XII — Какой звук издает камень 3 страница
— И я наслышана об одном великом шахматном чемпионе, легенде своего времени. Он победил в эквестрийском Мастерском Дивизионе четыре раза подряд. Установил рекорд и даже сыграл против Принца Блюблада Второго, и выиграл, если на то пошло. Представляете? Простой земной бизнеспони победил уважаемого члена королевской семьи.
— Хех… Поверю, когда увижу собственными глазами, — проворчал мистер Шафл. — Он когда-нибудь выигрывал какие-нибудь трофеи?
— Хммм… — я бросила взгляд поверх его головы. На стене висела дюжина плашек. Они сверкали в утреннем свете золотыми буквами и датами.
— Немного, — сказала я с улыбкой, опустив взгляд назад на него. — Уверена, ни один пони его ни разу не превзошел.
— Хватит тормозить. Будете делать ход или нет?
Я усмехнулась и пододвинула коня, чтоб поставить под удар его ферзя.
— У вас определенно в это утро нетерпеливый настрой.
— Разве меня можно винить?! Стинкин опаздывает на встречу! Он всегда опаздывает! Клянусь, он получает большую долю от продаж грозаблочного джема только потому, что его семья поселилась здесь первой. Не моя вина, что я родился в Балтмере! Если бы не война, я бы устроился в этом городке еще годы назад. Да что там, я бы здесь обустроился даже раньше вас, мисс Смит!
— Но как бы мы тогда встретились, мистер Шафл? — улыбнулась я ему. — И как бы вы тогда встретили Грейс?
— Грейс идет туда, куда хочет сама Грейс. Вы знаете, я не могу ей приказать.
— Знаю?
— Хммф… Могу представить, вы и так знаете достаточно, судя по тому, сколько вы вдвоем болтаете и все такое, — он указал на одну из своих пешек. — B7 на B5.
Я передвинула фигурку, поставив своего коня под угрозу. Пока я размышляла над выбором — съесть его ферзя или спасти своего коня, я говорила:
— Вы когда-нибудь заставали нас вместе?
— Хмммм? Кого?
— Грейс и мисс Смит… э… я имею в виду…
— Никого! — внезапно выплюнул он. — Ни единой кобылы на мили вокруг! Это к тому, почему Блю Оутс немного увлекся с флиртом в последний раз, когда мы были в Сталлионограде! Грейс всегда знала, что от него надо держаться подальше. После того, что она сказала, я знаю, почему!
— Хех… Что там такого с вами, солдатами и с тем, как вы пристаете к противоположному полу?
— Думаю, это для Блю Оутса выходит естественно. Только не говорите никому…
— Чего никому не говорить?
Тяжело сопя, он шкодливо улыбнулся.
— Его раньше называли Биг Оутс, но потом он зашел с неправильной стороны к одному офицеру по набору. Я вам вот что скажу, если вас лягнет не по тому месту сердитая клаудсдейльская кобыла, вы узнаете, что пегасы не только облака могут высушивать!
Он снова засипел, и я поняла, что так он заливисто смеялся.
Какое-то время я глядела на него с пустым выражением лица. Вскоре, впрочем, я не устояла и рассмеялась, надолго, без передышки. Пока знакомая фигура не прошаркала в комнату.
— Извините, мэм, — нависла над моим плечом Сестра Шайн. — Но сейчас не время для посетителей. Если, конечно, вы здесь не от лица родственников мистера Шафла, я обязана попросить вас зайти позже.
— О, в этом-то как раз все и дело. Дочь мистера Шафла отправила записку, в которой поручается за меня. Она должна была быть доставлена на пост медсестры.
— О? И когда это было?
— Буквально вчерашним вечером. Почему бы вам не сходить и не проверить?
— Пожалуйста, подождите здесь, — она ушла прочь.
Я развернулась обратно лицом к игре и продолжила смеяться.
— Кто это был? — почти не дыша, спросил Гранит.
— Действительно, кто? — я прочистила горло. — Итак, расскажите мне еще про пустыню.
— Солнце садится, прямо как и сейчас, — рассказывал Гранит с мечтательным блеском в глазах. — И земля загорается от цвета. Осознаешь, что здесь все не только песок, пыль и смерть. В камнях вьющиеся ленты поземки. Они перетекают от красных тонов к оранжевым, от янтарных к коричневым.
Мы сидели на паре кресел-качалок на краю веранды дома престарелых. Рядом со мной висел мой дневник, на страницы которого я лениво наносила впитанные мной слова его рассказа.
— За многие века, для зебр это были единственные в мире цвета, — говорил он. — И антилопы гну пришли отобрать даже это. И ради чего? Ради алмазов, камней, кучи дерьма глубоко под землей.
Он стиснул челюсти и потеребил деревянные полозья кресла под ногами.
— Когда меня в первый раз вызвали в бой, я хотел быть от войны как можно дальше. Но теперь, когда я увидел, что эти уродливые создания хотят сотворить с прекрасными вещами… — его глаза задрожали, а губы сжались. Он медленно, мягко перевел внимательный взгляд на меня. — А вы когда-нибудь теряли что-нибудь безвозвратно, мисс Смит?
Я остановилась на середине зарисовки грубого эскиза солнца, плавящегося на песчаном горизонте. Я подняла взгляд на него. Мягко выдохнув, я сказала:
— Гораздо чаще, чем мне бы хотелось, мистер Шафл.
Гранит кашлянул, потом еще раз. Он откинулся в кресле и сентиментально оглядел пылающие закатным огнем просторы Понивилля.
— Проходи, Дейзи.
Мои уши дрогнули. Я бросила ему взгляд уголком глаза.
— Простите?
— У тебя в волосах были хризантемы. Я не знал, что они их выращивают так далеко на севере. Это был медленный танец, и я постоянно путался в собственных ногах. Но ты не обращала внимания. Ты знала так же хорошо, как и я, что меня увезут на следующий день. Благодаря тебе этот момент длился вечность. Ты и твоя шелковая грива… Я закрыл глаза и внезапно стал самым центром танцевального зала. Это как плавать в реке у дома.
Я улыбнулась, тепло вздохнув.
— Мы, должно быть, чудесно провели тогда время.
Он усмехнулся. Этот звук был пронизан одновременно меланхолией и любовью.
— О… о, дорогая, не вы. Ваш жеребец меня бы убил, мисс Смит. Он всегда думал, что мы со Стинкином хотели разжиться не только грозаблочным джемом. И я не могу его по праву винить. В конце концов, после всего того песка и смерти, что я повидал, я выглядел, должно быть, ужасно одиноко.
— Тогда… — я сглотнула. — Кто, мистер Шафл?
— Я… — он закусил губу, а лицо его напряглось, когда он опустил взгляд на доски пола веранды. Нежный ветерок перебирал волосы его седой гривы. — Я не хотел пугать Виш Степ. Грейс думает, я слишком строго с ней обошелся. Может, она была права. Только вот Джуниор зашел слишком уж далеко. Я не виню Виш Степ за то, что она заняла его сторону. Они ведь брат и сестра, в конце концов. Но он вкладывается во всю эту чушь со спаржей. Он собирается увести семью от Ричей. Мне плевать, что там за бизнес в Троттингеме. Этот наш город растет и ему нужны пони, такие, как мы. Ему нужны…
Его лицо опять напряглось. Он поднял копыто и на мгновенье мне показалось, что он вот-вот свалится лицом вперед.
Потому я стремительно метнулась к нему и поддержала его. Он был совершенно не против, что я подставилась под его вес. Он просто дрожал, не сидя и не стоя, пока слова срывались с его губ:
— Как вы так хорошо управляетесь со своими детьми, мисс Смит? Хотел бы я, чтобы мои меня слушали. Я ведь просто не хочу, чтоб они уходили слишком далеко. Я не хочу, чтоб они блуждали, как я. Если бы я остался в Балтимере, если бы я не пошел в Кантерлот, меня бы никогда не призвали на службу. Я бы не вступил в армию. Мои родители этого никогда не хотели. А теперь я понимаю, почему, и я не хочу, чтобы Джуниор или Виш Степ узнали, что это значит… узнали бы запах…
Скривив губы, он показал желтые зубы, глядя в невидимые бездны.
— Грейс очень не нравится, когда я поношу антилоп. Она просто не знает. Она не видела их внутренностей. Что-то, что разваливается с такой легкостью, не может иметь души. Это столь… уродливо. Столь уродливо, что я…
Его губы задрожали. Он сглотнул и посмотрел отчасти в моем направлении.
— Мисс Смит?
Я уставилась на него вплотную.
— Да, Гранит?
Он захрипел, поморщился и сказал:
— Убедитесь, что ваши останутся на своих местах. Не позволяйте им падать слишком далеко от яблонь.
Медленно, я кивнула и похлопала его по копытам.
— Обязательно, Гранит. Я обязательно об этом позабочусь.
Он закусил губу и болезненно поглядел в сторону тающего горизонта.
Я посмотрела туда же следом. Какое-то время спустя, я накопила достаточно смелости, чтобы спросить:
— Вы по-прежнему видите цвета, мистер Шафл?
— Я… — выдохнул он. — Я не знаю. Солнце… садится или встает?
Я слегка поерзала. В итоге, я усмехнулась и сказала:
— А это важно?
Он моргнул, поглядев на меня, а потом улыбнулся. Я не знаю, полегчало ли мне или ему от этого, но воздух определенно потеплел на кратчайший миг.
— Передайте Стинкину за меня, — говорил тем вечером Гранит, пока я осторожно вела его по тускло освещенным коридорам дома назад в его комнату. — Передайте ему, что я не смогу прийти на встречу на следующей неделе.
— Я посмотрю, что могу сделать, — сказала я, осторожно похлопав его по копыту, за которое я вела его к креслу. Тусклая лампа, висящая в углу, облила его морщинистые черты красного лица оранжевым сиянием. — Я уверена, он поймет в любом случае.
— Лучше бы ему понять, — проворчал Гранит. Он зашипел, когда я принялась усаживать его усталое тело на обитое плюшем кресло. — Я не хочу похваляться, но я тащил весь этот бизнес на своей спине уже последние лет десять.
— Каким-то образом, я в этом нисколько не сомневаюсь, — сказала я, подмигнув.
— Кто вы такая, чтобы мне хамить?! — сорвался он, хоть и нес на лице легчайший намек на улыбку. — Мы с вами работали куда дольше, чем со Стинкином! Что думаете насчет того, что мы возьмем особый запас грозаблочного джема и распродадим весь урожай?
— Хммммм… — я уложила одеяло поверх нижней половины его тела на кресле. — Не думаю, что Стинкину бы это понравилось.
— Да? И что? Ему бы пошло на пользу!
— Но он и так владеет немногим. Что он будет делать, если узнает? Что он сделает с вами, с Джуниором и Виш Степ?
— Я бы отдал его Редтроту, чтоб тот преподал ему урок-другой, — сказал резко Гранит. — Сомневаюсь, что Стинкин может биться хотя бы вполовину как антилопа!
Я слегка поморщилась, но изобразила лучшую свою улыбку.
— Вы, скорее всего, правы.
— Конечно же, я прав. Я всегда прав. По крайней мере, куда чаще, чем желал бы, — он поерзал в кресле, со вздохом топя в нем свое тело еще глубже. Он бросил взгляд на изобилие фотографий на стене, но я очень сильно сомневаюсь, что они в его голове отразились чем-то большим, чем только лишь мимолетной мыслью. — Грейс говорит, из меня ужасный солдат. Я слишком много думаю. Потому Редтрот постоянно меня обгоняет в званиях. Я совершенно не предназначен к ходьбе строем. Но я все равно им хожу, потому что так надо. Грозаблоки сами себя не продадут. Джуниор не знает. Он думает… он думает…
Я просто стояла на месте, слушая, ожидая.
Гранит кашлянул несколько раз и выдохнул. После паузы он тихо проговорил:
— Виш Степ хочет, чтоб я оставался на месте. Она говорит, это к лучшему. Она на меня смотрит и при этом не видит. Я знаю, это не ее глаза. Я знаю, это не…
Я моргнула, услышав это. Что-то внутри него выходило, наконец, на поверхность? Я склонилась ближе и положила свое копыто на его.
— Когда она в последний раз вас навещала, мистер Шафл?
— Хмммм? — он посмотрел на меня, прищурив глаза. — Кто?
— Ваша дочь. Когда в последний раз она?…
— На Праздник Летнего Солнца! — усмехнулся он и захрипел, продолжая улыбаться будто назло себе. — Такая очаровательная маленькая кобылка. Веснушки как у старшего брата. Вы должны ими гордиться, мисс Смит. Когда они вырастут, с их заботой яблоки будут сиять.
— Нет, не мои… — я помотала головой, вздохнула, потом продолжила: — Я не говорю про внуков Эппл Смит. Я говорю о вашей дочери, Виш Степ. Когда в последний раз она вас навещала, мистер Гранит?
Он поглядел внимательно на меня. Глаза его моргнули, как в замедленной съемке.
— С F2 на E3.
Я моргнула.
— А?
— Шшшш… Но не говорите Блю Оутсу, — он устало улыбнулся. — Он думает, что этот ход никогда не работает.
Я глянула на шахматный столик, затем снова на него.
— Гранит, я… — я содрогнулась и наконец закрыла глаза. Спустя некоторое время, я снова сдавила его копыто. — Я… Я не скажу Блю Оутсу. Не волнуйтесь.
— Не волнуюсь. Что бы там Грейс ни говорила, — проговорил он. Глаза его были на самой границе сонной ночной тьмы. Сияние переносной лампы, казалось, откатывалось от него прочь по мере того, как его голова склонялась к креслу. — Она хочет, чтоб я перестал беспокоиться. Так же, как Стинкин мне говорит перестать его доставать числами. Он думает, я наступаю ему на копыта. Вы знаете, какой он, мисс Смит. Единственный, кто мне не хамит — это Редтрот, но только потому, что он постоянно на меня кричит, и на большее ему времени уже не хватает. А я не хочу кричать на ребят вроде него, как бы оно для них ни было полезно. Они иначе превратятся в таких, как Блю Оутс. А я бы этого не хотел. Вы бы такого хотели, мисс Смит?
Я открыла рот, чтобы ответить, но помедлила. Нехотя, я вместо этого сказала:
— А чего вы хотите, Гранит?
— Я? — выдавил он, опуская и поднимая плечи глубоким дыханием.
Я кивнула.
Он уставился куда-то сквозь пол. Что-то блеснуло в свете лампы. Я заметила, как по щеке жеребца катится слеза, когда он заговорил потусторонним голосом:
— Я просто хочу вернуться д-домой, мисс Смит.
Я прикусила язык на мгновенье. Чувствуя боль в горле, я погладила двумя копытами его переднюю ногу и сказала:
— Я тоже, Гранит. Я тоже.
Под светом звезд, я стояла перед крыльцом своей хижины. Я держала лиру перед собой и играла случайные ноты. Я не знала, какие мелодии я создавала. И мне было все равно. «Реквием по Сумраку» и «Элегия Запустения» были лишь фантомами будущего пути, призраками, что не принадлежали мне, ибо внезапно все, что было реально — это сейчас.
Все, что когда-либо будет реально — это сейчас. В чем еще мы можем быть твердо уверены? Прошлое — это материя, окрашенная в тона предвзятых предположений, а будущее — это мечтательное притворство. Когда она перепевает реальность в иную форму, она лишь только пересказывает историю того, что было, которая столь же схематична до вмешательства ее рефрена, как остается и после. Когда я умру, пони, что останутся здесь, меня, быть может, никогда и не вспомнят. Но важно ли это? Мое пустое будущее — это их далекое настоящее, и реальность будет в распоряжении только их желаний, вне зависимости от того, существовала я или нет.
Все ведь всегда так и было, разве нет? Если каждая жизнь столь драгоценна, тогда почему мы не воздвигнем великую библиотеку во имя каждой души, что когда-либо существовала? Сантименты — это, похоже, то, что редко кто позволяет себе в этом мире. Некоторые жизни просто гораздо легче выбросить на свалку времен, чем другие. Верить в обратное — это обращать жизнь в труд, полный механических регулярных действий, поддерживающих существование миллионов и миллионов тел, марширующих строем повсюду вокруг нас навстречу смерти.
Конечно, впрочем, мы можем позволить себе принести себя в жертву во славу частички того, что приходит и уходит; идей, что значат для нас все; мест, что ценны для нас больше всего; пони, которые повлияли на наши жизни. Но сколь многие из нас поистине столь благородны, поистине столь щедры, поистине столь благочестивы, чтобы отказаться от внимания к самим себе ради заботы о тех, кто уходит, тех, кто пришел раньше нас? Жизнь — наша единственная возможность быть самими собой, выражать себя, творить. Как мы можем делать все это и одновременно погружать себя в жизни, распадающиеся в прах с каждым мгновеньем, в благородной погоне за принесением им славы, которой они заслуживают, но которую они не могут получить самостоятельно, потому что слишком слабы?
Естественно, где-то необходимо найти баланс. Только сейчас я осознала, что ни разу не достигала подобного равновесия. На самом деле, я даже не пыталась. Я припоминаю, как читала однажды лекцию Флаттершай насчет знания имени своей прабабки. Едва ли это можно назвать похвальным для меня достижением. На самом же деле я только и знаю, что ее имя, но не знаю ее вблизи, достаточно близко, чтобы понимать и уважать материи ее надежд и мечтаний.
Я училась в средней школе, когда умерла моя прабабушка. У меня было полно учебных подвигов, которые требовали свершения, но их было не так много, чтобы расписание моей жизни оказалось поглощено без остатка. И несмотря ни на что, это мне не помешало отказываться от каждого шанса на посещение матриарха семьи, когда она была уже на смертном одре. Мои родители, любовью своей избаловавшие меня, дали свободу моему затворничеству.
И в результате, меня не было с ней, когда она угасала в постели, медленно, день за днем опускаясь в глубины тьмы. Я не удосужилась посетить ее в эти судорожные несколько часов, оставшиеся ее ясному созданию, чтобы позволить ей окончательно примириться с каждой душой, что несет в себе малейшую ниточку значения для нее. Ночью она умерла, и я услышала об этом позже, совершенно обыденно, подобно теме любого мимолетного разговора о погоде или политике в затененных коридорах моего дома. Мне сказали, что ее печень и поджелудочная железа разжижились. Она, по сути, утонула в собственных жидкостях, как жеребенок в холодной реке, барахтаясь у самого берега. Похороны, что были проведены через месяц, с тем же успехом могли бы быть обычной моей репетицией после школы. Я продолжала жить своей жизнью, думать о своем будущем, совершенно нетронутая пеплом в банке, который, в итоге, был отнесен в верхний кантерлотский Мавзолей и запечатан глухим куском гранита с именованной золотой табличкой.
Годами, пока я взрослела, я ни разу не оглядывалась на свое апатичное отсутствие реакции на ее уход даже с малейшей частичкой сожаления. Все это было задолго до того, как я прибыла в Понивилль, до того, как я стала призраком, до того, как я узнала, что это значит — быть игнорируемой, забытой, абсолютно лишенной чужой любви. Мир — это очень теплое место, пока у тебя есть хрупкая, но хоть сколь-нибудь надежная уверенность, что другие пони знают и говорят твое имя. Мне не нужны ее песни, чтобы замерзнуть до костей. Одна только жизнь безымянной холоднее, чем пустота космоса.
Но что это значит — быть забытой и при этом забывать факт, что ты забыта? Дает ли это тебе счастье неведения? Или только делает тебя растеряннее, грустнее, холоднее, превращает тебя в камешек, вечно лязгающий в банке, проткнутой иглами, и пытающийся найти путь к свету?…
Пытающийся найти путь домой?…
Я остановила игру и прижала лиру к груди. Я крепко зажмурила глаза, потому что иначе слезы бы потекли мгновенно после прихода воспоминаний о том пустом взгляде в глазах Гранит Шафла. Он не мог найти дорогу домой. Не мог и доктор Кометхуф. И как бы я ни не хотела этого признавать, сомневаюсь, что моя прабабушка когда-либо могла.
Но у меня есть элегии. У меня есть записи неспетого. У меня есть карта. Неважно, сколь бледна я, неважно, сколь жалка, но у меня есть путь домой. Что я здесь делала? Почему я тратила свое время?
Шмыгая носом, я нахмурилась и ворвалась в хижину. Я собрала седельную сумку. Схватила несколько звуковых камней. Наконец, я сгребла листы бумаги, затолкала их в дневник и потащила все это за собой, уверенным шагом направляясь к центру Понивилля под густой пеленой полуночи.
Город вокруг меня спал мертвым сном. Клянусь, есть моменты, когда мне кажется, что я могу закричать во всю глотку, и пони все равно не смогут услышать меня еще даже до того, как им выпадет возможность забыть, что я вообще кричала. Иногда кажется, что это очень важно — быть настолько неважной.
Я дошла до центра Понивилля, входя в ту область города, что была для меня самой теплой. Но это не так уж и много значит. Я по-прежнему дрожала даже в своей толстовке, раскладывая вокруг себя звуковые камни, стоя в центре этого круга с лирой наготове. Я остановилась на том самом месте, где приземлилась Найтмэр Мун больше четырнадцати месяцев тому назад. Я задалась вопросом: поражал ли когда-нибудь Луну приступ скорби во время ее тысячелетнего изгнания, или броня Найтмэр Мун все это время давала ей блаженное неведение?
Вскоре я узнаю все или не узнаю ничего. Все это не имеет значения, пока передо мной лежит надежда на преображение. Кометхуф преобразился, к лучшему или худшему. Даже если он так и не покончил с разгадкой этой тайны — это не так уж и страшно. Мне не избежать продолжительности пути к ее решению. Каким-то образом мне кажется вполне логичным, что, быть может, другой пони, неважно, сколь невезучий, подберет оставленное нами через еще одну тысячу лет. Сгодится все, что угодно, если это значит пренебрежение ею и ее песней.
Я замерла на мгновенье, прислушиваясь к песне одного лишь холода и моего нервного дыхания. Я ощущала себя ужасающе обнаженной, сколь бы ни была темной и спокойной понивилльская ночь. Сколько же других пони в позабытой истории мира получили ту силу, которой владею я, ту возможность пробивать границы реальности в искренней надежде изменить вселенную к лучшему?
И будет ли она действительно лучше? Все новое, что я узнаю, — окажется ли это тем, чего я желала узнать? Что, если я обнаружу, что не была одинока? Что, если здесь есть другие пони, проклятые столь же кошмарно, как и я, вечно меня окружающие, и при этом абсолютно и вечно невидимые для меня? Что, если прямо здесь, прямо сейчас стоит пони и кричит мне в лицо, пока я пишу эту запись в дневнике, и мне, для начала, так и не выпало удачи заметить его или ее?
Не было более причин для задержки. Я была на нужном месте. Я была готова. Я всегда была готова, даже если слезы иногда слепили меня, скрывая собою лежащую передо мной цель. Я коснулась струн. Я сыграла первые несколько нот «Реквиема по Сумраку». Воздух Понивилля наполнился призрачным ритмом, и только звезды были моими слушателями. Тем не менее, со всем изяществом и терпением надгробной статуи в мавзолее, я закончила играть восьмую элегию и села в тишине, ожидая, когда явит себя сияние.
Не явило.
Я содрогнулась. Мгновенным движением я вытащила из сумки дневник. Я перечитала страницы, что вновь изменились. Сияющий магентой текст был столь же ярок и столь же мерцающ, сколь и всегда. Тем не менее, они по-прежнему были теми же словами, которые я читала и прежде. Они отказывались изменяться; они не желали рассказать мне реальность того момента, в который я их написала.
Я ругнулась себе под нос. Я не понимала, почему ничего не произошло. У Кометхуфаведь получилось. Почему же я не могу узнать правду? Была ли я недостаточно храбра? Была ли я недостаточно отчаянна?
Я поспешно сыграла Реквием еще раз. Это было убогое исполнение, но искреннее. Каждую ноту я выводила с яростью, и, когда композиция подошла к концу, я по-прежнему оставалась ничего не понимающей, сраженной амнезией пони, глазеющей на головокружительные нагромождения моих раскрашенных дневниковых записей.
Я села, сгорбившись, терзаемая раздосадованными мыслями. Я старательно думала, прочесывая глубины логики в поисках объяснения: почему же меня не затопило новыми богатствами знаний?
А затем мне пришло понимание, и даже теплейшее место в Понивилле не смогло защитить мои кости от промораживания насквозь.
— У меня нет Вестника Ночи.
Я провела копытом по лбу и чуть ли не рухнула без чувств посреди города.
— Благая Селестия, у меня нет того, что было у Кометхуфа…
Этот инструмент, один из последних физических кусочков священной песни, в последний раз был именно в его владении. Он был единственной неспетой душой во всей Эквестрии, способной отличить то, что истинно, от того, что неистинно, и при этом он был последним, кто владел древним инструментом.
А что же было у меня?
Вздохнув, я закрыла глаза и положила подбородок на траву. Часть меня хотела умереть прямо на этом месте, пусть даже самое лучшее, что меня в таком случае ожидает — это могила без имени.
Внезапно, дорога домой оказалась гораздо, гораздо длиннее, чем я ожидала.
— С B6 на G6.
Я уставилась на ряды рябящих в глазах белым и черным шахматных клеток, крутя в голове мысль о том, сколь чудесной была бы жизнь, если бы больше не было необходимости в цвете.
— Вам что, семечки яблочные в уши набились?! — просипел Гранит Шафл, кашлянул и постучал по своему краю стола. — Двигайте уже мою пешку на G6!
— О… эм… — очнулась я и поерзала. — Прошу прощения.
Я подняла его пешку телекинезом и передвинула ее лицом к лицу с моими королем и ферзем.
— Я была далеко.
— Лучше бы вам не наниматься на эти заводы, производящие доспехи. Ваши копыта сильные штуки, но лучше бы им давить мягкую землю, чем ковать суровое железо, — наклонился слегка на своем сиденье Гранит Шафл. Вечерний свет подчеркнул острые линии его морщинистой шкуры. — Кобылы должны быть так далеко от фронта, насколько можно. И того достаточно, что Грейс работает у самой передовой. Она видела больше крови, чем должна была бы. Редтрот, за всеми его разговорами и криками, на самом деле типичный трус по сравнению с ней.
— Ага, — сказала я, кивнув рассеянно. — Как и лучшие из нас.
— У вас хорошо дела, мисс Смит? Вы, похоже, давно не спали.
Я вздохнула. Я пододвинула ферзя, чтобы съесть его пешку, но сделав это, я подставила короля под мгновенный мат от его слона. Самоубийственное действие, должно быть, поразило его, ибо он уставился на доску, разинув рот в звенящей тишине. Я решила, что это как раз подходящий момент, чтобы заговорить.
— Мистер Шафл?
— А? Чего?
— Я не мисс Смит.
Он моргнул на меня.
— Нет?
Я медленно помотала головой.
— Мое настоящее имя — Лира Хартстрингс. И я пришла сюда не только для того, чтобы играть в шахматы.
— Ха! Ну, это видно! — он ухватился за слона трясущимся копытом и попытался съесть моего короля, чтобы закончить игру. — Вы играете как дура! Все прям как в тот раз, когда я попытался сыграть с Блю Оутсом! Даже чтоб спасти себе жизнь, он не сможет защитить своих пешек…
Он уронил слона.
— Чтоб тебя!
Я взяла фигурку за него. Вместо того, чтобы завершить его ход, я подняла левитацией фигурку между нами, разглядывая ее сияющие контуры в свете окна.
— Скажите мне, мистер Шафл, если бы вы могли вернуться назад и начать жизнь заново, вы бы так поступили?
— А? — он моргнул, прищурив один глаз на меня. — Вы к чему ведете, мисс Смит? Мы же там, где и должны быть, разве нет?
— Я не мисс Смит, Гранит. И это не яблочная ферма, не Зебрахарская пустыня и не лагерь у стен Сталлионограда. Это Понивилль. Это ваш дом.
— Понивилль? Дом? Ну, я проработал достаточно долго в этом проклятом месте, не так ли? Я бы вернулся туда, как только получил бы возможность, но…
— Что вам мешает?
Он застыл на месте.
Я продолжила напирать.
— Что вам мешает вернуться в Понивилль, мистер Шафл?
— Мммм… — пробормотал он, гладя копытами свой край шахматной доски. — Погода, эти проклятые пегасы, параспрайты и еще целая куча ерунды…
— Вы не хотите жить в этом месте?
Он только лишь пожевал верхнюю губу в ответ.
Я мягко улыбнулась.
— Где бы вы хотели быть, Гранит?
— Хммфф… — он поерзал в кресле, сминая в складки на боках свою морщинистую шкуру. — Танцевальный клуб. Еще самую чуточку. Я хочу двигаться, прежде чем мне прикажут двигаться, прежде чем мне опять придется видеть один лишь песок.
Показав зубы в широкой улыбке, я сунула копыто в седельную сумку.
— Каким-то образом я догадалась, что вы захотите там быть.
— Догадались?
— Мммхммм, — я достала лиру. — Именно потому я посетила сегодня отдел музыкальной истории в городской библиотеке.
— У них тут в Сталлионограде есть библиотека? Я думал, эти пони читают только то, что им прикажут.
Я хихикнула.
— Ну, ради одного раза, давайте просто представим, что можем делать все, что хотим, — я начала перебирать струны. — Скажите мне, если это вам как-то знакомо, мистер Шафл.
— Что? Музыка? Мои уши уже не такие хорошие, как раньше… — он остановился на полуслове, когда из его увядающих легких вырвался вздох. Сузив глаза, он глядел сквозь дрожащие струны моей лиры. Мелодия была короткой, и при этом она тронула его душу на многие мили вглубь, судя по дымке, возникающей в его глазах.
Закончив, я поставила лиру рядом с собой и улыбнулась ему.
— Ну? Вам понравилось то, что вы услышали?
— «Проходи, Дейзи», — выдавил он.
Я усмехнулась.
— Она куда милее, чем я себе ее представляла. Книга, в которой я ее отыскала, почти распадалась на части от возраста. Забавно, да? Вещи, о которых мы почти окончательно забываем, умудряются возвращаться к нам с неизмеримой свежестью.
Он смотрел в пространство пустым взглядом.
Моя улыбка угасла. Я склонилась над ним и положила копыто на его переднюю ногу.
— Мистер Шафл? Вы еще со мной?
Очевидно, нет. Когда он заговорил следом, он говорил не со мной, и, определенно, обращался не к Бабуле Смит.
— Твоя грива была как шелк, — проговорил тихо он. — Я тебя спрашивал, как ты умудряешься ее такой держать. Ты сказала, что покажешь мне, когда я вернусь со службы. И я внезапно понял, что ты хочешь показать мне куда больше. Разве можно представить себе жеребца счастливее? Самая красивая медсестра во всем лагере, и она хочет проводить время со мной. Я никогда не думал, что достаточно хорош собой… достаточно счастлив… я…