У каждого человека есть своя снежинка Потерянная зеленая тетрадь

"Место, где кончается мир" было девятнадцатым и последним стихотворением, которое пришло к Ка в Карсе. Мы знаем, что Ка записал восемнадцать стихотворений в зеленую тетрадь, которую всегда носил с собой, пусть даже и с некоторыми недочетами, как только они приходили ему в голову. Он только не смог записать стихотворение, которое читал на сцене в ночь переворота. Позднее Ка в двух письмах из тех, которые он написал Ипек, но ни одно из которых не отправил, написал, что никак не может вспомнить это стихотворение, которое он назвал "Место, где нет Аллаха", что ему обязательно нужно найти это стихотворение для того, чтобы суметь завершить книгу, что он будет очень рад, если Ипек для этого посмотрит видеозаписи на карсском телеканале «Граница». По настроению этого письма, которое я читал во Франкфурте в своей комнате в отеле, я почувствовал, что Ка беспокоился, представив, что Ипек может подумать, что он написал ей любовное письмо под предлогом видео и стихотворения.

Я поместил снежинку, которую увидел в тетради, открытой мною наугад в моей комнате, куда я возвратился тем же вечером с кассетами Мелинды в руках, после того как слегка выпил, в конец двадцать девятой главы этого романа. Я считаю, что в последующие дни начал немного понимать, читая тетради, что именно хотел сделать Ка, расположив девятнадцать стихотворений, пришедших к нему в Карсе, на девятнадцать точек на снежинке.

Впоследствии из прочитанных им книг Ка узнал, что после того, как снежинка кристаллизуется на небе в форме шестиконечной звезды и, опускаясь на землю, теряет форму и исчезает, проходит в среднем восемь-десять минут, что каждая снежинка принимает свою форму по многим непонятным и загадочным причинам, под воздействием разных факторов, таких как ветер, холод, высота облаков, и тогда он почувствовал, что существует связь между снежинками и людьми. В библиотеке Карса он написал свое стихотворение "Я, Ка", размышляя о снежинке, и позднее думал, что в основе его книги стихов под названием «Снег» лежит та же снежинка.

Позднее, двигаясь согласно той же логике, РѕРЅ показал, что Сѓ стихотворений В«Рай», «Шахматы», "РљРѕСЂРѕР±РєР° РёР·-РїРѕРґ шоколада" также есть СЃРІРѕРµ место РЅР° воображаемой снежинке. Поэтому РѕРЅ нарисовал СЃРІРѕСЋ собственную снежинку, воспользовавшись книгами, РІ которых были изображены формы снежинок, Рё расположил РІСЃРµ стихотворения, пришедшие Рє нему РІ Карсе, РЅР° ней. Таким образом, получалось, что снежинка демонстрировала Рё конструкцию РЅРѕРІРѕР№ РєРЅРёРіРё стихов, Рё РІСЃРµ то, что создавало самого РљР°. РЈ каждого человека, как РѕРЅ считал, должна была быть такая же снежинка, которая представляла Р±С‹ внутреннюю картину всей его жизни. Кристаллы памяти, воображения Рё логики, РЅР° которых РљР° разместил СЃРІРѕРё стихотворения, РѕРЅ РІР·СЏР» Сѓ Бэкона, РёР· дерева-классификации человеческого знания, Рё очень долго рассуждал Рѕ том, что означают точки РЅР° кристаллах шестиугольной снежинки, истолковывая стихи, которые РѕРЅ написал РІ Карсе.

Поэтому большую часть записей, заполнивших целиком три тетради, которые Ка вел во Франкфурте, о стихотворениях, написанных в Карсе, следует рассматривать и как дискуссию о смысле снежинки, и как дискуссию о смысле жизни Ка. Например, если он вел дискуссию по поводу места стихотворения "Быть убитым, умереть" на снежинке, он сначала объяснял страх, о котором шла речь в стихотворении, исследовал, почему необходимо разместить это стихотворение и свой страх поблизости от кристалла воображения, и, объясняя, почему стихотворение под названием "Место, где кончается мир", расположенное как раз над кристаллом памяти, находится рядом с ним и в поле его притяжения, верил в то, что он представляет материал очень многих загадочных явлений. С точки зрения Ка, за жизнью каждого человека стояла такая картина и снежинка, и можно было доказать, насколько люди, отдаленно похожие друг на друга, на самом деле являются различными, странными и непонятными, истолковав собственную снежинку каждого человека.

Я не буду говорить больше, чем требуется для нашего романа, о записках, заполнивших целые страницы, которые Ка вел по поводу конструкции своей книги стихов и конструкции своей снежинки (каков был смысл того, что стихотворение "Коробка из-под шоколада" находилось на кристалле воображения, какую форму придало стихотворение "Все человечество и звезды" снежинке Ка и т. д.). В молодости Ка смеялся над поэтами, которые придавали себе слишком большое значение еще при жизни, кичась, превращаясь в памятники самим себе, на которые никто не обращал внимания, потому что были уверены, что любая глупость, которую они написали, в будущем станет темой исследования.

Тому, что он последние четыре года своей жизни самостоятельно толковал стихотворения, которые сам написал, после того как много лет презирал поэтов, писавших, обольстившись модернистскими вымыслами, трудные для понимания стихи, все-таки есть несколько смягчающих извинений. При внимательном чтении его записок становится понятно, что Ка не чувствовал, что сам написал стихотворения, которые пришли к нему в Карсе. Он верил в то, что был только посредником для того, чтобы записать их, что эти стихотворения «пришли» к нему откуда-то извне, и чтобы их можно было привести в качестве примера такими, как они пришли, Ка в нескольких местах написал, что вел эти заметки, чтобы изменить свое «пассивное» положение, чтобы понять смысл стихотворений, которые он написал, и разгадать их скрытую симметрию. А второе объяснение того, что Ка разъяснял свои собственные стихи, было вот в чем: если бы только Ка разгадал смысл стихов, написанных в Карсе, он смог бы восполнить недостающие места в книге, строчки, оборвавшиеся на половине, и стихотворение "Место, где нет Аллаха", которое он забыл, не успев записать. Потому что после того, как он вернулся во Франкфурт, ни одно стихотворение больше "не приходило" к Ка.

По заметкам и письмам Ка становится понятно, что после четырех лет он все-таки разгадал логику стихотворений и закончил книгу. Поэтому я до утра перелистывал бумаги и тетради, взятые мной из его квартиры, выпивая алкогольные напитки во франкфуртском отеле, я очень волновался, то и дело представляя себе, что стихи Ка должны быть где-то здесь, и вновь начинал перебирать материалы, находившиеся у меня в руках. Под утро я уснул, перелистывая тетради моего друга, и увидел сны и образы, полные тоски и кошмаров (во сне Ка говорил мне "Ты, оказывается, постарел", а мне стало страшно), среди его старых пижам, кассет с Мелиндой, его галстуков, книг, зажигалок (так я заметил, что взял из квартиры и зажигалку, которую Кадифе послала Ладживерту, но которую Ка ему не отдал).

РЇ проснулся только около полудня Рё провел остаток РґРЅСЏ РЅР° заснеженных Рё влажных улицах Франкфурта, собирая сведения Рѕ РљР° без помощи Таркута Ольчюна. Две женщины, СЃ которыми Сѓ РљР° были отношения Р·Р° восемь лет, предшествовавших поездке РІ Карс, сразу же согласились СЃРѕ РјРЅРѕР№ встретиться, — СЏ сказал, что пишу биографию моего РґСЂСѓРіР°. Первая возлюбленная РљР°, Налан, РЅРµ знала РЅРµ только Рѕ его последней РєРЅРёРіРµ стихов, РЅРѕ даже Рё Рѕ том, что РљР° писал стихи. РћРЅР° была замужем Рё вместе СЃ мужем владела РґРІСѓРјСЏ турецкими закусочными Рё Р±СЋСЂРѕ путешествий. Разговаривая СЃРѕ РјРЅРѕР№ СЃ глазу РЅР° глаз, РѕРЅР° сказала, что РљР° был трудным, склонным Рє ссорам, бесхарактерным Рё слишком впечатлительным человеком, Рё после этого немного поплакала. (РћРЅР° больше всего расстраивалась РЅРµ РёР·-Р·Р° РљР°, Р° РёР·-Р·Р° его молодости, которую РѕРЅ принес РІ жертву мечтам, связанным СЃ левыми политическими взглядами.)

Его вторая подруга, незамужняя Хильдегард тоже, как я и предполагал, не знала ни о последних стихах Ка, ни о его книге под названием «Снег». Игривым, флиртующим тоном, слегка облегчавшим мое чувство вины, которое я испытывал из-за того, что представил ей Ка как поэта намного более известного, чем он был на самом деле в Турции, она рассказала мне, что после знакомства с Ка передумала ехать летом на отдых в Турцию, что Ка был очень проблемным, очень сообразительным и совершенно одиноким ребенком, что из-за своей бесхарактерности он никогда не смог бы найти мать-возлюбленную, которую искал, а если и нашел бы, то потерял, что насколько просто было в него влюбиться, настолько же трудно было оставаться с ним. Ка ничего не говорил ей обо мне. (Я не знаю, зачем задал ей этот вопрос и зачем говорю здесь об этом.) Когда в последний момент мы пожали друг другу руки, Хильдегард показала мне то, что я не заметил во время нашей встречи, длившейся час пятнадцать минут: на указательном пальце ее красивой правой руки с тонким запястьем и длинными пальцами не было первой фаланги, и с улыбкой добавила, что Ка в минуты гнева насмехался над этим ущербным пальцем.

Ка, закончив книгу, отправился в поездку с чтениями, как он делал всегда с предшествующими книгами, перед тем как напечатать и размножить стихи, написанные от руки в тетради: Кассель, Брауншвейг, Ганновер, Оснабрюк, Бремен, Гамбург. И я торопливо устроил в этих городах "читательские вечера" с помощью одного Народного дома, пригласившего меня иТаркута Ольчюна. Я сидел у окна в немецких поездах, поражавших меня своей точностью, чистотой и протестантским комфортом, в точности как рассказал Ка в одном своем стихотворении, и с тоской смотрел на равнины, отражавшиеся в стекле, на симпатичные деревни с маленькими церквями, дремлющие на дне оврагов, и на детей на маленьких станциях с рюкзаками и цветными зонтиками; говорил двум туркам из турецкого общества с сигаретами во рту, встречавшим меня на вокзале, что хочу устроить здесь то же, что и Ка, когда семь недель назад он приезжал сюда для того, чтобы провести чтения; и в каждом городе, точно так же как и Ка, зарегистрировавшись в маленьком дешевом отеле и поев пирожков со шпинатом и донеров, за разговором в турецкой закусочной с пригласившими меня людьми о политике и о том, что турки, к сожалению, совершенно не интересуются культурой, гулял по холодным и пустым улицам города и представлял, будто я — Ка, который идет по этим улицам, чтобы забыть боль об Ипек. Вечером, на литературных собраниях, в которых принимало участие пятнадцать-двенадцать человек, интересующихся политикой, литературой или турками, я внезапно переводил разговор на поэзию, сухо прочитав одну-две страницы из моего последнего романа, объяснял, что великий поэт Ка, некоторое время назад убитый во Франкфурте, был очень близким моим другом, спрашивал: "Есть ли кто-нибудь, кто что-то помнит из его последних стихов, которые он не так давно здесь прочитал?"

Преобладающее большинство тех, кто принимал участие в собрании, не ходили на поэтический вечер Ка, и я понял, что они помнили не стихи Ка, а его пальто пепельного цвета, которое он никогда не снимал, его бледную кожу, растрепанные волосы и нервные движения, что те, кто приходил, приходили случайно либо для того, чтобы задать вопросы на политические темы. Через короткое время самым интересным в моем друге стала не его жизнь и поэзия, а его смерть. Я выслушал очень много версий относительно того, что его убили исламисты, турецкие спецслужбы, армяне, бритоголовые немцы, курды или турецкие националисты. И все-таки в толпе всегда оказывались чувствительные, сообразительные, умные люди, всерьез обратившие на Ка внимание. От этих любивших литературу внимательных людей я не смог узнать ничего, кроме того, что Ка закончил свою новую книгу стихов, что он читал свои стихи "Улицы мечты", «Пес», "Коробка из-под шоколада" и «Любовь», и о том, что они сочли эти стихи очень-очень странными. Ка в нескольких местах указал, что написал стихи в Карсе, и это было истолковано как желание обратиться к слушателям, тоскующим по своей родине. Смуглая тридцатилетняя вдова с ребенком, подошедшая к Ка (а потом и ко мне) после вечера чтений, вспомнила, что Ка говорил и о стихотворении "Место, где нет Аллаха": с ее точки зрения, Ка прочитал из этого длинного стихотворения только одно четверостишие, чтобы не вызывать отрицательной реакций. Какие я ни прикладывал усилия, эта внимательная любительница поэзии не могла ничего сказать, кроме того, что "это был очень страшный образ". Эта женщина, сидевшая в переднем ряду на собрании в Гамбурге, была уверена, что Ка читал свои стихотворения из зеленой тетради.

Я вернулся во Франкфурт из Гамбурга ночью, тем же поездом, что и Ка. Выйдя из вокзала, я, как и он, пошел по Кайзерштрассе и развлекся в секс-шопах. (За неделю до этого пришла новая кассета с Мелиндой.) Придя на то место, где убили моего друга, я остановился и впервые открыто сказал себе то, с чем я соглашался, не замечая того. Должно быть, после того как он упал на землю, его убийца смог взять из сумки Ка зеленую тетрадь и убежать. В моей недельной поездке по Германии я каждую ночь часами читал записи, которые вел Ка об этих стихотворениях, его воспоминания о Карсе. Сейчас единственным утешением для меня было представить, что одно из длинных стихотворений книги ждет меня в Карсе в видеоархиве телевизионной студии.

Вернувшись в Стамбул, я какое-то время каждую ночь слушал в заключительных новостях на государственном канале, какая в Карсе погода, представлял, как меня могут встретить в городе. Я не скажу о том, что после автобусного путешествия длиной в полтора дня, похожего на путешествие Ка, однажды под вечер я приехал в Карс, что с сумкой в руках я боязливо снял комнату в отеле "Снежный дворец" (вокруг никого не было — ни загадочных сестер, ни их отца), что долго шел, как Ка, по заснеженным тротуарам Карса, по которым четыре года назад шел он (за четыре года закусочная "Зеленая страна" превратилась в убогую пивную), чтобы не заставлять читателей этой книги думать, что и я медленно становлюсь его тенью, о чем время от времени намекал Ка, недостаток во мне поэзии и грусти отличали нас не только друг от друга, но и его печальный город Карс отличался от бедного города Карса, каким видел его я. Но сейчас я должен поговорить о человеке, который нас связал и уподобил друг другу.

Когда я впервые тем вечером увидел Ипек на ужине, устроенном в честь меня мэром города, я хотел бы со спокойным сердцем поверить, что головокружение, которое я ощутил, вызвано ракы, что возможность безоглядно влюбиться в нее является преувеличением, что бесполезной является моя зависть к Ка, которую я начал тем вечером к нему испытывать! Пока в полночь на грязные мостовые перед моим окном в отеле "Снежный дворец" падал мокрый снег, гораздо менее поэтичный, чем рассказывал Ка, кто знает, сколько раз я спросил себя, почему не мог понять из записок моего друга, что Ипек так красива. То, что я записал в тетради, которую вытащил, повинуясь внутреннему чувству, и часто повторяя про себя в те дни фразу "точно, как Ка", могло бы быть началом книги, которую вы читаете: я вспоминаю, что пытался говорить о Ка и о любви, которую он испытывал к Ипек, словно это был мой собственный рассказ. Уголком моего затуманенного разума я размышлял о том, что позволить увлечь себя внутренними вопросами какой-либо книги или рукописи — это путь, обретенный благодаря опыту держаться подальше от любви. В противоположность тому, что принято считать, человек, если хочет, может держаться от любви далеко.

Но для этого вам нужно и разум свой спасти от женщины, которая врезалась вам в голову, и самого себя спасти от призрака третьего человека, провоцирующего вас на эту любовь. Между тем я уже договорился с Ипек на следующий день поговорить о Ка в кондитерской "Новая жизнь".

Или же я думал открыть ей, что хочу поговорить о Ка. В кондитерской, где никого, кроме нас, не было, по тому же черно-белому телевизору показывали двух влюбленных, обнявшихся на фоне моста через Босфор, и Ипек рассказала мне, что ей будет нелегко говорить о Ка. Она могла рассказать о своей внутренней боли и разочаровании только человеку, который терпеливо слушал бы ее, и ее успокаивало то, что этот человек — близкий друг Ка, настолько близкий, что ради его стихотворений доехал до самого Карса. Ведь если бы она убедила меня, что не поступила несправедливо по отношению к Ка, то хоть немного избавилась бы от внутренней тревоги. Она с осторожностью сказала, что мое непонимание (несообразительность) ее расстроит. На ней была длинная коричневая юбка, которую она надела в утро после «переворота», когда подавала Ка завтрак, и на свитер вновь был надет старомодный пояс (я сразу узнавал эти вещи, потому что читал о них в записях Ка), а на ее лице было чуть капризное, чуть печальное выражение, напоминавшее Мелинду. Я слушал ее очень долго и внимательно.