Подавило голос добродетели.

"Как бы я хотел, чтобы он вышел из себя! - говорил Жюльен. - С какой

уверенностью нанес бы я ему теперь удар шпагой! - И он сделал стремительное

Движение выпада. - До сих пор в его глазах я был просто холуем, который

расхрабрился не в меру. После этого письма я ему ровня".

"Да, - медленно продолжал он, с каким-то необыкновенным сладострастием

Смакуя каждое слово, - наши достоинства - маркиза и мои - были взвешены, и

бедняк плотник из Юры одержал победу".

"Прекрасно! - воскликнул он. - Так я и подпишусь под своим письмом. Не

Вздумайте воображать, мадемуазель де Ла-Моль, что я забуду о своем

Положении. Я вас заставлю хорошенько понять и почувствовать, что именно ради

Сына плотника изволили вы отказаться от потомка славного Ги де Круазенуа,

который ходил с Людовиком Святым в крестовый поход"

Жюльен был не в силах больше сдерживать свою радость. Его потянуло в

Сад. Ему было тесно взаперти у себя в комнате; он задыхался.

"Я, ничтожный крестьянин из Юры, - без конца повторял он самому себе, -

осужденный вечно ходить в этом унылом, черном одеянии! Ах, двадцать лет тому

назад и я бы щеголял в мундире, как они! В те времена человек, как я, или

был бы уже убит, или стал бы генералом в тридцать шесть лет". Письмо,

Которое он сжимал в руке, словно придавало ему росту; он чувствовал себя

Героем. Теперь, правда, этот черный сюртук может к сорока годам дать

Местечко на сто тысяч франков и голубую ленту, как у епископа Бовезского.

"Ну что ж, - сказал он с какой-то мефистофельской усмешкой, - значит, я

умнее их; я выбрал себе мундир по моде, во вкусе нашего века". И честолюбие

Его вспыхнуло с удвоенной силой, а вместе с ним и его приверженность к

сутане. "А сколько кардиналов еще более безвестного происхождения, чем я,

добивались могущества и власти! Взять хотя бы моего соотечественника

Гранвеля".

Мало-помалу возбуждение Жюльена улеглось; начало брать верх

Благоразумие. Он сказал себе, как его учитель Тартюф, - эту роль он знал

наизусть:

Невинной шуткой все готов я это счесть.

Но не доверюсь я медовым тем речам,

Доколе милости, которых так я жажду,

Не подтвердят мне то, что слышу не однажды...

"Тартюфа тоже погубила женщина, а ведь он был не хуже других... Мой

Ответ могут потом показать комунибудь, но у нас против этого есть средство,

- произнес он с расстановкой, сдерживая подымавшуюся в нем ярость. - Мы с

Того и начнем, что повторим в нем самые пылкие фразы из письма несравненной

Матильды.

Да, но вот четверо лакеев господина де Круазенуа бросаются на меня и

Отнимают у меня это письмо.

Ну нет, я хорошо вооружен, и им должна быть известна моя привычка

Стрелять в лакеев.

Так-то так! Но один из них может оказаться храбрым малым, да ему еще

Посулят сотню наполеондоров. Я его уложу на месте или раню, а им только

Этого и надо. Меня тут же сажают в тюрьму, как полагается по закону, я

Попадаю в руки полиции, правосудие торжествует, и господа судьи с чистой

Совестью отправляют меня в Пуасси разделить компанию с господами Фонтаном и

Магалоном. И я там буду валяться вповалку с четырьмястами оборванцев... И я

еще вздумал жалеть этих людей! - вскричал он, стремительно вскакивая. - А

Они когда-нибудь жалеют людей из третьего сословия, когда те попадают им в

руки?" И это восклицание было предсмертным вздохом его признательности к

Г-ну де Ла-Молю, которая все еще невольно мучила его.

"Не извольте торопиться, господа дворяне, я отлично понимаю эти ваши

Макиавеллические хитрости. Аббат Малон или господин Кастанед из семинарии

Вряд ли придумали бы лучше. Вы похитите у меня это обманное письмецо, и я

Окажусь вторым полковником Кароном в Кольмаре.

Минуточку, господа. Я отправлю это роковое письмо в наглухо

Запечатанном пакете на хранение к господину аббату Пирару. Это честнейший