Н. Калачов Печатается по: Юридический вестник (изд. Московского юридического общества: 1867-1868). Кн. 1. Июль. М., 1867. С. 11-18.
Энгельман И.Е. О давности по русскому гражданскому праву: историко-догматическое исследование
Н.В. Калачов. Разбор сочинения проф. Дерптского университета энгельмана "О давности по русскому гражданскому праву". СПб., 1868 г.
Составлен Н.В. Калачовым
Сочинение г. Энгельмана появилось в свете в первом своем издании на немецком языке (в 1867 г.) в то самое время, когда законодательным порядком возбужден был вновь, во II отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии, вопрос о давности по русскому гражданскому праву. Составленная тогда Отделением записка по этому предмету была сообщена многим юристам, которые с своей стороны сочли долгом, вникнув глубже в основание давности и ее применение в отечественном законодательстве, разъяснить замеченные ими в практике недостатки этого применения. Вот почему появление книги г. Энгельмана, отличающейся, говоря вообще, многими достоинствами серьезного и в высокой степени добросовестного труда, было встречено с искренней радостью и приветствовано как одно из самых дельных юридических сочинений. К ценителям разысканий автора присоединились и мы и ввиду вышесказанной цели предприняли в издаваемом под нашей редакцией <Юридическом Вестнике> ряд статей с целью, как мы выразились, не столько оценки новой книги г. Энгельмана, сколько для того, чтобы проверить, уяснить себе и читателям и по возможности дополнить имеющимися у нас под рукой данными те теоретические выводы, которыми изобилует его сочинение и которые, и по нашему мнению, должны быть конечным результатом разработки каждого отдельного предмета из области права. К сожалению, напечатав первую из этих статей (см. <Юридический Вестник>, 1867-1868 гг., книжка 1, июль, стр. 1-18), мы принуждены были приостановиться сначала по причине некоторых усиленных занятий по службе, а потом болезни, заставляющей нас еще в настоящее время воздерживаться от умственной работы. Но поручение Императорской Академии наук дать отзыв о книге г. Энгельмана и недоразумение, которое возбудила в нем самом означенная наша статья, как заявлено им в предисловии к вышедшему теперь второму (на русском языке) изданию этой книги, налагают на нас обязанность высказать безотлагательно наше мнение не только о той части ее, которая должна собственно подлежать обсуждению Академии наук при оценке представленных ей сочинений к соисканию наград графа Уварова, именно об <Историческом изложении постановлений русского гражданского права о давности> (см. положение о наградах графа Уварова, § 3), но и о тех разысканиях автора, которые непосредственно с ней связаны.
Действительно, порученная нашему рассмотрению часть исследования о давности, несмотря на то, что она по своему содержанию отделена, с одной стороны, от <Введения>, которым начинается это исследование и которое содержит в себе изложение значения и видов давности на основании римского права и учения юристов, иностранных и русских, а с другой - от главного, по-видимому, предмета автора - <Догматического изложения постановлений русского гражданского права о давности>, - так тесно соприкасается с тем и другим из означенных отделов вследствие той теоретической постановки, которая придана г. Энгельманом давности как юридическому учреждению, что не только недостатки, но и достоинства его исторического изложения давности по русскому праву не могут быть, по нашему мнению, достаточно раскрыты без уяснения общего теоретического взгляда автора на саму давность. Поэтому считаем необходимым прежде всего остановиться на предложенном г. Энгельманом подробном рассмотрении вопроса об образовании учреждения давности в науке и о том, как понимают ее новейшие юристы.
В источниках римского права, по объяснению г. Энгельмана, не находится ни термина давности, ни понятия о ней как об отвлеченном юридическом учреждении. Напротив, в нем так называемые разные стороны давности суть отдельные учреждения, не имеющие общего основания, не состоящие между собой в непосредственной связи. Однако не всегда это различие сознавалось, и в литературе римского права уже довольно рано стало употребляться для означения давности слово praescriptio, означавшее в источниках лишь exceptio seu praescriptio temporis, т.е. отвод против иска на том основании, что он предъявлен уже по пропущении долгого времени (стр. 5). В каноническом праве термин praescriptio имеет уже более общее значение, но, по мнению Савиньи, оно усвоено ему под влиянием сочинений глоссаторов, следовательно, создано наукой. С тех пор догматики стали употреблять это слово для означения давности вообще и этой последней стали подыскивать философскую основу. С одной стороны, сочли возможным подводить под давность все права, за исключением лишь некоторых, именно от нее изъятых, а с другой - называть давностью истечение всякого законом или частным произволом определенного срока для действия известного права. Хотя уже с самого начала не все юристы приняли это воззрение, тем не менее в науке выработалось и сделалось почти общим убеждение, что всякие права приобретаются и погашаются давностью. Мнение это в особенности развито и применено к отдельным юридическим отношениям в сочинении Унтергольцнера, исключительно посвященном учению о давности. Позднейшая критика восстала, однако, против теории, возведшей давностное право в столь общее отвлеченное начало. Под влиянием Пухты и Савиньи некоторые из новейших юристов остановились на том воззрении, что не только не всякое право может подлежать действию давности, но что даже там, где она имеет место, ее проявление и осуществление должны быть различаемы соответственно отдельным правам, к которым она применяется. В подтверждение основательности доводов против внесения в теорию права отвлеченного понятия о давности г. Энгельман предлагает ряд выписок из иностранных и русских сочинений, доказывающих в самом деле очень убедительно, что это была ошибка, не принесшая даже никакой практической выгоды, и затем переходит к рассмотрению и характеристике отдельных юридических учреждений, в которых положительными законодательствами влияние времени признано за способ, производящий изменение в праве. Эти учреждения сводятся к двум существенно между собой различным: usucapio, т.е. приобретение права одной стороной через давность владения или пользования и потеря того же права другой стороной чрез невладение или непользование, и давности исковой, т.е. уничтожение иска вследствие бездействия лица, имеющего право на иск, в течение известного, определенного законом времени. Иначе эти два давностных учреждения называются давностью приобретающей и давностью погашающей. Различие между ними г. Энгельман объясняет очень отчетливо следующими противоположениями: <Между тем как давность владения, - говорит он, - относится лишь к праву собственности на вещи осязаемые, где возможно владение, которое и есть в этом учреждении главный двигатель, - давность исковая распространяет свое действие на все права по отношению к отысканию и к защите их иском по суду. Давностью исковой не отменяется само право, но только возможность защищать оное, требовать его признания. Притом делается различие между личными и вещными исками: первые погашаются истечением давности безусловно, вторые - небезусловно, если только владелец не был добросовестным и его владение переходило чрез usucapio в собственность. Когда собственник пропустил срок на вчинание иска против недобросовестного владельца, то в этом случае он не теряет своей собственности безусловно, потому что владение недобросовестное не может обращаться в собственность, и владелец приобрел давностью лишь отвод praescriptiо temporis, которым он лично может отвести иск собственника. Если же вещь переходит в руки третьего лица, которое не представляет собой лицо недобросовестного владельца, не есть его законный преемник, то это лицо не может ссылаться на владение первого и собственник может с успехом требовать от него возвращения своей вещи. Так как вещь не приобретена в собственность давностью владения, usucapio, то право собственности прежнего собственника все еще существует и может проявляться в действительности, как скоро отвод, не допустивший его осуществления, устранен> (стр. 11-12).
Соглашаясь вполне с этим объяснением двух различных видов давности, мы не могли, однако, не заметить, что оно основано на римском праве и, однако, выставлено здесь как теоретическое начало, которое, по мнению автора, как видно из последующих его замечаний относительно русского права, должно быть принято в основание не только для разграничения видов давности в каждом положительном законодательстве, но и для развития того и другого вида определительными постановлениями согласно с римской догмой. Это замечание дало нам повод заключить нашу первую статью о книге г. Энгельмана следующими словами: <мы полагаем, что разделение давности на приобретающую и погашающую и применение отдельно первой к разным правам, а последней - к искам всякого рода должны быть допущены в теории, именно для того, чтобы не смешивать различных юридических отношений, не подводить их без всякой надобности под одно общее начало и не быть поставленным в необходимость исключать из-под его действия те права, к которым по их существу давность неприменима; но что в отношении практическом настоящую силу, т.е. решительное свойство производить изменение в известном праве, может иметь только давность исковая. Пока нет иска, нет и повода противопоставлять ему приобретение того или другого права по давности. Но как самому иску для его вчинания постановляется в законодательствах определенный срок, то при его предъявлении ответчику достаточно доказать, что этот срок истек. Иначе какая польза выставлять доводы давностного владения, если истец может опровергнуть их тем, что для него исковой срок начинается не с того момента, с какого считает начало своего срока ответчик? Итак, нам кажется, все старание составителя гражданского устава должно быть направлено к тому, чтобы выяснить со всей возможной точностью исковую давность в применении к различным правам и противопоставить ее давности приобретающей так осязательно, чтобы в практическом разрешении отдельных случаев не могло быть сомнения в том, имеет или нет юридическую силу эта последняя, когда она не совпадает с давностью исковой; а также может ли она иметь место в применении к известному праву без отношения к иску. Другое дело, когда вопрос идет о признании давности приобретающей независимо от всякого мыслимого спора, если, например, кто доказывает, что и он, и его предки владели каким-либо участком земли в продолжении, положим, столетия. Но и здесь кто может поручиться, что даже такая давность не перерывалась тем или другим способом? А потому и здесь, по нашему мнению, прежде утверждения за кем-либо правительственным актом известного права по давности необходимо предварительно огласить прошение лица, домогающегося такого утверждения, чтобы могущие заявить против того спор предъявили свои доводы. На основании этих соображений мы естественно приходим к заключению, сделанному уже Савиньи и разделяемому одним из лучших наших юристов, что давность должна иметь в законодательстве главным образом значение отвода против иска, как и понимало ее первоначально римское право.
Переходя же к вопросу об основании давности, мы думаем, что она, как юридическое учреждение, в истории права каждого государства появляется лишь с сознанием правительства и народа в ее потребности и пользе; а как условия, под которыми установляются и вырабатываются юридические понятия в каждом народе, бывают различны, то и понятие о давности получает соответственное им развитие. Вследствие того мы видим, что в одних государствах это учреждение имеет более широкое, в других - более ограниченное применение, что как условия для действия его, так и общепринятые для него сроки в каждом законодательстве не одни и те же и что, наконец, само разграничение между сроками давностными и сроками окончательными, назначаемыми лишь для проявления известных прав и не зависящими от действия или бездействия того или другого лица (г. Энгельман вместе с германскими учеными называет эти последние praeklusivfristen), установляется по мере развития каждого законодательства и усвоения ему твердых юридических начал, ясно сознаваемых в теории и практике. Но каково бы ни было развитие давности в данном государстве, все-таки в нем, по самой сущности ее, выдвигается на первый план давность исковая, или процессуальная: обыкновенно судебные акты суть первые юридические памятники, которые знакомят нас со способом понимания и применения давности каждым отдельным народом; позднейшие источники права свидетельствуют также, что лишь чрез посредство иска выясняются условия и сроки давности приобретающей, и, наконец, в самих законодательных кодексах давности исковой не только неизбежно дается перевес перед давностью владения, но даже под ее влиянием утверждаются за ответчиком такие права, которые сами по себе отнюдь не подходят под понятие о давности. Вот почему, думаем мы, для уяснения себе этого учреждения, как в истории права, так и в теории и практике каждого отдельного государства, необходимо всегда сопоставлять давность процессуальную, с одной стороны, давности владения, или давности приобретающей, а с другой - всем тем правам, которые в процессе получают признание и силу чрез посредство давности, хотя сами по себе должны быть изъяты от ее действия>.
Высказанные здесь мысли вызвали следующее возражение со стороны г. Энгельмана в новом издании его книги: <Н.В. Калачов, - замечает он, - приходит также к заключению о необходимости различия между давностью владения, или приобретающей, и давностью исковой, или погашающей. Он полагает, что в практике настоящую силу, т.е. решительное свойство производить изменение в известном праве, может иметь только давность исковая. Он, впрочем, не различает с надлежащей точностью между давностью владения - usucapio и давностью исковой, и вследствие этого он приходит к тому заключению, что погашающая и приобретающая давность идут параллельно друг с другом и должны находиться в постоянном соответствии между собой. Такое соответствие между тем вовсе не необходимо, например, если сроки usucapio и давности исковой неодинаковы. Давностный владелец, usucapient, приобретает, по римскому праву, право собственности истечением 10 и 20 лет. Иск о праве собственности на вещь недвижимую погашается лишь истечением 30 лет, но против давностного владельца этот иск недействителен, а действителен против недобросовестного владельца, не приобретшего вещь через usucapio> (стр. 14-15).
Подробное разъяснение наших мыслей, которое необходимо для того, чтобы опровергнуть это краткое возражение, отвлекло бы нас слишком далеко от предмета нашей настоящей задачи, и потому оставляем его до другого, более удобного случая. Но не можем с своей стороны оставить без внимания, что требование от положительного законодательства, чтобы оно содержало в себе непременно определительные постановления относительно давности владения в противоположность давности исковой; что желание отыскать в источниках права непосредственные указания на каждый вид давности особо и, наконец, отрицание даже соотношения и соответствия между той и другой давностью могут иметь своим последствием то насилование положительного законодательства, развивающегося под влиянием своих туземных народных начал, то неверное объяснение памятников древности, то опущение из виду таких указаний в этих памятниках, которые непредубежденного исследователя прямо приводят к данным, тщетно отыскиваемым при содействии теоретической подкладки. И всеми этими недостатками именно страдает, как кажется нам, историческая часть исследования г. Энгельмана; сверх того принятая им теория заставляет его, очевидно, вопреки его сознанию в том, что лучшие из русских юристов: Мейер, Неволин, Куницын, Победоносцев - ясно различают, как и он, давность владения от давности исковой, находить выводы их неверными или, по крайней мере, неполными, как скоро дело касается любимого его предмета - вопроса о развитии в русском законодательстве давности владения, развития, которое наш автор хочет во что бы то ни стало подчинить началам римского права (стр. 21, 78-83, 104, 105, 106, 116)[52]. В подтверждение наших слов обратимся прямо к разысканиям г. Энгельмана о давности в древнем русском праве по его источникам.
Из юридических памятников нашей старины указания на давность автор находит в Псковской судной грамоте. В ней о давности говорится так: <А коли будет с кем суд о земли о полной или о воде; а будет на той земли двор, или нивы розстрадни, а стражет и владеет той землей или водой лет 4 или 5, ино тому истцу сслаться на сосед, человек на 4 или на 5, а соседи став, на коих шлются, да скажут как прав пред Богом, что чист, и той человек, который послался, стражет и владеет той землей или водой лет 4 или 5, а супротивен в те лета ни его судил, ни на землю наступался, или на воду; ино земля его чиста или вода и целована ему нет; а тако не доискался кто не судил, ни наступался в те лета>.
Г-н Энгельман замечает, что сущность этого закона состоит в том, что четырех- или пятилетнее владение землей без перерыва устанавливает собственность на оную. Против этого вывода мы бы не стали возражать, если бы автор не говорил вместе с тем, что Псковская грамота вышеприведенной статьей установляет давность владения в смысле римского usucapio. Во-первых, мы не можем согласиться с тем его мнением, чтобы для обращения земли в собственность требовалась как необходимое условие ее обработка: напротив, памятник, с одной стороны, противополагает земле - нивы и только к нивам относит страду, а с другой - слову страда сопоставляет термин владение; притом этот последний термин (владение) отнесен и к воде, так что не одна обработка земли, но и водворение на ней и вообще владение землей или водой могли быть, по Псковской грамоте, противопоставлены собственнику, который, в течение 4 или 5 лет не искав те земли или воды или, по крайней мере, не наступая на них в означенные годы, заявил бы затем свои притязания. Точно так же сомневаемся мы в верности вывода автора, что в приведенном месте Псковской грамоты имеется в виду только такая земля, <которая в первый раз обработывалась и перед тем была не тронутая, ничья, или принадлежала государству (Пскову)> (стр. 17)[53]. Во-вторых, не подлежит сомнению, что судная грамота и в настоящем случае относится исключительно к суду, и потому не определяет непосредственно тот или другой способ обращения земли или воды в собственность владельца, а, напротив (вопреки мнению г. Энгельмана), лишь указывает срок, в течение которого собственник вправе отыскивать свою землю или воду, и способ, которым ответчик может отразить его притязание; почему и говорится в заключение: <а тако не доискался кто не судил, ни наступался в те лета>; следовательно, здесь речь идет о давности исковой, т.е. погашающей иск; о том же, что владелец становится собственником, даже вовсе не упоминается, а только само собой подразумевается, ибо по отражении супротивника земля или вода владельца признаются чистыми, т.е. свободными от всякого дальнейшего иска. Итак, Псковская судная грамота, столько же мало, как и позднейшие памятники, установляет usucapio в том смысле, как употребляется это выражение в римском праве; но, как и эти памятники, она, очевидно, не отрицает обращение владения в собственность чрез признание судом настоящего собственника потерявшим против владельца право отыскивать свою землю или воду.
Далее, указываемое г. Энгельманом отношение между разными способами доказательства при решении споров о земле по Псковской грамоте представляется нам подкрепленным весьма шаткими доводами. По его мнению, <если предъявлялись грамоты (документы), то дело решалось на основании этих грамот; если же грамоты противоречили одна другой, то спор решался прежде всего по показанию свидетелей, и только в таком случае, если бы свидетели не могли быть представлены, дело решалось - по древнейшему (псковскому) праву - поединком или присягой, по новейшему же - одной присягой; если (наконец) тяжба была такова, что ни с какой стороны право не могло быть доказано документами, потому что пашня образовалась обработкой владельца, надворное строение сооружено им, следовательно, прежний собственник мог заявить притязание только на одну необработанную землю, то она решалась на основании доказанной свидетелями давности владения> (стр. 18-19). Вывод этот основан на следующем месте Псковской судной грамоты: <о лешей земли будет суд, а положат грамоты двои на одну землю, а зайдут грамоты за грамоты, а истца оба возьмут межников, да оба изведутца: ино им присужати поле>, и на одной псковской же грамоте 1483 г., содержащей в себе приговор, постановленный в одной тяжбе о землях и водах: из этой грамоты видно, что в данном случае судьи, не удовольствовавшись представленными обеими сторонами документами, потребовали еще доказательства чрез свидетелей. По общепринятому мнению, давность есть такое доказательство, которое отражает права собственника, чем бы они ни подтверждались - документами или свидетелями. Если обе спорящие стороны ссылаются в своей тяжбе только на документы или свидетелей или одна сторона на документы, а другая - на свидетелей, не касаясь давности, то значит, что ни одна сторона не считает еще свое владение настолько давностным, чтобы в силу этой давности возражать противнику, или же что она не может доказать, что для сего последнего право иска на спорную землю уже погасло непредъявлением его в течение многих лет. От ответчика поэтому зависит предъявить против истца документ, если у него таковой есть и он признает его более действительным, чем акт, представленный его противником, или же сослаться на свидетелей, или, напротив, указать на давность своего владения. Отсюда мы не можем не заключить, что если в Псковской грамоте не говорится в том месте, где давность приводится как доказательство владельца относительно его права на землю или воду, о представлении против него со стороны собственника документа, то это еще не значит, чтобы в древнем псковском судопроизводстве за устранением судом в споре о земле силы документа, представленного одной из сторон, ей не могла быть выставлена давность владения как более надежное доказательство или чтобы она сама не могла заявить, что хотя и у нее есть документ, но в настоящем случае она хочет доказывать свое право давностью. Примеров тому мы находим много в актах древнего судопроизводства. Напрасно также г. Энгельман думает, что нельзя было представлять документа при отыскании земли, на которой возведено надворное строение или были признаки распашки со стороны владельца, потому будто бы, что <прежний собственник мог заявить притязание только на одну необработанную землю>. Разве не могло случаться, чтобы земля, уже обработанная, переходила во владение другого, да и в том случае, если земля, еще действительно не обработанная прежним собственником, была вновь кем-либо засеяна или распахана, конечно, не одно заселение или распашка отражали иск собственника против этого нового хозяина, а то, что в течение многих лет, пока владение землей или водой находилось в чужих руках, собственник не позаботился об их возвращении: словом, доказанная на суде давность исковая превращала владение нового хозяина в течение этой же давности в его собственность. Вот почему мы, напротив, вполне согласны со следующим выводом автора: <если же тяжба шла собственно о лесе, то при отсутствии всяких доказательств о существовании лесного хозяйства, которыми можно было бы доказать чье-нибудь владение лесом с намерением приобрести лес в собственность, не могло быть и речи о давности владения, потому что для нее нужна была или обработка, или водворение и сторожение> (стр. 19). Но находящееся тут же заключение, что в Псковской грамоте при споре о лесе упоминаются одни грамоты, о давности же владения не говорится лишь потому, <что она в большей части случаев не могла иметь места>, мы можем принять не иначе как с оговоркой. Псковская грамота, как вообще древнейшие законодательные памятники, составилась, без сомнения, на основании бывших прежде судебных решений: решения эти не приведены в ней в строгий систематический порядок, и оттого случилось, что составитель грамоты, говоря в приведенном выше месте об отражении иска собственника земли или воды ответчиком давностью владения в течение определенного срока, не упомянул о том, какие доказательства в подтверждение своей собственности мог бы приводить истец: документ, свидетелей и т.п., - рядом же поместил случай, что оба тяжущиеся в подтверждение своих прав на лес <положили грамоты>; а в трех других случаях, отдельно от этого места, упомянул о доказательстве собственности на землю документами. Одним словом, мы полагаем, что как приведенные, так и другие статьи Псковской судной грамоты должны быть объясняемы по указываемому в каждой из них случаю или примеру судебной практики, а не возводимы в более или менее общие начала, как это делает г. Энгельман, распространяясь о том, почему псковское usucapio не усвоило себе bona fides и justus titulus, без которых давность владения у римлян была немыслима.
В противоположность давности владения в Пскове и такой же давности в Новгороде (принимаемой автором единственно вследствие общего сходства в быте Пскова и Новгорода) г. Энгельман совершенно отрицает таковую же давность на почве Московского княжества. <Поземельному праву Московского великого княжения, - говорит он, - учреждение давности владения (usucapio) было совершенно чуждо. Ни в законах, ни в актах не находим никаких следов подобного учреждения. В Москве поземельные отношения развились в тесной связи с поместной системой и служебными отношениями служилых людей, в Новгороде и Пскове - без этой примеси. Поэтому существование давности владения в Пскове и Новгороде не доказывает вовсе, что она существовала и в прочей Руси. Неволин в своей <Истории российских гражданских законов>, выходя из той мысли, что давность владения основана на сущности отношения лица к своим правам, что существование ее необходимо в интересе общего спокойствия и утверждения порядка, полагает, что давность существовала в древнейшем русском праве, хотя в законах не находится определения срока давности. Она, по его мнению, существовала как вообще владение долговременное, из времен незапамятных, исстари, из века, от отцов и дедов, по старине, по пошлине, по обычаю. Однако эти выражения, как увидим ниже, вовсе не указывают на давность, но на обычное право. Точно так же нельзя признать доказательством существования давности, что князья в подтверждение своего права занимать ту или другую область приводили, что в этой области сидели их отец, дед, вообще предки, и право других князей опровергали тем, что предки искателя не сидели в ней. Здесь, очевидно, дело не идет о давности, но о праве на наследство. Точно так же нельзя видеть указания на давность в том, что новгородцы в договорах с князьями основанием заключаемых условий ставили старину, пошлину. Напротив того, этим они указывают на существующий у них порядок, на бытовые особенности их государственного и общественного строя. Равно указывают не на давность, а на занятие (occupatio) выражения, которыми определяются границы поземельных владений: <куда потягло>, <куда плуг и соха и коса и топор ходили и т.п.>> (стр. 20-21).
Мы не будем защищать Неволина относительно отдельных его доводов, на которые нападает автор, потому что цель Неволина не в том заключалась, чтобы выяснить значение давности в древнем русском праве на основании приводимых им мест из летописей, княжеских договоров и других грамот, а единственно в том, чтобы доказать, что понятие о протечении многих лет со времени известного события имело юридическую силу как в жизни русского народа вообще, так и при обсуждении разных политических и частных дел. Поэтому, как ни интересны и поучительны сами по себе замечания г. Энгельмана, мы не считаем нужным на них останавливаться и только скажем, что с той точки, как он смотрел на доводы Неволина, эти замечания до того верны и убедительны, что можно признать приобретением для науки следующий сделанный из них самим г. Энгельманом вывод:
<В приведенных договорах действительно есть постановление об отмене разных притязаний гражданского и уголовного свойства, не предъявленных до известного срока, однако о давности тут вовсе не говорится. Эти притязания не уничтожаются за непредъявлением их в течение определенного срока времени, но при отмене их обращается внимание единственно на определенную точку времени, важную в политическом отношении, так что срок, в течение коего допускается предъявление притязаний, со времени делается все более продолжительным. Также нельзя видеть в приведенных постановлениях назначение судебного срока, потому что точка времени, с которой прекращаются все иски, определяется лишь тогда, когда она давно прошла, ей приписывается означенное значение ex post. В упомянутых договорах дело идет об исключительных мерах, установленных из причин политических. Они заключены для прекращения войны, поэтому прежде всего определяется, что все учиненное во время войны должно быть забыто и уничтожено. Та же политическая цель руководствовала договаривающимися сторонами при установлении особых сроков, с тем чтобы дела, возникшие до них, не могли быть начаты пред судом. Эта цель существенно различается от цели, с какой установляется давность. Установлением этого срока ограждается не стойкость юридического строя внутри княжества, что бывает главной целью, с которой установляется давность, но спокойствие и твердость внешних отношений. Только что заключенный мир, окончивший кровавую вражду, должен быть по возможности огражден от нарушений. Устраняется тщательно все, что могло бы подать повод к пререканиям и столкновениям. Так как при тогдашнем частном характере правительства князей-вотчинников, при тогдашних узких отношениях, даже частные споры и притязания могли вызвать столкновением между целыми княжествами, то всякие поводы к таковым по возможности предупреждаются> (стр. 26).
Тем не менее мы решительно протестуем против заключения автора, будто даже давность исковая в <русском праве не существовала с древнейших времен и не развилась обычаем и практикой, как это полагают Неволин и Мейер, так что по XV век не видно даже никаких признаков существования такого обычая, и что, напротив того, давность иска в русском праве, подобно как в римском, есть учреждение не древнего, а позднейшего времени и установлена не обычаем, а государственной законодательной властью>.
На чем, однако, основывает г. Энгельман такое важное заключение? Не нашел ли он какой-либо новый законодательный памятник XV века, в котором ясно выражено, что им впервые вводится на Руси исковая давность? Нет, то, что автор называет законом, есть совершенно частное обстоятельство, заключающееся в следующем. По меновой грамоте, данной великим князем Василием Дмитриевичем митрополиту Киприану, последнему была предоставлена взамен города Олексина слободка Всеславль со всем, <что к ней потягло>, за исключением старой боярской купли или тех вотчин, которые были кем-либо приобретены за пятнадцать лет до этой мены. В 1492 году великий князь Иван Васильевич по примеру своего деда и в подтверждение его грамоты митрополиту постановляет послать в Всеславль своего боярина, с тем чтобы он и боярин, посланный от митрополита, разобрали, кому какие должны принадлежать в пределах означенной слободы земли и воды - митрополиту или частным вотчинникам - по купле, причем для признания за последними права удержать куплю в своей собственности великий князь предписывает, чтобы принят был по примеру, как судил его дед, срок владения за пятнадцать лет. Тут действительно указан 15-летний срок для иска со стороны митрополита, но следует ли отсюда, чтобы это постановление о давностном сроке было предписано настоящим частным случаем как общее правило для всех владений великого князя Московского? Правда, что и г. Энгельман называет приводимое здесь постановление о пятнадцатилетней давности законом не общим, а местным; однако тотчас же замечает, что <с распространением пределов великого княжества Московского, вследствие присоединения уделов, применение оного все более и более распространялось, пока он не сделался общим законом во всей Восточной, Московской Руси>. Но если это так, то где осязательные доказательства такого предположения, по крайней мере для XV столетия, так как уже в первом Судебнике указан другой давностный срок для иска о землях? Г-н Энгельман счел долгом в подтверждение своих слов просмотреть все правые грамоты и другие акты XV века, в которых встречаются какие-либо указания на исковую давность; но он нашел, что на основании одной грамоты тяжущийся указывает на пропущение семилетнего срока со стороны истца; что в другом акте говорится о владении за двадцать лет; в третьем истцу отказывается, потому что он не искал, а молчал пятьдесят лет; наконец, в приговоре звенигородского князя Андрея Васильевича 1491 года истцу отказывается в иске за пропущением шести лет со времени владения ответчиком его землей. Где же тут подтверждение применения к исковой давности не иного срока, как пятнадцатилетний, или же чтобы исковая давность была установлена в Северо-Восточной Руси лишь в конце XIV века? Скажем более: мы не сомневаемся, что могут еще отыскаться древнейшие памятники, чем вышеозначенная грамота великого князя Василия Дмитриевича, с указанием на применение в Московском и других княжествах давности, так точно, как до открытия Псковской судной грамоты мы не знали, что в Пскове она применялась в тяжбах о земле и воде уже в половине XIII века, и мнение наше мы основываем именно на том, что не находим такого резкого различия, какое видит г. Энгельман между давностью псковской и московской. Очень может быть также, что неизвестные еще памятники объяснят нам, что до издания первого Судебника в Восточной Руси применялась не только шестилетняя давность, как указывает вышеприведенная грамота звенигородского князя, но также давность десятилетняя, пятнадцатилетняя и еще гораздо более продолжительная или же более сокращенная, именно пятилетняя, как в Псковской грамоте. В подтверждение такого предположения можно сказать то, что сроки пяти-, десяти- и пятнадцатилетний были самые любимые, самые народные в Древней Руси, чтó видно из льгот, предоставлявшихся людям, которые селились на чьей-либо земле, в течение того или другого из этих сроков. Но уже и до возможного открытия таких памятников, которые подтвердили бы нашу мысль, мы признаем несомненным, что как в XV веке до издания первого Судебника, так и ранее не было одного общего, законом установленного срока, которым бы руководствовались судьи при решении спорных дел на основании давности. Не ясно ли это доказывают не только Псковская судная грамота, где говорится о давности четырех- или пятилетней, но и представленные самим г. Энгельманом примеры из нашей древней московской судебной практики, которые свидетельствуют, что в ней применялись и шести-, и пятнадцатилетний сроки, а тяжущиеся ссылались и на другие, как более, так и менее продолжительнее этих; а отсюда не следует ли прямо заключить, что при несуществовании общего закона для давности от усмотрения судьи в каждом данном случае зависело признать сроки владения или пропущения иска, указываемые тяжущимися, достаточными для присуждения собственности ответчику и для обвинения истца, как потерявшего на нее право тем, что в течение данного срока молчал, или же недостаточными ввиду тех условий, которыми были обставлены владение с одной стороны и молчание с другой. И вот, по нашему мнению, оправдание доводов Мейера и Неволина, которые старались доказать - и, как кажется нам, убедительно, что исковая давность существовала и применялась в судебной практике на Руси с древнейшего времени если не под влиянием положительного закона, то на основании общего обычая.
Обращаясь к Судебникам и к следующим за ними памятникам законодательства, до Уложения 1649 года включительно, г. Энгельман с большим вниманием обсуждает значение встречающихся в них сроков давности: трех- и шестилетнего в спорах о земле; сорокалетнего для выкупа вотчин; пяти-, десяти- и пятнадцатилетнего для отыскания беглых крестьян; пятнадцатилетнего в исках по обязательствам; и одного года для возвращения приплода животных, бывших в чужом владении. К сожалению, выводы автора основаны почти исключительно на статьях указов, в которых говорится о том или другом сроке, и в этом отношении надо отдать ему справедливость в полной добросовестности, с какой он старался разъяснить как происхождение, так и свойство всех этих сроков; тем не менее практическое применение их исследовано в рассматриваемом сочинении довольно слабо. Из множества дошедших до нас дел, в коих прямо или косвенно рассматривался вопрос о той или другой давности, г. Энгельман приводит только шесть, с 1499 по 1612 год, и даже не указывает ни на одно решение, вышедшее после этого времени до конца XVIII столетия, так что от давности по Уложению 1649 года переходит прямо к давности, учрежденной императрицей Екатериной II. Чем объяснить такое опущение со стороны автора, столь тщательного в своих разысканиях, что им разработаны даже и такие свидетельства о тогдашнем юридическом быте, в которых нет и помину о давности, единственно потому, что он предполагал найти в них какие-либо на нее указания. Не тем ли, как и замечает он в одном месте, что памятники рукописные, где можно найти требующиеся сведения о практическом применении той или другой давности в XVII и XVIII веках, ему были неизвестны или недоступны? Но и печатные издания документов могли бы доставить исследователю хороший материал по этому предмету, какова, например, правая грамота 1559 года, изданная профессором Сандуновым в 1830 году; дела XVII века о беглых и акты Западной Руси, которые напрасно автор оставил без внимания, ибо в них нашел бы он в высшей степени полезные указания на применение давности Литовского Статута в местностях, сопредельных с областями Северо-Восточной Руси, и на влияние, которое Статут необходимо имел и на судопроизводство этой последней, особенно чрез присоединение к ней разных городов с их уездами, принадлежавших великому княжеству Литовскому. Независимо от этих источников мы считаем также долгом заметить, что со времен Петра Великого ни в каком случае не должна была быть обойдена автором сенатская практика. А решения Правительствующего Сената напечатаны в значительном количестве в разных изданиях, частных и правительственных, конца XVIII и начала XIX века, как, например, в сборниках Правикова, Чулкова, Хавского и комиссии составления законов. Правда, богатейший материал сенатской практики XVIII века еще не издан: решения Правительствующего Сената, состоявшиеся в течение этого столетия, хранятся в Московском архиве Министерства юстиции, но доступ к ним нетруден и составление из них извлечений облегчается готовыми уже указателями и другими пособиями, так что, по нашему разумению, тот, кто избирает для своих исследований какой-либо предмет в области права XVIII столетия, в настоящее время уже никак не вправе устранять себя от изучения этого богатейшего источника, хотя бы и пришлось для того сделать поездку в Москву. Говорим это, впрочем, не в укор автору, который, может быть, и не имел целью представить в своем сочинении совершенно полное разыскание о развитии давности в России с древнейшего времени, так как главный предмет его исследования составляло, как мы уже заметили, догматическое изложение ее постановлений; мы сочли себя обязанными указать на приведенный недостаток его труда единственно ввиду положения о наградах графа Уварова, которое требует не только чтобы представляемые к соисканию юридические сочинения относились к истории законодательства России (§ 3), но также <чтобы рецензенты при обсуждении таких сочинений обращали преимущественное внимание на то, в какой мере сочинение способствует к полному познанию избранного автором предмета>. С этой точки зрения, находя, что и выводы г. Энгельмана относительно давности, учрежденной императрицей Екатериной II, именно: о том, что между ею и давностью, имевшей силу в России в предшествовавшее время, нет никакой связи; что мнение Неволина, принимающего влияние Литовского Статута на введение нынешней десятилетней давности, неверно и что, наконец, выражение <давность владения> встречается в первый раз в Своде Законов 1832 го-да, - еще далеко не убедительны, и напротив, очень может быть, будут опровергнуты при дальнейших разысканиях по источникам, мы полагаем, что важные достоинства, которыми отличается догматическая часть настоящего сочинения, еще недостаточны для того, чтобы присудить автору за его исторические разыскания о давности в русском праве большую награду. Останавливаясь же на том, что многие источники русского законодательства в отношении к давности по гражданскому праву разработаны в рассматриваемом сочинении весьма внимательно; что сделанные отсюда выводы тщательно соображены в нем с предположениями и заключениями, находящимися в разных юридических сочинениях и даже мелких статьях; что стройной систематической группировкой в своем исследовании разных видов давности г. Энгельман дает читателю впервые возможность обнять и уяснить себе разом все эти виды; что, наконец, толкования его тех мест манифестов императрицы Екатери-ны II 1755 и 1787 годов, которые относятся к давности чрез сличение их с современными им и позднейшими уставами, указами, сенатскими решениями и мнениями Государственного Совета, составляют такой полезный труд для правильного понимания не только этих манифестов, но и статей о давности в действующем законодательстве, что им одним, по справедливости, нельзя отказать в значении историко-критической монографии, исполненной с большим талантом, - мы, не обинуясь, считаем автора вполне достойным второстепенной награды[54].