Вечер у Строгановых и разоблачение Браццано

Еще два дня жизни мелькнули для меня как счастливый сон. Занятия с сэром Уоми, письма, которые я писал под его диктовку каким-то неведомым мне людям, иногда пронзали меня так глубоко, что я еле удерживал слезы и дрожание руки. Сколько было в них любви, утешения! Особенное впечатление произвело на меня письмо к одной матери, потерявшей взрослого сына. Той нежности, уважения к огромности ее горя и вместе с тем величия мудрости, которое несло ей письмо сэра Уоми, я не мог спокойно слышать, и слезы бежали по моим щекам, когда я его писал.

Как много надо было выстрадать самому, чтобы так понимать чужое горе. Всю бездну земных страданий надо было постичь, чтобы суметь так понять и утешить скорбящего человека.

В конце третьего дня сэр Уоми прислал за мной. Когда я вошел в его комнату, я там нашел И. и Ананду. Сэр Уоми сказал мне, что сейчас все они пойдут к княгине и, если я хочу, я могу тоже идти.

Если бы сэр Уоми шел не через десять комнат, а через десять пустынь, и тогда бы я был счастлив каждой минуте, проведенной с ним.

— Я позвал тебя, поджидаю и капитана. Оба вы видели человека — старую княгиню — обломком тела и духа. Не думаю, чтобы и сейчас можно было назвать ее цветущей яблоней, — чуть улыбнулся он. — Но как тебе, так и капитану, мне кажется, будет очень поучительно увидеть, как возрождается иногда человек. Княгиня нас не ждет. Мы застанем ее без всяких прикрас, в которые облекается человек, даже духовно высокий и очень правдивый, если он ждет посещения, о котором мечтал. Встреча — если к ней готовился человек — почти всегда носит в себе лицемерие. Самые ценные встречи людей — встречи неожиданные.

Пойдемте, ты с капитаном останешься в комнате рядом с комнатой княгини. Когда настанет время, если будет нужно, я вас позову.

Мы вышли, по дороге я забежал за капитаном в его комнату, и через несколько минут мы были в комнате рядом со спальней княгини. Там было темно, в комнате же княгини горели яркие лампы, и нам все было видно и слышно, что делалось там.

Княгиня сидела в кресле. Ее старое лицо до того изменилось за время, что я ее не видел, что я не узнал бы ее. Никакой жестокости, никакой властности в этом лице теперь не было.

Князь сидел возле нее и держал в руках книгу, намереваясь, очевидно, ей читать.

Услышав шум, он спросил: «Кто здесь?» — но, узнав сэра Уоми, быстро, весь просияв, пошел ему навстречу. Увидя, кто входит в комнату, княгиня пыталась приподняться, но сэр Уоми запретил ей вставать. Он сел на место князя, И. и Ананда разместились по сторонам стола, а князь встал за креслом княгини, весь сияя, точно лампада.

— Я вас не ждала сегодня, сэр Уоми, хотя жаждала видеть вас. Я не смела просить вас еще раз навестить меня. А вот теперь вы пришли, и я так растерялась, что забыла все, о чем хотела вас просить, — сказала княгиня.

И голос ее изменился. Ни грубости, ни визгливости, которые так неприятно поражали в нем раньше, не было.

— Вам не о чем меня просить, княгиня. Это я пришел поблагодарить вас за бедных детей, которых вы облагодетельствовали. Я ведь вам ничего не говорил о них. Я только указал вам, что вы обидели их мать на пароходе. А вы не только осознали свою ошибку, но и творчески поправили, положив на каждого ребенка по десяти тысяч. Знаете ли вы, как ценен ваш дар именно потому, что никто у вас его не просил, а вы сами подали бедным детям такую помощь? Если бы вы спрашивали советов у десяти мудрецов, то и тогда вы не поступили бы правильнее и умнее.

— О, сэр Уоми. В моей болезни ваши помощники так много дали мне не только в физическом смысле. Из их разговоров со мною, таких терпеливых, любовных, мудрых, я поняла весь ужас, в котором прожила жизнь. И то, что вы говорите мне слово благодарности, тогда как им и вам я обязана более чем жизнью, — я просто не могу перенести.

Княгиня закрыла лицо руками, немощными, узловатыми, безобразными, и горько плакала.

— Не плачьте, княгиня. Непоправимо только то, чего человек не понял до смерти и так и ушел с земли. Выслушайте меня. Если вы осознали, что вы обидели Жанну, — позовите эту милую и, поверьте, очень несчастную женщину и извинитесь перед ней. Дар сердечной доброты — вот все, что необходимо человеку изливать в своем труде дня. И если вам кажется, что вы уже стары и больны, что ваше время для труда невозвратно прошло, то это полнейший предрассудок. Можно быть обреченным на неподвижность, лишенным рук и ног — и все же не только трудиться, но и творчеством своей любви и мысли вдохновлять толпы народа. Наивысшая форма труда мудрости, какая известна мне, несет миру вдохновение и энергию одной силой своей мысли, оставаясь сама в полной внешней неподвижности. Но мысль этой неподвижной мудрости составляет огромную часть движения вселенной. И каждому человеку — в том числе и вам — важно жить, не выключаясь из этого вечного движения, не останавливаясь, но все время идя в нем, как солнце и лучи, неразлучно.

Прост ваш день труда. Обласкайте каждого, кто войдет к вам. Если к вам пришел одинокий, отдайте всю любовь сердца, чтобы, уходя, он понял, что у него есть друг. Если придет скорбный, осветите ему жизнь вашей радостью. Если придет слабый, помогите ему знанием того нового смысла жизни, который вам открылся. И жизнь ваша станет благословением для людей.

Уймите слезы, друг. Постарайтесь спокойно, без обиды, стыда или раздражения вдуматься в то, что я вам скажу. Я не проповедь вам читаю, не поучаю вас морали условных кодексов земли. Я хочу помочь вам войти в иную ступень жизни, где вы сами могли бы раскрепоститься от тех страстей, в каких провели жизнь и от которых сами же больше всего страдаете.

Сейчас вы брезгливо отворачиваетесь, когда в ваших воспоминаниях встают те или иные образы. За всю вашу жизнь вы только один раз поверили в безусловную честность человека, в честность вашего мужа.

Не буду сейчас входить в подробности вопроса, так ли это было на самом деле, что вам все встречались малочестные или это вы так воспринимали людей и жизнь, их честь и достоинства. Но — даже и в этом единственном случае — до конца ли вы доверились человеку? Разве вы ничего от него не утаили? Разве он знает истину, хотя бы о ваших денежных делах? Проверьте, ведь вы — как скупой рыцарь — боитесь открыть кому-либо тайну ваших истинных боготворимых сокровищ, хотя вам и кажется, что вы уже победили свою жадность и скупость.

Зачем вы продолжаете жить во лжи? Пока вы окончательно не поймете, что нет одной жизни земли, вырванной из всей атмосферы вселенной, а есть единая жизнь, неразделимое зерно духа и материи, что нет только одной трудящейся земли, а есть общее колесо живого трудящегося неба и живой трудящейся земли, колесо, единящееся на общих земле и небу принципах, не терпящих лжи и лицемерия, не подлежащих изменению от желаний и воли людей, а движущихся целесообразно и закономерно для жизни всей вселенной, — вы не найдете радости жить.

Сколько бы, вам ни оставалось еще жить — вас неизменно будет преследовать страх, пока вы будете думать о каждом своем дне, как о мгновении вашей только одной земной жизни.

Если из жизни земли исключить понимание своей текущей жизни, как связи вековых причин и следствий, вся данная жизнь земли сводится к нулю. Из-за того или иного конгломерата страстей и желаний, без перспективы света, который можно внести в труд дня, без знания, что свет горит в каждом человеке всего человечества вселенной, жить творчески нельзя. Кто живет, не осознавая в себе этого света, тот примыкает к злой воле, думающей, что она может покорить мир, заставив его служить своим страстям, своим наслаждениям.

Когда умолк голос сэра Уоми, княгиня все еще сидела, закрыв лицо руками.

— Как могли вы так узнать все, сэр Уоми, точно бы я сама рассказала вам о своей жизни? — раздался голос княгини.

И какой это был голос! Точно ей стоило невообразимого труда каждое слово. Казалось, у нее схватило клещами сердце и она преодолевает боль.

— Это неважно, княгиня, как я узнал о ваших тайнах. Важно и не то, что я вам принес какую-то весть. А важна весть, которая дошла до вас и как вы ее приняли. На Востоке говорят: «Нужно, и муравей гонцом будет», — ответил ей сэр Уоми.

Но уже поздно, и вы утомлены. Примите лекарство, что вам сейчас даст И., посидите с вашим милым мужем и обдумайте вдвоем все, что я вам сказал. Все мы еще некоторое время пробудем в Константинополе, и еще не раз я побеседую с вами. Помните только, что раскаяние, как и всякая жизнь в прошлом, не имеет смысла, так как лишено всякого творчества сердца. Жизнь — это «сейчас». Это не «завтра» и не «вчера». Одно неизвестно, другого не существует. Старайтесь научиться жить летящим «сейчас», а не мечтой о завтра, которого не знаете.

Сэр Уоми встал, ласково простился с супругами и вышел к нам. Мы присоединились к нему, и все вместе перешли в его комнаты.

Здесь мы пробыли очень недолго. Сэр Уоми отправил нас с капитаном к себе, велев нам быстро переодеться в свежие костюмы и объявив, что мы сейчас поедем к Строгановым.

Он спросил нас, остаемся ли мы твердыми в своем решении помогать ему в деле разоблачения да-Браццано и освобождения несчастных членов семьи Строганова от его гипнотической власти. Оба мы подтвердили, что остаемся верны данному слову, и, не колеблясь, сказали, что отдаем себя в его полное распоряжение.

— Друзья мои, — ласково сказал нам сэр Уоми, — есть такие стадии духовного развития людей, где некоторые грубые земные дела уже невозможны для высоко восшедшего духовно человека. Точно так же, как и некоторые высокие дела, где духовные вибрации гораздо выше обычных, земных, недоступны формам людей более грубым.

В сегодняшнем случае будет несколько раз такое положение вещей, где ни один из нас не сможет прикоснуться к тому, что надето на людях, без риска причинить им очень сильный удар от соприкосновения с нашими гораздо более высокими вибрациями, вибрациями, которых не смогут вынести их тела. Они могут заболеть и даже умереть от нашего прикосновения.

И вам придется действовать за нас, чтобы спасти этих людей. Будьте очень бдительно внимательными. Ничего не бойтесь. Слушайте то, что я вам буду говорить или что будут тихо передавать вам И. или Ананда. Действуйте немедленно, как получите приказание, точно его выполняйте и думайте только о том, что сию минуту делаете.

Теперь идите; лошади уже нас ждут; возвращайтесь сюда же: времени вам двадцать минут.

Мы помчались к себе, быстро переоделись в новые костюмы и через четверть часа уже входили к сэру Уоми.

Наши друзья были закутаны в плащи, а мы с капитаном взять их не догадались. Но слуга сэра Уоми, улыбаясь, подал и нам такие же плащи, в какие были закутаны наши друзья, и мы вышли к калитке.

Здесь нас ждал широкий экипаж, мы свободно уселись в нем и поехали к Строгановым.

Я ожидал, что перед подъездом будет много экипажей, но оказалось, что пока была только одна коляска, из которой выходил Ибрагим с отцом.

Весь дом был освещен, но гости нигде не только не толпились, а комнаты были безлюдны. Мы с капитаном удивленно переглянулись, решив, что съезд еще, очевидно, не начался.

В гостиной мы застали всю семью Строгановых. Их было так много, в лицо я их уже всех знал, но имен положительно не помнил.

Жена Строганова была в каком-то переливчатом, точно опал, платье. Она куталась в белый шелковый платок; но мне казалось, что не сырость от дождя — как она говорила — была ей вредна. А она старалась — мне чудилось — скрыть руки и шею, на которых не было ее прежних украшений. Вид ее был смущенный и растерянный.

Анна была в синем платье с белыми кружевами, которое напомнило мне платок сэра Уоми. Бледность ее лица меня поразила. Она была совершенно спокойна, и какая-то новая решительность чувствовалась в ней. На ее прелестной руке сверкал браслет Браццано.

Сам Строганов выглядел больным или, вернее, точно встал после болезни.

Что касается любимчика, который внушал мне такой ужас в магазине Жанны своим видом, то теперь он имел свой обычный, презрительно-снисходительный вид «неглиже с отвагой». Только иногда по его лицу пробегала легкая судорога, и он брался за свою феску, точно желая увериться, на месте ли она. Я подсмотрел, что страх, даже ужас, мелькал у него порой в глазах, когда он смотрел на сэра Уоми.

Словом, я окончательно превратился в «Левушку — лови ворон», в результате чего И. взял меня под руку.

Я опомнился и увидел да-Браццано, входившего в комнату. На его адской физиономии была такая наглая, самодовольная уверенность, точно он говорил: «Что, взяли? Разве я когда-нибудь был согнут или без языка?»

Он развязно, как к себе домой, вошел в комнату. Фамильярно целуя руку Строгановой, он как будто чуть-чуть удивился ее равнодушию, но тотчас же, делая галантные манеры, изображая из себя лорда высшей марки, направился к Анне. «Посмотрел бы ты на лорда Бенедикта», — мелькнуло в моей голове.

Склонившись перед ней, нагло глядя на Анну, как на свою собственность, он ждал, чтобы она протянула ему руку. Не дождавшись и, очевидно желая скрыть досаду, он фальшиво рассмеялся и сказал:

— Дорогая Анна, ведь вы же по-европейски воспитаны. И я не собираюсь устроить в своем доме для вас гарем, хотя я и турок. Протяните же мне вашу прелестную ручку, на которой я вижу залог вашего согласия стать моей женой — и моего счастья.

— Я прежде всего для вас не Анна, а Анна Борисовна. Что же касается каких-то залогов, то их я от вас не принимала и слов вам никаких не давала, — прервала она его так резко, что даже этот злодей опешил.

Не знаю, чем бы кончилась эта стычка, если бы Строганова не вмешалась, говоря ему:

— Браццано, что же вы не здороваетесь с сэром Уоми и не познакомите нас с вашим другом?

Вместе с Браццано вошел в комнату человек высокого роста, широкоплечий, но с такой маленькой головой, что невольно вызывал представление об удаве. Лицо его, вероятно от больной кожи, а может быть и спиртных напитков, было ярко-красное, почти такое же, как его феска, с фиолетовым оттенком на щеках и носу, а маленькие, черные, проницательные глаза бегали, точно шарили по всему, на чем останавливались.

Когда Анна обрезала Браццано, мне показалось, что на этом грязном и противном лице мелькнуло злорадство.

Браццано представил хозяйке и обществу своего друга под именем Тебальдо Бонда, уверяя, что красота Анны заставила его сегодня забыть все правила приличия.

— Впрочем, — прибавил он, поглядев на Анну и Строганову, — сегодня такой важный в моей жизни день, не только день побед в любви, но и власть моя сегодня возросла как никогда. На радостях не имеет смысла так строго придерживаться условного этикета.

Он хотел снова подойти к Анне, но его задержала Строганова, сказав, что все мы ждали более получаса только его одного, чтобы сесть за стол. Что он опоздал свыше всякой меры, хотя и знает, что в этом доме — по любви хозяина к порядку — соблюдается точность времени всех трапез, чту ему, Браццано, хорошо известно.

Браццано, привыкший видеть и знать в Строгановой свою беспрекословно повинующуюся всем его капризам рабу, окаменел от изумления и бешенства.

Но не один он был потрясающе изумлен. Сам Строганов пронзительно посмотрел на свою жену и перевел вопрошающий взгляд на сэра Уоми. Тот ответил ему улыбкой, но улыбнулись только его губы. Глаза его, строгие, пристальные, с каким-то иным — несвойственным его всегдашней ласковости — выражением устремились на Браццано.

Побелевший от злости Браццано точно прошипел в ответ хозяйке дома:

— Я не привык выслушивать замечания вообще нигде, а у вас в доме в особенности.

Он с трудом взял себя в руки, постарался улыбнуться, хотя вместо улыбки вышла гримаса, и продолжал уже более спокойно:

— Я простудился и был болен эти дни.

Внезапно он встретился взглядом с Анандой и точно подавился чем-то, кашлянул и продолжал:

— Только несколько часов тому назад я почувствовал облегчение, благодаря усилиям моего доктора, который меня сопровождает сейчас и которого я уже имел удовольствие вам только что представить, Елена Дмитриевна, — поклонился он Строгановой. — Пусть это печальное обстоятельство будет извинением моему опозданию. Смените гнев на милость и...

Тут он направился прямо к Анне, намереваясь вести ее к столу, и уже складывал свою правую руку калачиком, как ему опять не повезло. Откуда ни возьмись, вынырнула маленькая собачонка Строгановой, и Браццано, не смотревший под ноги, а уперший взгляд в Анну, наткнулся на нее и едва не полетел на ковер.

Это было так смешно, его грузная фигура точно до полу склонилась перед Анной, полы его фрака взметнулись ему на голову да вдобавок он еще неловко зацепился за ножку стоявшего вблизи кресла и никак не мог разогнуться, — я не выдержал и залился смехом, капитан мне вторил, оба Джел-Мабеды и сам хозяин, а за ними и многочисленные его семейные надрывались от хохота. Только сэр Уоми и два моих друга хранили полную серьезность. Сэр Уоми подошел к хозяйке дома, поклонился ей и подал руку, чтобы вести ее к столу.

Я взглянул на капитана, чтобы поделиться с ним впечатлением от величавых, полных достоинства и спокойствия манер сэра Уоми, но капитан сам приковался взглядом к его фигуре, находясь, очевидно, под полным обаянием сэра Уоми.

Пока доктор Бонда помогал Браццано выпрямиться, что произошло не без труда, Ананда подошел к Анне, точно так же поклонился ей, как сэр Уоми ее матери, совершенно не сгибая фигуры, а только склонив голову, и подал ей руку.

Как они были прекрасны оба! Так же прекрасны, как в первый вечер музыки у князя, в день приезда Ананды. Я забыл обо всем, улетел куда-то, стал «Левушкой — лови ворон» и внезапно услышал голос Флорентийца.

«Ты видишь сейчас величие и ужас путей человеческих. Ты видишь, что всякий человек, идя своим путем, может постичь истинное знание только тогда, когда его верность стала уже не личным его качеством, а одною из осей всего его существа. Осью главной, на которой лежит и развивается все творчество человека. Учись различать пути людей. И помни, что никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе Учитель».

Я рванулся было вперед, туда, где я слышал голос, но И. держал меня крепко под руку, а капитан удивленно смотрел мне в лицо.

— Вам, Левушка, нехорошо? Чем вы расстроились? — тихо спросил он меня.

— Вот видишь, как надо быть внимательным. Держи руку Флорентийца в своей, как будто бы он здесь рядом с тобой, — шепнул мне И.

— Нет, капитан, я вполне здоров, — ответил я моему другу. — Это Бог меня наказал за то, что я так потешался над неудачей Браццано.

— Ну, если уж Богу есть зачем сюда вмешиваться, — возразил, смеясь, капитан, — то только разве затем, чтобы покарать этого наглеца и шарлатана, а никак не наказывать невинных младенцев за заслуженный им смех.

Между тем сэр Уоми уже входил — впереди всех следовавших за ним пар — в двери столовой. Уж и Ананда с Анной были много впереди нас, а Браццано со своим доктором все еще стояли в стороне.

Браццано тяжело дышал, что-то резко говорил по-турецки своему собеседнику, который старался его успокоить.

— Ваши лекарства что-то мало помогают, — вдруг насмешливо сказал он по-русски. — Вот, говорят, доктор И. обладает совершенно волшебными лекарствами, — нагло глядя на И., вызывающе продолжал Браццано. — Не удостоите ли вы, доктор И., меня своим волшебным снадобьем. Весь Константинополь только и говорит, что о приехавших сюда новомодных докторах-чудотворцах.

— Не знаю, в какой степени испытали на себе влияние новой медицины те сплетники, что говорили вам о ней. Но, думаю, что вы сами имели случай испытать на себе силу влияния моего и моего друга Ананды. Мне было бы очень жаль, если бы вам пришлось подвергнуться силе опыта сэра Уоми. Это было бы для вас катастрофой, — очень вежливо и мягко, точно не замечая наглости Браццано, ответил И.

— Вы так думаете? — криво усмехаясь, вновь сказал Браццано, двигаясь вместе с нами в столовую.

— Я буду иметь случай сегодня доказать вам, насколько вы заблуждаетесь, полагаясь на высокий авторитет вашего сэра Уоми, — продолжал Браццано. — Я и шел сюда только затем, чтобы перемолвиться с ним словечком. Я оставляю это приятное удовольствие до ужина, по крайней мере, всем будет потеха.

Адское выражение ненависти, точно он хотел испепелить И., было в его глазах, когда он на него смотрел.

Мы вошли в столовую. Сэр Уоми уже сидел рядом с хозяйкой, возле него сидели Анна с Анандой, с другой стороны рядом с матерью любимчик со старшей сестрой, а затем все пять сыновей с женами и оба турка. Напротив сэра Уоми И. посадил меня и капитана, сам сел возле меня, а направо от него сел Строганов, указав на узком правом конце место Браццано и его доктору.

Увидев, где ему приходится сидеть, Браццано засмеялся, — точно ржавые петли отсыревшей двери заскрипели.

— Сегодня все не так, как обычно. Не знаете ли, Елена Дмитриевна, почему это все навыворот сегодня? — обратился он к хозяйке, стараясь держаться в границах приличия и все еще сдерживая бешенство.

— Ба, да что это? Вы сегодня без вашего жемчуга? Ах, и браслеты вы сняли? Ведь вы же так любите драгоценности! Что же это значит?

— Я любила прекрасные, как мне казалось, вещи до вчерашнего дня, когда убедилась, как была недостойно обманута одним человеком, который уверял меня в своей дружбе. Я ему заплатила большие деньги за его драгоценности, которые оказались медью и стеклом, — ответила Строганова холодно и презрительно. — С сегодняшнего дня я дала себе слово носить только те вещи, что подарил мне мой муж. Они одни оказались истинно драгоценными.

Со всех сторон послышались восклицания изумления и негодования.

— Вы что-то такое говорите, чего сами должно быть не понимаете. Вещи, которые вы носили, выбирал я. А я-то — знаток, — дерзко ответил Браццано, швыряя вилку на стол.

Строганов встал с места, хотел вмешаться и призвать наглеца к вежливости, но сэр Уоми сделал ему знак, и он покорно, молча опустился на свой стул.

— Быть может, вы и знаток, но меня вы обманули, — тихо, но четко и твердо снова сказала Строганова.

— Это детские разговоры. За ваши вещи можно купить княжество. Может быть, вы будете утверждать, что и эта вещь не истинная драгоценность? — ткнул он вилкой в сторону Анны, указывая на сверкавший на ее руке браслет.

— Эта вещь — истинная драгоценность. Но она никогда вам не принадлежала, — раздался спокойный голос сэра Уоми. — Она была украдена, и вы отлично знаете, где, кем и когда она была похищена. Это вас не остановило отдать ее одному из надувающих вас шарлатанов, чтобы он сделал из нее приворот любовных чар. Думаю, судя по настроению обладательницы прекрасной руки, на которую он надет, вы сами можете убедиться, насколько вы пользуетесь симпатией и каковы ваши шансы сделаться мужем Анны, — все так же спокойно продолжал сэр Уоми.

Браццано так отвратительно заскрежетал зубами, что я закрыл уши.

— Какой же это прокурор донес вам на меня? И почему же меня не арестовали, если я подбираю похищенные вещи? — дерзко выкрикнул он, весь багровый от злости.

— О том, что вы похитили вещь, сказал мне ее владелец. А что касается ареста, то большинство вашей бесчестной шайки сейчас уже изловлено и главари ее бегут из Константинополя. Самый же главный ее представитель — вы — не можете не только ногами двигать, но и разогнуться в достаточной степени.

Браццано из багрового сделался белым, потом снова багровел и белел от видимых усилий встать, но сидел, как приклеенный, склонившись неподвижно к столу и дико вращая головой, которая одна ему еще повиновалась.

— Вот финал вашей преступной жизни, — продолжал сэр Уоми. — Вы втерлись в прекрасную, дружную, честную семью. Чудесной чистоты женщину, Елену Дмитриевну, вы погружали день за днем в подлый гипноз. Пользуясь ее робостью и добротой, вы превратили ее в сварливое, отравлявшее жизнь всей семье, капризное существо. Вы развратили ее младшего сына, заманив его в сети дружбы, и сделали из них обоих прислужников вашему злу.

Вам было дано Анандой три дня на размышление. Вы еще могли выбраться из ада ваших страстей, так как иначе нельзя назвать вашей разнузданной жизни.

Вы пленились красотой женщины и решили заманить ее в любовные сети, вызвав на бой все чистое и светлое, что защищает ее.

Мы пришли сюда по вашему призыву. И теперь доказываем вам, чего стоит вся власть, приносимая злом, обманом, воровством, убийством, которой вы так добивались.

Вам сказали правду. Все то, что было дано вами Елене Дмитриевне — как талисманы ваших знаний и власти — все вздор, уничтожаемый истинным светлым знанием. Как дым разлетелся ваш суеверный наговорный вздор, оказавшийся вдобавок медью вместо золота.

Вы уверяли Леонида, что феска его ни в каком огне сгореть не может, что его черная жемчужина и бриллиант — вещи вечности.

— И сейчас утверждаю это, — прокричал Браццано, перебивая сэра Уоми и нагло глядя на него.

— Хотите испытать силу ваших знаний? — спросил сэр Уоми.

— Хоть сию минуту, — раздувая ноздри, с видом бешеного быка орал Браццано.

— Левушка, сними феску с головы Леонида, а вы, капитан, снимите с его левой руки кольцо и положите все — ну хотя бы — на этот серебряный поднос, — сказал сэр Уоми, подавая мне через стол большой серебряный поднос, с которого он снял высокий хрустальный кувшин.

Пока мы с капитаном обходили длинный стол, чтобы подойти к любимчику Леониду, доктор, уже давно нетерпеливо ерзавший на своем стуле рядом с Браццано, тихо говорил ему:

— Оставьте, уйдем отсюда; не надо никаких испытаний. Ведь вы опять почти согнулись.

— Замолчите вы, или я сейчас пристрелю вас, — зарычал Браццано в ответ.

Я подошел к Леониду, имя которого узнал только сейчас, снял с него феску без всякого труда и положил ее на поднос.

Казалось, это очень удивило Браццано, он как будто ожидал, что феска не слезет с головы юноши. Я вспомнил, как напялил мне Флорентиец шапку дервиша, которую я действительно не мог снять с головы, и поневоле засмеялся.

Мой смех лишил Браццано последнего самообладания.

— Посмотрим, засмеетесь ли вы через час, — прошипел он мне.

Капитан что-то долго не мог снять кольцо с пальца Леонида, чем вызвал веселый раскат смеха Браццано. Но сэр Уоми, перегнувшись, посмотрел пристально на Леонида, и кольцо в тот же миг лежало рядом с феской.

По указанию сэра Уоми я поставил поднос в широкий восточный камин. Он встал, обсыпал вещи уже знакомым мне порошком и поджег.

Вспыхнуло большое яркое пламя. Будто не одна маленькая феска горела, а большой сноп соломы. Смрад не от горелой материи, а точно запах падали заставил всех зажать носы платками. Раздались два небольших взрыва, и пламя сразу погасло. Я распахнул, по указанию И., окно. Через некоторое время воздух очистился, и я подал сэру Уоми поднос, который он велел мне отнести к Браццано, что я и исполнил, поставив его перед ним на стол.

Вернувшись на место, я полюбопытствовал, почему капитан так долго не снимал кольца. Он ответил мне, что если бы не повелительный взгляд сэра Уоми, он и совсем бы его не снял. Глаза злодея Браццано жгли ему руки как огонь, да и кольцо сидело на пальце Леонида, точно его приклеили вечным клеем.

На подносе перед Браццано сейчас лежал жалкий, скрюченный обломок меди, осколки черного стекла и бесцветный камень, похожий на кусок граненого стекла. О феске не было и помину, если не говорить о горсти черной золы.

— Уйдемте, прошу вас, Браццано, или отпустите меня одного хотя бы, чтобы я мог привести вам помощь, — умолял опять его приятель Бонда.

— Вы попросту глупец. Не видите вы разве, что все это шарлатанство? Что могут сделать все эти шантажисты против моего амулета? — заорал Браццано, вытаскивая дрожащей рукой из жилетного кармана треугольник из золота, в котором сверкал огромный черный бриллиант.

По лицу сэра Уоми точно прошла молния. Снова его глаза стали ярко-фиолетовыми.

— Не желаете ли испытать силу вот этого талисмана? — спросил Браццано сэра Уоми, держа в руках дивный камень, сверкавший точно молнии в огне ламп и свечей.

— Подумайте еще раз о вашей жизни, Браццано, о всей вашей жизни; и о том, что вы делаете сейчас. Вы отлично знаете, что эта вещь украдена у одного венецианца. Вы знаете, что вверху ее были крест и звезда — символы любви. Вы знаете, кто надругался и кощунствовал над этой вещью, отрубив крест и звезду, и какая судьба свершилась над ним. — Тверд, тих, почти ласков был голос сэра Уоми, и глаза его сострадательно смотрели на Браццано.

Тем временем ужин, за которым почти никто ничего не ел, кончился.

— Судьба свершилась? Глупость его свершилась, — злорадствовал Браццано. — Дуракам туда и дорога! Не Боженька ли ваш поможет вам сразиться сейчас со мной? — продолжал орать Браццано, совершенно вне себя.

Он положил на поднос свой камень, от которого пошли точно брызги всех цветов от светлого до багрово-алого. Невольно глаза всех были устремлены на необычайную игру дивного бриллианта.

— Ха, ха, ха! Ну, вот моя ставка за власть. Если ваш огонь превратит мой камень в такой же прах, — указывая на золу, издевался он, — продаю вам свою душу. Если же вещь сохранит свою силу, то есть мою власть, вам не уйти и вы мой раб, — дергаясь, с пеной у рта орал Браццано.

Лицо сэра Уоми стало суровым; глаза метали искры не меньшей яркости, чем искры камня.

— В последний раз я прошу вас, несчастный человек, одумайтесь. Идут последние минуты, когда вы еще можете избавить себя от непоправимого зла. Сейчас я еще в силах спасти вас, но после уже ни я и никто другой не сможет протянуть вам руку помощи.

— Ага, струсили, сэр спаситель, — хохотал Браццано. — Бессильны, так запели овечкой! Ну, позовите к себе вашего Спасителя, авось тот покрепче вас будет.

Не успел он договорить кощунственной фразы, как Ананда подал поднос сэру Уоми. Тот наклонился над ним, перебросил какой-то тоненькой деревянной палочкой бриллиант на свою тарелку, придержал его этой палочкой и, достав небольшой флакон, облил из него бесценный камень. Поднеся свечу, он поджег жидкость, которая горела на его тарелке тихо и ровно, точно спирт.

Браццано, не спуская глаз с огня, молчал, но лицо его выражало такую муку, как будто его самого жгли.

Я посмотрел на сэра Уоми и был поражен тем выражением сострадания, которое лежало на его чудесном лице.

Огонь погас. Сэр Уоми велел мне протереть оставшийся невредимым бриллиант и подать его Браццано.

— Что же, цел? Чья взяла? Кто кому будет теперь рабом? — хрипел Браццано, дрожащими руками вырвав у меня свое сокровище.

Но едва он прикоснулся к нему, как с диким криком уронил его на стол.

— Дьявол, дьявол, что вы с ним сделали? — завопил он как зверь.

Сэр Уоми протянул руку и тихо сказал:

— Умолкни. Я предупредил тебя, несчастный человек, что теперь тебя никакая светлая сила уже не может спасти. Ты не можешь вынести прикосновения любви и света и умрешь мгновенно. Последнее, чем я могу помочь тебе, — это уничтожить мерзкую связь между тобою и теми гнусными, потерявшими человеческий облик, предавшимися черной магии кощунственными существами, которым ты обещал отдать жизнь за власть, славу и богатство.

Он велел мне палочкой, которую он мне подал, снять феску с головы Браццано и бросить ее в камин. Я обсыпал ее порошком и, по приказанию И., вернулся на место.

— Я ничего не сделал с вашим камнем, — снова заговорил сэр Уоми. — Просто тот наговор, который — как вы уверяли — превышает все силы света, оказался ничтожным обманом, а не истинным знанием. Вы совершили два больших преступления. Вы отдали два — правда, украденных вами, — состояния и обещались быть семь лет в рабстве у шарлатана и кощунника, давшего вам камень. Теперь вы видите, куда все это привело вас.

Подойдя к камину, сэр Уоми поджег порошок.

Никогда не забуду, что произошло через миг. Раздался грохот, точно разорвался снаряд. В черном дыму завыл ветер в ка-мине. Женщины вскрикнули — но все продолжалось несколько коротких мгновений.

— Сидите все спокойно. Никакой опасности нет, — раздался голос сэра Уоми.

Когда дым рассеялся, все взоры обратились на Браццано. Совершенно идиотское и скотское выражение было на его лице.

— Возьми этот флакон, Левушка, протри этим платком лоб, лицо и шею несчастного, — подавая через стол небольшой пузырек и платок, сказал сэр Уоми.

Побеждая отвращение, с состраданием, которое разрывало мне сердце, я выполнил приказание.

Через некоторое время лицо несчастного стало спокойнее, пена у рта исчезла. Он озирался по сторонам, и каждый раз, как взгляд его падал на чудесный бриллиант, его передергивало; нечто вроде отвращения и ужаса мелькало на его лице, как будто в сверкающих лучах камня он видел что-то устрашавшее его.

Некоторое время в царившем молчании было слышно лишь прерывистое дыхание Браццано да изредка его не то стон, не то вздох.

— Молодой человек, — внезапно обратился он ко мне, — возьмите от меня этот камень. Только в одном вашем сердце было милосердие ко мне, и вы не побрезговали мною. Я не говорю о трех этих людях, — указал он на сэра Уоми, Ананду и И. — От их прикосновения я бы умер. Но здесь сидят люди, которых я баловал немало, как, например, любимчика Леонида. И ничего, кроме ужаса и страха, как бы моя судьба не испортила его жизни, я в его сердце сейчас не читаю. В одном вашем сердце и глазах я вижу слезу сострадания. Спасибо. Возьмите эту вещь, пусть она сохранит вас в жизни, напоминая вам, как я погиб.

— О, нет, нет, этого не может быть! Не может погибнуть человек, что бы он ни сделал, если он встретил сэра Уоми. Я буду молить моего великого друга Флорентийца, наконец, упрошу Али помочь вам. Прошу вас, не отчаивайтесь, — заливаясь слезами, точно подхваченный бурей, сорвался я с места. И никто не успел опомниться, как я обнял Браццано за шею и поцеловал его. Я стал перед ним на колени, призывая мысленно Флорентийца и моля его облегчить судьбу несчастного.

Из глаз Браццано скатились две слезы.

— Это первый чистый поцелуй, который мне дали уста человека, — тихо сказал он. — Освободите же меня, возьмите камень, он меня невыносимо давит; пока он будет тяготить меня, я жить не смогу.

Я посмотрел на сэра Уоми, вспоминая его слова, как осторожным надо быть, принимая от кого-то вещи.

— Вещь, Левушка, сама по себе теперь безвредна. Но, принимая ее, ты берешь на себя обет сострадания всем несчастным, гибнущим в когтях зла. И, взяв ее сегодня, ты уже должен будешь идти путем не только борьбы со злом, но и защиты всех страдальцев, закрепощенных в страстях и невежественности, — сказал он мне.

— Когда Флорентиец бежал со мной через поля, спасая меня от смерти, он не ждал моих просьб. Когда Ананда дал мне одежду дервиша, он нес мне милосердие, о котором я не просил. Когда он и И. пришли на помощь моему брату, они, как и вы, сэр Уоми, шли легко и просто. Я мал и невежествен, но я рад служить Браццано — вот этому, освобожденному вами — и не вижу в этом подвига; также буду стараться защищать и утешать всех падающих под тяжестью своих страстей.

В то время, как я говорил, я увидел, что красная рука спутника Браццано тянулась по скатерти к камню. Зрелище этой красной волосатой руки, выпяченных, что-то шептавших губ, с вожделением, жадностью и каким-то тайным страхом смотрящих на камень выпуклых глаз и вытянутой вперед маленькой головки доктора Бонды было так отвратительно и вместе с тем мерзко-комично, что привлекло внимание всех и многие стали невольно смеяться.

Заметив, что его поведение все равно привлекло внимание всего стола, Бонда привстал, вытянул руку еще дальше, но никак не мог ухватить камень. Обводя стол своими шарящими черными глазками, он сказал:

— Браццано, не делайте глупостей, подайте мне камень. Я его спрячу, а потом передам куда надо — и снова все будет хорошо.

Он, видимо, старался переменить свою неудобную позу, но не имел сил выйти из смешного согнутого положения.

— Последняя просьба, сэр Уоми. Разрешите мальчику взять камень и развяжите меня с этим ужасным Бондой. Перед ним я не виноват ни в чем. Скорее он ввергал меня все в новые и новые бедствия, — сказал Браццано.

— Вы уже освобождены от всех гадов, что шипели вокруг вас. Вспомните, когда вы несли на себе этот камень, впервые став его владельцем, вы встретили высокого золотоволосого человека. Что он сказал вам? — спросил сэр Уоми.

— Я отлично помню, как он сказал мне: «Добытое кровью и страданием, кощунством и грабежом не только не принесет счастья и власти, но несет рабство, яд и смерть самому владельцу. Если чистый поцелуй сострадающего сердца не осушит слезу на твоей щеке — страшен будет твой конец!» Тогда я не придал никакого значения этим словам и смеялся ему в лицо. Теперь — свершилось, — закончил Браццано.

— Приказать мальчику я не могу, как я не внушил ему дать вам поцелуй сострадания. Он сам — только он один — может решить в эту минуту свой вопрос, — ответил сэр Уоми.

Я взглянул на сэра Уоми, но он не смотрел на меня. Глаза И. и Ананды, Анны, Строганова были тоже опущены вниз. Никто не хотел или не мог помочь мне в этот трудный момент. Я взглянул на капитана и увидел, что одни его глаза, полные слез, смотрели на меня так ободряюще, так ласково, что мне сразу стало легко. Я собрал все силы, звал Флорентийца и... точно увидел его в круглом окне улыбавшимся мне. Я засмеялся от радости, взял камень в руку и сказал Браццано:

— Я исполню и легко и весело ваше желание. Но у меня нет ничего, что я мог бы предложить вам взамен. Что будет в моих маленьких силах — я буду рад сделать для вас.

На лице Бонды отразилось злобное разочарование, и он убрал наконец свою руку.

— Ступайте отсюда, — тихо сказал ему сэр Уоми. — А вы, капитан, помогите Браццано добраться до дому и вернитесь снова сюда, — обратился он к моему доброму другу.

— Браццано, все, что я могу для вас сделать, — это помочь вам укрыться в Тироле у моих друзей. Если вы хотите, капитан даст вам каюту на своем пароходе и довезет вас до С. Там вас встретят и проводят до места, где ваши сообщники не дерзнут преследовать вас, — сказал сэр Уоми Браццано.

— У меня выбора нет, — ответил тот. — Я согласен. Но ведь все равно меня и там найдут и убьют мои вчерашние спутники, — помолчав, опуская голову, безнадежно прибавил он.

— Идите смело и ничего не бойтесь. Страшно не внешнее, а внутреннее ваше разложение, — все так же тихо и твердо сказал сэр Уоми.

Капитан подошел к Браццано, помог ему встать и увел его из комнаты, всей своей силой поддерживая его согнувшуюся, стариковскую фигуру.

Вслед за их уходом все встали из-за стола, и часть общества перешла в кабинет Строганова. Когда все там сели, я увидел, что, кроме моих друзей, сюда вошли только муж и жена Строгановы, Анна и Леонид.

— Анна, во многом, что произошло сегодня, есть часть и твоей вины, — сказал сэр Уоми. — Два года назад Ананда тебе сказал, чтобы ты покинула этот дом и сожгла феску Леонида. Ты не сделала ни того ни другого. Но ты одержала над собой другую победу, и у Ананды была еще возможность взять на себя задачу охраны твоей семьи. Когда он теперь приехал, чтобы радостно увезти тебя в Индию, где ты должна была начать иную полосу жизни, он нашел тебя в сомнениях, ревности, мыслях о своей молодости и красоте, увядающей без личного счастья.

Тот кусок материи, что тебе прислал Али, я не могу передать тебе. Из нее шьют в Индии хитоны людям, видящим счастье жизни в освобождении от страстей, а не в закреплении себя в них. Ты же стала жаждать страсти.

Остальное — та буря, из которой тебя спас Ананда и куда ты дала себя увлечь Браццано, — то только твоя тайна, и о ней говорить здесь я не буду.

Еще семь лет теперь трудись, учись, работай в самой простой жизни серых дней. Помоги Жанне достичь самообладания и пока храни ее детей. Помогай князю, не дичись людей и не мечтай о жизни избранных. Не скупись на музыку, расточай людям сокровища своего дара. Играй и пой им, но не бери денег за свою музыку.

Нет времени, нет пространства как ограничения в пути вечного совершенствования человека. Радуйся, что испытание пришло сейчас и раскрыло тебе самой твое шаткое сердце.

Не плачьте, Елена Дмитриевна. Тяжелый и страшный урок ваш показал, как, начав с малого компромисса, будешь все глубже лезть в него и кончишь падением.

Внесите теперь мир в свою семью, которую вы разбили, поставьте своего младшего сына в нормальные условия труда. А для мужа постарайтесь быть доброй и заботливой сестрой милосердия, так как по вашей вине он считает себя больным, а на самом деле ваш вечный страх заразил и его и выразился в кажущейся болезни.

Это были последние слова сэра Уоми.

В дверях комнаты появилась высокая фигура капитана. Сэр Уоми ласково ему улыбнулся, простился со всеми, и мы вышли на улицу, отказавшись от экипажа Строганова.

Я был счастлив вырваться из этого дома на воздух. Увидя небо в звездах, вспомнил Флорентийца, как я ехал с ним в повозке ночью по степи к Ананде.

Как тогда я чувствовал себя одиноким и брошенным! Теперь же — ощутив, как нежно взяли меня под руку И. и капитан, как ласково смотрели на меня сэр Уоми и Ананда, — чувствовал себя как в неприступной, радостной крепости, в их защитном кольце.

Я еще раз поблагодарил мысленно Флорентийца, который дал мне возможность узнать всех этих людей и жить подле них.