Начало новой жизни Жанны и князя 4 страница

— Положительно, Левушка, вы решили сегодня задавать мне шарады, — засмеялась Анна.

— Нет, о нет! Если бы вы знали, как я перед вами виноват...

Моя речь оборвалась. Я увидел выдвинувшуюся голову И., и его взгляд напомнил мне о нашем разговоре в сквере. И. задал Анне какой-то вопрос, а я, как в спасительный фарватер, повернулся к Жанне.

Обед шел своим порядком. Неоднократно я перехватывал взгляд высокого турка, о музыкальности которого говорила Анна. Огненные, какие-то демонские глаза его часто останавливались на Анне. И иногда в них мелькало зверское выражение ненависти, когда он смотрел на И., с нею разговаривающего.

«Вот тебе и здравствуй, — подумал я. — Не хватало только моему дорогому И. отвечать за грехи Ананды».

Не успел я подумать об этом, как высокий турок встал, взял в руку бокал с шампанским и очень важно, даже величаво, поклонился своей соседке, хозяйке дома. Она улыбнулась ему и постучала ножиком о край своего хрустального стакана.

Голоса сразу смолкли, и все глаза уставились на турка, желавшего провозгласить тост.

После довольно пространного прославления родителей — быть может, это так полагалось по восточному обычаю, но мне казалось фальшивым — он перешел к виновнице торжества — младшей дочери. Речь свою он произносил на французском языке, заявляя, что выбирает его потому, что за столом есть люди, понимающие только этот язык. Он сказал это самым невинным тоном, будто бы выполняя элементарное требование вежливости, но что-то в его глазах, лице и всей фигуре было так едко и оскорбительно насмешливо, что вся кровь мне ударила в голову. Я не сомневался, что он внутренне издевался над Жанной, хотя внешне все было формально правильно.

Анна, сидевшая опустив глаза, поглядела на меня своим бездонным взглядом, точно уверяя меня в суете и ненужности всего окружающего. Мне стоило усилий снова вслушаться в речь оратора. Голос его был ясный, повелительный, речь правильная; необычайно четко он выговаривал все буквы до последней.

Отвлекшись вниманием к наблюдению за самим человеком, я потерял нить его речи и собрался с мыслями только к завершению его длинного тоста, в котором, очевидно, и была вся соль.

— Вот перед нами не только жемчужина Босфора, которая могла бы украшать любой гарем, любой дворец, но женщина, для красоты и талантов которой всей земли мало. И что же мы видим? Женщина эта хочет самостоятельно трудиться, колоть свои прелестные пальцы иглой и булавками. Стыдно нам, мужчинам Константинополя, не сумевшим завоевать сердце красавицы прелестней всех красавиц мира.

Но если уж нам это до сих пор не удалось, то мы объявляем себя ревнивыми телохранителями и не потерпим, чтобы кто-либо, не турок, отнял у нас наше сокровище. Я предлагаю тост за вечно женственное, за красоту, за страсть, за женщину, как украшение и добавление к жизни мужчины, а не как за труженицу. Царственной красоте и царственное место в жизни, — закончил он. Он чокнулся бокалом со Строгановым и прошел вокруг стола к месту Анны.

Я не слышал, что сказала Анна И., но видел ее молящий взгляд и его ответную улыбку и кивок головой.

Турок приблизился к нам. Все гости вставали со своих мест, чокаясь с Анной и хозяевами и создавая каламбуры на тост турка. На его лице было выражение адской дерзости, злобы, ревности, как будто он на что-то решился, что-то поставил на карту, хотя бы это вызывало и скандал.

Я задрожал: какой-то ужас вселила в меня эта адская физиономия.

Вдруг, шагах в трех-четырех от нас, турок весь побледнел, так побледнел, что даже губы его стали белы. Он слегка пошатнулся, как будто порываясь идти вперед, а перед ним была непроходимая преграда. Он снова пошатнулся, схватился рукой за сердце. К нему бросились на помощь. Но он уже оправился, старался улыбнуться, но видно было, что он сам не понимает, что с ним происходит.

Когда он схватился за сердце, он выронил из руки браслет, как мне показалось, из розовых кораллов. Но, как после мне сказал И., из розовых жемчужин и розовых же бриллиантов — вещь неоценимой стоимости.

Очевидно, он хотел, тайно для всех, надеть эту драгоценность на руку Анны, а его внезапная болезнь выдала его желание. Кто-то подал ему браслет, он с досадой положил его в карман и пошел к Анне, хотя шел теперь еле волоча ноги, сгорбившись и сразу став старым, почти безобразным.

Он с трудом чокнулся с Анной, поднявшейся к нему навстречу, не сказал ей ни слова, хотя глаза его готовы были выскочить из орбит, и, резко повернувшись, пошел обратно на свое место.

Я неотступно наблюдал его. Мне было странно, что, еле волоча ноги в нашу сторону, он имел силы так резко повернуться от нас. И еще более странно было его поведение дальше. Чем ближе он подходил к своему месту, тем легче и уверен-нее он шел. И, опускаясь на стул возле хозяина дома, он уже весело подшучивал над собой, говоря, что у него, должно быть, начинается грудная жаба.

Еще я не смог отдать себе отчета в том, что произошло, как снова шум и смех гостей был прерван звоном по бокалу; и на этот раз поднялся хозяин дома, очевидно желая сказать ответный тост.

— Прежде всего я благодарю моего гостя за столь высокое прославление родителей «перла», хотя считаю себя совершенно недостойным похвал и вижу в тосте моего гостя обычай восточной вежливости. Что же касается тех граней между чистокровными турками и европейцами, между трудящимися и живущими на чужой счет, то... — он смешно подмигнул и продолжал: — Вот он, наш знаменитый оратор, считает себя турком. Имя его Альфонсо. Есть ли такое турецкое имя? А фамилия его — да-Браццано. Возможна ли такая турецкая фамилия?

Кругом раздался смех.

— Фамилия его говорит и об испанцах, и о маврах, и об итальянцах, — о ком хотите, только не о турках. А вот психология и воспитание нашего друга могут быть глубоко турецкими. Это уж дело его вкуса и склонностей.

Что касается моей обрусевшей семьи, то в ней все трудятся. И если завтра я закрою глаза, то все члены моей большой семьи будут стоять в жизни на своих ногах и пройдут в полной материальной независимости свой жизненный путь.

Сегодняшний день я считаю самым счастливым, так как меньшая моя дочь, единственный совершеннолетний член семьи, не имевший самостоятельного труда, становится независимой хозяйкой большого дома. Я приветствую в ее лице всех трудящихся, образованных женщин. Женщин не игрушек и развлечений, а женщин — друзей своих мужей и детей. Да здравствует счастье труда, единственное верное счастье человека.

И Строганов точно так же, как турок, пошел вокруг длиннейшего стола к Анне, по дороге поцеловав руку своей жене.

Но в этот раз я заметил в Строганове сильное волнение, когда он склонялся к своей жене, чокался с да-Браццано и со своим младшим сыном, пользовавшимся исключительной любовью матери.

На вид это был красивый юноша, с пепельными волосами, черными глазами и оливковой кожей, как у матери. Но было что-то животное, отталкивающее в этой красивой внешности. Было ясно, что для него образцом хорошего тона был турок, который с ним особенно был внимателен и ласков. Юноша был, очевидно, избалован и изнежен, испорчен баловством матери и чрезвычайно высокомерен.

Я превратился в «Левушку — лови ворон», забыл все на свете и вдруг увидел за спиной юноши какое-то уродливое, серое существо. Точно это был он и не он, а его портрет лет через двадцать. На лбу, по всему лицу шли морщины. На руках торчали какие-то шишки, глаза из глубоких впадин сверкали точно раскаленные угли. Рот злобно кривился.

Я не мог ни отделить этой второй фигуры от юноши, ни слить их воедино. Я поднял руку, готовясь закричать ему: «Берегитесь, прогоните злодея сзади вас», как рука моя очутилась во власти другой руки, и я услышал голос Строганова:

— Ну, кого же сейчас точат ваши писательские шила? А, мой меньшой сын вас занимает. Ну, этот еще не трудится. Маменька будит утром, собственноручно подавая в постельку шоколад. Меньших обычно считают младенцами, хотя бы они уже перещеголяли стариков своим опытом.

Обнимемся, Левушка. Я вижу, вы моей царственной розе Босфора по сердцу пришлись, а это бывает редко.

Я едва мог ответить на его объятие и то только потому, что И., подошедший к Жанне, сжал мою руку и шепнул: «Думай о Флорентийце».

Когда все снова сели и подали торты и мороженое, заказанные нами, за столом раздались возгласы удовольствия. Вероятно, хозяин кондитерской хорошо знал вкусы константинопольской публики.

Анна, тихо говорившая с И., повернулась ко мне, и ее черные глаза пристально посмотрели на меня.

— Ах, Анна, как я несчастен. Хоть бы скорее кончился этот бесконечный обед. И зачем это людям есть так много. Мне положительно кажется, что с самого приезда в Константинополь я только и делаю, что ем да сплю. Да еще ясно наблюдаю, как схожу с ума, — жалобно сказал я.

Ее нежная рука погладила мою лежавшую на колене руку, и она ласково сказала:

— Левушка, придите в себя. Я всем сердцем вам сочувствую. Мне так хотелось бы чем-нибудь быть вам полезной. Смотрите на меня как на самую близкую, любящую сестру.

Голос ее был так нежен, столько доброты лилось из ее глаз ко мне, что я не мог выдержать. Уже подступало к горлу рыдание, как я заметил двигающуюся ко мне руку И. и на клочке бумажки увидел пилюлю Али. Я схватил пилюлю как якорь спасения, быстро проглотил ее и, к моему облегчению, услышал шум отодвигаемых стульев.

Гости разбрелись по балконам и гостиным, где был приготовлен черный кофе по-турецки.

Я молил И. не оставлять меня одного и поскорее уехать домой. Мы вместе с князем вышли на балкон, где уже сверкало алмазами звезд темное небо и, казалось, был дождь, так как капли дрожали кое-где на деревьях и особенно сильно благоухали цветы.

— Вот она, южная благоухающая ночь. Но если ты думаешь, что видишь капли дождя, то ошибаешься. Это Строганов приказал облить деревья, цветы и дорожки, чтобы не было так душно. Ты хочешь уехать. А разве не хочешь послушать игру и пение Анны. Не будь эгоистичен, — сказал, понизив голос, И. — Ты ведь понимаешь, что без нас Анне будет тяжелее здесь сегодня. Неужели ты не понял, что великая сила чистой любви и воли помогла мне защитить ее от этого адского турка.

— У меня к вам очень большая просьба, доктор И., — сказал внезапно все время задумчиво молчавший князь.

— Я буду более чем рад служить вам, князь, — очень живо ответил И.

— Видите ли, я все время ищу какой-либо возможности отплатить вам за вашу доброту ко мне и моей жене. И все способы, которые я перебираю в своем мозгу, мне кажутся вульгарными. Но вот как будто бы я нашел один, хотя в нем более, чем когда-либо, можно упрекнуть меня в эгоизме. К вам должен приехать друг. Вряд ли ему будет приятна суета отеля. В моем же большом и пустом доме есть две комнаты с совершенно отдельным ходом.

Рядом с этими комнатами пустуют еще три. Я уже сговорился со Строгановым и начал их все отделывать. Через два дня все будет готово, меблировано, и я уже купил отличный рояль, чтобы и ваш друг и Анна могли на нем играть в моем доме, если бы это им вздумалось.

Для спутника вашего друга есть комната в бельэтаже, имеющая сообщение со всем домом и, по особой лестнице, с комнатами, предназначенными для Ананды и для вас с Левушкой. Как видите, я уже все обдумал. Не откажите мне перед скорой разлукой в счастье иметь вас своими гостями.

Голос князя был тихий, почти молящий. И. близко подошел к нему, подал ему руку и сказал:

— Какую бы форму я ни придал моей благодарности, наиболее радостным будет то слово, что редко помощь человека приходит так кстати и вовремя, как ваше предложение нам. Мы с Левушкой устали от суеты отеля, а наш друг уже давно нуждается в отдыхе. От лица всех нас благодарю. Мы будем очень рады пожить в вашем тихом доме, так как задержимся здесь, вероятно, еще около месяца.

— Какое это для меня счастье, — воскликнул князь.

На пороге балкона выросла женская фигура, и я узнал Жанну, звавшую нас пить кофе. Что-то меня в ней поразило, и я только при свете огня понял, что она переоделась в другое платье. На мой вопрос, зачем она это сделала, она сказала мне, что в Константинополе такая мода, чтобы на парадных обедах дамы к кофе меняли туалеты.

Действительно, я увидел Строганову в легком платье сиреневого цвета, что шло к ее волосам, но составляло резкий контраст с ее кожей. Быть может, это было и хорошо, но мне не понравилось.

Я стал искать глазами Анну, мысленно решая, в каком бы цвете я хотел ее видеть. И ни в чем, кроме белого, мне не хотелось рисовать себе ее очаровательную фигуру.

Как же я обрадовался, когда увидел ее в том же туалете. Осмотрев туалет Жанны, со множеством мелких оборочек ярко-зеленого цвета, я вдруг сказал ей:

— Я не парижанин, а просто еще не видавший света мальчишка. Но на вашем месте я ни в коем случае не оделся бы в это вульгарное платье. Первый ваш туалет был скромен и мил, он был только рамкой для вас. Что же касается этой зелени, то она убила вас и кричит о дурном вкусе. Ради Бога, не делайте шляп в стиле этого платья. Вы разгоните высший свет и соберете в свой магазин базар.

— Это потому, — чуть не плача говорила Жанна, — что первое платье я выбрала сама, а второе мне подарила мадам Строганова.

К нам подошли князь и И., и мы сели в уголке пить кофе. На диване за центральным столом сидела Анна, а возле нее на кресле — зловещий да-Браццано.

Он, не сводя с нее глаз, что-то ей говорил. Лицо ее было холодно, точно маска легла на него, закрыв все возможности читать душевные ее движения. Только раз глаза ее поднялись, обвели комнату и с мольбой остановились на отце. Он сейчас же отошел от своего кружка и сел на диване рядом с нею.

— Ну, друг доченька, хочу выпить чашку кофе, налитую твоими милыми руками, — улыбаясь, сказал он ей.

Анна встала, чтобы налить ему кофе, а я снова увидел в глазах турка бешенство и ненависть. Но он улыбался и глотал свой кофе, вполне владея собой.

— Лоллион, я просил вас не оставлять меня. Но я сейчас крепок, как если бы сам Али был тут, а не только его пилюля во мне. Мне кажется, если этот сатана будет возле Анны, она петь не сможет. Неужели вы не можете его так скрючить, чтобы он вовсе убрался, — шептал я.

И. засмеялся и сказал, что верит моей силе и самообладанию и пойдет к столу Анны. Но просит меня, как только начнется музыка, сесть непременно рядом с ним, что он займет мне место, а лучше всего, как начнутся еще разговоры о пении, чтобы я сразу подошел к нему. Поговорив еще немного с князем и Жанной, он перешел к столу Анны, куда, как к магниту, стали собираться мужчины.

Последовало снова долгое кофепитие.

— Знаете, князь, не мог бы я жить на Востоке. Однажды я был на настоящем восточном пиру по поводу свадьбы. Там было разделено общество на мужскую и женскую половину. Я видел, конечно, только пир мужчин. Они ели руками, ели до отвала, до седьмого пота, под унылую восточную музыку. Это было безобразно, но красочно, хотя и варварски. Здесь все прикрыто как бы культурой и цивилизацией, — и все так же точно объедаются до пота. Только вытирают его не сальными руками и рукавами, а душистыми носовыми платками.

Ну, скажите, разве не варварство так устать от еды. Дойти до такого изнеможения, как эта группа людей, сидящая против нас, — указал я на нескольких гостей, сидевших в полном отупении на диване и креслах в противоположном от нас углу и тяжко переваривавших пищу.

Тут раздались просьбы о пении и музыке. Многие просили петь Браццано; он ломался и, воображая себя героем, отвечал, что не особенно здоров, но попробует все же. «Лучше тебе и не пробовать», — ехидно думал я и решил во что бы то ни стало умолить И. дать ему какую-нибудь каплю лекарства, чтобы он охрип и, что называется, «дал петуха».

Обуреваемый этим желанием, я забыл все условные вежливости на свете, бросил своих друзей и побежал к И. Схватив его за руку, я стал его умолять помочь турецкому бретёру осрамиться и пустить петуха.

— Какой ты еще мальчишка, Левушка, — смеялся надо мной И.

— Лоллион, миленький, добрый, хороший, не дайте мучить Анну этому злодею. Наверное, у него и голос такой, что ему петь только куплеты сатаны, — шептал я.

— Уймись, Левушка, — очень серьезно сказал мне И. — Наблюдай и вглядывайся во все. Запомни все, что сегодня видишь и слышишь. Многое поймешь гораздо позже. Для Анны и некоторых здесь сегодня идут решающие всю их жизнь минуты. Будь серьезен и не шали как мальчик.

Он почти сурово поглядел на меня.

Вся толпа гостей, предводительствуемая хозяином, двинулась в большой вестибюль, не тот, с которого мы вошли, а в середине дома. Там по широкой, красивой лестнице мы спустились вниз, в большой, круглый концертный зал, принадлежавший лично Анне. Ах, какая это была чудесная комната. Мозаичные деревянные полы и стены, посредине рояль и по стенам небольшие стулья. Две-три вазы на постаментах и несколько картин и мраморных фигур.

Когда Анна подошла к роялю, я забыл все. На ее лице играла улыбка, глаза сверкали, на щеках горел румянец. Это была не та Анна, которую я неоднократно видал. Это была фея, существо неземное. И если до сих пор мне казалась Анна особенною, не такой, каких носит земля, то теперь я понял, что по земле еще ходят неземные существа, приносящие небо на землю.

Она заиграла. Я сразу узнал сонату Бетховена.

Но до сих пор я не понимаю, как не только я, но и все мы могли вынести эту музыку. Какой-то безумный захват был в ней. Казалось, сила сверхъестественная вселилась в Анну. Чередование страсти, какого-то зова в неведомое, недосягаемое, то вдруг озарение, и вновь вопросы, и голос неизбежной судьбы...

Я плакал, закрыв лицо руками, и слышал, как плакал подле меня князь. «Вот он, серый день, претворенный в сияющий храм», — думал я.

Звуки смолкли. И никто не прерывал молчания. И. сжал мне руку, точно призывая к самообладанию. И было время.

— Ну, всегда ты, Анна, расстроишь всех своей игрой и испортишь всем праздник, — раздался неприятный, слегка гнусавый и капризный голос ее младшего брата. — Сыграла бы Шопена, показала бы блеск своей игры. А то навела туману своим Бетховеном.

Мне так хотелось отколотить этого будущего бретёра.

— Если тебе не нравится, ты можешь уйти отсюда, чем много меня обяжешь, — сказал ему отец тихо, но такая гроза была в его лице, что невоспитанный мальчишка, как трусливый пес, немедленно спрятался за маменькину спину. Та ему, улыбаясь, как нашалившему пятилетнему пупсу, погрозила кокетливо пальчиком.

Но этот пошлый эпизод не смог разбить огромного впечатления, созданного Анной.

Под напором просьб она снова стала играть. Но больших вещей она уже не играла, и, казалось, какая-то частичка ее существа улетела в первой вещи. Того сверхъестественного вдохновения в ее игре уже не было.

Мне хотелось убить негодного мальчишку за его грубое вмешательство.

Анна встала и объявила, что ни играть, ни петь она больше не будет, но если есть желающие, она будет аккомпанировать.

Да-Браццано поднялся и сказал, что петь под такой волшебный аккомпанемент он отказаться не может.

Я взглянул на И. Лицо его было сурово, ох, так сурово, точно перед бурей на пароходе. Он посмотрел на Анну, точно посылал ей сил.

Турок поправил воротник, одернул жилет и заявил, что споет песнь, в которой выльет тайну своего сердца.

Воцарилось молчание. Он объявил, что будет петь серенаду Шуберта.

Я вздохнул, в ужасе посмотрел на князя, на певца, который скорее был похож на тореадора, пылающего адским огнем, чем на нежного любовника, призывающего вникнуть в смысл песни соловья, молящей, трепетной, — и едва удержался от смеха.

Анна не нуждалась в нотах. Она взглянула на И., брови ее чуть поднялись, руки нежно коснулись клавиш.

— «Песнь моя летит с мольбою...» — вдруг заревел здоровенный бас, точно пароходный гудок.

Я фыркнул, нагнулся, спрятался за И. Когда же этот рев поднялся до высокой ноты, произошло нечто совершенно неожиданное. Ревевший точно бык бас вдруг превратился в тоненькую фистулу, такую поганенькую, что во всех углах сразу раздался хохот... Мы с князем хохотали во весь голос. Даже Анна с удивлением смотрела на певца, хотя в лице ее не было смеха, а только неприятное, досадное чувство. Очевидно, в ней говорила больше всего оскорбленная артистичность.

— Нет, не могу, я болен сегодня, — сказал, желая улыбнуться, певец. Он, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

Хозяйка дома и ее любимый сын бросились за ним, остальные гости, сконфуженные, давясь от смеха, стали разъезжаться.

Мы вышли последними вместе с Анной, Строгановым, князем и Жанной. Сердечно простясь с хозяевами, мы обещали зайти в магазин к шести часам, чтобы узнать, как прошел первый рабочий день.

 

Глава 19
 

Мы в доме князя

Прошло еще два суетных дня нашей отельной жизни, с ежедневными визитами к Жанне и князю и с путешествиями моими с капитаном по городу и его достопримечательностям.

Несмотря на все хлопоты и неприятности, валившиеся на него со всех сторон, от которых он даже похудел и его желтые глаза стали громадны, этот милейший человек урывал два-три часа в день, чтобы показать мне город.

Много я встречал и потом в жизни добрых и внимательных людей. Вообще мне везло на счастливые встречи. Но такого сердечного, простого внимания от чужого человека я уже в жизни не встречал. Я, конечно, не говорю о моем друге Флорентийце и его близких, как И., Ананда, Али. Я говорю о людях обычного высокого культурного уровня.

Утром на третий день, едва мы сели завтракать, как к нам вошел князь. Он объявил, что приехал с двумя слугами, которые поступают в полное наше распоряжение в его доме, чтобы перевести нас к себе.

И. выказал все признаки радости, а я не мог понять своего состояния. Мне точно не хотелось ехать в новое помещение. То мне думалось, что именно в этом переезде причины нашей задержки в Константинополе, то казалось, что капитану будет труднее забегать ко мне в менее центральную часть города. Конечно, корень моего недовольства лежал в том, что проще всего я чувствовал себя с капитаном; я как-то отдыхал в его присутствии и боялся, что буду разлучен с ним.

Как раз в минуту моих сомнений вошел капитан. Узнав, что мы сейчас переезжаем к князю, он, видимо, опечалился.

Не успел я отдать себе в этом отчет и хотел уже идти собирать вещи, как услышал голос князя:

— Я бы очень хотел обратиться к вам, капитан, с просьбой, но не знаю, как вы ее примете. Наши общие друзья переезжают ко мне. Если бы вы желали, рядом с комнатой Левушки есть пустая, но отличная комната. Меблировать ее ничего не стоит, и вечером вас ждало бы некоторое подобие семейной жизни, — улыбаясь, говорил князь.

— Я чрезвычайно благодарен вам, — ответил капитан. — Но друзья наши переезжают к вам, чтобы избавиться от суеты. А я — одна суета и беспокойство.

— Нисколько, капитан, — прервал его И. — Дом князя такой большой и удобный. При нем есть сад с беседками, и вообще, кому захочется уединения, тот его там всегда найдет. Кроме того, ведь вопрос вашего пребывания здесь — дни, а нашего — недели. И познакомиться с Анандой, поговорить и побыть с ним будет вам гораздо удобнее, если вы будете жить с нами. Затем, — прибавил он с юмористическим, так знакомым мне блеском глаз, — в доме князя есть рояль. Я постараюсь еще до приезда Ананды уговорить Анну поиграть нам вечерок, празднуя наше скромное новоселье. А ведь Левушка уверял вас, что игра Анны раскроет вам понимание музыки и высокой общественной роли женщины, одаренной музыкальным талантом, — посмотрев на меня, закончил И.

Я густо покраснел, хотел упрекнуть моего друга за насмешку надо мной, но желание уговорить капитана переехать вместе с нами превозмогло все.

Я бросился ему на шею и, должно быть, так искренне, по-детски, молил его принять великодушное предложение князя, тот, со своей стороны, еще раз его повторил, И. тоже убеждал его усиленно, что в результате капитан развел руками, покачал головой и сказал:

— Ведь переезд в чужой семейный дом, да еще в таком близком соседстве с вами, доктор И., — это для меня род монастырского заключения! Я ведь так привык вести беспорядочную жизнь!

— Ну, капитан, если вы действительно интересуетесь нашей внутренней жизнью, как вы неоднократно говорили, и хотите подумать о многом, что давно складываете в запасники ума и сердца, а также поговорить с настоящим мудрецом, и ваши намерения серьезны, — несколько дней чистой жизни не составят для вас трагедии, — вставая, сказал твердо И.

— Конечно, доктор И., я не о трагедии воздержания думал, когда колебался. А просто сознаю себя мало достойным того внимания, которое вы все мне оказываете!

— Ну, это уже пошли подробности! — закричал я. — Вы, главное дело, поскорее соглашайтесь, чтобы я мог идти собирать мои вещи. А то вы ведь не знаете молниеносных темпов И. Не успею я сложить один костюм, он явится, уже все свое сложивши, упрекать меня в ловиворонстве.

Все засмеялись, капитан джентльменски поклонился князю, благодаря и принимая предложение и обещая вечером, к семи часам, быть с матросом-верзилой на месте, в его доме.

Я с радостью побежал собирать свои вещи, что, с помощью слуг князя, очень скоро сделал. Мы расплатились в отеле и сели в коляску князя, предоставив перевезти вещи слугам.

Мы сделали по городу большой крюк, так как И. нашел необходимым нанести визит синьорам Гальдони, у которых мы еще не были под предлогом моей болезни.

Я был очень рад, что мы их не застали дома. Передав карточки, мы приехали наконец в дом князя. И. прошел прямо к княгине, а нас с князем просил разместить его вещи, как нам заблагорассудится.

Первое впечатление от предоставленных нам князем комнат было ошеломляющее. Комната моя имела большой балкон, выходящий в сад, и под ним было много цветов. Обои светло-серого цвета, на которых ярко выделялась мебель красного дерева, где было все и для спальни и для кабинета.

Мне было очень любопытно посмотреть скорее на комнату И. Его комната была желтая, а мебель вся резная, черного дерева, в готическом средневековом стиле, напоминая своими высокими остроконечными формами внутренность храма. Покрыта была мебель желтым шелковым ковром, в тон обоям, с коричневато-черным рисунком; пол был застлан сплошь таким же ковром.

Я даже свистнул. На письменном столе на желтом сукне стояла хрустальная ваза с желтыми розами и лежало письмо, надписанное круглым и красивым почерком.

Казалось бы, эта комната была вовсе непохожей на комнату сэра Уоми в Б. Но чем-то, быть может желтым цветом, она вызвала во мне воспоминание о ней. Гармония форм и красок, вкус, с которым были расставлены вещи, — все было образцом истинной художественности и поразило меня.

— Это вы сами так убрали комнату для И.? — спросил я вошедшего князя.

— Нет, Левушка, этой комнатой занялась Анна. У одного ее знакомого долго стояла без употребления вся эта мебель. Она рекомендовала мне ее купить и сама руководила расстановкой мебели. Нравится вам? — спросил князь.

— Нравится — это не то слово. Здесь так же отражено превосходство ее вкуса над всеми нами, как в ее игре, в ее зале, в ее манере одеваться, — сказал я, забывая все и превращаясь в «Левушку — лови ворон».

Не знаю, долго ли я сидел в кресле у письменного стола, рассматривая заворожившую меня комнату. Одна мысль владела мной неотступно: «Как же обставит Анна комнаты Ананды? Комнаты того, кого избрало ее сердце навек, если только для друга она сумела устроить комнату-храм, входя в которую, испытываешь благоговение?»

Весь под влиянием этой мысли, забыв все на свете, я думал, что такое любовь у существ, выше нас стоящих? Как они любят? В чем они видят смысл любви? Почему мой брат женился на Наль, а Ананда не женится на Анне? Разве от брака таких любовников не пошла бы высшая раса людей?

Вдруг, как всегда внезапно содрогнувшись с головы до ног, я увидел Ананду, хотя и где-то далеко, но совершенно ясно, и услышал его голос:

«Связи людей, их любовь и ненависть — всё не одной данной жизни плоды. И тело человека, и его окружение — всё следствия и результаты личных трудов и достижений в веках. Нет пути духовного совершенствования одного вырезанного из миллионов окружающих его жизней. Только научившись единиться с людьми в красоте, сливаться с ними в любви, можно пройти в те высоты духовных сил, где живут люди выше нас. Тогда открывается собственное сердце, и в нем оживает новая любовь. И человек понимает, что вся вселенная связана, дышит и вечно движется вперед этой живой любовью».