовное самоубийство закрывавшей себя девушки, и напишешь, что она совершила грех, на тебя очень рассердятся молодые исламисты из школы имамов-хатибов. Карс — маленький город.

— Я хочу спросить об этом у оставшихся девушек.

— Очень хорошо сделаешь! — сказал Ладживерт. — Ну-ка, давай, спроси у девушек, хотят ли они, чтобы в немецкой газете написали, что они умирают как грешницы, покончив с собой, боясь того, что с ними произойдет, если они будут настаивать, чтобы ходить закрытыми, выполняя волю Аллаха.

— Спрошу! — ответил Ка упрямо и тем не менее испуганно.

— Я позвал тебя, чтобы сказать еще одну вещь, — сказал Ладживерт. — Только что на твоих глазах был убит директор педагогического института… Это результат гнева мусульман в ответ на притеснения закрывающих себя девушек. Но этот случай — провокация государства. Сначала они использовали бедного директора для издевательств над мусульманами, а потом приказали какому-то сумасшедшему его убить, чтобы обвинить мусульман.

— Вы осуждаете это событие или воспринимаете его как должное? — спросил Ка с внимательностью журналиста.

— РЇ приехал РІ Карс РЅРµ ради политики, — ответил Ладживерт. — РЇ приехал РІ Карс для того, чтобы остановить самоубийства. — Внезапно РѕРЅ схватил РљР° Р·Р° плечи, притянул Рє себе Рё поцеловал РІ РѕР±Рµ щеки. — РўС‹ скромный человек, отдавший РіРѕРґС‹ тяжелому труду РїРѕСЌР·РёРё. РўС‹ РЅРµ можешь быть орудием тех, кто хочет навредить мусульманам Рё угнетенным. Как СЏ тебе доверился, так Рё ты РјРЅРµ доверился, РїСЂРёРґСЏ СЃСЋРґР° РїРѕРґ снегом. Чтобы отблагодарить тебя, СЏ расскажу поучительный рассказ. — РћРЅ полушутя, полусерьезно посмотрел РљР° РІ глаза. — Рассказать?

— Расскажите.

— Говорят, РІ очень давние времена РІ Иране жил великий герой, неутомимый РІРѕРёРЅ. Его знали Рё любили РІСЃРµ. Сегодня РјС‹ зовем его Рустем, как Рё те, кто его любил. Однажды Рустем охотился Рё сбился СЃ пути, Р° ночью, РїРѕРєР° спал, потерял Рё своего РєРѕРЅСЏ. Сказав себе, что найдет своего РєРѕРЅСЏ Ракша, РѕРЅ пошел РІ земли врагов, РІ Туран. Слава Рѕ нем летела быстрее, чем РѕРЅ шел, его узнавали Рё встречали приветливо. ШахТурана РїСЂРёРЅСЏР» его как гостя Рё устроил РїРёСЂ. После РїРёСЂР° РѕРЅ прошел РІ комнату, приготовленную для него, туда вошла дочь шаха Рё призналась Рустему РІ любви. И сказала, что хочет РѕС‚ него сына. РћРЅР° очаровала его СЃРІРѕРёРјРё речами Рё красотой; РѕРЅРё возлегли. Утром Рустем оставил для ребенка, будущего ребенка, СЃРІРѕР№ нарукавник Рё вернулся РЅР° СЂРѕРґРёРЅСѓ. Родившегося назвали Сухраб, РјС‹ тоже его так назовем, через РјРЅРѕРіРѕ лет РѕРЅ узнал РѕС‚ своей матери, что его отец — легендарный Рустем, Рё сказал так: "РЇ отправлюсь РІ Иран, РїСЂРѕРіРѕРЅСЋ СЃ трона тирана Кейкавуса, шаха Ирана, Р° РЅР° его место посажу своего отца… Рђ затем вернусь СЃСЋРґР° РІ Туран, РїСЂРѕРіРѕРЅСЋ СЃ трона тирана Эфрасиаба, шахаТурана, Рё сам займу его место! РўРѕРіРґР° РјРѕР№ отец Рустем Рё СЏ будем справедливо управлять Ираном Рё Тураном, то есть всем РјРёСЂРѕРј". Так сказал простодушный Рё добрый Сухраб, РЅРѕ РѕРЅ РЅРµ знал, что его враги хитрее Рё коварнее его. ШахТурана Эфрасиаб, хотя Рё знал Рѕ его намерениях, оказал ему поддержку, потому что РѕРЅ воевал СЃ Ираном, РЅРѕ Рє РІРѕР№СЃРєСѓ приставили шпионов, чтобы Сухраб РЅРµ узнал своего отца. После обманов врагов, РёРіСЂС‹ злой СЃСѓРґСЊР±С‹ Рё случайных событий, предопределенных Великим Аллахом, легендарный Рустем Рё его сын Сухраб СЃРѕ СЃРІРѕРёРјРё войсками сошлись РЅР° поле Р±РѕСЏ, РЅРµ узнав РґСЂСѓРі РґСЂСѓРіР°, потому что были РІ доспехах. Рустем РІ доспехах РІСЃРµ время скрывал, кто РѕРЅ, чтобы РІРѕРёРЅ перед РЅРёРј РЅРµ бился РІРѕ РІСЃСЋ силу. Наивный, как ребенок, Сухраб РЅРµ видел перед глазами ничего, РєСЂРѕРјРµ своего отца РЅР° троне, вообще РЅРµ обращал внимания, СЃ кем сражается. Так РґРІР° добрых, великих РІРѕРёРЅР°, отец Рё сын, ринувшись вперед, вытащили мечи РЅР° глазах Сѓ СЃРІРѕРёС… РІРѕР№СЃРє.

Ладживерт замолчал. Не глядя в глаза Ка, он сказал, как ребенок:

— Хотя я читал этот рассказ сотни раз, всегда, когда дохожу до этого места, меня охватывает ужас. Не могу понять, почему я каждый раз отождествляю себя с Сухрабом, который вот-вот убьет своего отца. Кто хочет убить своего отца? Чья душа может вынести боль такого преступления, груз подобного греха? И уж в особенности такой наивный, как ребенок, Сухраб, с кем я себя отождествляю. Тогда самый лучший способ убить своего отца — убить, не осознавая этого.

Пока я так размышляю, два воина в доспехах вступают в бой и после многочасовой схватки отступают, обливаясь потом и кровью, не сумев одолеть друг друга. Когда я, как и Сухраб, думаю о его отце и читаю продолжение рассказа, я волнуюсь каждый раз, будто читаю это впервые, и с надеждой представляю себе, как ночью этого первого дня отец и сын, не сумевшие одолеть друг друга, каким-то образом узнают друг друга.

РќР° второй день РІРѕР№СЃРєР° выстраиваются РІРЅРѕРІСЊ, РІРЅРѕРІСЊ отец Рё сын бросаются вперед Рё безжалостно сражаются. После долгой схватки РІ тот день удача улыбается. Сухрабу (удача ли это?), РѕРЅ, СЃР±РёРІ СЃ лошади Рустема, повергает его наземь. Выхватив СЃРІРѕР№ кинжал, РѕРЅ РІРѕС‚-РІРѕС‚ нанесет своему отцу смертельный удар, как РІРґСЂСѓРі кто-то РіРѕРІРѕСЂРёС‚ следующее: "Р’ Иране РЅРµ принято РІ первом сражении убивать побежденного врага. РќРµ убивай его, зрелые РІРѕРёРЅС‹ так РЅРµ поступают". И Сухраб РЅРµ СѓР±РёР» своего отца.

РљРѕРіРґР° СЏ читаю это место, СЏ всегда расстраиваюсь. Потому что СЏ полон любви Рє Сухрабу. Какой смысл РІ такой СЃСѓРґСЊР±Рµ, уготованной Аллахом отцу Рё сыну? РќР° третий день схватка, Рѕ которой СЏ рассказал, заканчивается совсем РЅРµ так, как СЏ ожидал. Рустем сбивает Сухраба СЃ РЅРѕРі Рё, РѕРґРЅРёРј махом РІРѕРЅР·РёРІ СЃРІРѕР№ меч ему РІ РіСЂСѓРґСЊ, убивает. Поражает стремительность произошедшего Рё ужас содеянного. Узнав нарукавник, Рустем понимает, что СѓР±РёР» своего сына, РѕРЅ падает РЅР° колени, обнимает окровавленное тело сына Рё плачет.

Р’ этом месте рассказа СЏ тоже каждый раз плачу: СЏ плачу РЅРµ потому, что разделяю горечь Рустема, Р° потому, что понимаю, что означает смерть бедного Сухраба, убитого собственным отцом Рё действовавшего ради любви Рє своему отцу. Р’ этом месте РјРѕРµ восхищение любовью РїРѕ-детски РґРѕР±СЂРѕРіРѕ Сухраба Рє отцу сменяется глубоким Рё зрелым чувством жалости Рє Рустему, связанному обычаями Рё правилами. Р’ течение всего рассказа РјРѕСЏ любовь Рё восхищение мятежным Рё человечным Сухрабом перешли РЅР° сильного Рустема, которого связывало чувство долга.

Ладживерт замолчал, и Ка позавидовал тому, что он может рассказать историю с таким убеждением.

— Но я тебе рассказал все это не для того, чтобы продемонстрировать, как я с его помощью истолковываю свою жизнь, а для того, чтобы сказать, что эту историю забыли, — сказал Ладживерт. — Этому рассказу из «Шах-наме» Фирдоуси по меньшей мере тысяча лет. Когда-то миллионы людей от Тебриза до Стамбула, от Боснии до Трабзона знали эту историю и, вспоминая ее, осознавали смысл своей жизни. Как те, кто сегодня на Западе думает об отцеубийстве, описанном у Эдипа, и предается навязчивой идее Макбета о троне и смерти. Но сейчас все забыли эту историю из-за того, что восхищаются Западом. Старые рассказы исключили из учебников. Сейчас в Стамбуле даже нет книжного магазина, где можно купить «Шахнаме»! Почему?

Они немного помолчали.

— Знаю, что ты думаешь, — РїСЂРѕРіРѕРІРѕСЂРёР» Ладживерт. — Разве человек убьет РґСЂСѓРіРѕРіРѕ человека ради красивой истории? Разве РЅРµ так?

— Я не знаю, — ответил Ка.

— Тогда подумай, — сказал Ладживерт и вышел из комнаты.