Его по долгу вежливости старались скрыть.
- Но ведь здесь вы, граф! Это ли не мысль, да еще мысль, взлелеявшая
заговор!
- Я здесь только благодаря моему имени. Но в ваших гостиных ненавидят
Мысль, ей надлежит держаться на уровне каламбура из водевильного куплета, -
Вот тогда она получает награды. Но если человек думает, если в его шутках
Есть какая-то сила и новизна, вы его называете циником. Ведь так, кажется,
один из ваших судей назвал Курье? Вы его упрятали в тюрьму, так же, как и
Беранже. Да у вас всякого, кто хоть чего-нибудь - стоит в смысле ума,
Конгрегация отдает в руки исправительной полиции, и так называемые
Порядочные люди приветствуют это. Ибо для вашего одряхлевшего общества самое
Главное - соблюдать приличия... Вам никогда не подняться выше военной
храбрости: у вас будут Мюраты, но никогда не будет Вашингтонов. Я не вижу во
Франции ничего, кроме пустого тщеславия. Человек, который проявляет какую-то
Изобретательность в разговоре, легко может обронить какое-нибудь
Неосторожное словцо. И вот уж хозяин дома считает себя обесчещенным.
Тут коляска" графа, отводившая Жюльена, остановилась перед особняком
Де. Ла-Моль. Жюльен совсем влюбился в своего заговорщика. Альтамира
преподнес ему замечательный комплимент, и, по-видимому, от всей души:
- В вас нет этого французского легкомыслия, и вы понимаете принцип
Полезного.
Как раз за два дня перед этим Жюльен видел "Марино Фальеро", трагедию
Казимира Делавиня.
"Ну разве не ясно, что у этого простого столяра Израэля Бертуччо куда
больше характера, чем у всех знатных венецианцев? - говорил себе наш
Возмутившийся плебей. - А ведь все это были люди родовитые, и их родословную
Можно проследить до семисотого года, за целый век до Карла Великого, тогда
Как вся эта аристократия, что красовалась сегодня на балу у господина де
Реца, пустила корни разве что в тринадцатом столетии. И вот из всех этих
Благородных венецианцев столь славного происхождения, но, в сущности,
Совершенно бесцветных и ничем не примечательных, сохранилось только имя
Израэля Бертуччо. Заговор уничтожает все титулы, созданные прихотями того
Или иного общественного строя. Тут человек сразу занимает то место, на
Которое его возводит умение смотреть смерти в лицо. Даже ум, и тот теряет
Свое могущество...
Чем был бы сегодня Дантон, в этот век Вально и Реналей? Каким-нибудь
Помощником прокурора, да и то вряд ли.
Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и сделался бы министром,
Потому что в конце концов ведь и великий Дантон воровал. Мирабо тоже
Продался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы не мог шагу
Ступить из-за нищеты, как Пишегрю. Только один Лафайет никогда не воровал.
Так что же, значит, надо воровать? Надо продаваться?" На этом вопросе Жюльен
Запнулся. Весь остаток ночи он, не отрываясь, читал историю революции.
На другой день, занимаясь деловой перепиской в библиотеке, он то и дело
Возвращался мыслью к своему разговору с графом Альтамирой.
"Действительно, выходит так, - сказал он себе после долгого раздумья. -
Если бы эти испанские либералы вовлекли народ в преступления, их бы тогда не
Выкинули с такой легкостью. А это были дети; они важничали,
разглагольствовали, как я", - вдруг вскричал Жюльен, точно внезапно
Проснувшись.
"Что я сделал такого, что давало бы мне право судить этих несчастных,
которые, в конце концов, раз в жизни решились и посмели действовать? Я похож
на человека, который, вставая из-за стола, кричит: "Завтра я не буду
Обедать, но это не помешает мне и завтра быть таким же сильным и бодрым, как
сегодня!" Кто знает, что испытывают люди на полдороге к великому деянию?..
Ведь, в конце концов, это же не то, что выстрелить из пистолета!.." Эти
Высокие размышления были прерваны появлением м-ль де Ла-Моль, которая
Неожиданно вошла в библиотеку. Он был до такой степени увлечен своими