ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЮРМАЛЫ И КОЕ-ЧТО ОБ ЭКСТРЕМАЛЬНОЙ ВИДЕОСЪЕМКЕ 3 страница
Друзья, знакомые, коллеги в связи с этим в один голос твердят, что скандал и эпатаж – не мой стиль. Что вы можете видеть даже по общему тону этой книги. Когда я начал ее писать, меня живо волновало, какую интригу преподнести читателю. Чем зацепить. Вероятно, я мог бы шокировать широкую общественность каким-нибудь скандальным откровением… но зачем настолько явно выносить сор из избы? Люди везде одинаковы и, поверьте, в шоу-бизнесе не больше и не меньше историй, чем в любой другой сфере деятельности. Спросите, например, заводского работягу – и он вам расскажет столько о своем родном коллективе, что потом вы долго будете приходить в себя от обилия впечатлений. Время течет, истории забываются… Через десять лет о них уже никто не вспомнит.
Грязь, интриги, прочие мерзости – проблемы повсеместные. Правда, публичным личностям для их решения приходится привлекать профессионалов особого рода. Один из таких профи – пиар-менеджер Борис Хлуднев. Он заслуживает отдельного рассказа – как человек, который так много сделал для охраны моего спокойствия.
Я познакомился с Борей при забавных обстоятельствах. В то время только вышел мой ролик «Бум» – его крутили на MTV; сам трек оккупировал радиостанции, в том числе и «Юность». Туда меня пригласили для интервью. Как следует подготовившись, мы с Юрием Шмильевичем отправились отвечать на каверзные вопросы радиоведущих.
Я расположился в студии прямого эфира – тесной комнатке с парой микрофонов, – а Юрий Шмильевич отправился прогуляться по студии, ему обязательно нужно было всё осмотреть лично. Кроме того, шел эфир, и Айзеншпису предложили переждать моё интервью в другой комнате. Туда дублировалась трансляция, и можно было услышать всё, что я говорил.
Минут через пятнадцать мой продюсер вернулся – злой, как тысяча чертей.
– Нет, ты представь себе, каков наглец! – возмущался он на ходу. – Я не успел войти, как мне нахамили!
Я не удивился. Скорее всего, Айзеншпис снова стал кому-то рассказывать, какой я у него замечательный. А люди ведь реагируют на это по-разному…
Основной темой, из-за которой заводился Юрий Шмильевич, были его артисты. Айзеншпис безумно любил своих протеже, а ко мне он и вовсе относился как отец. Впрочем, не устаю повторять, что он готов был положить и жизнь, и кошелек за любого своего воспитанника.
– Сидит какой-то пацан!.. – продолжал Айзеншпис. – Мне, мол, не нравится!.. Да кто он вообще такой, чтоб судить!..
Ага, я не ошибся.
– Какой пацан, Юрий Шмильевич?
– Да ну, неважно, забудь, – буркнул он. – Лезут тут со своим мнением…
Айзеншпис, кстати говоря, в разговоре с новыми людьми чаще всего опускал завязку и сразу брал быка за все подробности. Обычно бывало так: он входит, садится перед собеседником, некоторое время молча его изучает. Затем задает вопрос в лоб:
– Ну как?
Подразумевалось: я на тебя посмотрел, значит, познакомились; твое «здрасте» мне не надо, и ты тоже обойдешься; меня интересует только твой положительный отзыв о моем артисте; поехали. Люди обычно угадывали весь упакованный в полтора слова смысл, но не всегда горели желанием хвалить предмет разговора. Вот и в этот раз Юрий Шмильевич спросил молодого ди-джея Борю Хлуднева, как ему нравится мой «Бум». А тот возьми да и ляпни: а никак не нравится.
– Почему?! – искренне удивился Айзеншпис. Он всегда искренне удивлялся, если сидящий перед ним нормальный на вид человек оказывался слеп и глух к истинному искусству.
– Не нравится и всё. Дёрганый он какой-то, Билан этот.
Юрий Шмильевич ответил негромко, но разборчиво. Затем поднялся и вышел. Да и о чем говорить именитому продюсеру с начинающим радиоведущим, когда последний не способен проявить тактичность и, если не скрыть, то хотя бы завуалировать прущее из него дурновкусие?..
Так состоялось знакомство Айзеншписа с человеком, который позднее сыграл немалую роль в моей карьере. Чуть позже Боря признался, что Айзеншпис был единственным продюсером, кого он в тот момент знал, и тот факт, что он, Хлуднев, посмел возразить олимпийскому богу шоу-бизнеса, в его глазах было сильно крутым поступком. «Я всегда говорю, что думаю, – любил повторять о себе Боря. – Может это и неправильно, но по-другому я не умею».
Года через полтора после этого небольшого происшествия наши пути снова пересеклись. Это был конец марта, мы только-только сняли клип на «Мулатку», а Юрий Шмильевич решил взять на работу пиар-менеджера и объявил в кулуарах об открытой вакансии.
Хлуднев, хоть и работал на радио, никогда в жизни не занимался пиаром. Зато он имел юридическое образование и огромное желание «связываться с общественностью». Это и подкупило Айзеншписа – он всегда считал, что если человек хочет что-то сделать, то пусть сделает и докажет, что умеет. Словом, давал шанс. Боря сумел убедить Юрия Шмильевича, что шанс следует подарить именно ему – поскольку его специализация по образованию адвокатура, а между адвокатом и пиар-менеджером разница не так уж велика, если вдуматься. Айзеншпис вдумался, нашел этот тезис не выдерживающим критики, но охотно пошел на эксперимент.
Так Хлуднев влился в наш дружный коллектив, заняв в нем поистине достойное место. Хотя мне он поначалу не слишком понравился – самоуверенный молодой человек, который всё время норовил со мной спорить. Я ему слово – он мне два. Я ему три – он мне восемь. Боря не особенно задумывался над этим вопросом. Зато интересы своего «клиента» – то есть меня – он умел отстаивать почти так же, как Юрий Шмильевич. То есть с пеной у рта под закрытым забралом.
В новом коллеге меня раздражало то, что он постоянно давал мне какие-то рекомендации. Я заводился, потому что у меня всегда было собственное мнение и видение, что и как я должен делать, с кем общаться и что петь. К тому же у меня был продюсер, с которым я предметно обсуждал свои проекты. В конце-концов, каждый должен заниматься своим делом.
Есть еще один момент. Я – человек достаточно открытый и эмоциональный, поэтому в общении с людьми предполагаю полное отсутствие недомолвок. Выявлять недомолвки призвана старая добрая драка; ну хотя бы просто хороший конфликт. Обычно на высокой ноте ты слышишь о себе такое, что тебе никогда не скажут в спокойном состоянии. Кроме того, в момент конфликта проявляются скрытые черты характера человека – и то, как он общается с людьми, и то, как он действует в своей профессии в момент стресса, и как он умеет владеть собой. Правда, с годами я понял, что далеко не всегда уместно проверять человека на прочность. И что в порыве горячности многие утрируют свои эмоции, могут наговорить или наделать чего-то, о чём потом будут жалеть. Тем не менее. Лучше высказать и извиниться, чем копить в себе и держать камень за пазухой. Таково моё мнение.
Сейчас я могу сказать о Боре немало теплых слов – благодаря его усилиям состоялось множество интервью, публикаций, пресс-конференций, и оказанное ему доверие он оправдал в полной мере. Но тогда я просто взвивался до потолка и спорил с ним до хрипоты, отстаивая свои права на самоопределение и личную жизнь.
Увы, у известных артистов не бывает какой-то особенной «личной жизни». Они всегда на виду и всегда должны помнить о том, что за ними следит пресса и общественность. Это неизбежная часть моей профессии. Иногда я слегка завидую людям, которые могут беспрепятственно пройтись по улице – и их никто не узнает. Если кто-то из них, придя вечером с работы домой, поругался с соседями, это будет на следующий день замято и стерто из памяти. Артист не может себе такого позволить, потому что это сразу становится известно всем, причем с такими подробностями и в таких красках, что хоть иконы выноси.
Я тогда буквально пару лет как приобрел широкую известность, а Боря изо всех сил старался сохранять моё реноме в лучшем виде. У нас с ним на этой почве образовалась какая-то «заклятая дружба» – мы злились друг на друга и нуждались друг в друге одновременно.
Со временем Борис научился виртуозно определять, какому изданию что сообщить, кому давать интервью, а кому нет, как наладить контакт с журналистами. Он фильтровал все новости обо мне и, если пресса пыталась инкриминировать мне какую-нибудь некрасивую историю, он это изящно улаживал. В общем, Юрий Шмильевич его очень ценил, но периодически над ним подшучивал – не мог Айзеншпис прожить без каверз, такова была его натура.
Розыгрыши бывали самые разные. Например, Юрий Шмильевич мог позвонить своим друзьям из какого-нибудь издания, а наутро в печати появлялась сногсшибательная новость обо мне в стиле «Билан подружился с прирожденной убийцей», или еще что-нибудь из того же ряда. Боря впадал в ступор, бледнел, начинал звонить в злополучное издание, чтобы выяснить, кто посмел наехать на его артиста. Рядом ехидно поддакивал и комментировал Юрий Шмильевич.
– Надо разобраться, Боря! Просто уже что хотят, то делают, совсем совесть потеряли!..
Или:
– Вот, суки, ну надо же, раскопали! Давай, Боря, надо уладить!
Хлуднев звонил, а на другом конце провода недоумевающий журналист спрашивал:
– А причем тут наше издание? Вы вообще-то с руководством общаетесь? Нам Айзеншпис прислал сообщение…
Боря ронял трубку, метал взгляды-молнии в сторону Айзеншписа, но толком сказать ничего не мог, поскольку спорить с начальством, как известно, себе дороже. Тем не менее, было видно, что рано или поздно эта бомба взорвётся и что-то произойдёт. Так и вышло.
Как-то раз Боря договорился об интервью со мной в одной известной телепрограмме. Программа была рейтинговая, попасть в нее было большой удачей, поэтому Хлуднев готовился к съемкам с особой тщательностью, пытаясь ничего не упустить из виду. Ожидалось, что на запись передачи по заранее оговоренному сценарию уйдёт как минимум день.
Съемки шли как по маслу. И я совсем расслабился, когда журналистка-телеведущая вдруг задала мне один из тех каверзных вопросов, на которые я очень не люблю отвечать. Обычно я их попросту игнорирую.
Не столь важно, что это за вопрос, вам бы он тоже не понравился, уверяю. В комнате повисла тягостная пауза, во время которой я сидел, уставившись на журналистку квадратными глазами, и соображал, как уйти от темы и обойтись без бурного выражения эмоций. Ведущая тоже притихла, осознав, что сделала что-то не то, и теперь, видимо, решала, как загладить ситуацию.
– Ну, я имела в виду… – начала она.
Присутствующий при этом Боря затянул одновременно с ней:
– Может быть, не стоит так прямо, в лоб…
Я тоже подключился, и пару минут мы с ведущей буксовали в болоте вводных слов и недомолвок. Наконец вырулили на сушу, сменили тему, и следующий пассаж растерявшей пыл журналистки я отфутболил дежурной фразой о том, что с Айзеншписом у нас хорошие рабочие отношения и что наше сотрудничество обещает быть плодотворным и в дальнейшем. Хотя первоначальная накладка была не совсем из этой области.
На следующий день мне рассказали, что Юрий Шмильевич грубо отчитал Борю за этот эпизод. А тот вспылил, собрал вещи, проорал сакраментальное «Я здесь больше не работаю!» и хлопнул дверью.
Юрий Шмильевич был горячим, но на редкость справедливым человеком. Он сразу понял, что перегнул палку. И принялся названивать своему сотруднику, чтобы выяснить, насколько серьезен тот в намерении покинуть компанию. Телефон Хлуднева молчал – он был «вне зоны действия сети», что еще больше обеспокоило Айзеншписа.
– Хоть из-под земли мне его достаньте!.. – рявкнул продюсер на остальных членов команды. – Но чтоб завтра! С утра! Он! Был! На-ра-бо-те!!!.. У нас по плану фотосессия!..
В первую очередь Айзеншпис хотел просто поговорить с Борей. Проблему нужно было как-то улаживать.
Я полночи не спал, и пришел в офис к девяти утра, что тогда было для меня настоящим подвигом. Там меня поджидал наш офис-менеджер Лёша. Юрий Шмильевич был давно на рабочем месте, он дал мне инструкции ехать с Лёшей, а уж с Хлудневым он разберется самостоятельно. С самим Борей я столкнулся на выходе.
– Привет, – сказал я.
Он поздоровался, не глядя на меня. Попытался пройти мимо: обиделся.
– Поедешь с нами? – спросил Лёша, делая приглашающий жест в сторону машины. Борис сопровождал меня на всех пиар-мероприятиях, и фотосессии не были исключением.
– Ой, нет, – прервал я Лёшу, - Юрий Шмильевич хочет поговорить с ним тет-а-тет…
При этом на душе у меня было что-то липкое и мерзкое. Гадливое чувство – будто при разговоре с бывшим соратником, который теперь примкнул к другой стороне или стал выброшенным из стаи одиночкой. Стыд, вина, укор, желание и невозможность оправдаться…
Уж не знаю, какими посулами и уговорами Айзеншпису удалось разрулить ситуацию и не допустить ухода по-настоящему ценного сотрудника. Важно лишь, что Боря остался. И после этого случая мы с ним стали работать совсем иначе. Отношения потеплели, я стал воспринимать Хлуднева мягче. Можно сказать, что я принял его личность со всеми достоинствами и недостатками. Прекратил его подначивать и стал чаще слушать его комментарии. Хотя я всё равно поступал по-своему. Но право на уважение к своему мнению Борис отстоял.
АЙЗЕНШПИС КАК ОН ЕСТЬ
Легендарный монстр. – Глубокая личность с тяжелым характером. – Его маленький мир. – Проверка на прочность. – На грани разрыва…
Пришло время рассказать, что же представлял из себя Юрий Шмильевич Айзеншпис как продюсер и человек. Каков он был в повседневном общении и почему его так боялись. А то у вас, мои малахитовые, сложится то еще впечатление о моем старом добром боссе: то он просто ругнулся, то завелся и скандалил, дойдя едва ли не до рукоприкладства… О да, в шоу-тусовке о нём ходили легенды: что он запросто мог избить своего/чужого/зарубежного артиста или журналиста, или кого угодно; что он вообще страшный человек, которого нужно как минимум опасаться. Для посторонних Айзеншпис выглядел эдаким монстром, который ни с того ни с сего бросается на людей; тем более бывший зека…
Но это всё – поверхностные впечатления, неприменимые к глубокой, настоящей личности. Айзеншпис был разносторонне образованным, тонким человеком. Чтобы выносить о нём суждения, нужно было с ним тесно общаться и понимать, чем он дышит, почему поступает так, а не иначе. Говорю точно: большинство из тех, с кем он когда-либо работал, по прошествии времени не скажут о нём абсолютно ничего плохого. Потому что Юрий Шмильевич был хорошим человеком. С тяжелым характером, не спорю. Однако это – лишь нюанс его личности.
Прежде всего, Айзеншпис был весь в своей работе. Он безумно любил свое дело, болел за каждого артиста, который находился у него под патронажем. Юрий Шмильевич настолько сживался с артистами, что готов был самостоятельно решать все их вопросы, включая личные. Чего ни один продюсер российской (а может быть, и зарубежной) эстрады не делает до сих пор.
Айзеншпис вкладывал в дело весь пыл своей страстной натуры, поэтому возникало множество ситуаций, когда он срывался на своих артистов-протеже, музыкантов и других сотрудников из-за мелкой накладки. Проще, наверное, перечислить дни, когда подобного не происходило. Но все привыкли; к тому же, босс остывал так же быстро, как заводился. Зла не помнил, камней за пазухой не держал.
Своей бурной заинтересованностью в деле он формировал вокруг него особую ауру, оберегающую от всех нападок. Юрий Шмильевич был одним из немногих профи, умевших органично вписаться в продвижение своей концептуальной идеи – детища, наделенного частью его души. В этом человеке я с самого начала наблюдал несколько потоков, которые как-то умудрялись не противоречить друг другу. Это талант чувствовать и выбирать музыку, талант на ней зарабатывать и, самое главное, талант сохранять человеческое отношение к ней – то уважение, которое не дает музыке превратиться в музыкальный продукт. Поэтому его проекты всегда занимали достойное место в мире, завоевывали статус выигрышных – несмотря на препятствия и неблагоприятные стечения обстоятельств.
Он создавал вокруг себя маленький мирок, куда было дано войти далеко не каждому. Мир, где он всегда контролировал ситуацию, излучал уверенность в себе и непоколебимость своих позиций даже молча.
Что, в свою очередь, структурировало окружающих. Проще говоря, само присутствие Айзеншписа создавало в коллективе рабочую атмосферу. Он ставил четкие задачи; если подчиненные могли талантливо преобразовать и дополнить сценарий босса, это всегда поощрялось – пусть даже парой слов одобрения. Впрочем, он редко хвалил кого-то вслух. И вольности допускал лишь в четко очерченных пределах, которые следовало просто почувствовать. Не юлить, не халтурить, работать так, чтобы ни один час не проходил даром. При соблюдении этих условий он давал шанс очень многим; если же нет – летающие стулья на кухне студии безалаберному работнику были обеспечены. В гневе мой продюсер был отнюдь небезобиден.
Показателем потенциала человека было уже то, что Айзеншпис с ним работал. Он безошибочно угадывал скрытые возможности и ресурсы личности – ведь только так открывают новые звезды. Даже если человек – например, я – сам порой не особенно верил в себя, то Айзеншпис верил в него вдвойне, и своей силой он заставлял подниматься с колен. Подобные бодрящие отеческие подзатыльники он мог раздавать одним лишь взглядом.
Личность со сверхэнергетикой. При этом в его биографии было немало тяжелых ситуаций (многие уже обнародованы), несмотря на которые он оставался человеком с большой буквы. И смотрел на жизнь теми же глазами, держа в узде не только себя, но и всю команду. Кстати о команде. В его окружении не было бесполезных людей – даже самые нелепые экземпляры здесь играли свои нужные роли. Просто так в «Star Prodaction» не задерживались.
Так натаскать и так нацелить на процесс мог только он. Ведь и сегодня, когда его нет, внутри все равно сидят прежние правила, и я повторяю их, порой не желая себе в этом признаться: Айзеншпис сделал бы так-то, он бы вот этой дорогой пошел, а за это он бы поругал – значит неправильно, значит надо уходить. Это мой фундамент, и он заложен на совесть, ибо Айзеншпис умел это лучше всех.
С ним можно и нужно было спорить, обязательно следовало отстаивать свою точку зрения. Лучше – по-человечески, эмоционально, хотя это и будоражило его еще больше. Бывали моменты, когда накопившиеся противоречия вынуждали закричать и уйти, чтобы в спокойной обстановке творить под напором собственных идей, не давая продюсеру возможности прессовать себя. В такие дни руководство Айзеншписа ощущалось как гнет бетонной плиты в несколько тонн весом. Но когда накал спадал, все вставало на свои места. Возвращаясь, я понимал, что возвращаюсь в свое гнездо и свою обитель, где за меня по-прежнему болеют, где твердо знают, чего я стою. И тогда все прощалось – быстро, без оглядки, не кривя душой.
У него было особое чувство юмора. Несмотря на суровость, он любил шутить – иногда грубо, но это всякий раз поднимало настроение и наполняло жизнь нужными эмоциями.
Борис Зосимов, бизнесмен, близкий друг Ю.Ш.Айзеншписа:
Юра – вне конкуренции. Это мега-менеджер. Это черта характера, умение встать в семь утра и с семи утра начать звонить – всем! Я его отучал от этого, у меня год на это ушел. Он мог убедить, что его артист лучший, и вот – ты еще не слушал ни одной его песни, а у тебя уже в подкорке сидело, что появился какой-то гений. Гигантская работоспособность, умение успеть везде и умение сказать в нужное время в нужном месте «да я тебе пасть порву!»…
Билан меня интересовал как продукт – очень качественный продукт для моего канала. Плюс – он оказался просто хорошим парнем. Дима вообще никогда слова поперек не говорил, приезжал – что просили, то и делал, работал. Он мне безумно понравился как человек. У него, конечно, есть своя линия по жизни, было бы смешно, если бы ее не было. Он давно, видимо, знал, кем хочет стать. И он к этому пришел. Я таких людей уважаю, я сам такой.
Сейчас мне очень нравится, как работает Яна. Я с ней практически не общаюсь, но вижу, что происходит. Она достойно подхватила Юркино знамя. Еще – очень хороший менеджер Бари Алибасов. Вообще я тысячу раз наблюдал в своей жизни: когда менеджер уходит, то артист, как правило, принимает неверное решение, считает, что ему достаточно администратора, а он всё сделает. Но всё заканчивается. За редким исключением, когда артист сам мега-менеджер, – например, Филипп Киркоров. Филипп фантастический администратор, фантастический менеджер. Фридлянд – у «Премьер-министра» – тоже был очень хорошим продюсером. Возможно, я кого-то забыл, пусть меня простят… Но равного Юре всё равно не было. Димке здорово повезло, что на смену пришла почти столь же талантливая в этом отношении Яна. Видно, что артист не пропал, что артист идёт нормальным ходом, а это огромная работа менеджера. Артист должен появиться, где ему сказали, артисту нужно спеть, что решили, получить плату за свой труд. Это приятные хлопоты, но хлопоты, как ни крути.
Юра был очень эмоциональным, очень подвижным, для него не было ничего важнее, чем его дело и его сын Миша. Артист для Айзеншписа был его ребенком, вторым сыном. А Диму Юра и вовсе обожал. Может быть, сам Дима этого не знает, но я-то знаю. Айзеншпис им гордился, мог позвонить мне в два часа ночи и сказать: «Ой, мой сегодня так дал на концерте!..». Дима и сын Миша – два главных дела Айзеншписа в этой жизни.
Юра был с артистами строг. Подопечный ему: «Я с друзьями на дискотеке», а Юра: «Во сколько поедешь домой?.. Ты сегодня ел?!». Ну как с ребенком. В целом эту заботу нельзя было не заметить, и Дима очень ее ценил.
Людей, которые удостаивались благосклонности Юрия Шмильевича, в его окружении было не так много. Но со мной ситуация взаимного уважения сложилась сама по себе. Айзеншпис изначально не позволял себе ничего излишнего в мой адрес, и в этом я стал счастливым исключением из правил. Были моменты, когда мы с ним спорили, не обходилось и без бросания телефонных трубок, и без уходов с возвращениями – но в целом в наших с ним отношениях царило молчаливое согласие. При всех внешних эффектах – ссорах и спорах – Айзеншпис мне доверял и меня по-своему любил.
Всё это от того, что мы с Юрием Шмильевичем во многом походили друг на друга – оба волевые, решительные люди, не терпящие никакого насилия над собой, да простится мне столь смелое сравнение. Может быть, именно поэтому Айзеншпис и был ко мне настолько привязан. Я никогда не давал себя в обиду, он тоже. Со стороны наша пара – продюсер и артист – действительно выглядела незаурядно близкой, что рождало многочисленные слухи, которые меня так донимали.
Первые пару лет мы с Юрием Шмильевичем проверяли друг друга на прочность. Айзеншпис постоянно меня провоцировал, подбрасывал какие-то обидные штуки – и наблюдал за моей реакцией. Негативных ситуаций в общении с ним было много, поскольку Юрию Шмильевичу обязательно нужно было довести человека до точки кипения, за которой обычные люди теряют терпение и начинают активно протестовать.
Каждый из его сотрудников хоть раз доходил до последней грани и заявлял: «Всё, я здесь больше не работаю!». Кто-то покидал компанию безвозвратно, кто-то возвращался. Эти экстремальные условия и были кузницей кадров имени Айзеншписа. Причем, как я теперь понял, в «программе воспитания» Юрия Шмильевича пункт «Проверка скандалом» был обязательным. Что имело смысл, ведь бесконечные концерты и многодневные туры действительно съедают столько сил, эмоций и нервов, что не каждый способен пережить такой стресс.
Со мной подобная сцена разыгралась на неофициальной вечеринке в четь дня рождения одного уважаемого человека. Юрия Шмильевича пригласили, и он захватил меня с собой, чтобы я мог примелькаться и осмотреться. Была весна, на дворе стоял солнечный день, настроение было приподнятым, а стол – обильным. Разговоры велись в основном о музыке, шоу-бизнесе и искусстве вообще. Я скромно сидел в уголке – на правах зеленого пацана среди мэтров и серьезных людей, которых я слегка побаивался. Я по преимуществу слушал беседы окружающих и мотал на ус.
Публика неуклонно веселела, и на подъеме эмоций зашел разговор о «новом приобретении» Айзеншписа – то есть о Диме Билане. Все обратили взоры в мою сторону.
– Ну-ка, давай что-нибудь нам спой! – распорядился Айзеншпис. Он был благодушен и явно желал продемонстрировать, насколько талантлив и неподражаем его новый питомец.
А я сидел и понимал, что моё импровизированное выступление соло здесь неуместно: это просто не мой праздник. Но Юрий Шмильевич считал иначе. В любом месте и в любое время он полагал, что именно сейчас наступил момент продемонстрировать людям мощь его артиста – пусть даже и без аккомпанемента. Мне необходимо было срочно что-то придумать, чтобы как-то пресечь это желание.
– Юрий Шмильевич, - сказал я. – Давайте я спою потом, на концерте. На сцене, с музыкантами. Иначе это будет намного хуже смотреться и слушаться…
Айзеншпис счел мои доводы резонными, кивнул и сел на своё место. Но надо помнить о характере моего продюсера: он ведь уже сказал коллегам, что подопечный выступит… Поэтому прошло еще немного времени, и он снова начал выказывать недовольство, подталкивая меня под столом ногой – мол, давай, пой, не разочаровывай публику. Я делал вид, что ничего не замечаю, а другие гости не замечали тем более, потому что Айзеншпис не повторял свою просьбу вслух – не хотел, чтобы кто-то усомнился в его авторитете.
Но когда мы покинули вечеринку и сели в машину, оба уже были на взводе. Я в тот момент думал, что перечил именитому продюсеру и что, видимо, дальнейшая совместная работа с ним мне не светит. И уже внутренне был готов к тому, что сотрудничество может на этом прекратиться.
Айзеншпис же был страшно недоволен – мол, как же так, я для тебя стараюсь, а ты еще и упираешься?.. Да как ты посмел?! Кто ты такой?!.. Всю дорогу я выслушивал его красочные экспромты в мой адрес – и вынужден был молча признавать их сложность и силу воздействия. Босс умел загнуть, как следует – сказывалась многолетняя практика.
На тот момент я еще не прошел его школы, а потому долго не вытерпел. В районе Белорусской машина притормозила на светофоре, и как только мы снова тронулись, я распахнул дверь и выскочил на ходу на Садовое кольцо, по которому мы двигались в сторону Волоколамского шоссе – возвращались на Сокол. Машина взвизгнула тормозами, дверца приоткрылась.
– Эй, куда?! – возмутился Айзеншпис, несколько сбитый с толку моим поведением. – А ну вернись!
– Да пошел ты! – не оборачиваясь крикнул я. И зашагал в сторону метро, резонно полагая, что это мой последний день и с Айзеншписом, и в Москве, и, может быть, вообще в шоу-бизнесе.
У меня вся жизнь сумасшедшая. И поступки все, мягко говоря, не всегда умные. Но если бы не эти поступки - не было б артиста Димы Билана.
Я добрался до дома часа через два, не раньше. Перед этим я отправился бродить по Садовому. Смотрел на яркие вывески, которые когда-то казались мне волшебными, манящими, праздничными, а теперь превратились в китч кислотных тонов. Я шел и с грустью думал о том, что всё это, возможно, скоро станет лишь воспоминанием… А я так мечтал о Москве и так хотел здесь остаться!
Я переваривал произошедшее, постепенно приходя в себя и успокаиваясь. Мысли рождались сплошь философские. Я вдруг почувствовал небывалую свободу. Если мне нечего терять, значит, и бояться нечего. Опасения по поводу того, смогу ли я оправдать ожидания продюсера, других людей, свои собственные, – растворялись, оставляя покой…
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег…
Привожу здесь эти пушкинские строчки, потому что они удивительно совпадают с моим тогдашним настроем.
Чуть позже я сидел на лавочке перед своим домом, дышал относительно свежим ночным воздухом и смотрел вверх – туда, где должны быть звезды. Хотелось увидеть их и почувствовать причастность к чему-то огромному, как в детстве. Или не почувствовать, – а вместо этого заметить, что они открыто насмехаются над маленьким человеком. Но звезд не было.
Я не знал, что я буду делать дальше, но точно знал, что обязательно найду выход. Успокоившись, я отправился спать.
На следующий день, ближе к обеду, раздался телефонный звонок.
– Ну, как ты там? – услышал я чуть надтреснутый, но бодрый голос Юрия Шмильевича.
– Нормально, – буркнул я. – А вы?
– Да я-то чего… Ты это… Сегодня концерт, помнишь? За тобой Лёша заедет в полседьмого.
– Угу, – ответил я, стараясь скрыть радостное удивление.