Синтия Леннон, 4 июля 2005 года
Cynthia Lennon
JOHN
Синтия Леннон
ДЖОН
Пер. с англ. Р. Валиулина
Синтия Пауэлл Леннон, первая жена Джона Леннона, на протяжении десятилетий была практически вычеркнута из истории Великолепной Четверки, да и брак их поначалу держался в секрете, потому что менеджер группы Брайан Эпстайн считал, что это может повредить имиджу "Битлз". Тем не менее Синтия провела рядом с Джоном "десять самых волнующих, необычных, насыщенных событиями лет его жизни" и родила ему сына Джулиана. На ее глазах формировались "Битлз", бушевала не знающая аналогов эпидемия битломании, складывалась величайшая из легенд двадцатого века. Бескорыстная любовь и безоглядная преданность Синтии поддерживали Леннона в его головокружительном восхождении. Но с появлением Йоко Оно брак распался, и Джон одним ударом обрубил все, что их связывало, предав прошлое забвению. И только через четверть века после его смерти Синтия решилась открыть миру правду об их взаимоотношениях, без которой портрет Леннона, по ее мнению, остался бы незавершенным. "Только мне известно, что на самом деле произошло между нами, почему мы были вместе» отчего расстались и какую цену мне пришлось заплатить за то, что я была женой Джона".
Посвящается моему сыну Джулиану и сестрам Джона Джулии и Джекки. Каждому из этих людей пришлось пройти через боль, неизменно сопровождавшую их по жизни как часть того бремени, которое возложено на них причастностью к легенде, чье имя — Леннон
Моему мужу Ноэлу, с любовью и благодарностью
Слова благодарности
Благодарю свою семью — моих родителей Чарльза и Лилиан Пауэлл, моих братьев Тони и Чарльза — за их любовь и поддержку и за то, что дали мне выжить в той безумной карусели, которой стала моя жизнь.
Моя благодарность также — сыну Джулиану, лучшему другу и любви всей моей жизни, который всегда поддерживал меня, как только мог.
Сама теплая и сердечная благодарность всем моим друзьям, которые не покидали меня в трудные минуты, помогая мне своими советами, своим заразительным смехом, особенно Фил, моей душевной подруге и сестре.
Спасибо тебе, Джулия Бэйрд, за твои воспоминания и дружбу, спасибо моим невесткам Марджори и Пенни.
Передаю самые теплые слова благодарности моему литературному редактору Каро Хэндли за неизменно протянутую мне руку помощи на каждом из радостных и болезненных этапов написания этой книги: без тебя я бы с ней ни за что не справилась.
Отдельные слова благодарности сотрудникам издательства Hodder & Stoughton, в особенности Ровене Уэбб, Брайар Силич и Керри Худ — за мягкость, чувство юмора и благородство, с коими они вели меня по этому нелегкому пути, который был бы еще более тернистым без их помощи и внимания.
Благодарю моего бизнес-менеджера и настоящего друга Джона Казнса за то, что заронил во мне идею написания этой книги, за его бесценные советы и слова поддержки. Спасибо также Селии Куонтрилл — за проделанную ею огромную исследовательскую работу.
И, наконец, бесконечную благодарность я адресую своему мужу Ноэлу, чья любовь и поддержка неизменно сопровождали меня и в самые мрачные, и в наиболее счастливые моменты жизни.
Спасибо за то, что вы были рядом со мной.
Я помещаю здесь этот текст, потому что из всех песен Джона и Пола лично мне она ближе всех остальных. Выраженные в ней чувства больше всего подходили к состоянию моей души, когда я писала эту книгу, вспоминая те места и тех людей, которые прошли через мою жизнь. Кроме того, эта песня для меня особенна еще и тем, что она напоминает мне о временах, когда Джон, Джулиан и я были по-настоящему счастливы. После взлетов и падений первых лет битлома-нии все наши мечты стали реальностью, мы были счастливы, полны здоровья, нам сопутствовала удача, и мы чувствовали себя в безопасности, живя в нашем новом доме вместе с нашим чудесным сыном.
In My Life (В моей жизни)
В моей жизни есть места.
Что не забыть уж никогда.
Пусть изменилось что-то в них
Немного или навсегда.
По-прежнему перед глазами
Любимые подруги и друзья,
Одних уж нет, другие — с нами,
И не любить мне их нельзя.
И все ж из тех, что в жизни встретил,
Люблю я больше всех тебя.
Будь рядом ты, иных бы не заметил,
Ты — несравненная моя.
Воспоминанья чередою
Порой нахлынут, как сейчас,
Но сердце будет лишь с тобою,
Ведь полюбил я в первый раз.
Синтия Леннон, 4 июля 2005 года
Предисловие
Непросто расти, будучи сыном Джона Леннона. На протяжении всей своей жизни я только и слышал от подходивших ко мне людей: "Я любил твоего отца" или что-то в этом роде. У меня эти слова всегда вызывали смешанные чувства. Я знаю, что для миллионов людей отец был идолом, они росли, восхищаясь его песнями и идеалами. Но для меня он в первую очередь был не музыкантом или иконой, на которую молились борцы за мир. Он был моим отцом, которого я любил и который оставил меня и потом, с течением лет, продолжал от меня отдаляться. С тех пор как мне исполнилось пять лет и мои родители разошлись, я виделся с ним считаное количество раз. Когда же эти встречи происходили, он часто вел себя отстра-ненно и сурово. Все отроческие годы я мечтал о том, чтобы мы встречались чаще, но чувствовал себя отверженным и не таким уж важным существом в его жизни.
Отец был большим талантом, заметной личностью, он боролся за любовь и мир во всем мире. Но в то же время у него не получалось найти в себе силы или желание проявить эти самые мир и любовь в отношении своей первой семьи. В многочисленных жизнеописаниях отца моя мать и я либо просто не упоминаемся, либо представляемся как малозначимые фигуры в его судьбе.
К сожалению, эта картина не изменилась и сегодня. Поэтому я хочу напомнить, что моя мать была его первой в жизни настоящей любовью, с ней он провел половину своей молодости, начиная со времен художественного колледжа, зарождения "Битлз" и заканчивая их ошеломительным мировым успехом.
Я был очень рад, когда она решила написать свою часть этой истории: слишком долго она позволяла другим уподоблять себя затяжке сигаретой в жизни отца: это не имеет ничего общего с тем, что было на самом деле. Пришло время все поставить на свои места, ведь сегодня существует множество вещей и фактов, о которых никто ничего не знает. Если мир желает получить объективное представление об отцовской биографии, то часть истории, рассказанная моей матерью, выходит сейчас даже с некоторым опозданием.
Я безумно горжусь мамой. Она всегда была рядом, когда я в ней нуждался, всегда умела смотреть на вещи как на единое целое, объясняла мне, что в жизни важно, а что — нет, оставалась сильной женщиной, когда мир вокруг начинал рушиться. В то время как отец становился одним из самых богатых людей в своей профессии, мы с ней имели немного, и ей часто приходилось подрабатывать, чтобы содержать семью. Мама всегда вела себя достойно, и я благодарен ей за то, что из меня получился человек, коим я сегодня являюсь. Я люблю ее за честность и мужество и знаю, сколько ей потребовалось того и другого, чтобы написать эту книгу. Поэтому я дарю ей всю свою поддержку и необходимую помощь и рекомендую эту книгу тем, кто хочет знать правду — настоящую правду о жизни моего отца.
Джулиан Леннон, 2005 год
Вступление
Десять лет я прожила с человеком, который был знаковой фигурой своего времени, а после смерти стал настоящей легендой. Я была рядом с ним с тех самых пор, когда "Битлз" только образовались как группа и потом — когда они продолжили радовать и удивлять мир, пережила вместе с ними все взлеты и падения.
После его смерти полки книжных магазинов начали заполнять издания, авторы которых даже не были знакомы с Джоном и поэтому описывали как его жизнь, так и наши взаимоотношения плоско и односторонне. Многие из этих авторов отводили мне довольно скромное место в биографии Джона, примечательное, по их мнению, только тем, что у нас с ним общий сын. Часто я представлялась эдакой эффектной девицей, которая в него влюбилась, а потом и женила на себе.
Это слишком далеко от того, что было на самом деле: я провела с Джоном десять самых волнующих, необычных, насыщенных событиями лет его жизни. Это было время, когда он находился в наилучшей творческой форме, блистал остроумием, отличался страстностью, честностью и открытостью во взаимоотношениях с людьми, когда он любил свою семью и любил "Битлз". Это время, которое предшествовало разрушительному периоду в его жизни, когда наркотики и непомерная слава в конечном счете вынудили его отказаться от многих ценностей, которым он до того был верен.
Когда наш брак с Джоном распался, я попыталась отгородиться от мира знаменитостей, от всяческих ярлыков, связанных с именем Леннона, и выстроить свою собственную жизнь. Я желала безопасности для нашего сына и собиралась жить реальной и разумной жизнью в стороне от лучей прожекторов. Мне были слишком важны такие понятия, как человеческое достоинство и право на частную жизнь, поэтому я предпочла позволить другим людям высказываться на все эти темы. Но вышло так, что полностью отгородиться все же не получилось. Интерес у публики к моей персоне оставался, и меня часто выдергивали для участия в связанных с "Битлз" мероприятиях, интервью, книгах и т. д.
Поначалу я строго отвечала "нет" почти на все предложения такого рода, но в конце концов поняла, что перестать быть частью легенды под названием "Леннон" либо очень сложно, либо попросту невозможно. В общем, в некоторых случаях, когда проект выглядел интересным или когда мне нужно было заработать немного денег, я соглашалась. Мне даже пришлось несколько раз говорить о наших с Джоном личных отношениях, чего в первые годы после развода я себе не позволяла. В 1970-е годы я написала книгу[1], а после смерти Джона помогала в составлении его биографии и дала интервью нескольким журналам. Однако до сих пор я так и не рассказала полную и правдивую историю нашей с Джоном совместной жизни. После развода я была настолько озлоблена, оскорблена и потеряна, что единственной для меня возможностью справиться со всем этим было собрать свои чувства в кулак и полностью изолировать себя от собственных переживаний.
Надо сказать, это мне удалось — настолько, что, когда мне все-таки приходилось говорить о Джоне и нашем вынужденном расставании, я всегда выглядела спокойной, рассудительной и даже приветливой. "Да, что поделаешь. Такие вещи иногда случаются..." Именно такой подход я выбирала, и это срабатывало. Хотя, конечно, боль, связанная с нашим разрывом, оставалась и сидела где-то глубоко внутри меня, как бы я ни старалась ее похоронить.
Похоже, что время рассказать всю правду обо мне и Джоне, о годах, которые мы провели вместе, и о жизни после его смерти, настало. Накопилось столько всего, о чем я никогда публично не говорила, столько случаев из нашей совместной жизни, о которых я никому не рассказывала, столько чувств, которым я не позволяла вырываться наружу — огромной любви, с одной стороны, и боли, мукам и унижениям — с другой. Только мне известно, что на самом деле произошло между нами, почему мы были вместе, отчего расстались и какую цену мне пришлось заплатить за то, что я была женой Джона.
Почему сейчас? Потому что, пытаясь жить обычной жизнью в течение многих лет после того, как мы с Джоном разошлись, я пришла к выводу: меня все равно будут помнить как первую жену Джона. Кроме того, у меня есть много чего рассказать, и это станет частью истории жизни Джона Леннона.
Он был особым человеком. Наши отношения во многом предопределили всю мою последующую жизнь. Я всегда любила его и никогда не переставала горевать по поводу его ухода. Поэтому я и хочу рассказать реальную историю реального, настоящего Джона — порой яростного и свирепого, порой — страстно любящего, иногда жестокого, смешного, талантливого и столь необходимого нам всем человека, который оказал огромное влияние на окружавший его мир.
Джон верил в правду, и ничего иного, кроме правды, он бы не пожелал.
ГЛАВА 1
Однажды, в начале декабря 1980 года, во второй половине дня мы с моей подругой Энджи сидели в нашем небольшом бистро на севере Уэльса. Был холодный пасмурный день, но внутри нам было тепло, светло и уютно. Мы открыли бутылочку вина и принялись наряжать елку и украшать стены рождественскими праздничными картинками. Смеясь над чем-то, мы достали с полки коробку с очередными украшениями, как вдруг из нее на пол выпала детская игрушка. Когда я увидела, что это небольшой пластмассовый пистолет, меня бросило в дрожь: он показался мне ужасно неуместным здесь, посреди мишуры и бумажного конфетти.
На следующий день я отправилась в Лондон в гости к своей давней подруге Мо Старки[2].
Времени у меня было совсем немного в те, как всегда, полные забот предрождественские дни, но мой адвокат настоял на том, чтобы я приехала подписать некоторые деловые бумаги. Поэтому я села в поезд, планируя вернуться домой уже на следующий день.
Я оставила мужа с Энджи, чтобы они присмотрели за домом в мое отсутствие. Энджи в прошлом была женой родного брата Пола Маккартни, Майка. После того как они развелись, она устроилась к нам на работу и жила тут же, в небольшой комнате, которая располагалась наверху, над бистро.
Я всегда была рада видеть Мо. Мы дружили с 1962 года. Тогда я была подругой Джона, а она — маленькой пятнадцатилетней фанаткой, которая увидела Ринго во время выступлений "Битлз" в клубе "Пещера"[3] и сразу же по уши в него влюбилась. Они поженились через полтора года после их первой встречи, и, пока наши мужья колесили по свету, мы часто проводили время вместе. В 1980-м старшему сыну Мо и Ринго исполнилось пятнадцать — он на год с небольшим моложе моего Джулиана, — и ребята к тому времени уже давно были друзьями.
Когда в 1974-м Мо с Ринго развелись, она пришла в такое отчаяние, что села на свой мотоцикл, разогнала его до бешеной скорости и врезалась в кирпичную стену, получив серьезные травмы. Мо безумно любила Ринго и, когда он стал появляться на людях со своей новой подружкой, американской актрисой Нэнси Эндрюс, просто потеряла интерес к жизни.
После развода Мо, которой тогда было всего-навсего двадцать семь, переехала со своими детьми — восьмилетним Заком, шестилетним Джейсоном и трехлетним Ли — на Мэйда-Вейл. После аварии ей пришлось пройти через несколько пластических операций, результатами которых она, кстати, осталась вполне довольна: лицо ее теперь выглядело даже лучше, чем прежде. С годами она стала относиться более спокойно к разводу с Ринго. Одно время у нее даже была непродолжительная связь с другим экс-битлом, Джорджем Харрисоном, но в конечном счете она остановила свой выбор на известном миллионере, владельце сети Hard Rock Cafe по имени Айзек Тигретт.
Когда я приехала, в доме Мо было, как обычно, полно народа. Она жила вместе со своей матерью Фло, детьми и их няней. Дом был всегда открыт для гостей, и в тот вечер к ним приехали на ужин Джил и Дейл Ньютоны. Няня наготовила всякой всячины, и после еды мы еще долго сидели за парой бутылок вина и вспоминали прошлые времена. В какой-то момент разговор зашел о недавней гибели Мэла Эванса, бывшего гастрольного менеджера "Битлз". Это был настоящий великан, огромный, благородный и очень добрый человек. Мы знали его с самых давних времен, когда он еще работал на почте и вечерами подрабатывал в клубе "Пещера" вышибалой. Когда "Битлз" начали завоевывать популярность, они взяли его к себе на постоянную работу.
Мэл всегда был для ребят верным другом. Особенно близкие отношения его связывали с Джоном и с другим менеджером битлов по гастрольным поездкам Нилом Эспи-ноллом; Мэл сопровождал "Битлз" во всех их турне и всегда что-нибудь устраивал, организовывал, устранял проблемы, защищал и присматривал за ними...
Когда группа распалась, Мэл чувствовал себя совершенно потерянным. Он отправился в Лос-Анджелес, где здорово пил и принимал наркотики. Именно там это и случилось 4 января 1976 года: после громкой ссоры с Мэлом, который был явно не в себе, его подруга вызвала полицию, заявив по телефону, что он угрожает ей пистолетом. Когда полицейские ворвались в комнату, где находилась парочка, Мэл не выпустил пистолет из рук, а, судя по всему, нацелил его на незваных гостей. В ответ последовали выстрелы на поражение, и только после того как Мэл скончался, выяснилось, что его пистолет был не заряжен.
Можно только предположить, что Мэл находился тогда под влиянием наркотиков: для него убить кого-то было столь же невероятным, как слетать на луну. Однако независимо от того, насколько правдиво была описана прессой эта трагичеекая история, его смерть привела нас в состояние шока, и в ту ночь, сидя у камина в доме Мо, мы еще раз переживали ее как нечто безумно несправедливое и преждевременное. Тот факт, что кто-то застрелил близкого нам человека, казался чем-то невообразимым, немыслимым: как такое может произойти с твоим лучшим другом?..
Через некоторое время я поднялась в спальню, зная, что остальные наверняка засидятся до самого утра за вином и разговорами. Тем не менее я хотела лечь пораньше, чтобы наутро сесть на ранний поезд и уехать домой.
Я уже спала в отведенной мне просторной комнате, когда меня разбудили какие-то крики. Через несколько секунд я уже поняла, что это кричит Мо. Она ворвалась в мою спальню со словами: "Син, Джона застрелили. Звонит Ринго. Он хочет с тобой поговорить".
Я не помню, как выскочила из постели и сбежала вниз по лестнице к телефону. Плачущий голос Ринго с противоположной стороны Атлантики, пробиваясь сквозь треск международной линии связи, не оставлял места сомнениям: "Син, мне очень жаль. Джон умер".
Меня окатило волной шока. Послышались какие-то далекие звуки — всхлипывания и рыдания, переходящие в крик... Когда я через долю секунды вновь включилась в происходящее, мне вдруг стало понятно, что их издаю я сама.
Мо, перехватив трубку, попрощалась с Ринго и обняла меня: "Мне так жаль, Син..." — и она разрыдалась вместе со мной.
В этом невменяемом состоянии в моей голове блуждала лишь одна мысль: мой сын — наш сын, сейчас он спит дома. Я обязана немедленно вернуться к нему и рассказать о гибели отца. Сыну недавно исполнилось семнадцать. История страшным образом повторялась: и я, и Джон потеряли родителей именно в этом возрасте.
Я тут же позвонила мужу, сказала, что еду домой, и попросила его ничего не говорить Джулиану о случившемся.
Мое третье замужество к тому времени уже давно дало трещину. В глубине души я понимала, что долго мы не выдержим. Однако, надо отдать ему должное, мой муж в те минуты проявил чуткость и, как мог, поддержал меня: "Не волнуйся, ради бога! Я сделаю все, чтобы он об этом не узнал раньше времени".
К тому времени как я собрала вещи и оделась, Мо уже успела вызвать машину с водителем, чтобы отправить меня в Уэльс. При этом она настояла на том, что поедет вместе со мной и захватит Зака: "Я заберу Джулиана к нам на некоторое время. Наверняка он захочет держаться подальше от прессы".
Джона застрелили в Нью-Йорке 8 декабря, в 22.50 по местному времени. Из-за разницы часовых поясов в Британии в это время было 3:50 следующего дня — девятого числа... Ринго позвонил нам примерно через два часа после его смерти, и к семи утра мы уже были в пути. Дорога в Северный Уэльс заняла четыре часа, и все это время я смотрела в окно на серый рассвет, думая о Джоне.
В вихре мыслей, крутившихся в моей голове, две постоянно всплывали и никак не отпускали: первая — о том, что число 9 было всегда особенным для Джона. Он родился 9 октября, как и его сын от второго брака, Шон. Его мать жила в доме под номером 9; когда мы встретились, я жила в доме 18 (если сложить цифры, то опять получается девятка), родильный дом, в котором наш Джулиан появился на свет, был номер 126 (то же самое). Брайан Эпстайн[4] впервые встретил ребят девятого (ноября), их первый серьезный контракт с фирмой звукозаписи был также заключен девятого числа, и в этот же день месяца Джон познакомился с Йоко. Цифра все время всплывала в жизни Джона по тому или иному поводу; он даже написал несколько песен на тему девятки: One After 909 ("Следующий после 909-го"), Revolution 9 и #9 Dream ("Безумный сон под номером 9"). И вот его смерть, по необъяснимому стечению обстоятельств, также пришлась на девятое число...
Вторая навязчивая мысль была о том, что все последние четырнадцать лет Джон жил в страхе, что его застрелят. Еще в 1966 году он получил письмо от какого-то психопата, утверждавшего, что Леннон будет убит из огнестрельного оружия в Америке. Помню, что мы оба были очень удручены этим предупреждением: "Битлз" проводили тогда один из своих последних гастрольных туров по Соединенным Штатам, и, конечно же, мы думали, что угроза связана именно с этими гастролями. К тому же незадолго до того Джон сделал свое печально известное заявление о том, что "Битлз" стали популярнее Иисуса Христа. Весь мир стоял тогда на ушах, и обвинения с прямыми угрозами приходили почтой ежедневно. Однако то письмо особенно зацепило Джона. Несмотря на опасения, он отправился в тур и неохотно извинился за свои слова.
Когда мы вернулись домой, оба почувствовали облегчение. Но воспоминания об угрозах того придурка еще долго не оставляли Джона в покое. Иногда мне казалось, что он оглядывается через плечо, словно в ожидании человека с пистолетом. Тогда он часто говорил: "Меня когда-нибудь застрелят". И сейчас так невероятно и трагично было осознавать, что именно это и произошло.
Мы приехали в Ритин еще до полудня. Как только свернули с шоссе и въехали в этот обычно такой тихий, полусонный городок, мое сердце ёкнуло, и я тут же поняла — у моего мужа не было никаких шансов скрыть случившееся от Джулиана: весь город заполонили журналисты. Десятки фотографов и репортеров толпились на главной площади и на улочках, ведущих к нашему дому и бистро.
Как ни странно, нам удалось припарковаться незамеченными в нескольких кварталах от собравшейся толпы и проникнуть в дом со двора. Муж нервно расхаживал по гостиной. Мама, комната которой находилась наверху, рядом со спальней Энджи, постоянно выглядывала на улицу через задернутое шторами окно. У нее уже тогда была ранняя стадия болезни Альцгеймера, и собравшаяся на улице толпа не могла не вызвать у нее чувства неосознанного беспокойства и тревоги.
Я взглянула на мужа. В моих глазах был лишь один вопрос: знает ли Джулиан? Он красноречиво посмотрел на лестницу, ведущую наверх, в спальню сына. Минуту спустя тот сам сбежал вниз. Я бросилась навстречу, протянув руки, чтобы обнять его. Он уткнулся в мое плечо, и мы оба заплакали над ужасной и несправедливой смертью его отца.
Мо занялась приготовлением чая, в то время как Зак сидел в сторонке, не зная, что сказать или предпринять. За чаем мы обсуждали, что же нам делать дальше. Морин предложила забрать Джулиана в Лондон, но он заявил, что хочет лететь в Нью-Йорк: "Мам, я очень хочу быть там, где был мой отец". Эта мысль встревожила меня, однако я его вполне понимала.
Морин и Зак обняли нас на прощанье и отправились в обратный путь. Потом мы с Джулианом поднялись в спальню, чтобы позвонить Йоко. Нас сразу же соединили с ней. Она сказала, что будет рада, если Джулиан приедет к ней, и что она организует ему билеты на самолет в тот же день. Я заметила, что очень беспокоюсь за его эмоциональное состояние. Од-нако Йоко вполне определенно дала понять, что меня она не ждет: "Синтия, мы-то с тобой не сказать чтобы давние подружки". Ответ ее показался мне чересчур бесцеремонным, но я его приняла: на публичной церемонии прощания нет места для бывшей жены.
Пару часов спустя мы с мужем повезли Джулиана в Манчестерский аэропорт. Как только мы вышли из дома, репортеры тут же заметили нас. Однако, увидев наши лица, они позволили нам беспрепятственно пройти, и я была им за это благодарна. Два часа пути мы провели в молчании. Я чувствовала полную опустошенность от глубины пережитых эмоций и от того, что мне все время приходилось держать себя в руках и быть практичной и рассудительной — ради Джулиана.
В аэропорту мы попрощались, и я потом долго смотрела, как он уходил на посадку в самолет в сопровождении стюарда: бессильно опущенные плечи, лицо — бледное как полотно. Я знала, что в самолете пассажиры будут читать газеты, на первых страницах которых крупными буквами будет написано о смерти его отца, и в какой-то момент мне захотелось побежать вслед за ним. Перед тем как скрыться совсем, Джулиан повернулся и еще раз помахал мне, такой беззащитный и юный, и я снова ощутила нестерпимую боль от того, что отпустила его.
Когда мы вернулись в Уэльс, журналисты по-прежнему находились там, они расположились большим лагерем вокруг нашего дома. В тот день в местных гостиницах не было ни одной свободной комнаты. Много лет спустя известная ныне журналистка Джуди Финнеган в телепрограмме "Сегодня утром", которую она вела вместе со своим мужем Ричардом Мейдли, призналась мне, что в тот день она, тогда еще совсем молодой телерепортер, тоже находилась среди этой толпы: "Я вам очень сочувствовала: вы выглядели совершенно разбитой".
Я пришла в бешенство, когда мой муж, поддавшись на уговоры одного из журналистов, пустил его в дом. Он сказал, что пишет книгу о Джоне, и впоследствии утверждал, что я дала ему тогда длинное подробное интервью. Однако я сказала всего несколько слов и потом сразу же попросила его уйти. В тот день мне было не до интервью. Я легла на кровать и долго лежала неподвижно, в полном бессилии и даже плакать уже не могла, а лишь тщетно пыталась осмыслить произошедшее.
В ту ночь, когда я ненадолго провалилась в нервный, неглубокий сон, меня разбудил ужасный грохот, как будто где-то наверху взорвалась бомба. Выскочив из дома в ночной рубашке, я взглянула на крышу и увидела, что непонятно откуда взявшийся сильный ветер сорвал защитный колпак с дымовой трубы. Он проломил кровлю и упал прямо в спальню Джулиана, которая располагалась под самой крышей, в мансарде. Казалось, злой рок издевается над нами. Я благодарила бога, что сына в тот момент не было дома.
На следующий день он позвонил и сказал, что добрался нормально и сейчас находится в Дакоте[5] вместе с Йоко, Шоном и несколькими помощниками. Вокруг здания расположились сотни людей, но Шону еще ничего не говорили о смерти отца. Поэтому все старались вести себя как обычно, пока Йоко не будет готова сама сообщить ему об этом. Голос Джулиана звучал устало, но он сказал мне, что в аэропорту его встретил помощник Джона Фред Симен, который был с ним очень любезен. То, что там есть кому присмотреть за моим сыном, вызвало у меня некоторое облегчение.
Тем временем жизнь в Ритине шла своим чередом. Мы не могли позволить себе закрыть бистро, а Джон и Энджи, со своей стороны, не могли без меня справиться с растущим числом посетителей. Поэтому мы решили продолжить дело. Я занималась уборкой, готовила еду, подавала на стол, ухаживала за мамой, но постоянное ощущение потери и отрешенности от происходящего не покидало меня, ни на минуту. Приходилось работать, продолжать жить дальше и при этом держать свое горе в себе. Однако, когда газеты вновь запестрели заголовками новостей и статей о Джоне, когда его песни стремительно поднялись вверх в чартах, я все чаще стала думать только о нем и о годах, проведенных рядом с ним. Я получала сотни открыток и писем с выражением сочувствия от тех, кто был знаком с Джоном, и от тех, кто просто любил его и его музыку. Конечно же, это поддерживало меня. Но все эти две предрождественские недели тягучей пустоты и раздрая, без сына, который раньше всегда был рядом, в атмосфере все более накаляющихся отношений с мужем, я чувствовала, как меня буквально убивают безмерная печаль, отчаяние и ощущение невосполнимой потери. Как человек, которого я любила так долго и страстно, мог уйти из этой жизни? Как могло случиться, что вся его вибрирующая энергетика и творческая уникальность вдруг были перечеркнуты в один миг пулей какого-то сумасшедшего? И как он мог оставить своих сыновей без отца, когда они так в нем нуждаются?
ГЛАВА 2
В конце 1950-х годов было особенно здорово ощущать себя юным и открывать мир. Мрачные дни войны и послевоенных лишений закончились, обязательная служба в армии была отменена, и молодым людям теперь разрешалось просто быть молодыми и ничего не бояться. Серые будни 40-х сменились блестящими возможностями и перспективами. Великобритания праздновала окончание войны и начало эпохи свободы. Настало время мечтаний, надежд и творческих помыслов. Поступив в Ливерпульский художественный колледж в сентябре 1957 года, в свои восемнадцать лет я с трудом верила в удачу, которая на меня свалилась.
Уже прошел год с тех пор, как умер папа после мучительной борьбы с раком легких. Оба моих старших брата покинули дом в поисках самостоятельной жизни, и нам с мамой часто недоставало денег. Перед самой своей кончиной папа — а он всегда заботился о том, чтобы его семья жила в достатке, — сказал, что не может позволить мне поступать в училище: "Тебе придется подыскать работу, чтобы помочь маме". Я обещала, что так и сделаю, но сложно было смириться с крушением надежд. Мама тогда промолчала, однако она хорошо знала, как много значит для меня учеба. Когда отца не стало, она сказала мне: "Иди поступай и учись, дорогая. Как-нибудь справимся". Она пустила в дом постояльцев, чтобы мы могли хоть как-то свести концы с концами. Мама заставила хозяйскую спальню кроватями и сдала их четырем рабочим парням, обучавшимся на электриков. Те были счастливы иметь свой угол и оплачивать его вскладчину. С тех пор дом стал больше походить на постоялый двор: в ванную всегда были очереди, и мне приходилось вставать почти на рассвете, чтобы успеть первой. Я была бесконечно признательна маме за возможность учиться и исполнена решимости не разочаровать ее.
Когда я поступила в Художественный колледж, то сразу же постаралась стать образцовой студенткой: каждый день посещала занятия и никогда не опаздывала; носила аккуратный костюмчик-двойку или твидовую юбку с блузкой, мои карандаши были всегда остро заточены, и я числилась среди самых усердных и прилежных студенток в группе. Я мечтала тогда стать преподавателем ИЗО. Изобразительное искусство было единственным школьным предметом, который мне нравился. Поэтому я была вне себя от счастья, когда в двенадцатилетнем возрасте попала в школу изобразительных искусств, находившуюся на одной улице с колледжем. Там я и познакомилась с девочкой по имени Филлис Маккензи. Мы хотели поступать в колледж вместе, однако отец Фил запретил ей это делать и настоял на том, чтобы она нашла себе работу. Ей приходилось днем работать художником по рекламе в компании, торгующей зерном, а вечером посещать занятия по рисованию.
Две другие девочки из художественной школы, Энн Мэйсон и Хелен Андерсон, поступили в колледж вместе со мной. Нам там безумно нравилось. Многие старшекурсники одевались в богемном стиле, под битников, что казалось нам неслыханной дерзостью, и поэтому мы поглядывали на них с завистью и восхищением.
Все тогдашние студенты училища родились либо во время войны, либо незадолго до нее. Сама я появилась на свет через несколько дней после ее объявления. Как раз перед родами маму вместе с еще несколькими беременными женщинами эвакуировали в Блэкпул, относительно безопасное место, где 10 сентября 1939 года она и родила меня в тесной, как тюремная камера, комнате дешевого пансиона на побережье. После начала схваток ее оставили одну почти на целые сутки. Когда акушерка наконец появилась, стало понятно, что родить маме без посторонней помощи не удастся. Акушерка закрыла дверь комнаты, строго запретив маме кому-либо рассказывать об этом, и буквально вытащила меня на белый свет — за волосы, уши и другие части моего маленького тела, за какие только могла ухватиться. Моему отцу, который приехал за несколько часов до моего рождения и расплакался, увидев свою изможденную и напуганную жену, было велено "пойти погулять". Вернувшись, он убедился, что супруга его, слава богу, осталась жива и что он стал отцом маленькой девочки.
И мама, и папа родились в Ливерпуле. Однако в начале войны они решили уехать из города и переселились в более спокойное место, городок Уиррал на другом берегу реки Мерси, в графстве Чешир. Они переехали туда вместе со мной и двумя моими старшими братьями — одиннадцатилетним Чарльзом и восьмилетним Тони. Мы занимали часть небольшого дома, с отдельным входом и двумя спальнями, в прибрежной деревушке-пригороде под названием Хойлейк. Папа работал в отделении компании GEC, поставлявшей электрооборудование в местные магазины. По работе ему каждый день приходилось ездить в Ливерпуль, который периодически бомбила немецкая авиация. Дома мы все чувствовали себя в большей безопасности, чем в городе, однако когда в небе появлялись бомбардировщики, мама прятала нас в стоявший под лестницей огромный буфетный шкаф. Мы, дети, в страхе забивались в него, и с каждым очередным взрывом бомбы шкаф сотрясало так, что мы валились набок с наших импровизированных сидений.
Продуктовые карточки были привычным явлением моей жизни в первые ее годы. Так же, как и другие семьи, мы всегда что-то выращивали на наших небольших приусадебных участках. У нас были грядки, на которых росли зелень и какие-то овощи, а в дальней части двора находился курятник. В то время в семье мальчикам обычно перепадало больше, чем девочкам. Например, когда братья мои получали кусок свинины, мне приходилось довольствоваться ребрами, а когда на столе оказывалось срезанное с кости мясо, то я получала лишь саму кость. Я должна была чистить ботинки старших и помогать маме заботиться о папе и братьях. Будучи тихим и скромным ребенком, я безропотно принимала ту роль, которую мне отводили в нашем доме, понимая, что, во-первых, я самая младшая, а во-вторых, единственная девочка.
Карточки оставались и после войны, еще в течение нескольких лет. Поэтому дефицит продуктов и товаров был обычным явлением для того времени. Я подрабатывала тем, что ходила в магазин отоваривать карточки двух пожилых дам с нашей улицы. За это одна из них отдавала мне свои талоны на конфеты, а другая — вещи, из которых ее дети давно выросли. Одежда и конфеты были тогда редким счастьем.
Мой брат Чарльз стал жить отдельно от родителей, когда ему исполнилось шестнадцать, а мне — пять, поэтому воспоминаний о нем за тот период у меня почти не сохранилось. Он, как и папа, пошел на работу в один из филиалов компании GEC — сначала в Бирмингеме, а потом в Лондоне. Помню лишь, что он здорово играл на пианино, вся улица собиралась его слушать.
Гораздо больше я общалась с Тони и, после того как в 1950 году его призвали в армию, ужасно по нему скучала. После службы он устроился работать в полицию, уступив просьбам своей подруги, так как там сразу же давали жилье. Тони ненавидел эту работу и с чувством невероятного облегчения уволился, когда девушка в конце концов бросила его.
К моим десяти годам в нашем доме остались только мы втроем — мама, папа и я. Во многом мои родители были очень разные, однако они любили друг друга, и я никогда не слышала, чтобы они ругались. Мой папа, тоже Чарльз, был крупным, крепким мужчиной, общительным, добрым и веселым. Один-единственный раз он вышел из себя: когда я принесла из школы бранное слово. Я обожала папу и, уже после того как перешла в художественную школу, ездила вместе с ним на поезде в Ливерпуль и обратно почти каждое утро и каждый вечер. Обычно он привозил для своих клиентов целый пакет сладостей и по дороге выуживал оттуда конфетку-другую для меня.
Моя мама Лилиан была очень необычной женщиной для своего времени: ее совершенно не интересовали домашние дела. Уборку она делала не чаще раза в месяц, а все остальное время наш дом терпеливо накапливал пыль. Зато мама обладала обостренным чувством прекрасного: на окне у нее всегда стояла ваза с цветами, и она могла часами, с огромным наслаждением составлять из них какой-то особенный букет. Она вязала чудеснейшие шотландские свитеры. Однако самой большой ее страстью были аукционные распродажи, куда она отправлялась каждый понедельник. Бывало, приходим мы домой в понедельник вечером, а наша гостиная выглядит уже совсем по-другому. Там могла появиться новая софа, ковер, шторы, стол или все вместе, в то время как старые вещи уже оказывались выставленными на той самой распродаже. Мы, конечно же, не возражали: всегда было интересно посмотреть на то, что она придумала. А главное, мама в эти моменты выглядела такой счастливой!..
Когда папа заболел — ему тогда было пятьдесят шесть, — все в корне изменилось. Как и многие в те годы, он курил сигареты без фильтра, не понимая, как это вредит его здоровью. После того как у него обнаружили рак легкого, он стал таять буквально на глазах: стремительно похудел, ослаб, дыхание его стало шумным и тяжелым. Вскоре он уже не мог вставать со своего кресла в спальне, и каждый день после школы я приходила посидеть с ним. После его кончины в доме остались только я и мама. Мы вспоминали его, оплакивали и думали-гадали, как нам жить дальше.
Художественный колледж дал мне новый взгляд на жизнь, новые заботы и волнения, в конце концов, дело, способное вытащить меня из нашего дома скорби во внешний мир. Наблюдая за старшими студентами, более уверенными в себе, я старалась походить на них, завидовала их небрежному богемному "прикиду", их длинным волосам. Мои мышиного цвета волосы тогда были коротко стрижены и завиты жестким "перманентом", которым я обязана знакомой парикмахерше, подруге моей мамы. Ее клиенткам было в среднем за пятьдесят, поэтому она и из меня сделала скучную, безвкусную тетку средних лет. Каждый месяц она экспериментировала, пробуя на моей голове разные новые прически, и все они выглядели просто ужасно. Что еще хуже, я носила очки. Первые дни в колледже я радовалась, что школьная форма осталась в прошлом, и гордилась своими элегантными нарядами. Но очень скоро начала себя чувствовать старомодной занудой с этими унылыми стрижками, в этих консервативных костюмах. Мне хотелось быть более яркой, дерзкой, однако пока что у меня не хватало на это смелости.
Вдобавок ко мне прилип ярлык "заречной" девушки. Дело в том, что тех, кто жил на другом берегу реки Мерси, ливерпульцы считали невероятно строгими и важными. Я даже говорила по-другому, и для них это означало, что я "из богатеньких", хотя на самом деле многие студенты были из гораздо более состоятельных семей. И моя природная застенчивость не помогала. Ее принимали за высокомерие, в то время как я изо всех сил старалась быть общительной: довольно часто я отчаянно пыталась найти подходящее слово или фразу, чтобы остроумно и естественно вклиниться в чьюнибудь беседу. Вместо этого моя реплика повисала в воздухе так никем и не услышанной, и мне оставалось лишь, закрыв рот, с завистью наблюдать, как остальные продолжают свой непринужденный шутливый разговор... И все же, несмотря на подобного рода трудности, я любила наш колледж прежде всего за чувство независимости и свободы, которое впервые испытала именно здесь.
На первом курсе я встречалась с мальчиком, с которым познакомилась еще в школе. Барри был сыном мойщика окон, но при этом выглядел довольно презентабельно и даже экзотично, настоящий латинский красавчик, эдакий Ромео из Хойлейка. Мне, конечно же, льстило, что все местные девушки просто обзавидовались, когда он впервые пригласил меня на свидание. Он часто видел меня, когда я, в новом белом бобриковом пальто, гуляла возле реки со своей собакой Чамми. Однажды он предложил проводить меня и, прощаясь, позвал в кино. Мне было семнадцать, а ему двадцать два. Я не могла сказать "нет".
К моменту моего поступления в колледж мы были вместе уже год и стали думать о помолвке. Барри работал в маленькой фирме своего отца и понемногу переводил деньги в одну строительную компанию, благодаря чему в будущем мы рассчитывали получить собственное жилье. Однажды у нас дома, когда мама куда-то уехала, он убедил меня заняться с ним любовью на диване в родительской комнате. Наверное, целый час или дольше он уговаривал меня, уверял, что мы обязательно поженимся, что он меня так любит, и в конце концов я согласилась. Это произошло очень быстро, как вспышка. Никакого удовольствия я не испытала. Мы с Барри продолжали встречаться, но я делала все, чтобы мы случайно не оказались снова одни дома. И однажды он сказал мне, что влюбился в рыжеволосую девчонку, мою соседку. Для меня это было настоящим предательством, я очень переживала и клялась себе, что никогда не прощу его. Но... через несколько месяцев, когда он вновь появился на моем горизонте и попросил вернуться к нему, сказал, что ошибся и что любит по-настоящему только меня, я смягчилась и уступила.
В середине второго семестра моего первого года обучения в колледже ко мне наконец присоединилась Фил. Она получила стипендию и в конце концов сумела убедить отца позволить ей учиться на дневном отделении. Мы обе были вне себя от радости и почти все перерывы между занятиями проводили вдвоем.
К концу года мы должны были выбрать предметы, по которым хотели бы специализироваться. Я остановилась на графическом дизайне и каллиграфии, занятия по которой проводились два раза в неделю. Фил выбрала живопись и также каллиграфию; мы очень радовались, что один курс можем посещать вместе.
Второй год обучения я начала все с тем же академическим рвением, однако мой внешний облик к тому времени все же несколько изменился: я стала выглядеть не столь строгой, после того как, набравшись смелости, отказалась от услуг маминой подруги-парикмахера и начала отращивать волосы. Твидовые юбки прошлого года я заменила на бывшие тогда в моде черные вельветовые брюки и старалась не носить очки, когда это только представлялось возможным. Последнее создавало немало проблем, так как без них я практически ничего не видела: я могла выйти не на той автобусной остановке, неправильно прочитать какую-нибудь надпись или объявление в колледже, но я не сдавалась, так как просто ненавидела свои очки. Я надевала их только на занятиях, поскольку иначе не увидела бы не только то, что написано на доске, но и то, что сама рисовала на листе бумаги.
Однажды утром, когда мы уже расселись по своим местам перед началом занятий по каллиграфии, в самый последний момент в класс прошмыгнул какой-то парень, типичный пижон. Не вынимая рук из карманов большого мешковатого пальто, он окинул присутствующих скучающим и откровенно дерзким взглядом. Потом уселся за пустую парту позади меня, тут же отвесив мне шлепок ладонью по спине, и, скорчив смешную рожицу, сказал:
— Привет, я Джон.
— Синтия, — улыбнувшись, прошептала я в ответ. Преподаватель, уже начавший урок, строго посмотрел на меня.
До этого я видела Джона в училище несколько раз, но ни разу с ним не разговаривала, поскольку компании наши не пересекались. Меня удивило, что он записался на курс каллиграфии, так как он не производил впечатления человека, готового уделять время столь кропотливому и серьезному делу. У него с собой ничего не было, поэтому, когда мы начали выполнять самостоятельную работу, он вновь шлепнул меня по спине и попросил карандаш и ластик. С тех пор он все время садился сзади меня и просил одолжить ему то одно, то другое. Не то чтобы ему это было так необходимо: он практически ничего не делал на занятиях, только и знал, что валять дурака да смешить остальных.
Впоследствии выяснилось, что Джон посещал курс каллиграфии не по собственной воле: большинство преподавателей просто отказались заниматься с ним. Он всем своим видом давал нам понять, что происходящее в аудитории ему глубоко безразлично. Когда он не шутил или не издевался над кем-нибудь в классе, мог выдать довольно злой комментарий по поводу сказанного учителем или вызвать дружный смех нарисованной им смелой, точной и даже несколько грубоватой карикатурой на того же учителя или своих товарищей по классу. Очень забавными выглядели и другие его рисунки, на которых были изображены разные человечки со смешными, искаженными в причудливых гримасах лицами и уродливыми фигурами.
Помню, когда я в первый раз увидела Джона, я подумала: "Фу! Это уж точно не для меня": его пижонский вид — эта нелепая прическа в стиле "утиный хвост"[6], узкие брюки-дудочки и старое потертое пальто — был слишком далек от привычного мне образа чистого и опрятного молодого человека. Его едкие замечания и черный злой юмор пугали меня, и, как потом выяснилось, не напрасно: совсем скоро он стал подтрунивать надо мной, обращаясь ко мне "мисс Важность", "мисс Пауэлл" или посмеиваясь над моим "чересчур" правильным произношением и изысканной одеждой.
Когда он позволил себе это в первый раз, я моментально покраснела и выбежала из класса, желая ему провалиться сквозь землю. Однако несколько недель спустя я поймала себя на том, что все время ищу встречи с ним. Мы виделись только на уроке по каллиграфии, и я каждый раз спешила на занятия, боясь опоздать. Меня смешили его шутки и завораживали его дерзкие манеры. Я всегда с почтением относилась к старшим, стремилась их порадовать и заслужить похвалу. Джон был моей полной противоположностью: агрессивный, язвительный, бунтарь по натуре, он, казалось, ничего не боялся и мог поднять на смех кого угодно.
Один наш общий знакомый как-то сказал мне, что в конце прошедшего семестра мать Джона погибла в автомобильной аварии. Я безумно тосковала по отцу, поэтому прониклась искренним сочувствием к Джону. Ни он сам, ни кто-либо из его окружения никогда не говорили об этом, однако понимание того, что за его вызывающим внешним видом и поведением скрывается глубокая скорбь, заставило меня отнестись к нему с большим вниманием.
Однажды студенты класса каллиграфии в шутку затеяли проверку зрения друг у друга. Неожиданно выяснилось, что Джон и я одинаково плохо видим. Более того, он точно так же ненавидел очки, и, как это ни смешно сегодня, его просто бесили те самые — ставшие потом благодаря Джону знаменитыми — круглые старомодные бабушкины "очки-велосипед", которые продавались в послевоенных государственных аптеках. Вместо этих, дешевых, он иногда надевал другие, более модные — довольно дорогие, в черной роговой оправе. Мы часто посмеивались над тем, как нам обоим "повезло" и в какие неловкие ситуации мы попадали сослепу. Надо сказать, что именно это и сблизило нас, и с тех пор на уроках, вместо того чтобы заниматься, мы часто просто болтали о том о сем.
Джон говорил мне, что играет в группе Quarrymen[7]. На занятиях он всегда появлялся с гитарой через плечо. Иногда, когда мы сидели в аудитории во время перемены, он доставал свой нехитрый инструмент и наигрывал известные всем песенки Бо Дидли, Чака Берри или Лонни Донегана. Услышав его в первый раз, я тут же заметила, что он совсем не похож на того, кого старается изображать. Было очевидно, что он обожает свою музыку: как только он начинал играть и петь, его лицо смягчалось, напрочь исчезали привычный цинизм и высокомерие.
После зимних каникул я поняла, что влюбилась в него, за что всячески себя ругала: дескать, это же просто смешно, он мне совершенно не подходит. Да и я, честно говоря, не могла представить себе, что Джон когда-либо заинтересуется мной. Но все изменилось буквально в один день, в одну минуту. Закончился урок, все уже вышли на перемену, а я стала укладывать книги в сумку. Джон сидел в паре метров от меня, как обычно, со своей гитарой, и вдруг начал играть Ain't She Sweet, вновь ставшую популярной старую песенку, которую позже "Битлз" выпустили на пластинке[8]:
Правда, она хороша?
Погляди — вон идет не спеша.
Скажи мне по секрету, что девушка эта
Еще как, еще как хороша!
Ну же, правда, она недурна?
Оцени же ее, старина,
И скажи по секрету, что девушка эта
Совсем, ну совсем недурна!
С такой пройтись было б не худо,
О, бог ты мой, ведь это — чудо!..
Мила, аккуратна, стройна!
Мне другая теперь не нужна.
Так скажи ж по секрету: ведь девушка эта
Еще как, еще как хороша?!
Я густо покраснела, извинилась и выбежала из аудитории, прежде чем песня закончилась. Однако я успела заметить его взгляд — он не сводил с меня глаз все время, пока пел, — и подумала: "Неужели я тоже нравлюсь Джону?"
Я рассказала обо всем Фил, но та лишь подтвердила, что мы с Джоном совсем разные, и посоветовала мне не валять дурака. Она знала его лучше, чем я, поскольку они жили по соседству и часто ездили в училище на одном и том же 72-м автобусе. Фил часто приходилось давать Джону деньги, чтобы тот мог оплатить проезд, и тем не менее он ей нравился. Просто она считала, что мне он не подходит. Она напомнила мне о моей предстоящей помолвке с Барри, но... там, похоже, дела пошли в обратном направлении. Виделись мы все реже и реже, я продолжала вздыхать по Джону, и занятия по каллиграфии становились для меня главным событием недели.
Однажды, во время обеденного перерыва, я заметила, как Джон уставился на поднимающуюся по лестнице девушку с длинными светлыми волосами, в обтягивающей черной юбке. Джон присвистнул. "Ну прямо Бриджит Бардо!" — произнес он, обращаясь к своему товарищу. "Ну уж нет, — подумала я, — мы еще повоюем!"
В ближайшую субботу я купила себе последнюю новинку от Hiltone — осветляющую краску для волос — и принялась за дело. В понедельник я явилась в колледж блондинкой и пришла в восторг, когда Джон, увидев меня, воскликнул: "Вот вы и попались, мисс Хойлейк!" Он засмеялся, но по его взгляду я поняла, что ему понравилось.
Как-то днем всех студентов средних курсов попросили собраться в лекционном зале для участия в дискуссии. Я сидела за одной из задних парт, Джон — на несколько рядов впереди меня. Моя подруга Хелен Андерсон, которая сидела позади Джона и была с ним в приятельских отношениях, неожиданно наклонилась к нему и погладила по голове. Хелен не была влюблена в Джона, это был просто дружеский жест в ответ на какую-то очередную его шутку. Но я ощутила жгучую ревность, поразившую меня как гром среди ясного неба.
Хотя мы с Джоном и болтали от случая к случаю на занятиях по каллиграфии, все остальное время в колледже мы проводили каждый в своей компании. Для меня он продолжал оставаться недосягаемым, и, несмотря на все мои фантазии, мне и в голову не приходило, что мы когда-нибудь действительно будем вместе.
Вся наша группа с нетерпением ждала каникул, и кто-то предложил организовать небольшую вечеринку в последний день семестра. Один из преподавателей, Артур Баллард, в прошлом боксер, довольно требовательный, но прекрасный учитель, предложил нам воспользоваться его комнатой при условии, что он тоже будет приглашен. Мы с радостью согласились, раздобыли проигрыватель и скинулись на пиво.
Я ждала эту вечеринку, но не потому, что надеялась увидеться с Джоном: я не рассчитывала, что его заинтересуют наши скромные, чинные посиделки. Наоборот, я мечтала немного развеяться и освободиться от постоянных мыслей о нем. Потом наступят каникулы, считала я, и все потихоньку пройдет. Я твердо намеревалась как следует отдохнуть и преодолеть свое увлечение Джоном.
День выдался теплый, лучи солнца пробивались сквозь не слишком чистые окна расположенной на втором этаже комнаты Артура Балларда, где мы раз в неделю собирались, чтобы показать преподавателю свои рисунки и эскизы на заданную тему. Мы сдвинули столы и стулья к стенке, приготовили кое-какую еду, достали напитки и поставили пластинку из принесенной кем-то толстой стопки дисков. Компания собралась вполне традиционная для таких случаев — десять-пятнадцать парней и девушек, ставших друзьями-приятелями с первого курса. На мне были просторная блузка-размахайка из хлопка, коротенькая черно-белая юбка, черные колготки и мои лучшие черные туфли-лодочки на высоком каблуке.
На курсе у нас тогда уже закрутилось несколько романов, поэтому вечер проходил в весьма наэлектризованной атмосфере. Энн Мэйсон тогда гуляла с парнем по имени Джефф Мохаммед, близким другом Джона. Лишь только появившись, они тут же подыскали себе относительно укромный уголок и, казалось, были намерены просидеть там в обнимку весь вечер. Мы с Фил понимающе переглянулись.
И тут вошел Джон. Я притворилась, что не замечаю его, однако лицо мое вспыхнуло, и судорога свела желудок. Так же, как и я, он был во всем черном — в своих узких-преузких брюках, свитере и замшевых ботинках. Он тут же направился прямиком ко мне и спросил: "Приподняться не желаешь?"
Я покраснела, но встала и отправилась с ним танцевать. Пока мы танцевали под Чака Берри, Джон прокричал мне в ухо: "Может, сходим куда-нибудь вместе?"
Я была так взволнована, что только и смогла промямлить: "Извини, я тут... помолвлена с одним парнем из Хойлейка." От собственных слов мне захотелось провалиться сквозь землю: настолько высокомерно и натянуто они прозвучали.
"Я ж тебя, черт подери, не замуж зову!" — выпалил Джон в ответ. Он отошел в сторону, и, уверенная в том, что на этом все кончено, я замолчала и погрузилась в переживания. Однако через пару часов, когда вечеринка уже подходила к концу, Джон с друзьями позвали Фил и меня в соседний паб. "Вот здорово! — подумала я. — Может быть, еще не все потеряно".
Я уговорила Фил составить нам компанию, и мы отправились в Ye Cracke, ближайший паб, который часто посещали студенты. Он был забит народом, так что нам приходилось орать друг другу в уши, чтобы хоть как-то быть услышанными среди царившего гвалта. Мы с Фил не были тут ни разу — как приличные и воспитанные девушки, после занятий мы сразу же направлялись домой, и это был для нас первый опыт знакомства со студенческой жизнью за пределами колледжа. Шум, смех и непринужденная атмосфера пришлись нам по душе; мы вдруг поняли: именно этого нам до сих пор и не хватало.
Джон со своими старыми приятелями Джеффом Мохаммедом и Тони Каррикером расположился в другом углу паба и первое время, казалось, не собирался подходить к нам. Мы встретили знакомых и весело с ними болтали. После пары бокалов "Черного бархата" — популярного здесь коктейля из смешанных пополам "Гиннесса" и сидра — я слегка захмелела и решила, что пора домой. Меня разочаровало то, что Джон так и не заговорил со мной. Я даже подумала, что и в паб он позвал меня лишь смеха ради.
Я уже пробиралась к выходу, когда он вдруг окликнул меня, обозвал монашкой и предложил остаться еще ненадолго. Фил нужно было успеть на автобус, и она спросила, иду ли я. Я знала ее отношение к Джону, но к тому моменту уже попалась на крючок: если он хочет, чтобы я осталась, я остаюсь. Я виновато улыбнулась Фил, та растерянно пожала плечами и ушла. Мы с Джоном выпили еще по паре коктейлей, после чего он шепнул мне: "Пойдем!" — и мы выскользнули на улицу, прочь от шумной толпы.
Наступил вечер, и вокруг было тихо. Как только мы вышли из паба, Джон остановился, крепко прижал меня к себе и запечатлел на моих губах долгий и страстный поцелуй. Затем прошептал мне на ухо, что у его друга Стюарта[9] есть комната, куда мы можем пойти, крепко схватил за руку и буквально потащил за собой. Я была безумно счастлива рядом с ним и знала, что он чувствует то же самое. В тот момент я готова была последовать за Джоном куда угодно.
У Стюарта была отдельная довольно просторная комната в задней части многоквартирного дома. В ней царил полный беспорядок: занавески на окнах, судя по всему, здесь не предполагались вовсе, на полу лежал спальный матрас, вокруг валялись одежда, краски с кисточками, пустые сигаретные пачки и книги по искусству. Но бардак нас беспокоил меньше всего — мы сразу же рухнули на матрас и в течение следующего часа занимались любовью. Это было чудесно — никакого сравнения с моим предыдущим коротким опытом. Думаю, что и Джон чувствовал себя так же. Его самоуверенность и манеры крутого парня улетучились, когда мы лежали, сплетясь в объятиях.
Потом он произнес: "Боже, мисс Пауэлл, это было что-то! А как же твоя помолвка?" Я сказала, что мой роман в Хойлейке окончен. С озорной улыбкой Джон заметил, что я невероятно сексуальна, и признался, что с вожделением смотрел на меня в течение всего семестра. "Да, кстати, — добавил он. — Никаких больше "мисс Пауэлл". Отныне ты — Син".
Нам все же пришлось вернуться к суровой реальности, когда я вдруг поняла, что опаздываю на последнюю электричку. Мы кое-как натянули одежду и помчались на станцию. Забежав на платформу, мы быстро поцеловались на прощание, и я уже почти на ходу вскочила в вагон. "Что ты делаешь завтра, послезавтра и послепослезавтра?" — прокричал мне Джон, когда я высунулась в окно, чтобы помахать ему. "Встречаюсь с тобой!" — успела крикнуть я в ответ.
Возможно, окружающие считали, что мы не пара. Но я с самого начала знала, что между нами установилась очень крепкая связь. Мои чувства к Джону ничуть не походили на те, что я испытывала раньше в отношении других молодых людей: они были более мощными, страстными и стойкими. И я видела, что они взаимны. Наверное, мы оба понимали и признавали, что отчаянно нуждаемся друг в друге. Конечно, тогда я ничего не анализировала. Просто чувствовала всем сердцем, что происходящее с нами — не мимолетное увлечение. Что это — настоящая любовь.
ГЛАВА 3
Домашний телефонный аппарат нам впервые установили незадолго до того, как я поступила в колледж. Это было довольно громоздкое приспособление, которое крепилось к стене в прихожей, рядом с лестницей, и, чтобы позвонить, нужно было сначала опустить в него двухпенсовую монетку. Мы еще не привыкли к нему толком, и его пронзительное верещание каждый раз заставляло меня вздрагивать от неожиданности. Когда он зазвонил на следующее утро, я со всех ног бросилась снимать трубку
Джон предложил встретиться завтра, но я, к сожалению, не могла: начались каникулы, и мы с мамой собирались на пару недель в гости к моему брату Чарльзу в Бэкингемшир. Я давно мечтала об этой поездке, но теперь она превратилась в препятствие, мешающее мне видеться с Джоном. Ничего не поделаешь, менять планы было поздно, и, хотя мне уже было девятнадцать, мама не допускала и мысли о том, чтобы оставить меня дома одну. Я обещала Джону, что буду писать.
Как только я вернулась, мы сразу же встретились в кафе в центре Ливерпуля и провели там пару часов за чашкой кофе, не сводя глаз друг с друга. Ни у кого из нас не было денег на то, чтобы заказать что-нибудь еще, но нам было плевать.
С тех пор все свободное время мы проводили вместе, хотя денег в наших карманах больше не становилось: они уходили на транспорт, на то, чтобы где-нибудь перекусить, и на сигареты Джона. (Он курил самые дешевые — Park Drive, Woodbines или Embassy.) Ну и, разумеется, на пинту-другую "Черного бархата" в Ye Cracke после занятий или в обеденный перерыв. Если у нас все же появлялась лишняя мелочь, мы отправлялись в кино, устраивались на сдвоенных сиденьях где-нибудь в глубине зала и целовались, часто просиживая там два сеанса подряд, не очень-то обращая внимание на то, что происходит на экране. Однако чаще всего денег у нас не было вовсе, и тогда мы просто бродили по улицам и болтали либо сидели в каком-нибудь кафе или пабе, растягивая один напиток или одну чашку кофе на двоих.
Наши друзья и знакомые, которые поначалу говорили, что мы не подходим друг другу, скоро привыкли видеть нас все время вместе. Собственно, у них и не было иного выбора, так как мы всюду ходили только вдвоем. Одна Фил продолжала волноваться по поводу моего будущего и как лучшая подруга иногда, с заботой в голосе, говорила мне что-нибудь вроде: "Син, ты слишком хороша для него, он тебе не пара. Я ему не верю..." Она боялась, что скоро я надоем Джону и он меня бросит. Но, опьяненная любовью, я ничего не слушала и не рассталась бы с ним ни за что на свете.
До романа с Джоном я была добросовестной студенткой и прилежно выполняла все задания. Однако он был очень требовательным любовником и настаивал на том, чтобы его я ставила превыше всего — учебы, моих друзей и даже моей мамы. Немудрено, что через некоторое время я начала учиться все хуже и хуже, хотя, конечно же, по-прежнему старалась держаться на плаву.
До меня у Джона было немало девушек, но ни с одной из них он не встречался так долго, как со мной: наши отношения были для него первым серьезным опытом. Обычно, если мы собирались сходить в паб во время обеденного перерыва, он настаивал на том, чтобы в этот день мы в колледж уже не возвращались, и тогда, особенно если было тепло, мы садились на паром и отправлялись на другой берег Мерси, в Нью-Брайтон, где находилась увеселительная ярмарка. Неподалеку от нее, в приморских песчаных дюнах, мы занимались любовью, не обращая внимания на песок и порывы холодного ветра. Когда мы плыли на пароме назад, песок, казалось, был везде — на зубах, в волосах и в одежде; мы хихикали, украдкой поглядывая на других пассажиров: знали бы они, что мы только что вытворяли!
Как правило, я шла на поводу у Джона. Нам было весело вместе, наше взаимное притяжение не ослабевало, и он постоянно выдумывал для нас новые эскапады. Однако иногда между нами возникали и трения, особенно в связи с тем, что он позволял мне возвращаться домой только самой последней электричкой, где-то около полуночи. Я понимала, что мама беспокоится, и переживала из-за того, что ей, еще не свыкшейся с одиночеством после смерти папы, приходится подолгу ждать меня. Кроме того, мне не хотелось совсем уж запускать домашние задания. Джону до всего этого не было никакого дела. Если я пыталась уехать домой пораньше, он тут же закатывал скандал: ему нужно было, чтобы я оставалась с ним как можно дольше: с самого начала наших взаимоотношений передо мной стоял выбор — либо он, либо все остальное.
Иногда Джон по-настоящему пугал меня своими вспышками гнева; я почти физически ощущала, как он разрывает меня на части. В такие минуты его, казалось, полностью оставлял разум, и он закатывал мне настоящую истерику. Своими жесткими аргументами Джон подминал под себя мою нехитрую защиту, и я тут же сдавалась. Добившись желаемого результата, он опять становился самим собой — предупредительным и любящим.
Джон был насквозь противоречивым и непредсказуемым и хотел, чтобы я ежедневно доказывала ему, что он для меня — все. Он страшно ревновал меня к моим сокурсникам, к моей ближайшей подруге Фил и даже к учебе, когда я вдруг осмеливалась провести вечер за учебниками, готовясь к занятиям, вместо того чтобы посвятить время ему. При этом, несмотря на его внешнюю агрессивность и проявления бешеной ревности, мне всегда хотелось его оберегать; в моих глазах он был заблудшей душой, и я стремилась окружить его пониманием, заботой и любовью, стараясь облегчить его внутреннюю боль и страдания.
В колледже у меня было несколько поклонников, хотя сама я об этом и не подозревала, пока Джон не указал мне на них. Он ревновал к любому парню, который осмеливался приблизиться ко мне, предупреждая каждого подобного "героя", что от меня следует держаться подальше. Вскоре после того, как мы начали встречаться, один из наших друзей-студентов устроил у себя вечеринку. Гремела музыка, все пили пиво и сидр, в общем, было довольно весело — до тех пор, пока один сокурсник, кажется, со скульптурного отделения, не пригласил меня танцевать. Не успела я ответить, как исполненный ярости Джон набросился на него. Тот был рослым, крепким парнем и легко, одной рукой удерживал нападавшего на безопасном расстоянии от себя, но Джона пришлось оттаскивать от него всем скопом. В конце концов мы кое-как его успокоили. Ошеломленный беспорядком, который он невольно спровоцировал, парень извинился перед Джоном и вскоре ушел.