Дефензивно-шизотипические пациенты 3 страница

* * *

Нет, не терпел бы я чужое;

Но знаю, — нужного нужней

Собрать в спасительном настое

Хмельные правды всех корней.

Я не любил бы дым религий;

Но сострадательная тьма

И свет сулящие вериги

Важнее трезвости ума.

И я б не выносил искусство;

Но абиссаль прозревших глаз,

Где мрачно, холодно и пусто,

Раздавит каждого из нас.

«На флаге — "Правда в пользе!" вышить

И скепсис не пускать к рулю».

Цель Жизни — только в том, чтоб выжить.

Кривлюсь. Не нравится. Терплю.

15 мая 2002 г.[173]

1е. Деперсонализационно-истероидные актрисы.

Клинический диагноз здесь являет собою смешение принятых в нашей психиатрии «вялотекущей шизофрении с истерическими проявлениями» и «вялотекущей шизофрении с явлениями деперсонализации» (см.: Смулевич А.Б. — в «Руководстве по психиатрии», т. 1, с. 442-445)[174]. О Терапии творческим самовыражением шизотипически-деперсонализационных пациентов см. работы Светланы Владимировны Некрасовой (1999) и Людмилы Васильевны Махновской (2003).

Чаще эти наши пациентки диспластически-лептосомного сложения.

Эпизоды («зарницы») болезни обнаруживаются уже в подростковом возрасте, в ранней юности. Например, вдруг у девочки на школьном вечере возникает «странное чувство отстраненного слушания музыки — будто это не я слушаю, слышу музыку, как-то это происходит вне меня». И далее время от времени, раз в несколько месяцев или лет среди как будто бы полного здоровья ни с того ни с сего возникает чувство, «будто я не я». Обычно в 20 лет с небольшим начинают возникать на почве сложного личностного смешения психасте-ноподобности и истероподобности «приступы» бурных вегетативных расстройств с «ощущением смерти» и паническим страхом умереть. Часто эти «приступы» провоцируются ссорами с близкими, конфликтными душевными напряжениями этих весьма ранимых, дефензивно-обидчивых и в то же время колко-истерически раздражительных девушек. «Приступ» открывается чаще ночью возникшим внезапно «дискомфортом в груди», «колочением сердца», онемением тела; руки, ноги становятся «ледяными» — и остро страшно: «будто что-то катастрофически невероятное происходит со мной». Уже после первого «приступа», продолжающегося в своей остроте час или несколько часов, пациенты не чувствуют себя теперь в течение многих лет здоровыми, «раскованными». Остается душевная напряженность ожидания того, что подобное жуткое состояние снова может случиться. Возникают теперь разной длительности (до нескольких часов) каждодневно и через день обострения тревожного ожидания и вегетативных дисфункций, но уже вместе с тягостным знакомым «чувством, будто я не я, а значит, тупик, нет смысла». По временам панически-вегетативные обострения стихают. Тогда «вылезают» и почти постоянно неделями и месяцами мучают тягостные обострившиеся деперсонализационные расстройства: острое переживание своей душевной измененности, «я не я», «не по-своему чувствую, не по-своему вижу мир», «не ориентируюсь в нем эмоционально», «сойду с ума» и т. п., — перемежающиеся с уже знакомыми беспредметными страхами (без прежней остроты, паники) и гулкими сердцебиениями, часто бурными, выразительными, как бы демонстративными истероидно-навязчивыми вздохами, задыханиями (трудно вдохнуть и выдохнуть), покашливаниями на выдохе — «чтобы расслабить спазм в груди». В этих расстройствах расщепленно смешиваются навязчивые и истероподобные механизмы эндогенно-процессуального происхождения. При этом сохраняется цветущий вид, стремление красиво, часто даже вызывающе ярко, необычно-загадочно одеваться (например, широкополая шляпа давних времен с вуалью). Все это вместе с колкой капризностью настроения побуждает многих врачей раздраженно или насмешливо отмахиваться от этих истинных, хотя и нарядных, мучениц предложением взять себя в руки, «не истеричничать». Разнообразные психотропные препараты с успокаивающим действием, как и гипнотические сеансы с обычно глубоким здесь погружением в гипнотический сомнамбулизм способны лишь приглушить остроту переживания, усиливая при этом деперсонализацию. А усиления деперсонализации эти пациентки особенно боятся и поэтому часто отказываются от лекарств[175], пока страхи-спазмы с истероподобными задыханиями, подкашливаниями, подташниваниями не сделаются нестерпимо острыми. Так депрессивные анксиозно-истероподобные расстройства и депрессивно-деперсонализационные страдания сменяют друг друга в течение многих лет. Но если истероидное расстройство еще можно лекарственно и гипнотически приглушить (особенно тут помогают из лекарств аминазин, этаперазин), то при «оголенной» (не сцепленной с тревогой) деперсонализации любые лекарственные средства сегодня, как известно, как уже отмечал, практически бессильны: лекарство не помогает чувствовать свое душевное, духовное своим. Мучительность деперсонализационных переживаний сказывается прежде всего отмеченным уже выше «ужасом эмоциональной дезориентировки». «Не чувствую душевно, кто я, что я, — жалуется молодая ухоженная женщина. — Что есть мой муж? Почему именно он мой муж, а не другой человек? И вообще, зачем он? Зачем рядом со мной лежит его тело? Не чувствую, как отношусь к любимой матери, в чем смысл происходящего вокруг меня». Пациенты часто со страхом твердят, в сущности, о том, что жизнь теряет смысл, если не чувствуешь себя собою. Но смерти они обычно боятся, видимо, по причине своей полнокровной с остро чувственными вкраплениями истероидности — в сравнении с другими суицидально опасными деперсонализационно-депрессивными пациентками без истероидности.

У них нередко бывает, как они называют, «ощущение слабоумия» с размышлениями: «Зачем работать? Зачем нужны деньги? Зачем хорошо одеваться? Ведь если я не воспринимаю людей, то и они меня, наверно, не воспринимают, и все равно мне тогда, как я выгляжу». Видимо поэтому они, осознанно-неосознанно стремясь себе помочь, все-таки всегда красиво одеты. Красиво — и даже с оттенком нарочитости, картинности: например, торжественное вечернее платье или очень короткая юбка в диспансере. Все это выглядит не грубо, а вполне трогательно своей беспомощностью. Беспомощность от расщепленности сказывается и в том, что эндогенно-процессуальная пациентка, наряжаясь, не чувствует, не оценивает здраво, как по-своему обворожительна может быть, например, в своей мини-юбке. Эта обворожительность во многом объясняется окрашенностью демонстративности деперсонализационной отрешенностью, тягостной душевной напряженностью. И, привлекательная, она никого не хочет привлекать, удивленно бежит от мужчин, что тянутся к ней, обнаруживая вдруг надменную горделивость и капризную злобноватость.

Истероидностью, видимо, объясняется еще одна клиническая особенность этих пациенток: какая-то радость жизни (теплая забота о них близкого человека, готовность мужа все-таки не уходить, а еще попробовать потерпеть жить вместе с такой женщиной и т. д.) выразительно улучшает состояние, а различные напрягающие душу события-неприятности, даже просто пребывание в транспорте среди людей, которые на тебя смотрят, усиливают истероидное расстройство. Вот уступил молодой пациентке место в метро «интересный мужчина» — и сразу прошел у нее навязчиво-истероидный кашель, как проходит он и в последствии в театральной игре. В то же время за ярко-истероидным «забором» (особенно уже в процессе ТТС) нетрудно клинически рассмотреть во многих случаях способность к глубоким вдохновенным переживаниям, тонкому анализу, несколько помогающему ориентироваться в жизни при деперсонализационной эмоциональной дезориентировке, сложную философичность-поэтичность в переживаниях по поводу своей неполноценности среди людей. Нередко обнаруживается здесь склонность к творческому одиночеству и неспособность чувственно зажигаться в интимной близости своим «мертвым телом».

Надо сказать, что чаще всего у здоровых мужей не хватает сил, выдержки терпеть обычные здесь довольно частые яростные истероидные выпады с дефензивной обидой, душевным самоистязанием и в то же время с жестокими несправедливыми оскорблениями близкому человеку в пылу агрессии. Эти наши пациентки обычно рано или поздно становятся горько-одинокими, потому что самый хороший муж слишком часто раздражает до истероидной злобности, например «здоровым спокойным жизнелюбием» и «примитивностью своих духовных интересов». «В начале острого истерического состояния, — рассказывает пациентка, — возникают отчаянные мысли, что жизнь уже прожита, прожита так бессмысленно, и вот пришла смерть. Не хватает на вдохе воздуха, пытаюсь глубже вдохнуть, получается, но теперь не получается выдохнуть. Потом уже невозможно и вдохнуть, и выдохнуть. Охватывает паника, что задохнусь и никто не сможет помочь. Муж смотрит на меня, хочет как-то помочь, а я его прошу, чтобы не смотрел на меня. Мне было бы лучше в это время одной. Мужу в это время могу ужасно нагрубить, оскорбить. В ослабленном виде это состояние присутствует почти постоянно, но чем оно слабее, тем сильнее деперсонализация».

Бывает, мужья бьют их. Нередко «дыхательные спазмы в груди» сопровождаются почти постоянным в течение скольких-то часов или дней нервным покашливанием — как бы для облегчения спазма, «чтоб легче вдохнуть». В то же время, видимо, именно истероидной эффективностью обусловлена и сравнительная практически пожизненная душевная живость-восторженность (хотя и чуть пригашенно-однотонная) этих женщин. Случается, со временем навязчивые покашливания, «спазмы-задыхания» слабеют, замещаются навязчивой музыкой «где-то в голове, в груди, но не в ногах и руках». Музыка мешает думать. В разговоре с людьми музыка отходит. Но в одиночестве приходится ее намеренно «откашливать» (смягчать, прогонять кашлем).

В ТТС этим нашим пациенткам поначалу становится существенно легче — уже от того, что врач достаточно верно понимает их переживания и помогает им в отчетливых подробностях изучить и «прочувствовать» мучительное для них деперсонализационное расстройство как переживание измененности своего именно эмоционального, но не мыслительного «Я». «Поэтому, — говорю им, — сойти с ума, потерять контроль над собою не удастся. Здесь контроль даже усилен». Обычно через несколько месяцев в лечебных творческих занятиях (домашних и в группе творческого самовыражения) эти пациентки начинают со смягчением деперсонализации хотя бы иногда «чувствовать свои чувства более своими» и радуются этому («ведь радоваться возможно только своим чувствам»). Они записывают в дневник свои мысли, переживания, пишут рассказы, по-своему (творчески) фотографируют, рисуют. Научаются с помощью обретенных творческих приемов входить в состояние творческого вдохновения. Тянутся все сильнее к одухотворенным занятиям, как к «воздуху жизни», тянутся к теплому общению с товарищами по группе, стараются по-своему делать им доброе, чувствуя-понимая именно во всем этом творческом смысл своей жизни. По-новому, глубже, уже и с помощью фотоаппарата, записной книжки, оживляет теперь и общение с природой. Характерологические занятия помогают понять-почувствовать особенности близких людей, знакомых, что также смягчает деперсонализацию. «Мне делается легче, — рассказывает пациентка Юлия (39ж, 1е), — острее чувствую себя собою, когда понимаю, почему эта женщина по своему характеру поступила так, а не иначе». Изучение собственных деперсонализационных расстройств помогает ей понять, что «проклятая раздражительность-агрессивность» — «это не есть по-настоящему мое отношение к близким, в это время я ведь тоже не совсем я». Теперь наши пациентки уже более всего на свете боятся потерять обретенную ТТС. Но особенно хорошо им в прибежище-пристанище Театра-сообщества, куда обычно приходят они, уже оставленные мужьями или и не побывав замужем. Здесь, с одной стороны, они защищены от ранящего их мира здоровых людей теплой заботой и поддержкой психотерапевтов и пациентов, способны хоть немного почувствовать себя собою и обрести в творческом вдохновении хотя бы здесь свою тихую влюбленность в кого-то. А с другой стороны, они имеют возможность в Театре-сообществе выражать себя, свою особую одухотворенную истероидность-дефензивность целебно-исполнительским творчеством. Это самовыражение, особенно в любви, во влюбленности по роли в психотерапевтической пьесе, по причине их природной одухотворенной театральности нередко едва ли не выше самовыражения в реальной жизни, часто такой жестокой к ним. Думаю об этом, например, слушая монолог Ольги в спектакле «Поздняя весна», созвучный этим пациенткам-актрисам, в одухотворенно-искреннем исполнении.

«Ольга.Мой любимый — нежный, светлый и мохнато-затаенный, как майский жук. Мы пишем друг другу длинные письма. Простыми словами и тайными, никому не известными знаками, иероглифами мы подробно и бесконечно входим в душу друг друга. И никто в бесконечном Космосе не знает о том, как мы с ним глубинно духовно близки. Никто не способен помешать нашему глубинному, невидимому со стороны соединению среди Природы. Наше волшебное переживание невозможно отделить от Природы. Природа напоена любовью, тем самым стройным согласием. Сумасшедший муж бьет меня, а я в это время думаю о своем любимом, единственном на Земле и в Космосе. Мне смешно, что муж и не представляет, как прекрасно мне все это думать, чувствовать, даже сквозь его оплеухи. В этом сказочном соединении, наверно, смысл моей жизни. Все, что делаю хорошего для своих девочек, других людей, освещено этим смыслом. Это так просто и так важно: он нужен мне, и я без него не могу, а я нужна ему, и он без меня не может. Вся моя жизнь стала как поздняя весна на нашей лужайке» (с. 24-25).

Это произносит, например, молодая женщина, у которой еще нет в жизни этого скромного, одухотворенного переживания, но природа ее этого так просит. Возможно, благодаря этому монологу женщина приближается и к подобным переживаниям в жизни.

Быть милосерднее к мужчинам, к мужу, щадить самолюбие человека помогает углубленное чтение-проживание психотерапевтической повести «Зал редких книг» (Бурно М.Е., 1992, 1999б, 2005в) и театральная игра в постановке по этой повести. Наши деперсонализационно-истероидные актрисы буквально живут репетициями, спектаклями. Пьеса, повесть, рассказ для постановки, концерта всегда у них с собою. Иногда они даже с наслаждением пострадают в игре и полагают, что теперь меньше осталось энергии для депрессивного страдания. А бывает, сыграв трагическую роль с глубоким, неподдельным переживанием, сообщают сразу же потом, что «ничего не чувствовала». Но через несколько часов, дней, в обычной жизни «роль тихо поднимается в душе сама по себе» — и «вот тогда чувствую».

Деперсонализационно-истероидные дефензивные актрисы способны работать на несложных работах, которые им по душе неутомительным творческим общением с людьми (продавец книг, библиотекарь и т. п.). Но настоящая их жизнь обычно в нашем Театре. Они тревожатся — как бы все это не прекратилось, как бы не остаться «без этой необходимой поддержки». «Ведь только в Театре-сообществе сейчас настоящая для меня жизнь».

1ж. Психастеноподобные романтики.

Чаще это женщины. Телосложение обычно диспластически-лептосомное или пикноидно-диспластическое. Тут две подгруппы: романтики и сказочники.

В известной мере эти пациенты (особенно романтики) близки к пациентам, страдающим «вялотекущей шизофренией с истерическими проявлениями» (см. у А.Б. Смулевича в «Руководстве по психиатрии», т. 1, 1999, с. 444-445). Подгруппа сказочников близка к пациентам с психастеноподобной вялотекущей шизофренией Галины Петровны Пантелеевой (1965). Мы описывали этих пациентов в работе с С.В. Некрасовой как «дефензивно-истероподобных малопрогредиентно-шизофренических пациентов» (в «Практическом руководстве по Терапии творческим самовыражением», 2003, с. 305-307).

Подробное клинико-психотерапевтическое описание жизни и состояния такой пациентки из подгруппы романтиков см. в «Терапии творческим самовыражением» (Бурно М.Е., 1999а, с. 318-339).

Романтики.

Изредка, особенно в детстве, тут могут вспыхивать рудиментарные психотические расстройства-эпизоды: например, возникшие в узорах гардин и разговаривающие между собою «дама и мужчина, похожие на родителей». Такие красивые, что хочется их снова увидеть. Бывает и такое, что девушку месяцами мучает «омерзительный женский запах» с убежденностью, что запах этот исходит от нее и его с отвращением чувствуют окружающие. Настроение постоянно движется. На спаде усиливается съеживающаяся застенчивость, на подъеме — демонстративность, «приставучесть» к людям. Ранимые, болезненно самолюбивые, они в детстве и взрослости чувствуют себя «гадкими утятами». Женщины, девочки, девушки ревнуют подруг и «мальчиков» к другим, обижаются по пустякам, мучаются почти постоянно уязвленным самолюбием, честолюбием, рыдают ночами о том, что «сочинение у одноклассницы лучше моего». Часто говорят им, что в них «слишком много "Я"». Нередко у девушек в юности — застенчивость перед мужчинами с подозрительностью («мужчины постоянно меня рассматривают») усугубляются настолько, что, например, уже невозможно сидеть рядом с мужчиной в автобусе — и тем более, если он сидит напротив. Девушка дрожит, густо краснеет, колотится сердце и т. п. Лет с 20 наплывают уже нескольконедельные-несколькомесячные состояния тоскливости с чувством глубокого одиночества среди людей. «Провертывают» (слово пациентки) в душе свои «неполноценность», «никчемность», «занудство». Девушке тягостно понимать, что какая-то она «не такая»: «Люди не знают, куда меня деть», «у меня нет чувства сострадания к людям, лишь головой понимаю их трудности, поэтому я и ненормальная». Если в школе они обычно учатся хорошо, даже вдохновенно-играючи, то в институтах, после 20 лет обнаруживают, что неспособны сосредоточиваться, понимать лекции и учебники так, чтобы сдавать экзамены. Нарастает душевная напряженность, соединенная с вялостью. Мучают навязчивости, особенно «бытовые» («по сто раз говорю "спасибо" и т. п.»). Ведение дневника несколько оживляет, просветляет душу. Неуспеваемость в учебных заведениях, ссоры с родителями усиливают до паники переживание своей неполноценности (напр., «я самая плохая, холодная, неблагодарная на свете, потому что мне, видите ли, одиноко с пожилыми родителями, обрушиваюсь на них истериками»). В это время нередко происходят в состоянии рассеянности-несобранности первые встречи с психиатрами, начинается лекарственное лечение в психиатрических больницах. От сравнительно небольших доз лекарств нередко «душа становится еще мертвее», и в то же время еще обильнее истероподобные слезы, гневно-истощающиеся упреки близким, острее (до паники) переживание своей никчемности, невозможно ни учиться, ни работать. Психотропные препараты здесь просветляют-смягчают душу лишь изредка и лишь при первом знакомстве с ними. Часто получают эти пациенты вторую группу инвалидности, и тогда наступает некоторое успокоение-одеревенение с надежно приглушающими дозами психотропных препаратов на домашнем диване. Эту «сонную оглушенность» лекарствами пациенты обычно не считают серьезной помощью. Они, как правило, не могут назвать ни одного препарата, который существенно им помог, хотя бы ненадолго. Острая застенчивость, деперсонализационное переживание мертвости тела, переживание по поводу неспособности чувственно любить (при душевном желании любить) не уступают и самым дорогим лекарствам. Со временем настроение становится постоянно тревожно-субдепрессивным, немного светлеющим от человеческого тепла-заботы.

Нашу амбулаторию (и особенно Театр) они обычно получают как психотерапевтическую добавку к лечению у участкового психиатра. При этом у нас они часто впервые за все годы болезненных переживаний обретают понимающих их, сочувствующих им товарищей, подруг. Вообще нередко лишь здесь убеждаются они в том, что у них могут быть товарищи, друзья. С родителями редко есть теплое взаимопонимание. Из здоровых компаний этих пациентов сплошь и рядом гонят прочь за «истерики», «обиды», вообще за неспособность вести себя «как положено». Здоровых пугают «странные» жалобы наших пациентов на их расстройства настроения, навязчивости, на онемение, «омертвение» тела и т. д. У нас они довольно быстро понимают, что «здесь все свои», что только здесь у них и может быть «хотя бы намек на ощущение полноты жизни, блаженства в душе», только здесь возможно, изучая свою природу и природу других, прийти к своему, сокровенному, любимому, а «среди здоровых это невозможно». Через год-другой они нередко так оживают, что даже пытаются делать какую-нибудь простую работу вдобавок к пенсии (продавец на рынке, продавец газет, распространитель реклам, курьер и т. п.). Насколько долго удается удержаться на подобной работе зависит от начальника, сослуживцев, вообще людей, с которыми приходится иметь дело по работе: «ранят — не ранят» (при всем том, что пациенты уже достаточно психотерапевтически подготовлены не раздражать здоровых своими жалобами, просьбами). Еще важно: «устаю — не устаю»; «замучивают — не замучивают навязчивости» (например, навязчивый счет носков и других товаров, которые продает на рынке).

В 40-50 лет они утрированно-моложавы и просят называть их по имени. Мягко-разлажены, матово-однотонны, расщепленно-теплы, способны (хотя и на одной ноте) восторженно оживляться в творческой обстановке, в задушевных беседах. Сквозь аффективные колебания и неврозоподобные трудности могут они жить в более или менее выраженном творческом вдохновении, пишут рассказы, стихи о своих переживаниях, рисуют нежных бабочек, вообще природу и красивую одежду. Читают однотонно-упоенно свои творческие произведения в психотерапевтических концертах, всею душой (хотя и здесь на одной ноте) играют в психотерапевтических спектаклях, особенно созвучное им (Медведица из «Новый год в лесной избе», Светлана из «Поздней весны», Олеся и Арина из «В день рождения Харитона». В Театре они по-своему расцветают. До крошек уменьшаются дозы лекарств, проходят порою годы без единого стационирования в психиатрические больницы, годы со светом вдохновения в душе. Истероидная демонстративность обнаруживает себя и в том, что явно нравится им «выступать» на наших клинико-психотерапевтических конференциях перед довольно большой аудиторией врачей и психологов. Рассказы вслух о себе, ответы на вопросы, возможность прилюдно поблагодарить своего психотерапевта, амбулаторию — все это их заметно оживляет. Все это им по душе — не меньше, чем выступления перед зрительным залом в Театре. Правда, потом те же переживания: «Ну, как я выступила? Что сказали обо мне врачи? Не сказала ничего глупого? А вот эти мои слова...» И т. п. Наконец, некоторым из них так близки жизнь, переживания знаменитой крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой. В группе творческого самовыражения стремятся сделать психотерапевтически важное для себя сообщение на эту тему.

Вот что пишет о новом своем состоянии-настроении в такой ремиссии в 1999 г. Нина (50ж, 1ж) (ей было тогда 43 года): «Прохожу по саду, узнаю высокие вековые липы, которые стоят здесь не одно столетие, — мудрые, дивные, раскидистые. Вот дуб тянется своими могутными ветвями к небу. Тополя и осины светлеют отсыревшими от мокрого снега зеленоватыми стволами. Нежно белеют рощицы стройных девушек-березок, тихо перешептывающихся друг с другом на ветру. И с благодарностью думаю: "А ведь все это открыли для меня наша группа творческого самовыражения, наш театр"».

Разлаженная горькая обидчивость, раздражительность, расщепленное колкое честолюбие, неспособность к целенаправленной, нехаотичной хозяйственной работе, заботе о доме, гневно-оскорбительные несправедливые упреки тому, к кому уже хотя бы немного привыкли, обычно, несмотря на проблески нежно-лирического тепла, исключают здесь возможность более или менее долгого замужества. Нередко эти девушки, женщины никогда и не были замужем. Но с подобными им мужчинами, случается видеть, душевноздоровые женщины способны пожизненно возиться, как с малыми беспокойными, обидчиво-шумными, но по временам теплыми детьми. В то же время нередко приходилось убеждаться в том, как совестливо-преданы бывают эти больные одинокие женщины сквозь цепи депрессивных истерик, своим беспомощным престарелым родителям, ухаживая за ними.

Уместно отметить здесь, что libido наших пациенток, как правило, причудливо расщеплено: радость нежных прикосновений, ласк, желание любить мужчину отделены от собственно интимной близости, ощущаемой как «загрязненность любви половым актом». Это близко к тому, что говорит Арина («В день рождения Харитона»): «Было всего четверо мужчин в моей жизни, притом пожилых. И всем им нужно было от меня только мое молодое тело! А мне так нужна Степина нежность. Только это! (Кричит истерически). Мне не нужны никакие страсти-мордасти! От телесной близости никогда ничего я не чувствовала, кроме физической боли» (Бурно М.Е., 1998, с. 11). Олеся из этой же психотерапевтической пьесы рассказывает следующее: «Мы, депрессивные женщины, так часто воем, жалуемся, что одиноки, без семьи, мужчины внимания не обращают, а как доходит до естественнейшей для всего человечества интимной близости, то воспринимаем это с жутким страданием как какое-то надругательство над собою, совсем не так, как в эротических фильмах. Не у всех наших так, но у меня это всегда было. Не только с пьяным Сандро. Я в психушке познакомилась с таким огненным, сильным эпилептиком, а потом с одним маниакальным музыкантом, — и с ними тоже от близости ничего не чувствовала, кроме физического и нравственного оскорбления, обиды. Почему так? Мне даже не хочется этого больше пробовать, а хочется душевной нежности, тепла, мужской защищенности» (с. 21-22). В этой эндогенно-процессуальной разлаженности libido так же видится немало пышной, расщепленно-беспомощной, разлаженно-теплой истероидности. Они нередко вообще не способны к интимной близости без «высокой любви» («Да что же я скажу ему утром?!»). Когда одна из наших таких пациенток, наконец, уже в возрасте около пятидесяти полюбила «без ума» одного тяжелого, пропитанного антидепрессантами пациента в дневном стационаре психоневрологического диспансера, у него обнаружилась многолетняя уже половая слабость, и несчастная долго мучилась, что вот теперь в любви не может «почувствовать свою женскую природу». Впрочем, мы не знаем, как все было бы, если...

Неплохо им в нашем Театре. Для многих из них играть в Театре — «давнишняя мечта». Если покидают наш Театр, то по причине мучительной ранимости, от зависти, ревности (с бессонными ночами страданий) к тем, кто «лучше сыграл роль», лучше написал и прочел свой рассказ в психотерапевтическом концерте. Они остро стыдятся своей ревности, зависти. Здесь особенно часто следует повторять наше заветное: отвечаем за слова и поступки, но не за мысли и переживания. Или теперь кажется, что «все ко мне за зависть плохо относятся». Нина (50ж, 1ж) просит меня в истерике по телефону, чтобы я запретил «ребятам» (пациентам) звонить ей, она больше не придет в Театр. «Хорошо, — говорю, — пока не приходите». Теперь она уже всем рассказывает в обиде, что я ее выгнал из Театра. А мне на самом деле нужно было бы ее как-то приголубить, утешить, разуверить в том, что плохо сыграла. Я же, уставший вечером, вот так быстро закончил наш разговор. Нина отошла от Театра и самоотверженно ухаживает за престарелой беспомощной матерью (живут вдвоем). Через несколько лет мы встретились, она пришла, похудевшая и торжественная, на собрание Театра[176] и тихо сказала мне после этого собрания: «Те шесть лет, что я жила в Театре, были самыми светлыми, радостными, осмысленными в моей жизни, я почувствовала здесь свое, душевное, духовное и берегу этот свет в себе, боюсь погасить его возвращением в Театр; этот свет стал смыслом моей тихой, деятельной любви к слабеющей маме».

Случается, эндогенно-процессуальные пациенты-актеры Театра представляются некоторым из этих наших пациенток еще более вялыми, мертвыми душой, нежели они сами, представляются не способными согреть, оживить их («здесь все больные, и я с ними еще больнее»). Пациентка вырывается из Театра в обычную жизнь к здоровым, «нормальным», чтобы через некоторое время вернуться виноватой, душевно пораненной здоровыми людьми, которым не нужны и противны ее жалобы, которых она обижает-злит своей резкостью, эмоционально-логической разлаженностью, неспособностью приспосабливаться к общепринятому. Возвращается с ужасом полной выключенности из жизни, ненужности, бессмысленности своего существования. «Я теперь понимаю, наш Театр для меня есть жизнь, а здоровые люди, дом — это тюрьма», — сказала в слезах одна из таких вернувшихся пациенток. Возвращаются те, в которых больше душевно-земного дефен-зивного тепла. Не возвращаются холодноватые, не просто завистливые, а еще и со «стервозинкой» (хотя и, конечно, беспомощно-нецельной здесь). Они обычно больше мучают здоровых, нежели мучаются сами. В сущности, именно им не показан Театр, как не показан и шизотипическим дефензивам с расщепленно-истероидной сердитостью-злобноватостью.

Более психастеноподобных романтиков (даже с бурлящей тут сквозь психастеноподобность истероидностью) Театр смягчает и освещает смыслом. Например, театральное путешествие на теплоходе с Пичугиным под именем Медведевой (постановка по психотерапевтической повести «Зал редких книг») «дает почувствовать себя женщиной, а не каким-то "оно", "диспансерной старушкой", разрешает нежно прикоснуться к мужчине (пациенту-актеру), ощутить в состоянии хотя бы воображенной влюбленности ярко-красную редиску, ярко-зеленый лук в ресторане на корме, "красиво и легко, по-теплоходному одеться", смягчить в тихом восторге свою обидчивость, почувствовать нежность, ощутить вокруг себя близких, родных людей ("в отличие от здоровых, таких чужих"), услышать как бы и о себе слова Пичугина: "Когда вышли в этот вечер на палубу, солнце еще немного брызгало желто-зеленой влажностью из-под низких лилово-серых длинных облаков. Это было лето и коротких и длинных платьев вместе, и приятно было Пичугину смотреть на тоненьких женщин в длинных до полу ярких и неярких платьях и юбках, как костлявыми кулачками подтягивали они юбку вверх и стучали каблучками по палубе и по ступенькам вниз в машинное отделение, где кипяток и буфет. Но прекрасней всех была для него, конечно, Медведева, совсем не тоненькая, а настоящая русская барышня с зонтиком, в белой широкой шляпе и с блестящими влажными зубами. Ему было и забавно, и остро приятно от того, что на округлом милом, немного кошачьем ее лице под очень большими умно-строгими глазами горел еще пьяный румянец острой любовной близости, и она не могла с ним справиться и смешно смущалась. Потом вдруг бросила стесняться и обняла его с такой мягкой крепостью, что у него заколотилось сердце, еще больше наморщился лоб, неловко дернулась густая бородка и сквозь морщинистую мужественность приподнятого кверху продолговатого лица проступил вместе с румянцем еще отчетливее свет нежной девушки"» (Бурно М.Е., 1999б, с. 329-330). Таким пациентам нередко трудно начать репетировать роль. Они сами от этого страдают в своей ранимости-уязвимости, замучиваются колкими самообвинениями и соматизированными ощущениями, болями, вегетативными дисфункциями. Мягко, задушевно-бережно следует побуждать их переступить эту черту. Они и сами стараются это сделать. Характерна в этом отношении записка Галлы (41ж, 1ж), написанная мне на репетиции 2 марта 2001 г.: «Марк Евгеньевич! В прошлую пятницу я отказывалась играть, а потом шла домой с головной болью и всю ночь не спала и весь последующий день была подавлена. И это почти каждый раз, когда я отказываюсь играть, и потому я решила играть, превозмогая себя. Сегодня я вполне истерична и хотела бы сыграть Валентину («Поздняя весна». — М. Б.) в первом действии с первой по пятую страницу».