К.К. Арсеньев. Внутреннее обозрение

 

...Правила 24 ноября предусматривают целый ряд специфических поступков печати, и притом таких, совершению которых особенно способствуют условия переживаемого нами времени (возбуждение к стачкам, к прекращению занятий, к устройству запрещенных законом скопищ, распространение ложных сведений или слухов). Еще важнее то, что суду предоставлено не только право приостановить или запретить осужденное повременное издание, но и право приостановить, в случае наложения ареста на тот или другой отдельный номер периодического издания выход в свет дальнейших его номеров до воспоследоствования судебного приговора. Мера несомненно карательного свойства налагается, таким образом, в то время, когда еще не разрешен вопрос о преступности или непреступности инкриминированной статьи; заранее предполагается не только виновность обвиняемого, но и преступность того, что могло бы впоследствии появиться в его издании. Это противоречит самым элементарным началам права. Правда, при явочном порядке приостановка издания не так опасна, как при концессионном: приостановленное издание может быть заменено другим, под той же редакцией и при том же составе сотрудников, продолжающим то же самое дело... Нельзя не заметить, однако, что если на наших глазах приостановленные издания почти немедленно возникали вновь под другим именем, то это объясняется игнорированием требования, устанавливающего двухнедельный промежуток между заявлением о новом издании и выходом его в свет. Этого не предвидели составители временных правил; в их глазах приостановка издания до судебного приговора представлялась мерой гораздо более серьезной, чем она оказалась на самом деле... Без действия остается во многих случаях и та статья временных правил, по которой каждый номер периодического издания одновременно с выпуском его из типографии представляется издателем местному установлению или должностному лицу в определенном числе экземпляров. В более спокойное время исполнение этой статьи едва ли встретило бы какие-либо затруднения... Весьма целесообразно также доставление всех вновь выходящих произведений печати в главные книгохранилища государства...

Много ценного принес минувший год России — но многого и лишил ее. Он положил начало давно желанной перемене государственного строя, давно желанной политической свободе; он пре­кратил тяжелую войну, обессиливавшую народ и не обещавшую ничего, кроме новых неудач и новых бедствий. Но еще раньше восстановления внешнего мира был нарушен мир внутренний — и нарушения его, захватывая все более и более широкую область, становились все более и более интенсивными. Несчастный день 9 января и ужасные декабрьские московские дни — вот две крайние точки, между которыми лежат весенние и осенние аграрные беспорядки, еврейские погромы на юге России, трагические события в Одессе, Севастополе, Варшаве, избиения в Томске, Твери, Феодосии, открытое восстание в остзейских губерниях, железнодорожные и почтово-телеграфные забастовки... Расстраиваются государственные финансы, останавливается промышленность, беднеет народ, голодают крестьяне — вследствие неурожая, рабочие — вследствие безработицы. На всем громадном протяжении страны нет уголка, где бы царила полная тишина. Утрачено взаимное доверие, поколеблена надежда на лучшее будущее; впереди виднеется целый ряд новых осложнений. Когда наступит конец беспрестанно повторяющимся стачкам? Как пройдет весна в взбаламученной до дна деревне? Водворится ли спокойствие на окраинах государства, близких и далеких? Соберется ли беспрепятственно Государственная Дума, найдет ли она необходимую поддержку во всех слоях населения? Удастся ли ей трудное дело создания форм и условий для обновления государственной и общественной жизни? Войдет ли в нормальную колею движение, разлившееся бурной волной? Ни на один из этих вопросов нельзя дать определенного ответа; в нависшей над нами мгле просветов еще слишком мало.

Ни в одной войне — кроме, быть может, той, которая велась в шестидесятых годах между северными и южными штатами Америки, — не было таких продолжительных многодневных сражений, как битвы при Лаояне и Мукдене. Как бы в параллель с ними необыкновенно продолжителен был и только что прекратившийся уличный бой в Москве. Столько же приблизительно времени длилась лишь битва на улицах Парижа в мае 1871 года — но там регулярные войска имели перед собой целую армию национальных гвардейцев, привыкшую к военным действиям во время двукратной осады Парижа и располагавшую всеми средствами для отчаянного сопротивления... Совершенно иным было положение дел в Москве, где никогда не переставала действовать правительственная власть и революционеры, не прошедшие через боевую школу, были не только обороняющейся, но и нападающей стороной. При таких условиях продолжительность борьбы имеет несомненное симптоматическое значение: оно указывает на слабость морального противодействия, встреченного инсургентами в окружающей среде. Весьма велико, с другой стороны, различие в общей обстановке сравниваемых нами явлений. В мае 1871 года французское правительство имело перед собой только один восставший Париж: волнения, раньше происходившие в немногих больших провинциальных городах, были без труда подавлены, и масса населения, особенно сельского, нимало не сочувствовала нарушителям мира, только что восстановленного после бедственной войны. Наоборот, революционное движение в Москве совпало с гражданской войной в Лифляндии и Курляндии, с серьезными беспорядками в Харькове и многих других городах, с непрекращающимися аграрными волнениями, с частичными железнодорожными и почтово-телеграфными забастовками, с тревогой среди значительной части петербургских рабочих. Мы подчеркиваем этот контраст потому, что он подсказывает, как нам кажется, важные практические выводы. Не только гуманность, но и простое благоразумие говорят против репрессий вроде тех, какие следовали за усмирением парижских восстаний 1848 и 1871 гг. Всегда осуждаемая нравственным чувством, чрезмерная строгость становится опасной, когда настроение, против которого она направлена, широко распространено по всей стране. И во Франции память о том, что творилось после торжества Ковеньяка и Мак-Магона, долго висела мрачной тенью над народом, медленно уступала место забвению; чего же можно было бы ожидать у нас, при всеобщей нервности, при страшно ускоренном биении общественного пульса? Нам нужны не военные суды, не казни и ссылки — нам нужны решительные шаги вперед по пути к политическим и социальным реформам. Это прекрасно поняла московская городская дума, принявшая, еще до окончания уличных столкновений, следующее постановление: «Признать, что события, имевшие место в Москве за последние дни, нашли себе, к сожалению, благоприятную почву в отсутствии законов, регулирующих свободы, возвещенные Манифестом 17 октября, и в чувстве недоброжелательности и недоверия к действиям правительства, каковое создано в населении замедлением выполнения обещаний, возвещенных правительством. Дума выражает твердую уверенность, что эти события не задержат и не помешают проведению либеральных реформ, которые одни в состоянии вывести страну на путь мирного развития».

Громко говоря об умеренности после победы, московские события напоминают, с другой стороны, об условиях, которые следовало бы соблюдать во время самого боя. Понятие о превышении необходимой обороны, выработанное уголовным правом, применимо и к войне, в особенности к войне гражданской. Оно обнимет собою, например, такие факты, как артиллерийский разгром домов, из которых были сделаны единичные выстрелы. Недопустимость такого образа действий признали и высшие московские власти, но, к сожалению, слишком поздно. Бесспорно, уличный бой создает почву для взаимного озлобления, доводя его до еще более высокой степени, чем международная битва; но и для него может и должен быть предел, охранение которого сравнительно легче для власти при высоком развитии воинской дисциплины... Столь же недопустимы стеснения помощи, подаваемой раненым. Обезоруженный, бессильный, окровавленный противник перестает быть врагом и вызывает только сострадание.

* * *

Между кем и как распределяется ответственность за все пережитое Россией в течение последних месяцев 1905 года — это вопрос, беспристрастное решение которого пока еще немыслимо. С полной уверенностью можно только указать — если не идти дальше 17 октября — две главные причины разразившихся над нами бедствий: ошибки кабинета гр. Витте и переход крайних партий к революционным действиям. О первых мы подробно говорить не будем: запоздалость и недостаточность мер, направленных к осуществлению Манифеста 17 октября, далеко не полный разрыв с традициями и порядками прежнего режима, оставление у власти многих его представителей — все это слишком хорошо известно. Не подлежит никакому сомнению, что каждый неверный шаг правительства подбавлял воды на революционную мельницу — но отсюда еще не следует, чтобы ее работа остановилась при другом, более целесообразном образе действий. В широких кругах решимость прибегнуть к оружию созревала уже давно и в последнее время только окрепла: чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить хотя бы резолюцию Совета рабочих депутатов, состоявшуюся 22 октября, т.е. в такое время, когда еще не определилась политика нового кабинета («петербургский пролетариат даст царскому правительству последнее сражение тогда, когда это будет выгодно вооруженному и организованному пролетариату»). Вооруженное восстание — страшное зло по тем жертвам, которых оно требует, по тем семенам ненависти и злобы, которые оно оставляет, по невозможности, наконец, предвидеть его исход, его ближайшие и отдаленные результаты... Есть ли с точки зрения наиболее обездоленных слоев русского народа достаточный повод для такого отчаяния, для внушаемых им крайних решений? Ответ на этот вопрос мог казаться спорным во время первых фазисов освободительного движения, даже после августа, но не после 17 октября. Манифест, возвестивший превращение России в конституционное государство, открыл дорогу для правомерного заявления всех требований, как бы далеко они ни отступали от существующего общественного строя. Если бы Государственная Дума, вследствие недостатков избирательного закона, и оказалась неверной истолковательницей народной мысли, политическая свобода должна открыть легальные пути к воздействию на народное представительство, к изменению его состава, к более целесообразному его устройству. По меньшей мере преждевременным является поэтому обращение к насилию, особенно в такую минуту, когда еще не изглажены следы несчастной войны, когда сводятся национальные счеты, когда народ страдает от стихийных бедствий. Ничто не изменилось и не может измениться к лучшему оттого, что к развалинам домов и к сотням трупов в разных городах и деревнях прибавились еще более грандиозные развалины и еще более многочисленные трупы в Москве. Если события будут идти в том же направлении и тем же темпом, если не водворится, хотя бы на время, порядок, необходимый для созыва народных пред­ставителей, Россия вступит в новый период своей истории истощенной, озлобленной, неспособной к творческой работе.

Мы говорили месяц тому назад о новых формах тирании, идущих на смену старым. Опасность, указанная нами, остается в полной силе. Печати, освобожденной от правительственного гнета, грозит произвол, зарождающийся в собственной ее среде. Выход «С.-Петербургских ведомостей» был прерван на несколько дней несогласием наборщиков с содержанием статьи, принятой редакцией. Однородная причина привела к временной приостанов­ке «Рассвета». Газеты «Право», «Россия», «Дэр Фрайвд» несколько дней не могли выходить в свет из-за отказа набирать их, пока в них не будет помещен известный «манифест» крайних партий...

Если бы в нашей печати получили право гражданства приказы, идущие от рабочих — а им, конечно, внушаемые извне, — то положение ее стало бы худшим, чем при правительственной цен­зуре. Последняя запрещала говорить то-то или о том-то, но ничего не диктовала, ничего не заставляла печатать (кроме официальных опровержений), а теперь мы присутствуем при попытках сделать газеты и журналы проводниками не разделяемых ими взглядов. Нужно надеяться, что эти попытки прекратятся сами собой, не находя более поддержки в среде самих деятелей периодической печати.

Только что указанная опасность — не единственная, созданная новыми условиями нашей общественной жизни. Больше чем когда-либо теперь необходима не только внешняя, но и внутрен­няя реакция против печального наследства, завещанного нам веками материального и умственного гнета. Нужно воскресить свободу мысли и оградить ее от посягательств, откуда бы они ни исходили; нужно восстановить утраченную привычку действовать по собственному усмотрению, не отдавая себя во власть чужой воли, единичной или коллективной. Между тем вразрез со стрем­лениями, направленными к этой цели, идут некоторые черты, замечаемые в образовании столь многочисленных в последнее время партий и союзов. И партии, и союзы имеют, бесспорно, крупное значение как орудия борьбы в настоящем и будущем, но не слишком ли велики требования, предъявляемые ими к своим членам? Уставами многих партий прямо предписывается подчинение не только программе, но и партийной дисциплине. Не знаем, содержат ли в себе аналогичное предписание уставы или руководящие правила союзов, но думаем, что оно лежит большею частью в основе союзной деятельности, хотя бы и не было выражено прямо и открыто. Партийная дисциплина — понятие, заимствованное из практики западноевропейских государств, давно живущих полной политической жизнью. Сложившиеся в прочные единицы, состоящие из лиц, близко знакомых между собою, непосредственно ведущие борьбу с противниками, парламентские группы без больших неудобств и затруднений могут установлять тактические приемы, обязательные в данную минуту для каждого их участника. За своими представителями могут следовать и внепарламентские члены партии, т.е. избиратели, примыкающие к ее программе и поддерживающие общение с нею на периодических, правильно организованных съездах. Каждый член партии знает ее вождей, следит — или может следить — за всеми их действиями и словами; доверие, если можно так выразиться, никем и никому не отпускается в кредит. Совсем иное дело — партии только что организующиеся, только что вступающие в жизнь. В организации их неизбежно играет большую роль элемент случайности: привлекает программа, составленная несколькими лицами, а не доверие к этим лицам. Принимая ту или другую партийную программу, вступающий в партию знает, чего она требует, чего не допускает; подчиняясь партийной дисциплине, он идет навстречу неизвестному будущему и рискует сделаться невольным исполнителем таких решений, с которыми, будь они ему заранее известны, он никогда бы не согласился. Ограничение свободы, которому он себя подвергает, является и ненужным, да и опас­ным: ненужным, потому что партия, находящаяся в периоде формирования и не выступившая еще на политическую арену, может без вреда для себя не быть единодушной по отдельному тактичес­кому вопросу; опасным, потому что приходится жертвовать только что приобретенной свободой и надевать на себя новые путы, в иных отношениях более тяжелые, чем прежние. Создание «партий­ной дисциплины» кажется нам поэтому по меньшей мере преждевременным; совершенно достаточно соглашение по личным вопросам, т.е. готовность подавать голос на выборах за кандидатов, намеченных свободно избранными представителями партии. Возможно менее стеснительными должны быть и сами партийные программы, обнимая собою сравнительно небольшое число существенных пунктов и допуская разномыслие во всем остальном. Не такое теперь время, чтобы расходиться из-за частных разногласий. Желательны, наконец, соглашения между партиями, близко подходящими одна к другой, — соглашения, которые, не нарушая самостоятельности партии, позволили бы им действовать заодно в особенно критические моменты.

«Вестник Европы». 1906. № 1.

Печатается по тексту журнала,

второй и третий пункты обозрения