На самом деле мы не собирались вас огорчать Вынужденное пребывание в гостях
Ка был счастлив, что ушел от Ладживерта, отчетливо понимая, однако, что какие-то дьявольские, ненавистные узы связывают его с ним: эти узы были крепче, чем обычное любопытство и ненависть, и как только Ка вышел из комнаты, он, раскаявшись, понял, что будет тосковать по Ладживерту. Ханде, подошедшая к нему с доброжелательным и задумчивым видом, показалась ему сейчас наивной и неразумной, но это ощущение превосходства продлилось недолго. Ханде, с широко открытыми глазами, передала привет Кадифе и сказала, что хочет, чтобы Кадифе знала: снимет она платок во время телевизионной трансляции или нет, Ханде в любом случае все время всем сердцем будет вместе с ней (да, так прямо и сказала – не в театре, а по телевизору), а также посоветовала Ка, какую дорогу выбрать, выходя из квартиры, чтобы не привлечь внимание полицейских в штатском. Ка поспешно и в беспокойстве вышел, а когда спустился этажом ниже, к нему пришло стихотворение, он сел на первую же ступень перед входной дверью, где в ряд было выставлено много обуви, вытащил из кармана тетрадь и начал записывать.
Это было восемнадцатое стихотворение, написанное Ка в Карсе, и если бы не было заметок, которые он делал для себя, никто бы не понял, что это были послания разным людям, с которыми в жизни его связывали отношения любви или ненависти: так, когда он получал среднее образование в лицее «Прогресс» района Шишли, там учился избалованный мальчик из семьи очень богатого подрядчика, который был чемпионом Балкан по конным состязаниям, но был настолько независим, что сумел расположить к себе Ка; у его матери была подруга по лицею, родом из Белоруссии, и у той был таинственный белолицый сын, который вырос без отца и без братьев и сестер, который, еще будучи в лицее, стал употреблять наркотики, ни с чем не считался и знал обо всем, но понемногу; среди этих людей был красавчик, молчаливый и самодостаточный, который, находясь с Ка в военном учебном подразделении в Тузла, выбегал из строя в соседней роте и делал Ка маленькие гадости (например, прятал его фуражку). В стихотворении он размышлял над тем, что был привязан ко всем этим людям тайной любовью или открытой ненавистью, что за словом «Ревность», которое было названием этого стихотворения и которое объединяло оба чувства, он попытался утихомирить путаницу в своей голове, но проблема была гораздо глубже: Ка чувствовал, что души и голоса этих людей через какое-то время вошли в его собственную душу.
Выйдя из квартиры, он никак не мог определить, в каком месте Карса находится, но через некоторое время, спустившись с возвышенности, увидел, что пришел на проспект Халит-паши, и, машинально обернувшись, взглянул туда, где прятался Ладживерт.
Он почувствовал некоторое беспокойство оттого, что когда возвращался в отель, рядом с ним не было солдат-охранников. Когда перед зданием муниципалитета к нему подъехала гражданская машина и дверь открылась, он остановился.
– Ка-бей, не бойтесь, мы из Управления безопасности, садитесь, мы отвезем вас в отель.
Пока Ка пытался решить, что будет надежнее – вернуться в отель под контролем полиции или постараться, чтобы никто не видел, как он посреди города садится в полицейскую машину, двери машины вдруг открылись. Человек огромного телосложения, которого Ка где-то когда-то как будто встречал (может, это был его дальний дядюшка из Стамбула, да, дядя Махмуд), одним махом, грубо и с силой втащил Ка внутрь машины, что совсем не сочеталось с его недавней вежливостью. Как только машина тронулась, Ка почувствовал два сильных удара кулаком по голове. Или же он ударился головой, садясь в машину? Ему было очень страшно; а в машине было странно темно. Это был совсем не дядя Махмуд, а еще кто-то, сидевший впереди, который ужасно ругался. Когда Ка был ребенком, на улице Поэта Нигяр жил человек, и, когда к нему в сад залетал мяч, он так же ругался на детей.
Ка замолчал и вообразил, что он – ребенок, а машина утонула в темных улицах Карса, чтобы наказать злого ребенка (сейчас он припоминал, что это была широкая помпезная машина марки «шевроле», а не «рено», какими были машины гражданской полиции в Карсе), она выехала из темноты, немного покружила и заехала в какой-то внутренний дворик. "Смотри перед собой", – сказали ему. Держа за руки, его заставили пройти два лестничных пролета. Когда они пришли наверх, Ка уверился в том, что эти трое, вместе с водителем, не являются исламистами (откуда им найти такую машину?). Они были и не из НРУ, потому что те сотрудничали с Сунаем (по крайней мере отчасти). Одна дверь открылась, другая закрылась, и Ка обнаружил, что стоит перед окнами старого армянского дома с высоким потолком, выходившего на проспект Ататюрка. Он увидел в комнате включенный телевизор, грязные тарелки, апельсины и стол, заполненный газетами; индуктор, который, как он поймет позже, использовался для пыток током, одну-две рации, пистолеты, вазы, зеркала. Поняв, что попал в руки независимой группировки, он испугался, но, встретившись взглядом с З. Демирколом, находившимся в другом конце комнаты, успокоился: даже если это и убийца, все равно знакомое лицо.
З. Демиркол играл роль доброго следователя. Он выразил сожаление, что Ка привезли сюда таким способом. Ка предположил, что огромный дядюшка Махмуд будет изображать злого следователя, и поэтому стал внимательно слушать вопросы З. Демиркола.
– Что хочет делать Сунай?
Ка расписал и рассказал все, до мельчайших деталей, включая "Испанскую трагедию" Кида.
– Почему он отпустил этого чокнутого Ладживерта? Ка рассказал, что это было сделано для того, чтобы заставить Кадифе снять платок во время спектакля и прямой трансляции. Поддавшись какому-то вдохновению, он с умным видом употребил шахматный термин: возможно, это было слишком смелой "жертвой фигуры" (послышались одобрительные восклицания). Но это был шаг, который спутает маневры политических исламистов в Карсе!
– Откуда известно, что девчонка сдержит слово? Ка ответил, что Кадифе обещала, что выйдет на сцену, но в этом никто не может быть уверен.
– Где сейчас прячется Ладживерт? – спросил З. Демиркол.
Ка сказал, что понятия не имеет.
Они также спросили, почему рядом с Ка не было солдат-охранников, когда его забирали, и откуда он возвращался.
– С вечерней прогулки, – ответил Ка, и так как он продолжал настаивать на этом, З. Демиркол, как ожидал Ка, не говоря ни слова, вышел из комнаты, и перед ним появился дядюшка Махмуд, недобро глядевший на него. Он, как и человек, сидевший в машине на переднем сиденье, знал очень много отборных ругательств. Он обильно поливал ими всех вокруг, параллельно высказывая политические суждения, говорил о высоких государственных интересах и угрозах, которые были Ка не безразличны, бездумно, как дети поливают кетчупом все куски, не обращая внимания на то, соленые они или сладкие.
– Как ты думаешь, чего ты добьешься, скрывая место, где прячется исламский террорист, получающий деньги из Ирана, руки которого в крови? – сказал дядюшка Махмуд. – Если они придут к власти, ты ведь знаешь, что они сделают с такими мягкосердечными либералами, повидавшими Европу, как ты, не так ли?
Ка сказал, что, естественно, знает, но дядюшка Махмуд вновь рассказал, расписывая в подробностях и с восхищением, как муллы в Иране сжигали и поджаривали коммунистов и демократов, с которыми сотрудничали до того, как пришли к власти: "Они засунут либералам в задницы динамит и заставят их взлететь на воздух, расстреляют проституток и гомосексуалистов, запретят все книги, кроме религиозных, а таких хлюстов-интеллектуалов, как Ка, сначала побреют налысо, а потом возьмут их глупые книги со стихами…" – тут он вновь сказал нечто неприличное и еще раз скучающим тоном спросил у Ка, где прячется Ладживерт и откуда он возвращался вечером. Когда Ка ответил так же невыразительно, дядюшка Махмуд с тем же скучающим выражением лица надел на руки Ка наручники.
– Смотри, что я сейчас с тобой сделаю, – сказал он и без гнева, бесстрастно избил его, дав ему несколько затрещин и несколько раз ударив по лицу кулаком.
Я надеюсь, что если я напишу честно, что нашел в записях, которые Ка сделал позже, пять важных причин, свидетельствовавших, что он не очень расстроился из-за этих побоев, это не рассердит моих читателей.
1. Согласно представлению о счастье, которое было в голове у Ка, то количество хорошего и плохого, что? могло случиться с ним, было равноценным, и побои, которые он получал сейчас, означали, что они смогут поехать с Ипек во Франкфурт.
2. Ка, с интуицией, свойственной правящим классам, предполагал, что допрашивавшие его члены независимой группировки отделяют его от бедноты Карса, от преступников и обездоленных, и что его не подвергнут тяжелым побоям и пыткам, которые оставят незаживающие следы и ненависть.
3. Он справедливо думал, что полученные им побои усилят нежность Ипек по отношению к нему.?
4. Когда два дня назад, вечером во вторник, он увидел в Управлении безопасности окровавленное лицо Мухтара, он глупо представил себе, что побои, полученные от полиции, могут избавить человека от чувства вины, которое он испытывает из-за бедности своей страны.
5. Положение политического заключенного, который, несмотря на побои, не выдаст на допросе место, где скрывается другой человек, наполняло его гордостью.
Эта последняя причина двадцать лет назад обрадовала бы Ка гораздо больше, но сейчас, когда мода на все это прошла, он почувствовал, что попал в глупое положение. Из-за соленого вкуса крови в уголках губ и сочившейся у него из носа, он вспомнил свое детство. Когда у него последний раз текла кровь из носа? Когда дядюшка Махмуд и другие, забыв его в темном углу комнаты, собрались у телевизора, Ка вспомнил: в детстве, окна, ударившие ему по носу, бивший по носу футбольный мяч, удар кулаком в потасовке, когда он был в армии. Когда стемнело, З. Демиркол и его товарищи собрались вокруг телевизора и смотрели «Марианну», и Ка было приятно там находиться, с капающей из носа кровью, нравилось быть избитым, униженным и чувствовать себя забытым, словно ребенку. В какой-то момент он заволновался, что его обыщут и найдут письмо Ладживерта. Долгое время вместе с другими он молча смотрел «Марианну», виновато думая, что Тургут-бей и его дочери в это время тоже смотрят сериал.
Во время одного из перерывов на рекламу З. Демиркол встал со стула, взял со стола индуктор, показал Ка и спросил, знает ли он, для чего это используется, не получив ответа, объяснил, для чего, и на какой-то миг замолчал, как отец, который палкой пугает ребенка.
– Ты знаешь, почему я люблю Марианну? – спросил он, когда сериал опять начался. – Потому что она знает, чего хочет. Поскольку такие интеллигенты, как ты, не знают, чего хотят, они причиняют мне боль. Вы говорите «демократия», а потом сотрудничаете со сторонниками шариата. Вы говорите о правах человека, а потом устраиваете сделки с террористами и убийцами… Вы говорите «Европа» и умасливаете исламистов, врагов Запада… Вы говорите «феминизм», а поддерживаете мужчин, которые закрывают женщинам голову. Ты говоришь, что поступаешь так, как диктует тебе собственный разум и совесть, думаешь про себя: я поступлю так, как в этой ситуации повел бы себя европеец! Но ты даже европейцем быть не можешь! Ты знаешь, что сделает европеец? Если Ханс Хансен издаст ваше глупое воззвание, если европейцы воспримут это всерьез и пришлют в Карс делегацию, то эта делегация прежде всего поблагодарит военных за то, что они не отдали страну в руки политических исламистов. Вернувшись в Европу, эти педики, конечно же, пожалуются, что в Карсе нет демократии. Вы жалуетесь на военных и полагаетесь на военных, доверившись им, чтобы исламисты хладнокровно не перерезали вас всех. Я не буду тебя пытать, потому что ты это понимаешь.
Ка думал о том, что теперь наступила очередь «хорошего», что через какое-то время его освободят и что он успеет к Тургут-бею и его дочерям и досмотрит вместе с ними "Марианну".
– Но прежде чем отправить тебя обратно к твоей возлюбленной в отеле, я хочу сказать несколько слов об этом террористе-убийце, с которым ты заключил сделку, которого ты защищаешь, хочу, чтобы ты намотал себе на ус, – сказал З. Демиркол. – Но сначала заруби себе на носу вот что: ты в эту контору никогда не ходил. Да и мы, вообще-то, примерно через час освобождаем это здание. Новым местом нашего расположения будет последний этаж в лицее имамов-хатибов. Там мы будем тебя ждать. Может быть, ты вспомнишь, где скрывается Ладживерт и где ты только что совершал "вечернюю прогулку", и, может быть, захочешь поделиться с нами этой информацией. Сунай, когда был еще в своем уме, тебе наверняка сказал, что этот твой красивый герой, с глазами ярко-голубого цвета, повторяющего его имя, безжалостно убил телевизионного ведущего с куриными мозгами, который очернял нашего Пророка, и также организовал убийство директора педагогического института, удовольствие, которое ты удостоился видеть собственными глазами. Но существует еще кое-что, о чем подробно узнали трудолюбивые инженеры по прослушиванию из НРУ и о чем тебе до настоящего времени не говорили, чтобы не огорчать тебя, но теперь мы решили, что будет хорошо, если ты узнаешь об этом.
Мы сейчас добрались до того момента, о котором Ка в последующие четыре года, вспоминая свою жизнь, будто оператор в кино, перематывающий обратно пленку фильма, говорил, что лучше было бы, если бы то, что произошло потом, сложилось совсем иначе.
– Ипек-ханым, вместе с которой ты мечтаешь убежать во Франкфурт и стать счастливым, когда-то была любовницей Ладживерта, – сказал З. Демиркол мягким голосом. – Согласно делу, которое лежит передо мной, их связь началась четыре года назад. Тогда Ипек-ханым была замужем за Мухтар-беем, который добровольно снял свою кандидатуру на пост мэра города, и этот полоумный бывший левый и, извини, поэт, к сожалению, совершенно не замечал, что Ладживерт, которого он с восторгом и почестями принимал в своем доме, чтобы тот организовал молодых исламистов в Карсе, пока сам он продавал электрические печи в своем магазинчике бытовой техники, имеет очень тесные отношения с его женой, у него дома.
"Эти все вы придумали заранее, это неправда", – подумал Ка.
– Первым, кто заметил эту тайную любовь (конечно же, после сотрудников отдела прослушивания из управления), была Кадифе-ханым. Ипек-ханым, у которой были не очень хорошие отношения с мужем, под предлогом приезда сестры, которой предстояло начать учиться в институте, съехала вместе с ней в отдельный дом. Ладживерт по-прежнему то и дело приезжал в город, для того чтобы "организовывать молодых исламистов", вновь останавливался у Мухтара, который восхищался им, а когда Кадифе уходила на учебу, остервеневшие любовники встречались в этом новом доме. Это продолжалось до тех пор, пока в город не приехал Тургут-бей и отец и обе дочери не переселились в отель "Снежный дворец". После этого место старшей сестры заняла Кадифе, примкнувшая к девушкам в платках. У нас есть доказательства, что был даже своеобразный переходный период, когда наш голубоглазый Казанова справлялся одновременно с обеими сестрами.
Ка, собрав всю свою волю, отвел глаза, которые застилали слезы, от З. Демиркол а и устремил их на печально дрожавшие фонари на заснеженном проспекте Ататюрка, который, как Ка только что заметил, оттуда, где он сидел, можно было видеть насквозь.
– Я рассказываю обо всем этом только для того, чтобы убедить тебя, какой ошибкой является то, что ты скрываешь (по своей добросердечности) место, где прячется этот ужасный убийца, – сказал З. Демиркол, который, как и все члены независимых группировок, говорил все раскованнее по мере того, как причинял боль. – У меня никогда не было намерения тебя огорчать. Скорее всего, выйдя отсюда, ты будешь думать, что все то, что я тебе рассказал, не является информацией, полученной службой прослушивания, которая за последние сорок лет оборудовала весь Карс подслушивающими устройствами, и что это ерунда, которую я подстроил. Возможно, и Ипек-ханым убедит тебя поверить в то, что все это – ложь, чтобы не омрачить ваше будущее счастье во Франкфурте. У тебя мягкое сердце, оно может и не выдержать, но чтобы ты не сомневался в правдивости того, что я говорю, я, с твоего позволения, прочитаю тебе несколько убедительных любовных разговоров, которые наша власть записала, потратив так много средств, и потом приказала секретарям перепечатать.
"Милый, милый, дни, проведенные без тебя, – это не жизнь", – сказала, например, Ипек-ханым четыре года назад, 16 августа, жарким летним днем, возможно, тогда они в первый раз расставались… Через два месяца, когда Ладживерт приехал в город, чтобы сделать доклад на тему "Ислам и недозволенное", он позвонил ей за день восемь раз, из бакалейных лавок, чайных домов, и они говорили о том, как любят друг друга. Через два месяца, когда однажды Ипек-ханым захотела бежать с ним, но так и не решилась, он говорил, что "у каждого человека в жизни есть только один любимый человек и что у него это – она, Ипек". В другой раз она из ревности к его жене Мерзуке, оставшейся в Стамбуле, сказала Ладживерту, что не может заниматься с ним любовью, когда ее отец дома. Ну и в конце концов, за два последних дня он звонил ей еще три раза! Может быть, звонил и сегодня. Сейчас у нас нет записи их последнего разговора, не важно, о чем они говорили, об этом ты сам спросишь у Ипек-ханым. Прошу извинить меня, я вижу, что и так сказал достаточно, пожалуйста, не плачь. Друзья, снимите с него наручники, вытри лицо, и, если хочешь, тебя отвезут в отель.