Часть 1. Гайки, шестеренки 2 страница
— Ал, что это? — я взяла покалеченный остов очков в руки. — Какое-то твоё новое изобретение?
— Это я нашёл, — отозвался он, начиная протирать линзы рукавом рубашки. — Подумал, что-то годное, ну и хапнул. А вдруг починю.
— Ал, а если это какое-нибудь оружие? — я потрогала пальцем вывалившийся проводок.
— Да брось, — он безмятежно махнул рукой. — Это обычные гляделки. Может, они могут рентгеном светить или сквозь них можно ночью видеть… нам пригодятся.
— Ал, — я снова сердито нахмурилась. — Ради всех святых и дохлой кошки, занимайся экспериментами подальше от маленьких, ладно?
— Как скажете, мой капитан, — он поскорее сгрёб свои находки в охапку и прижал к груди: — Ты будешь еще мною гордиться.
— Или плакать над твоим трупом, — фыркнула я.
— Что, правда будешь плакать? О, мне это так…
— Дурень, — я щелкнула его по лбу. — Держи карман шире.
Он замолчал, видимо, обдумывая, означают ли мои слова, что и правда буду плакать. Я встала, зевнув:
— Ладно, бывай. Я пойду спать. И если хотя бы один из твоих горнобаранов меня посмеет потревожить…
— Я тебя понял, — поспешно отозвался он и снова ободряюще улыбнулся: — Обещаю, ночь у тебя будет спокойной. До утра.
Комиссар
[Надзорноe управлeниe. 07:15]
— Чёртово утро…
Пробормотав это, Рихард с трудом открыл глаза. На улице уже светало, низкие тучи по-прежнему затягивали небо. Ланн потёр лоб, встал и размял затёкшую спину. Голова гудела.
Рихард плохо помнил, когда именно отключился, рухнув головой на отчёт, и почему даже не дошёл до своего любимого дивана в общей комнате. Вообще многие подробности ночи стёрлись из его памяти — как обычно и бывало. Отчётливо отпечаталась в голове лишь фраза, которую эта маленькая тварь ему бросила: «Иногда мне жаль вас…»
Почувствовав подступающую вспышку злобы, Ланн поспешно пригасил её глотком отвратительного на вкус коньяка, стоявшего на столе. Ночью он таким мерзким не казался. Хотя Карл не случайно, наверно, воротил от этого пойла нос.
При мысли о Ларкрайте комиссар страдальчески скривился, ощутив что-то вроде укола совести. И уже набрал в грудь воздуха, чтобы позвать помощника, но в последний момент передумал и осторожно приоткрыл дверь в общую комнату, которую в рабочее время занимали шестеро следователей Управления.
Сейчас здесь пока было пусто, и только Карл спал, накрывшись мундиром, на том самом диване, который Рихард так любил. Вид у инспектора был совершенно измученный, но вся заполненная и проверенная отчётность аккуратной стопкой лежала прямо на массивной, обтянутой кожей диванной спинке, рядом с табельным оружием Карла. При первом же шаге комиссара часть листов, шурша, слетела на пол, но инспектор даже не пошевелился. Ланн невольно заметил, что Карл спит в той же позе, в какой и развалившийся на коврике у двери Спайк, — свернувшись и прикрывая глаза рукой.
Раздалось тихое цоканье когтей по полу: пёс проснулся, подошёл и ткнулся носом комиссару в ладонь. Стоило Ланну повернуться, как сеттер тут же встал на задние лапы, упёршись передними ему в грудь и навалившись всей своей немалой массой.
— Такая же бестолковая псина, как и твой хозяин, — тихо сказал Рихард, и Спайк лизнул его в нос: такое приветствие было привычным и вполне устроило его. — Пойдём, я тебя выпущу.
Отправив пса гулять на улицу, Рихард вернулся к дивану, где видел десятый сон инспектор Ларкрайт. Постояв еще некоторое время рядом, Ланн вздохнул и от души саданул по спинке дивана ногой:
— Подъём, пехота.
Карла утреннее приветствие впечатлило несколько больше, чем Спайка. Он резко сел, тряхнул головой и уставился на Рихарда:
— Что-то случилось?
— Случилось. Солнце встало. Никого не убили за ночь? Никто не звонил?
— Не звонил, не убили, — потирая глаза, отозвался инспектор и спустил ноги с дивана.
— Собери свои документы с пола. Ты их уронил.
— Да? Как же это я…
— Не знаю, я по ночам не гуляю, — Ланн сел на диван рядом с Карлом и вынул из кармана сигареты с зажигалкой.
Инспектор ничего не успел на это ответить. Дверь неожиданно открылась — Рихард не стал запирать её, пока не вернётся нагулявшийся пёс. На пороге стоял высокий широкоплечий мужчина со светлыми волосами и курчавой короткой бородкой. Чёрные глаза за стёклами изящных очков блеснули:
— Бурная ночь, как я вижу?
— Можно и так сказать… — ответил Ланн, даже не попытавшись встать. — Доброе утро, герр Леонгард, какими судьбами?
Доктор Чарльз Леонгард, один из немногих оставшихся в живых учёных-специалистов центрального НИИ, широким шагом прошёлся по помещению. Рихард, дымя сигаретой, неотрывно наблюдал за ним и с сожалением думал о забытой в кабинете бутылке коньяка. Она сейчас была бы очень кстати — приглушить новую вспышку злости… или разбить об голову утреннего гостя.
Сорокадевятилетний Леонгард считался светилом медицины — когда-то, ещё до Крысиного Рождества, он был главным врачом лучшей в городе больницы. Сейчас же больница осталась в глубоком запустении — почти без врачей и почти без пациентов, а Леонгард работал в НИИ. Он занимался экспериментами, о которых Ланн знал лишь то, что они курируются людьми из Министерства и как-то связаны с «крысятами». Выбрав их объектом исследований, Чарльз урвал весьма солидный кусок — и теперь в деньгах ни он, ни его лаборатория совершенно не нуждались. Это было крупными буквами написано на его ухоженном лице.
С Рихардом Ланном он был знаком ещё со времён «охоты на детей» и даже раньше. И комиссара доктор раздражал до зубной боли — своей вечной улыбкой, безукоризненно-белым халатом, густым басом и привычкой слегка растягивать слова во время разговора. А больше всего Ланн ненавидел его за то, что у Леонгарда была дочь, и учёный спокойно жил с ней, не опасаясь никакой заразы, в то время как…
— Пришёл поговорить о «крысятах», — Леонгард сел на стул.
Рихард быстро переглянулся с Карлом: молодой человек усмехнулся и дёрнул плечом. Ни о каких других вещах Леонгард с ними и не говорил. Ланн нахмурился, продолжая неприятные размышления.
Девочка Сильва была ровесницей Вэрди и ровесницей дочери самого Рихарда, сбежавшей в ту страшную ночь. Сильва тоже не росла и наверняка не могла иметь детей. Но между ней и другими зияла огромная пропасть. Не все знали, кем она приходится учёному. У Сильвы не было крысиной татуировки на руке. Сильва не воровала еду и не пряталась по подвалам и заброшенным домам. Сильва ходила в норковой шубке и часто встречала папу после работы. Потому что в то самое Рождество четырнадцатилетней давности Чарльз не умер вместе с остальными родителями. Причин тому знаменитый врач так и не нашёл. Вместо этого он предпочёл спрятать дочь от пристального внимания, ставя эксперименты на других «крысятах». И за это Ланн ненавидел его ещё сильнее.
— Что же вам угодно? — с привычной холодной вежливостью спросил Рихард. — Они что-нибудь у вас украли?
Некоторое время Леонгард, казалось, колебался, потом всё же ответил:
— Можно и так сказать… я видел нескольких из них на развалинах своей бывшей лаборатории. Помните, той, которую уничтожили дети с реки?
Ланн молча кивнул, потом добавил:
— Не думал, что там валяется что-то, без чего вы не могли бы прожить. Они просто искали какую-нибудь утварь.
Доктор вздохнул:
— Там есть очень опасные обломки, изобретения, к которым …
— Дети их в жизни не соберут, — хмыкнул комиссар. — Но если вам так хочется, я наведаюсь в известные мне логова и припугну «крысят», чтобы больше они к вам не совались.
Рихард надеялся, что теперь-то беседа закончится. Но чутьё подсказывало ему, что всё не так просто. И даже несмотря на это, для комиссара стали полной неожиданностью следующие слова Леонгарда:
— Что вы, нет нужды. Вы можете просто рассказать мне о парочке этих… как вы сказали… «логов». И я схожу туда сам. У вас ведь и так немало работы, вы же не шериф, обязанный следить за…
Всё сразу стало ясно. Более не церемонясь, Ланн поднял ладонь на уровень глаз собеседника и сказал:
— Побеседуйте, пожалуйста, с моей рукой, герр Леонгард. Моя рука очень интересуется, у вас что же, опять умерли все подопытные, которых вам невесть где отлавливают без ведома Управления?
— И почему же этим интересуется только ваша рука? — учёный расслабленно откинулся на спинку стула, созерцая растопыренную перед ним пятерню.
— Потому… — сквозь зубы ответил Рихард, — что остальная часть меня может воспринять ваш нынешний визит как явку с признанием в похищении детей и загнать вас в карцер на пару недель.
— Достойный аргумент, — кивнул Леонгард. — Вот только я никого не похищаю. Все мои эксперименты добровольны, я готов платить за них. И рискую жизнью, контактируя с этими детьми и пытаясь…
— А сколько ваших подопытных вышли из лаборатории живыми? — лениво полюбопытствовал Рихард, опуская руку. — Ноль, верно? Кажется, они рискуют жизнями значительно больше, чем вы.
И кажется, в правительстве очень хорошо пресекают все его, Ланна, попытки прекратить похищения и наладить систему регистрации «крысят». Так же, как пресекали когда-то все агитационные попытки Карла, направленные на защиту детей… Пресекали настолько хорошо, что у инспектора до сих пор остались следы от ожогов — если бы Рихард не вытащил Ларкрайта из того заброшенного горящего дома, тот вообще не сидел бы сейчас здесь.
— Вы не понимаете… — голос Леонгарда прервал тяжелые размышления комиссара. — Они нужны мне. Это очень важные исследования. Совершенно новые.
— И какие же?
Доктор покосился на Карла, но комиссар, уловив его взгляд, довольно резко сказал:
— От этого человека у меня тайн нет. К тому же он будет свидетелем, если мне не понравится то, что вы скажете, и я захочу вас пристрелить.
— Как пожелаете, — всё так же невозмутимо ответил Леонгард. — Дело в том, что я собрал статистику по больницам страны и обнаружил кое-что интересное… очень интересное. Вы знаете, что довольно часто для спасения жизни человека ему надо пересадить чужой орган или перелить кровь… и все эти операции с костным мозгом…
— Знаю, — махнул рукой Ланн.
— Так вот… случалось, что у врачей не было выбора и… им приходилось использовать в качестве доноров «крысят» — на свой страх и риск, но такие смельчаки находились. Иногда живых, но обычно это были совсем-совсем свежие трупы. И… — доктор сделал паузу, — ни после одной из таких операций у пациентов не случалось отторжения. Независимо от группы крови и резус-фактора. Эти дети… универсальные доноры.
Комиссар молчал. Теперь он понимал, что самым разумным было бы прямо сейчас застрелить утреннего гостя — хотя бы потому, что его глаза за стёклами очков уже горели не предвещающим ничего доброго огнём. Доктор же оживлённо продолжал:
— Необходимо выяснить причину такой положительной реакции, и для этого нужны подопытные. Конечно, пока никаких трансплантаций, только работа с кровью и…
— Пока — это хорошее слово, — пробормотал Карл.
— Так вы поможете мне?
— Нет. — Рихард снова закурил. Он дал себе слово не терять самообладания и собирался его сдержать.
Доктор сцепил на груди массивные руки:
— Но неужели вы не понимаете, что ваша задача …
— Моя задача, — отрезал комиссар, — следить за тем, чтобы не нарушали закон. Задачи ловить «крысят», чтобы вы их резали, у меня нет. Зато есть другая — пресекать преступления. Убийство ребёнка — даже такого — тоже преступление. Вы поняли меня?
— Понял, — вздохнул доктор. — Благодарю.
В помещение вбежал Спайк и тут же оскалился, увидев гостя. Рихард тихо подозвал собаку к себе. Леонгард встал и вздохнул:
— Что ж, хорошего дня... жаль, что мы не поняли друг друга.
Когда мужчина уже был у дверей, Ланн, почёсывающий пса за ухом, небрежно бросил ему в спину:
— На крайний случай у вас есть для экспериментов ваш собственный «крысёнок».
Леонгард глянул на него в пол-оборота и ответил:
— А вот за эти слова я сам бы вас с удовольствием застрелил. До свиданья.
Маленькая Разбойница
[Восточная Жeлeзнодорожная Колeя. 10:15]
— Ал, я всё же надеюсь, меня не будет рядом, когда кто-то тебя пристрелит.
Мы собирались совершить относительно рискованную вылазку в магазин за продуктами — на запретную для нас, «крысят», территорию взрослых.
А для этого нужно было сделать то, что мы частенько делали в своём прошлом, настоящем детстве, — самим нарядиться взрослыми. Летом это оказывалось совсем непросто, а вот сейчас не вызывало проблем: шляпы, плащи или куртки. Я запудрила лицо, накрасилась обломком карандаша для глаз, надела туфли на устойчивых широких каблуках, чтобы казаться выше, собрала в пучок волосы и нацепила шляпку с вуалью. Ал, и без того достаточно высокий, нахлобучил на голову широкополую шляпу и переоделся в свои самые приличные штаны, на которых даже почти не было заплаток, а сверху напялил плащ. В заключение мы оба надели перчатки — главное было спрятать крысиные татуировки. Мы не выглядели на свои двадцать восемь даже теперь. Но всё же.
Услышав недовольство в моём голосе, Ал фыркнул и поудобнее перехватил сумку:
— Я не буду ничего сегодня воровать, не переживай ты так. Мне ничего не надо.
Продолжая переругиваться, мы вылезли из вагона, попрощались с ребятами и пошли вдоль путей по направлению к городу. Дул сильный ветер и накрапывал дождь, настроение у меня вполне отвечало такой погоде: было отвратительным. И даже несмотря на то, что мы уже достаточно удалились от поезда, я слышала противные визгливые крики «живых овощей».
И как нас никто ещё не нашёл и не устроил облаву? С такой сиреной невозможно скрываться долго. А мы каким-то чудом скрывались уже несколько лет. Может, благодаря Карвен, из-за которой Восточная Железнодорожная Колея до сих пор слыла убежищем призраков. А может, потому, что кто-то перегородил колючей проволокой и металлоломом рельсы, на которых стояла наша развалюха, и повесил всюду таблички «опасная зона», «идёт ремонт» и «не пересекать»? Ведь обстановка в стране не стала спокойнее, и тревожные красно-жёлтые таблички действовали на людей не хуже, чем предупредительные выстрелы.
Думать обо всём этом было неприятно. Но и говорить с Алом особенно не хотелось. И я пробурчала:
— Лучше бы взяла с собой Карвен.
Алан фыркнул и так тряхнул головой, что шляпа съехала ему на глаза:
— Карвен не стала бы таскать за тебя картошку, — сказал он.
Не стала бы. В этом Ал был прав, и я промолчала. Он вздохнул, поправил шляпу и предложил:
— Возвращайся, если хочешь, я всё куплю сам.
— И я буду виновата, если ты попадёшься? Ну уж нет. Но… Карвен действительно лучше было взять с собой.
— Ты сама не захотела будить её.
— Потому что знала, что ты будешь её задирать, а ей нельзя нервничать.
Он замедлил шаг и взял меня за плечо:
— Вэрди! Объясни, зачем тебе нужна эта мутная девчонка?
От неожиданности я споткнулась о какую-то торчащую из земли железку, с трудом удержала равновесие и встала как вкопанная:
— Чего? Карвен — моя лучшая подруга, и она — не мутная. Она была со мной ещё до тебя. Ещё раз выскажешься о ней вот так — выбью зубы. Понял?
Говоря всё это, я крепко держала Ала за рукав плаща и не сводила с него взгляда. Когда я закончила, он попятился, пожав плечами:
— Извини, я пошутил. Закрыли тему. В конце концов, если бы не Карвен, у нас не было бы этого поезда. И не только его.
Хотя бы это он понимал. Я спрятала руки в карманы и ускорила шаг. Идти на каблуках по раскисшей земле, усыпанной довольно крупными камнями и проржавевшим металлоломом, было трудно, но я старалась не обращать на это внимания.
Мне вспомнилась случайная встреча с Карвен под одним из городских мостов — она жила там с самого Крысиного Рождества. А я в то время только покинула дом моей второй матери-судьи и рада была хоть кого-нибудь встретить. Наполовину седая, тощая девочка сразу показалась мне чокнутой. Но она была очень добрая и ухитрялась доставать еду. Эти два качества сразу примирили меня с её странностями — побегами, долгим вечерним созерцанием неба и общением с призраками, которых я раньше никогда не видела. Карвен научила меня воровать и прятаться, и ей никогда не приходило в голову меня прогонять или чего-то требовать в благодарность. Она стала мне самым близким человеком.
Когда наступило лето, мы отправились искать себе другой дом — из-под моста нас выгнали взрослые бездомные. Я думала, мы бродим наугад, но Карвен отлично знала, куда мы идём.
Впервые увидев мрачную махину покорёженного поезда, я и подумать не могла, что здесь и есть наш конечный пункт. Этот эшелон был мне знаком: он стоял тут ещё со времён Большой Войны. Говорили, что, когда он перевозил беженцев, его обстреляли вражеские самолёты. А ещё пустили ядовитый газ, в котором задохнулись все, кто был к тому моменту ещё жив. Этих людей и закопали на маленьком старом кладбище по другую сторону дороги. А эшелон так и не убрали — сначала его решили оставить как напоминание об ужасах войны, потом о нём просто забыли. Поезда стали пускать по объездному пути, и со временем Восточная Колея вообще оказалась заброшенной — даже на той стороне озера, к которой она прилегала, никто никогда не отдыхал. И за сорок лет родилось множество легенд о живших на этом месте призраках.
Место и впрямь казалось не самым уютным. Но подойдя к поезду, мы не обнаружили тут никого, кроме Маары — она жила в паровозе. Разговаривать она почти не умела, понимала только самые простые слова, и лишь с большим трудом нам удалось хоть что-то от неё узнать. Маара до Рождества жила в интернате, а потом убежала — она знала историю своего дедушки и захотела посмотреть его поезд. А потом пришла сюда жить, потому что в городе все были слишком злые. Маара слышала истории про привидений, но они никогда её отсюда не выгоняли, поэтому она их не боялась. А ещё Маара уже тогда начала подбирать на улицах выброшенных «живых овощей» — ей было их жалко, и она даже воровала для них молоко в ближайшем посёлке. Удивительная доброта, полностью подавляющая инстинкт самосохранения. Видимо поэтому она так ярко выражена у таких вот безмозглых.
Я думала, что уж теперь-то Карвен точно уйдёт: не могло ей понравиться такое убогое местечко. Но она захотела остаться. И не просто остаться…
Той же ночью я впервые увидела, как освобождаются духи. Весь поезд осветился ровным голубовато-фиолетовым светом, а потом от него и от земли вокруг начали подниматься в небо светящиеся силуэты. Улетая, они превращались в маленькие звёздочки, и, казалось, это никогда не кончится… Более жуткого и одновременно завораживающего зрелища я еще не видела. А прямо перед паровозом стояла, раскинув тонкие руки, моя Карвен, похожая на самую настоящую колдунью. Тёмную колдунью.
Эту ночь, наверно, можно было считать началом всего. Ребята приходили к нам из городов, посёлков, соседних областей — и оставались. Карвен никогда не хотела быть лидером, и эту роль пришлось исполнять мне. Со временем я даже привыкла… как привыкла и к тому, что Карвен постепенно оставляли силы. Наверно, то большое освобождение призраков и подорвало её. Но мы никогда об этом не говорили. Она вообще ни с кем не говорила о том, что касалось её.
Ал ткнул меня локтем и указал вперёд — туда, где уже высились городские постройки. Я подняла глаза и увидела большой рекламный щит, с которого грустно улыбалась Госпожа Президент. А под ее изображением была надпись: «Заводите семьи. Родина начинается с семьи». Алан скривился:
— Она так призывает, будто это так же легко, как завести щенка.
Я промолчала, потом всё же вступилась:
— Заткнись. Она старается как может. Помнишь, какая она была красивая, когда ещё только заняла этот пост, перед Крысиным Рождеством? А сейчас? Представляешь, четырнадцать лет рулить такой страной, как наша, потому что больше никто не хочет?
На этот раз права была я. Госпоже Президенту исполнилось только тридцать шесть лет, когда её избрали, а выглядела она и того моложе. До этого она была сначала полицейской, затем депутатом, а потом некоторое время министром чего-то там. Я тогда ещё мало что знала о политике, но Гертруду Шённ — так её звали — считали очень умной женщиной. И несмотря на достаточно молодой в сравнении с другими кандидатами возраст, её выбрали со значительным перевесом — наверно, это сделали в основном мужчины. И случилось это как раз перед тем, как… всё произошло.
Крысиное Рождество уничтожило почти всех членов нового правительства и большую часть недавно обновившейся партийной верхушки. Госпожа Президент, у которой семьи не было, осталась почти одна, пытаясь выжить. За четырнадцать лет она изменилась — сильно похудела, стала походить на скелет и почти разучилась улыбаться. Но была всё так же безукоризненно элегантна, ухожена и классно притворялась, что ещё во что-то верит. Что и говорить… Госпожу Президента я уважала больше, чем любую другую женщину. И даже хотела бы, чтобы она была моей мамой, наверно…
Мы прошли под щитом и вошли в город. И здесь сразу привычно сосредоточились, готовясь в случае чего бежать и спрятаться. Но на полупустых улицах мало кто мог обратить на нас внимание.
Миновав несколько полузаброшенных районов, отличающихся лишь надписями на заколоченных дверях, мы наконец дошли до большого магазина, в котором обычно закупались. Уже глядя сквозь стекло витрины, я поняла: с продуктами не особенно хорошо. Впрочем, чего удивляться — даже в столице у нас почти не достанешь ничего.
Внутри оказалось не много людей. Скучали две кассирши, из дальних отделов доносились глухие голоса. Мы с Алом пошли вдоль полупустых полок. Глядя на них, я даже радовалась тому, что мы не приучены к хорошей еде и нам не нужно ничего, кроме картошки, хлеба и, может быть, какой-нибудь дешёвой колбасы. И что Маара сама обеспечивает молоком наших «живых овощей» — я бы этим заниматься просто не стала.
Мы быстро прошли через магазин и взяли всё нужное. У кассы я не удержалась и прихватила пару шоколадок — для Карвен, я знала, что это почти единственное, что она любит. Алл, заметив это, что-то осуждающе буркнул, но я тут же наступила ему на ногу. Кассирша, подняв взгляд, приветливо улыбнулась: она меня знала, я уже несколько раз приходила в этот магазин.
Взрослые улыбались мне очень редко, и я изо всех сил постаралась, чтобы ответная улыбка вышла тёплой. Кассирша начала пробивать продукты, я стала складывать их в сумки и совершенно забыла про…
— Ал! — боковым зрением я увидела, как он незаметно схватил что-то с полки и сунул в карман.
От злости и страха у меня даже потемнело в глазах: чтобы ещё и здесь нас считали ворами…
— Положи на место немедленно! — зашипела я, пользуясь тем, что женщина считала деньги, которые я ей только что отдала.
Он пожал плечами, показывая, что не понимает, о чём это я. Продолжая кипеть, я схватила его за руку и разжала пальцы, в которых, разумеется, ничего уже не было.
— Возьмите сда…
Не слушая кассиршу, я попыталась вывернуть Аллу запястье, и перчатка тут же сползла, обнажив руку. Но в себя я пришла, лишь услышав истошный, полный отвращения крик какой-то стоявшей за нашими спинами женщины:
— ААА! КРЫСЫ!
Прежде, чем я успела как-то отреагировать, Ал схватил одной рукой пакеты, другой меня и ломанулся к выходу. Я даже не сопротивлялась, потому что услышала тяжёлый топот за нашими спинами. Обернувшись, я увидела двух охранников и какого-то высокого мужчину с замотанным шарфом горлом. Судя по злобному блеску его глаз, это был кто-то из горожан, считающих, что всех нас нужно не только изолировать, но и перестрелять.
Один из пакетов, которые волок Ал, порвался, и он бросил его.
— Придурок! — на бегу рявкнула я, подхватывая этот пакет под мышку. Мои ноги, закованные в туфли, и так заплетались, а с несколькими килограммами картошки меня начало заносить в сторону. — Что ты спёр?
— Батарейки, мне надо…
— Тебе некуда их вставить, идиот!
— Очки… — он тоже уже запыхался и явно не считал нужным ничего больше объяснять.
Наши преследователи не отставали. Наверно, теперь их подгонял животный азарт к охоте. Не думаю, что охрана погналась бы за Алом из-за двух батареек. И мне совершенно не хотелось попасться как вчера. Алан вдруг замедлил бег и крикнул:
— Давай к центру. Я их отвлеку, встретимся в логове.
Резко развернувшись, он бросился навстречу преследователям, а потом скользнул в какой-то переулок. Я решила не ждать, кого из нас они выберут своей жертвой, и рванула вперёд, крепче зажимая пакет с картошкой и хлебом под мышкой. Нога у меня подвернулась, и, шипя от боли, я прямо на бегу сбросила туфли. Думать о возможности наступить на стекло или обломок асфальта было некогда. Главное — я могла бежать быстрее. И больше я не оборачивалась, радуясь тому, что Госпожа Президент запретила выдавать магазинной охране оружие, снабдив их лишь электрошокерами.
Я выскочила на одну из центральных улиц — её можно было назвать почти оживлённой. Машин здесь было больше, чем на всех остальных городских дорогах вместе взятых.
Нога у меня уже начала сильно болеть, и я остановилась, молясь о том, чтобы за мной больше никто не гнался. Кажется, было тихо, но…
Проверить это я не успела: проезжавший мимо белоснежный лимузин вдруг замедлил движение. Задняя дверца распахнулась, чья-то рука схватила меня за запястье и втянула в салон. Автомобиль тут же сорвался с места, и я совершенно без сил откинулась на спинку, ощущая запах дорогой кожи. Запах этот был мне знаком — точно так же, как и голос поприветствовавшей меня девочки:
— Вэрди, ты что, опять украла что-то?
Я открыла глаза. Первое, что я увидела, было отражение водителя в небольшом зеркальце. На водителе был боевой противогаз, и это окончательно подтвердило мою догадку:
— Сильва…
Моя бывшая лучшая подруга с соседней улицы, дочка знаменитого доктора Леонгарда, сидела, скрестив ноги, и с любопытством рассматривала меня. Безукоризненно чистые светлые волосы вились колечками, уголки аккуратно накрашенных губ поднялись в улыбке, а тонкие руки по-прежнему сжимали моё запястье. Я вздохнула:
— Как ты….
— Случайно, — не дав закончить вопрос, ответила она и начала оглядывать рассыпавшуюся по салону картошку. — Маф, давай покатаемся немного! Домой не надо! Не ожидала тебя увидеть, Вэрди. Я просто ехала с танцев, а тут ты…
Я невольно рассмеялась и почувствовала уже привычный лёгкий укол зависти. Сильва Леонгард была моей ровесницей, но не была изгоем. Из-за того, что её отец не умер во время Крысиного Рождества, Сильве не пришлось испытать на себе даже малой части наших проблем. Она жила в просторном уютном доме, и отец давал ей абсолютно всё. Правда, соседи и прислуга всё равно считали её опасной и обходили стороной. Даже Мафусаил, личный водитель Леонгардов, если ему приходилось отвозить куда-то Сильву, всегда одевался так, словно собирался на войну, и никогда не забывал об этом нелепом противогазе.
Но едва ли Сильву это волновало. За пределами района, где жили Леонгарды, её истории никто не знал. Правда, она тоже не росла — но и в этом не видела проблемы. В отличие от меня, Сильва любила и умела маскироваться под взрослую — носить каблуки, краситься и одеваться так, что ей завидовали многие женщины. Когда она в своей шубке и сапожках шла по улице, определить, сколько ей лет, было просто невозможно. Но больше двадцати уж точно.
Вместе с тем Сильва могла позволить себе побыть и папиной маленькой принцессой — избалованной и счастливой. Большую часть свободного времени она проводила, занимаясь всем, чем когда-то мы мечтали заниматься вместе, — училась рисовать, шить, плавать. Всё это она теперь уже умела, и ей пришло в голову еще и научиться танцевать.
— Рассказывай, что случилось, — потребовала Сильва, открыв маленький автономный холодильник и вынув из него тарелку с треугольными сэндвичами. — И давай поедим, я устала.
И это она говорила мне! Пробежавшей, наверно, километров пять с этим двухкилограммовым пакетом. Впрочем… она меня спасла, и причин злиться не было. Кроме одной… Я была «крысёнком», а она нет.
Сильва наливала сок в два стакана, а я молча смотрела в окно. Мне было плохо. Как и всегда, когда я встречала маленькую фройляйн Леонгард. Ведь она очень любила меня — без страха приходила к поезду, часто приносила нам еду и лекарства. А ещё никогда не забывала про мой день рожденья. Я любила её. Но у меня с ней было связано слишком много воспоминаний.
— Этот идиот тебя опять подвёл? — она протянула мне сэндвич с говядиной.
Я молча кивнула и мысленно выкинула всё из головы: лучше заняться едой, чем раз за разом скакать по знакомому кругу неприятных мыслей. Сильва вздохнула:
— Он попался?
— Не знаю, — с набитым ртом отозвалась я. — Он сказал встретиться с ним в логове.
— Значит, туда и поедем, — Сильва ободряюще улыбнулась, отдала мне тарелку и, опустившись на колени, стала собирать с пола картофелины и запихивать их в пакет. — Судя по количеству продуктов, вы ещё и лишились некоторой части провианта?
Я промолчала, потому что знала, что она предложит. И она предложила:
— Сначала заедем в магазин поближе к центру, и я всё докуплю. И добуду тебе кроссовки. Потом отвезу тебя до заграждения. Дальше я боюсь… — она покосилась на водителя. — Сама знаешь, чего.
— Спасибо, — глухо ответила я. — Наверно, это будет самое бесполезное времяпрепровождение в твоей жизни.
Инспектор