Психотерапевтические пьесы (с примечаниями к ним)
Пьеса «Клубничка» с «Вступлением» к ней написана московским поэтом, психотерапевтом Сергеем Вадимовичем Втюриным. Сцены «Неродившиеся» — психотерапевтом Александром Абрамовичем Капустиным. «Поздняя весна» — моя. После каждой пьесы даются примечания.
Поздняя весна (пьеса в 3 действиях)
Действующие лица
Xасан, 38 лет, художник.
Валентина, 40 лет, бывшая его жена, школьная учительница истории.
Юля, 12 лет, их дочь, ученица 6-го класса.
Ольга, 36 лет, сестра Валентины, инженер.
Сергей, 23 года, двоюродный брат Валентины, медбрат.
Виктор, 37 лет, фотограф, сосед по лестничной площадке.
Светлана, 34 года, продавец в булочной, соседка этажом ниже.
Александр, 36 лет, брат Светланы и товарищ Хасана, писатель.
Вадим, 39 лет, предприниматель.
События, переживания происходят в одной из московских квартир майской весной 1996 года.
Действие первое
Комната Хасана. Старый диван, несколько стульев. Письменный стол, на котором книги и ваза с кистями для рисования. У окна мольберт с незаконченной пастельно-акварельной картиной «Крупный майский жук среди желтых одуванчиков». Другие картины, этюды Хасана на стенах: «Стрекоза и незабудки», «Крапива и лопухи», «Воробей и сосульки» и т. п. Еще на стене — старый коврик: «Лиса и Журавль возле кувшина» (из русской народной сказки). Печальный Xасан стоит с кистью и палитрой перед мольбертом. Перед ним рассерженная Валентина. Солнечный вечер.
Валентина. Хасанчик, мы с мамой пустили тебя сюда...
Xасан. Валя, ну это же родная моя квартира... Когда в детстве болел с температурой, подолгу смотрел, закутавшись в одеяло, на этих Лису и Журавля... Старинная мебель покойных моих родителей стоит в ваших с тещей комнатах. Высокие потолки, художественная лепка — это же все мое родное, с самого детства.
Валентина. Пожалуйста, не попрекай нас своим жалким голосом. Мама и так меня замучила: лучше б ты училась не в Москве, а дома, в Тамбове. Там бы мы сейчас и жили в спокойствии и богатстве. И квартира была б не меньше. В Тамбове за мной ухаживал Степан, теперь он банкир. Господи, зачем мы с тобой встретились здесь двадцать лет назад и так спешно поженились! Зачем мне эта шумная Москва! Из-за тебя состарилась раньше времени. А сколько лет жизни ты взял у мамы! Она уж совсем плоха, с одышкой.
Xасан. И мои родители умерли. Некому теперь защитить меня от вас.
Валентина. Когда ты здесь, бедная моя мама прячется куда-нибудь, чтобы поменьше дышать с тобою, обманщиком, одним воздухом, меньше чувствовать твое поле. Вон, включила у себя телевизор на полную громкость, чтоб твою дурную энергию им перебить. Не забывай, что с нами живет твоя, наша дочь. Мы должны защищать ее от тебя, а то ведь испоганишь еще и Юлечкину жизнь.
Xасан. Но в чем, в чем виноват я перед вами? Почему обманщик? Кого обманул?
Валентина. Да, мы знаем, ты болен, вон — лечишься творчеством и принимаешь какие-то таблетки от диспансера, но ведь ты еще и хулиган.
Пауза.
Давай поскорее, Хасанчик, договоримся с тобою об одном деле. А то Юлечка услышит, и Оля наша приехала. Еще будут сегодня гости. Итак, на кладбище невыносимо тесно, купить лоскуток земли для могилы невозможно. Ты даешь нам место в кладбищенской ограде, где лежат твой дед, прадед и твои родители... Кстати, Юле будет близко, удобно в свое время навещать там и бабушку, и меня. Мы же обещаем за это по-доброму относиться к тебе, когда будешь приходить сюда к Юле.
Xасан. А нельзя мне за это остаться жить в своей комнате? Обещаю быть тихим, покладистым соседом.
Валентина. Нет, Хасан, ты будешь приходить сюда к Юле раз в месяц на час-другой и на весь вечер, если у нас гости.
Xасан. За час-другой ничего же не успею нарисовать. И не могу так редко видеть Юлю. Снова поджидать ее где-то на улице, прячась от вас?.. Комната моя ведь все равно пустует, как запертый музей детства.
Валентина. Нет, Хасанчик, иначе нельзя. А то будешь выходить на кухню заваривать чай, что-то себе готовить... Мама этого не перенесет, умрет тут же. Многие думают, что ты еще мой муж, и потому, пожалуйста, слушайся меня.
Xасан. Я буду обедать тут недалеко, в дешевой столовой, буду тихо-тихо ходить...
Валентина. Нет, ты все-таки чужой, неприятный нам человек, загрязнившийся всякими несчастными, жалостливыми к тебе одинокими, спившимися старухами, у которых, мы знаем, по очереди подолгу живешь.
Xасан. Но где же мне было жить все эти четыре года, что вы меня выгнали? Я не могу у этих старушек, в чужих стенах, рисовать настоящее, одухотворенное, а только всякую банальщину для продажи на улице. И потом если я в самом деле грязный мерзавец, какой-то там обманщик, то как же вам будет лежать со мной в одной кладбищенской ограде?
Валентина. Мы там хотя бы не будем видеть твою страдальческую рожу, потому что все тогда будем смотреть вверх. Советую тебе подумать до конца сегодняшнего вечера. Иначе будет поздно. В моей жизни возможны перемены.
Xасан. Валя, за что так ненавидишь меня? Почему я обманщик?
Валентина. Ты художник, но не понимаешь, что настоящей женщине мало хлеба, каши и чая. Я ведь недурна собою, а одета, как нищенка, хуже нашей учительницы географии. Кто должен обеспечить женщину, свою семью яркой полнокровной жизнью? Боже мой, это же так элементарно! За твоих жуков и стрекоз (показывает картины на стенах) тебе дают смешные гроши. Кому эти насекомые в крапиве нужны? Только Юльке. Наконец, я живая женщина. Я хочу получить свое удовольствие в жизни не только с учителем физкультуры, украдкой. (Плачет.) У нас нет даже порядочного пылесоса, который только в себя всасывал бы пыль, а не назад выплевывал. Юлечка худая, бледно-серая от неполноценного питания. Ты же только жаловался на всякие свои болячки, в истерики впадал.
Xасан. Но и ты бог знает что кричала мне. И тоже тряслась.
Валентина. Я женщина. А ты вялый, тоскливый судак, на диване валяешься. И еще все пытался наши отношения выяснять в духе достоевщины, тьфу! Понимаешь хоть, что ты меня, несмышленую студентку, вылупившую глаза на столичного художника, надул? Художник... Счастье, если пригласят овощной магазин огурцами и тыквами расписать.
Xасан. Вы с тещей столько лет не гнушались нашей бедности... С тещиными продуктовыми заказами по праздникам.
Валентина. Ну да, мама бывший партийный работник. Что тут такого! А я тоже преподавала историю. Но жизнь-то переменилась. Мама на пенсии. Я теперь преподаю историю наоборот. А ты к новой жизни приспособиться не сумел. Чего же ты от меня хочешь? Мужчина должен быть мастер любви и добытчик, практик. А ты даже оплату за квартиру толком не можешь рассчитать. Да еще дико орешь, заворачиваешься в ковер в своих истериках.
Xасан. Я же предупреждал перед женитьбой, что быстро устаю, рассеян, тревожен, и о психиатрическом диспансере сказал. И о том, как выставку моих картин в старое время запретили в кинотеатре за пессимизм. Стараюсь яркими красками отодвинуть, прогнать тоску-тревогу, а она все равно пролезает и в сердце, и в картины.
Пауза.
Прости, Валя, что я тебя тогда, в декабре, ударил.
Валентина. Есть совсем сумасшедшие художники, но картины их стоят бешеные деньги! Женщине необходимо стабильное счастье в богатстве, в утонченной захватывающей чувственности, и чтобы не спешить в это время куда-то на работу. Смог ты мне это дать? Нет. Значит, обманул, обманул на всю мою несчастную жизнь. Я, конечно, ищу человека, но зачем я богатому, яркому мужчине в мои сорок лет? К нему трепетные девушки прибегут. (Задумчиво.) Вот если только опять какой-нибудь чокнутый, но хоть богатый на этот раз... (Уходит.)
Xасан опускается на стул, закрывает лицо руками. Плечи его вздрагивают, потом трясутся. Xасан начинает зловеще выть. Вбегает Юля, обнимает отца.
Юля. Папочка, не надо! Милый, хороший, успокойся! (Гладит его. Xасан сразу успокаивается.) Спасибо тебе за клубнику. Мы порисуем ее красками, да? Ты чудесный. Бабушка и мама тоже хорошие, но они не понимают, что тебе, как и мне, тоже ничего не нужно, кроме каши с чаем и еще — красками рисовать.
Хасан. Это сейчас так, Юлечка. А завтра захочется ананас и рафаэллу. Я ведь, в самом деле, ужасный. Помнишь, какая ярость на меня накатывала, когда вместе жили? Как бабушку обижал? Как маму ударил? Даже милицию вызывали. Но сегодня сдержался. Правда, вот, заплакал. Я утром побольше таблеток принял, чтобы сдержаться. И ты мне помогла. И еще лужайка наша под окном вспомнилась — тоже легче, светлее стало. Вспомнились липы, клены, крапива, лопухи. Там так тихо, хорошо с живой природой, с ее внутренним, затаенным согласием, с ее красочной добротой. Скоро там зацветет красный клевер и вдруг затрещит соловей в кустах желтой акации, как прошлой весной... Ругаюсь, дерусь, и в то же время такой я растерянный-беспомощный в этой жизни. Робею на улице или в салоне лишний рубль за свою картину попросить. Только бы ты была покрепче меня! Я виноват перед тобою, за то, что мало тебя люблю. То есть для себя много, а для тебя мало, без настоящих подарков.
Юля (гладит отца, целует в голову, рассматривает картины на стенах). Папа, а как вот так нарисовать майского жука, чтоб слышно было, как он жужжит. И как нарисовать крапиву, чтоб чувствовалось, что она сердитая и кусает?
Занавес
Действие второе
Та же комната примерно через час. За окном потемнело. Мольберт отодвинут к стене. На столе букет трав и цветов, сорванных под окном, горящая свеча, и рядом негромко включен магнитофон. Под песни Джо Дассена, переговариваясь, танцуют четыре пары: Хасан с Юлей, Виктор со Светланой, Вадим с Валентиной, Сергей с Ольгой. Александр, с тоскливо опущенной головой, одиноко сидит на стуле.
Валентина. Господа, как хорошо, что вы к нам пришли, а то какая же была скучища.
Сергей. А как там моя тетушка Серафима Спиридоновна? Вот я старинный анекдот расскажу. Ты, говорит, чего такой черный? А он ему отвечает: тещу провожал, паровоз целовал. (Хохочет.)
Валентина. Прекрати, Сережка! Мама наконец прилегла. Скучно, господа!
Александр. Может быть, конечно, тоскливо, больно на душе, но не может быть скучно в последние майские дни. Зелень еще пышно-мягкая, светло-зеленая! Еще не опушились желтые одуванчики, не зацвели травы. Голубенькая вероника в траве, глухая крапива с белыми цветочками... Трепетная, бархатная жизнь растений поздней весной. Через полмесяца, в жару, все потемнеет и потвердеет, порастет купырем и снытью, а сейчас, как говорит Хасан, такое чудесное, великое, нежное согласие на лужайке.
Виктор. Если ночью будет дождь, наутро, в пасмурности, желтые солнышки одуванчиков не раскроются, и рядом с ними, среди мокрых лопухов, ежи, мятликов, гусиной лапчатки, возможно, будет сидеть ворона. Как бы я хотел сделать такой снимок...
Светлана. И меня посади рядом с этой вороной.
Виктор. Уже лютики раскрывают свои желтые блестящие рожицы. Они такие же живые, как мы. Тоже дышат, пронизаны сосудами, несущими питательные соки, как наша кровеносная система. Тоже пьют воду, в жару жадно. И у них тоже кожа, как у нас. Когда снимаю природу, чувствую свою волшебную включенность в мудрый, дивный ее организм. Только людям трудно понять друг друга и согласиться между собою. Трудно, как Лисе с Журавлем.
Ольга. Хасан, майский жук сел на березу?
Хасан. Жук упал в лопухи.
Ольга. Хорошо, не в крапиву к вороне.
Сергей. Стрекоза с перламутровой мордой повисла над ромашками.
Светлана. Хасан, что ты сказал этим самым жуком Ольге?
Хасан. Мой дед, прадед и отец были сапожниками, но любили читать книги о природе и тоже так радовались этой нашей лужайке под окнами. Рассматривали цветы, травы, искали их в Ботаническом атласе Монтеверде.
Александр. Абсолютное согласие в природе, конечно же, невозможно. Всюду борьба. Но в жизни растений и животных нет зла и добра. Волк не понимает, что творит зло зайцу, а заяц не понимает, что творит зло травке, которую ест. Все на свете вот так сражается, но когда это происходит без сознательного намерения зла — получается прекрасная лужайка.
Светлана. Как ты чудесно размышляешь, брат... Многие сейчас хотят вернуться в серый, бедный социализм. Хотят духовной тюрьмы и гнилой десятикопеечной картошки впрок.
Вадим. И я хочу?
Валентина. Разрешите представить вам, господа, моего друга Вадима, предпринимателя, у него два магазина французского и итальянского платья в Москве и один в Петербурге.
Вадим (смущенно). Знакомого — так точнее. Валентина — школьная учительница моей дочери. Простите, я очень застенчив. I am very, very shy. [Ай эм вэрри, вэрри шай.]Я часто наговорю всякие слова только для того, чтобы кое-как спрятаться за них.
Пауза.
Что же мне сказать? Надо что-то сказать... Вот вспоминаю маленькую пиццерию в Риме, где ел свою первую настоящую итальянскую пиццу.
Светлана. Вы так скромно, элегантно одеты.
Вадим. Положение обязывает. Покойная жена была мне помощницей. И языки знала, и компьютер. Но вдруг умерла от инсульта в тридцать восемь лет. Конечно, накуривалась и напивалась до невозможности.
Валентина. Вадим, пожалуйста, скажите мне какое-нибудь хорошее, доброе слово.
Вадим. Сейчас дорасскажу про жену, а потом...
Сергей. Отчего же вам не жениться теперь на моей кузине? Она ради этого и языки выучит, и...
Вадим. Просил бы оставить эти несерьезные в обстановке французских танцев разговоры.
Сергей. Вас смущает, быть может, Валино большевистское прошлое?
Вадим. Нет, отчего же! Мои родители тоже упоенно верили в коммунизм.
Сергей. И, значит, ваш начальный капитал — это золото партии?
Вадим (раздраженно). Может быть, вам еще сказать номер моего счета в швейцарском банке?
Виктор. Ох, погубите себя, господин Вадим, такими откровениями.
Сергей. Нашлет кто-нибудь рэкетиров! (Хохочет.) Ох, хорошо, ох, удовольствие себе доставил.
Ольга (Валентине). Кстати, сестра, а где же твои пироги?
Валентина (показывает на свои надутые щеки). Вот они! Но Вадим принес целую корзину волшебных пирожных и обалденный чай «Суданская роза».
Сергей. Вот и брюху своему приятность сделаю! Меняемся! Change! [Чейндж!] Дамы выбирают кавалеров!
Светлана выбирает Хасана, Юля — Сергея, Ольга — Виктора. Только Валентина не отпускает все мрачнеющего Вадима. То танцуют, то разговаривают стоя или усевшись на стулья.
Виктор. Хасан, а у деда, прадеда много было детей?
Xасан. Много. Потому и квартира такая громадная. Советская власть дала после революции. Здесь профессор философии жил, его выслали из страны. Видно, мое изгнание из этой квартиры — расплата судьбы со мной за русского философа. Узнать бы хоть его имя... Теперь печатают русскую философию. Я вот читаю Бердяева, Ильина и думаю: может быть, кто-то из них жил в этой квартире?
Виктор. А где сейчас твои братья, сестры?
Xасан. У меня никого нет, кроме сестры. Она замужем и живет на родине предков — в Астрахани. И меня туда Валентина с тещей прогоняли. Мы ведь крещеные татары, астраханские. Но я люблю Москву, этот дивный, родной дом, Юлечку, лужайку, всех вас, даже Валю. Да и на родном языке толком не умею говорить. Я москвич.
Валентина. А я все равно считаю, что Хасану лучше будет в Астрахани. Больше бы там заработал. (Хасану.) Юлечка бы к тебе туда приезжала.
Хасан со Светланой, как бы не слыша Валентину, танцуя, отходят от остальных танцующих на авансцену и разговаривают между собою вполголоса.
Хасан. У тебя сегодня высокие каблуки. Ты почти с меня ростом.
Светлана. Хочешь, сниму туфли?
Хасан. Нет, что ты! Зачем?
Светлана. Я хочу, чтобы тебе захотелось поцеловать меня.
Xасан. Зачем?
Светлана. Хочется от жизни совсем простого: ни пирожных, ни бешеной хмельной страсти... Я даже не жалею, что детей Бог не дал ни с прежними, ни с последним моим другом. Он так некрасиво, кстати, от меня ушел, но я уже на него не обижаюсь. А хочется, чтобы был со мной мой единственный. Тот, которому нужна больше всего на свете... Чтобы он мог и деньги, и машину, и квартиру выкинуть на помойку — ради меня. И чтобы он всегда меня ждал. И еще чтобы он нежно прикасался ко мне не меньше двенадцати раз в день. Любить только в мечтах, письмах я не способна. Ведь эти теплые прикосновения нужны даже моей собаке!
Xасан. А какая у тебя сейчас собака?
Светлана. Доберман-пинчер, девочка.
Xасан. А-а... Говорят, немецкие овчарки этого не любят.
Светлана. Разные бывают овчарки.
Xасан. Тебя Витя любит.
Светлана. Витя слишком неуверен в себе для настоящего чувства.
Xасан. У Вити одухотворенные фотографические пейзажи. Просто ты не открыла еще в нем эту тихую нежность.
Пауза.
Фотография, кстати, по-русски «светопись».
Светлана. И руки у него желтые от табака и проявителя.
Xасан. А у меня в красках.
Пауза.
Знаешь, в Витиных фотографиях живет настроение — напряженно-тревожное, порою тяжелое до черноты, но всегда с застенчивым солнечным зайчиком надежды. Где застенчивость, там ведь и нежность. Даже не могу с этих его фотографий срисовывать какие-то детали картин, потому что фотографии Вити — сами по себе искусство, то есть переживание, его душа.
Светлана. Может быть, и так... Но, видишь ли, Витя никогда не сможет так чувствовать меня, как ты. Я испытала это с тобой лишь однажды, четыре года назад, если, конечно, помнишь. Чуть с ума тогда не сошла. Я только с тобой поняла, что в любви все дозволено и можно ничего не уметь, не мочь, кроме нежности. Хасан, за один час ты вырастил во мне такой сад! Он до сих пор цветет среди нашей серой жизни. Поцелуй меня.
Хасан. Это вышло как-то нечаянно, от зеленой тоски и под пьяную лавочку. Виноват перед Витей, надо ему наконец это рассказать. И ты меня прости. Почти ничего не помню и, кажется, ничего не чувствовал. Не смогу уже никогда прикоснуться к Валентине, но и ни к кому больше. У меня такое чувство, что, изменяя телесно бывшей жене, я как-то духовно изменяю и Юлечке.
Светлана. Твоя бывшая жена — жалкая истерическая дура. А я еще хуже.
Пауза.
Я, конечно, знаю, Хасанчик, что всегдашеньки мне быть одной. Хоть у меня и отдельная квартира, и зарабатываю неплохо в булочной «Ольха». Но вот когда привыкаю к человеку так, что больше уже не стесняюсь его, начинаю часто на него обижаться, злиться-раздражаться, а то и нестерпимо истерически кричу в депрессии. Меня в моей булочной еще терпят, наверно, потому, что успеваю в своем сумасшествии куда-нибудь спрятаться или убежать. Да я там и не так расхожусь, как наедине с тем, кого уже не стесняюсь. Вот последний мой друг и все прежние за это меня бросили, пятками засверкали. А тебя я еще стесняюсь.
Xасан. И у нас с тобою...
Светлана. Я тебя не жениться зову. Мужем моим мог бы быть не только умный, тонкий, преданный мне человек. Еще очень важно, чтобы он был врожденный психотерапевт, который грел бы меня своим здоровым сильным теплом и терпел бы все мои ежедневные депрессивные капризы. На это, знаю, не способны ни ты, ни Витя. Я ведь слышала с другого этажа, как ты сам истошно кричишь. И Витя уж тысячу раз с медвежьим ревом убегал от меня в свою берлогу. Благо, рядом.
Хасан. Может, тебе какие лекарства помогут?
Светлана. Да я уж шесть лет в диспансер не ходила. От лекарств голова тупая-дурная. Так что вместо единственного-неповторимого — рядом со мною всегда будет существовать вакуум его формы. Другая, может быть, могла бы наполнить этот вакуум мечтами, письмами издалека, а нам, волкам, и духовность, и нежность, и вместе с ними живое мясо подавай. Вот только здесь, со всеми вами, немного и отогреваюсь время от времени.
Хасан и Светлана, танцуя, приближаются к другим танцующим парам.
Сергей (Валентине). А скажи, кузинушка, почему, когда гости, ты приглашаешь и Хасана?
Ольга. Чтобы показать нам, что у нее все-таки есть муж, хоть и бывший.
Валентина. Нужен мне больно такой бывший муж! Вадик, расскажите, как вы летели недавно в Нью-Йорк.
Вадим. Представьте себе — над Гренландией. Был ясный день, виделись какие-то бесконечные черные горы, осыпанные снегом, а в океане — айсберги. Это вам не лужайка с крапивой. Если бы я не конфузился, я рассказал бы еще такое...
Александр. А я — как замороженный антидепрессантами гренландский айсберг. Если бы мои рассказы оживляли меня, вселяли смысл в душу, я принимал бы меньше таблеток. Мог бы танцевать красиво, как Хасан.
Пауза.
Без лекарств всякая дурная подозрительность прорывается. С лекарствами плохо, без них еще хуже. Такая уж судьба...
Юля. Дядя Александр, почитаете сегодня свои рассказы?
Александр. Если хочешь, Юленька... Я стесняюсь свои рассказы читать. Рассказ — это ведь душа человека, как и картина, рисунок. Душа Хасана или моя душа. Дети, рисуя, не стесняются показывать друг другу свои души, потому что не понимают, что тут происходит. И я в детстве не стеснялся...
Ольга. Напиши, Александр, про женщину, инженера-конструктора, кабинетную молчаливо-загадочную курицу, которая приезжает сюда ежегодно на день-другой из своего Оренбурга...
Валентина. Чтобы пожаловаться сестре на мужа, который в хронической белой горячке лупит ее по ночам кочергой.
Светлана. Боже мой, господа, какие мы все скучно, обыденно несчастные! Хоть бы какая-нибудь болезнь Меньера или трюфеля, салат-оливье, а то белая горячка, водка, селедка, кочерга...
Ольга. Я приезжаю всегда в последние дни мая, когда возле вашего старого дома нежная пышность разнообразных растений. Сколько тут чистяка, незабудок, лютиков, но мне особенно по душе скромные цветы пастушьей сумки среди лопухов.
Виктор. В ателье, где работаю, только и делаю скучные портреты скучных людей — для заграничного паспорта, для обычного. А тут, на лужайке, снимаю черно-белые портреты цветов и трав. Не хочется снимать в цвете. Черно-белое глубже, одухотвореннее.
Ольга. У меня дома висят и Витины снимки в рамках, и Хасановы этюды, и Юлина картина «Шмель на клевере». Какой чудесный медвежонок — этот шмель.
Виктор. Это все мы там с тобою через свои картинки духовно общаемся...
Александр. Когда помрем, эти картины, фотографии, если не выбросят их, конечно, станут людям будущего рассказывать, как чувствовали, переживали жизнь те, кто рисовал, фотографировал. Боже мой, все это так просто и одновременно волшебно. Мне в моей депрессии думается, что вот в каждом из нас идет генетически заданный отсчет времени. И если переключить сейчас рычаг лет на сто, то никого из нас уже точно в жизни не будет. А чудо поздней, пышной весны еще долго будет происходить.
Юля. Зачем же люди живут, если все равно умрут?
Александр. Чтобы приносить друг другу по два грамма добра или по два грамма зла.
Светлана. Чтобы любить! А то и сегодняшний день уже кончается... Чтобы любить...
Александр. Так это и есть Добро.
Виктор. Хотелось бы, конечно, немного после смерти задержаться душой в своих пейзажах на стенах. И, наверно, этого маленького бессмертия с меня довольно, чтобы выполнить свое предназначение.
Сергей. Все умершего деда вспоминаю. Мало его упрекал за курение — вот рак легкого с ним и приключился. Дед был морской врач, про Африку мне рассказывал. Так щемит душу...
Валентина. Это ты теперь уже не для него переживаешь, а для себя.
Виктор. И я бы хотел, чтобы про меня вот так после моей смерти кто-то переживал. Мне кажется, я бы этим переживанием обо мне другого человека продолжал бы сам жить.
Сергей и Юл я, танцуя, отходят от остальных пар на авансцену.
Сергей. Не забывай, крошка, что я почти вдвое старше тебя и уже почти психиатр. Обращайся ко мне на «вы».
Юля. Сергей Прокофьевич...
Сергей. Ох, как достойно, уютно мне!.. Ну-ну, продолжай.
Юля. А это правда, что если бы у меня была собака и я бы ее разлюбила, она могла бы от этого умереть?
Сергей. Нет, не укладывается что-то в учение об условных рефлексах. Но что-то в этом есть таинственно-прекрасное, какая-то суть жизни.
Юля. У моей подружки случилось такое с пуделем.
Пауза.
Сергей Прокофьевич, а вы меня меньше любите, чем в прошлом году?
Сергей. Вот это да! Повзрослела крошка. И тебе любви захотелось! (Задумался.)Как интересно изучать эту житейскую психологию. Даже детскую.
Пауза.
Хочешь любви?
Юля. Конечно, хочется, очень хочется, чтобы был единственный, только мой родной человек и защитник. Чтобы можно было ему пожаловаться. Мама и бабушка меня не слушают, не понимают. Они хорошие, но сердятся уже сейчас, что не буду на их могилы ходить, цветы там сажать. Папу не пускают сюда, чтобы бабушка не болела. А папу я очень люблю. И его картины.
Сергей. А что ты, крошка, будешь делать со своим единственным?
Юля. Сначала буду с ним, как мама с папой, потом — как бабушка с дедушкой. А потом мы с ним умрем в один день. Никогда его выгонять не буду. Даже если у него наступит белая горячка. Обниму его, поцелую — и все пройдет.
Сергей (хохочет). Ох, уютно мне! Ох, согрела старика, крошка! Какая ты чистая! Ведь, небось, ни одной сигареты еще не покурила, губы пивом не обмочила. (Целует ее в голову.)
Юля. Спасибо, Сергей Прокофьевич!
Сергей и Юля в танце возвращаются к танцующим. Вадим и Валентина незаметно уплывают в коридор.
Александр. Окуджава мне ближе Дассена. Наверно, потому, что нет во мне французского легкого изящества. Я как-то духовно неряшливее, запутаннее, тяжелее французов.
Сергей (Хасану). Я почти вдвое моложе тебя, Хасан, но крепче душой. Я больше солдат, чем ты. Врезал бы свой замок в дверь своей комнаты. Да как они смели, эти родственнички мои, выгнать человека из его родной квартиры и впускать назад раз в год по чайной ложке! Да за такое в лучших домах Лондона, Парижа и Конотопа по голове бронзовыми канделябрами бьют!
Хасан. Я ведь заяц в душе. Расшумлюсь, а потом сожмусь дурацки, замучаюсь самообвинением и не могу рисовать и даже пить чай. Нет, практически я совершенно не способен как-либо действовать, а только — в душе и на холсте, на бумаге. Вот письмо могу написать тому, кого люблю.
Сергей. Еще анекдот. При Юле уже можно. Одна парижская проститутка спрашивает другую: а что это такое — чистая любовь? А та ей отвечает: это русские мужики придумали, чтобы денег не платить. (Все тихо смеются.) Change! [Чейндж!]Кавалеры приглашают дам.
Ольга. И я только письмами живу.
Пауза.
Светлана. Мы здесь все роднее друг другу становимся, а жизнь идет, идет, идет...
Виктор приглашает Светлану, Сергей — Юлю, Хасан — Ольгу.
Александр. Мне с вами тут легче, светлее стало. Напряженность в душе ослабела. Чувствую теперь — вроде бы это я, я сам...
Ольга. Хасанчик, майский жук уже выбрался из лопухов.
Юля. Тетя Оля, ты видишь это в окно?
Хасан. Жук уже летит на березу.
Сергей. Стрекоза на сосне поломала хвост.
Светлана. Это что за такое волшебное абстрактное искусство?
Сергей. Это я опять включился в древнеяпонское хокку.
Светлана (Сергею). Какое научное ты знаешь! Ты же только медбрат!
Сергей. Я одухотворенный медбрат, будущий психиатр. И только прячусь за всякими анекдотами от тягостного чувства неполноценности.
Xасан (Ольге). Я труден для себя, для людей своей вялостью, растерянностью. Теряюсь в очереди в магазине, когда мне говорят, что я тут не стоял. Душа оживает лишь в творчестве, в общении с природой, с вами — духовно близкими мне людьми. И особенно — с женщиной, которую чувствую на большом расстоянии так, будто она живет во мне.
Светлана. Это, конечно, не я.
Xасан. Не ты, Свет. Ты как-то телесно рядом живешь. Я в твою булочную хожу.
Хасан с Ольгой, танцуя, выходят на авансцену.
Ольга. Хасан, любимый мой, я бы уже не жила без твоих писем.
Xасан. И ты, Ольга, и твои письма, и засушенные в них цветы, травы — все время в моей душе. Я доподлинно знаю теперь: невозможно мне жить без любви.
Ольга. И мне невозможно, Хасан. Я каждый день представляю, что и как ты рисуешь. Летом майского жука, стрекозу, а в мороз березу без листьев среди сугробов... Вот прикоснулась здесь к тебе, и этого хватит мне опять на год.
Хасан. И я всякое-всякое про тебя, про нас весь год представляю...
Ольга. Хорошо, что у нас с тобою все так, как есть. В семейном быту мы, наверно, измучили бы друг друга и потускнело бы то прекрасное, что в нас живет. А так всегда будет наша Любовь.
Хасан и Ольга в танце возвращаются к танцующим.
Юля (Виктору). Дядя Витя, над моей кроватью фотографический портрет ежика в рамке, что вы мне подарили.
Виктор. Я тебе еще кузнечика сниму с насадочной линзой — так, что он будет, как лошадка.
Юля. Спасибо! Вы так светло мне сейчас на душе сделали.
Входят в комнату взволнованные Валентина и Вадим.
Валентина (стараясь скрыть волнение). Ума не приложу, что нам делать с нашими бессмертными тараканами.
Сергей. Догонять и перекусывать пополам.
Вадим (держит руку в кармане). Довольно этих глупых шуточек, смешуечков. Цветочки-ягодки! Рожицы одуванчиков!
Мне все понятно. Так знайте: я кое-кого нанял на случай, если со мной что-нибудь случится. (Валентине.) Весьма ловко с вашей стороны, мадам, познакомиться со мною на родительском собрании и пригласить в свой дом, чтобы показать рэкетирам. Я сразу их тут узнал, не лыком шит. Не останусь здесь более ни минуты. Среди этих разноцветных тараканов... (Показывает на картины Хасана.) Еще посмотрим... (Быстро уходит.)
Пауза.
Сергей. Эх, не успел включить ему прощальный марш из оперы «Аида»!
Шум и смех среди оставшихся. Танцевальные пары расходятся. Валентина, положив голову на стол, рыдает. Ольга и Юля гладят ее по голове.
Юля. Мамочка, успокойся. Ну зачем он нам?
Ольга. Не расстраивайся, еще найдешь себе какого-нибудь богатенького дружка.
Валентина. Пусть будет он самый сумасшедший на свете, еще хуже Хасана, Александра, Виктора и даже этого параноика, но только чтобы по-настоящему богатый был, чтобы знала, за что страдаю. Чтобы хоть Канарские острова увидеть, Италию, Гренландию с самолета, в Нью-Йорк... Вот уеду к Степану в Тамбов! (Рыдает.)
Сергей (качает головой). Ждет тебя дядя Степа лететь с ним на курорт в Салоники, в Ниццу... Держи, дурочка, карман шире! Эх, вы, романтики, если посмотреть на вас всех по-психиатрически. На всех, кроме тетушки моей Серафимы Спиридоновны.
Пауза.
Юля (бросается к отцу, прижимается к нему). Папочка, я не хочу, не хочу без тебя жить! Мне страшно без тебя жить!
Занавес
Действие третье
Та же комната примерно еще через час. Все, кроме ушедшего Вадима, сидят, сгрудившись за столом с самоваром и горящими свечами, пьют чай с пирожными из корзины Вадима. Валентина еще хмурая, опухшая от слез. За окном сумерки.
Сергей. В медучилище я был единственный парень в нашей девчачьей группе. Девчонки смеялись над моими анекдотами, но ни одна из них в меня не влюбилась. Такие все они инфантильные, как дети. А вот пациентки с бредом преследования и самоуничижения — эти, да, в меня почему-то влюбляются. Мне же хочется, чтоб полюбила меня глубокая депрессивная женщина, старше меня лет на двадцать, с опытом жизни и любви.
Валентина. Что ты несешь, братишка!
Сергей. Да, влюбляются в меня все не те, в кого сам влюбляюсь, и вот стараюсь в душевном своем одиночестве, дабы отвлечься, рассказывать анекдоты, хорохориться, что уютно мне жить, а мне совсем не уютно.
Александр (Сергею). В тебя хоть кто-то влюблялся. А мне уже тридцать шесть лет... Если бы какая-нибудь женщина полюбила меня всей душой, по-бабьи, как своего единственного, разве я думал бы о веревке?
Светлана. Тебя еще обязательно полюбят.
Ольга (Александру). Никогда-никогда никто-никто тебя не любил?
Александр. Никогда и никто. Потому что, наверно, трудно полюбить человека с большими дозами антидепрессантов в крови.
Виктор. Человек не может точно знать, любят его или нет. Его могут любить тайно.
Ольга. Да, и тогда все время думают о нем, пишут ему письма и не отправляют.
Александр. Но если я об этом не догадываюсь — что мне от этого? Нет, никто меня не любил и уже никогда не полюбит. Страшно.
Пауза.
Юля (торжественно, серьезно). Если вас, дядя Александр, никто никогда не любил и не любит...
Пауза.
...то знайте, я тогда вас очень люблю.
Александр. Вот спасибо, Юлечка. (Обнимает и целует ее в голову.)
Валентина. И эта спятила. Вот она, наследственность. И вообще, кто дергал вас за язык с этими рэкетирами...
Виктор (Валентине). Сейчас уйду, мать, и не приду, когда позовешь кран чинить.
Пауза.
Ольга (Юле). Как я тебя люблю за твою доброту, нежность, девочка. (Обнимает ее.)
Светлана. Подумаешь, он смотрел сверху на Гренландию!
Валентина. Не в Гренландии дело. Я жизнь люблю. Настоящие французские, итальянские платья, а не этот мешок. (Трогает брезгливо свое платье.) Богатой красивой свободы хочется, а тут у мамы одышка и даже от какой-то кладбищенской ограды дурацки-глупо зависишь.
Сергей. У нас в отделении тоже такой Вадик есть с бредом преследования и богатства. Может, и у этого, нашего, никаких магазинов нет. А мне его все-таки жалко. Такой испуганный ушел.
Ольга. Богатеньких сейчас в самом деле и грабят, и даже пристреливают. Спокойнее и прекраснее жить потаенно-внутренним богатством души. Только бы денег было на ручку, бумагу и конверты.
Xасан. И еще на краски...
Светлана. Я так не умею. Мне и прозрачную душевную нежность, и яркие, пряные ощущения подавай. Не черно-серые, как у Вити на фотографиях, а разноцветные, сочно-пышные, как на японской фотопленке «Фуджи». Чувства должны быть до сумасшествия нежными, и тогда приходит что-то бурляще-ослепительное, испепеляющее. Но открыть, зажечь в тебе это пьянящее пламя из твоей же природы не всякий мужчина способен. А кто может, не хочет, лень ему. В этом трагедия, жуть невостребованной женщины. Ходишь и просишь жизни, как нищенка, а тебе ее не дают. (Закрывает глаза рукой, размазывает рукой слезы.)
Ольга. Могут быть и другие — внешне тихие, нежно-пастельные, размышляющие, но по-своему очень сильные чувства. Без опьянения, ослепительности, но так чудесно...
Xасан. Каждый, наверно, живет по себе, по своей природе.
Валентина. Без любовного ослепления — это жалкие, нищие чувства. Но в сегодняшней жизни, конечно, важнее всего богатство. Женщина должна быть свободна в своем богатстве, у нее должно быть много мужчин. И тогда скорее возможно зажечься этим пьянящим пламенем.
Юля. Мама, зачем же много мужчин?
Ольга. Чтобы больше было подарков.
Виктор (кладет руку Юле на плечо). Ты видела бабочку по имени Адмирал? (Светлане.) Свет, я смог бы платить за тебя в студию живописи. Тут, недалеко...
Светлана (Виктору). Дурачок ты мой серенький! Боже мой, что я говорю?! Что я говорю?! Вот разве похоже в гостях, что мы уже много лет вроде бы жених и невеста? Мне один постоянный покупатель в булочной, пенсионер уже, говорит: я знаю, вы одиноки, я бы женился на вас, но предупреждаю заранее, что буду в нашем совместном хозяйстве только посуду мыть. А я ему говорю: у меня жених есть, который еще и стирать будет, и сантехнику прекрасно чинит, и еще в электричестве разбирается. Господи, что я за чепуху несу!.. Я, наверное, больше воображаю свои острые, разноцветные чувства, мечтаю о всяких ярких ощущениях-переживаниях, нежели могу на самом деле их испытывать.
Виктор. Сирень у нас на лужайке уже отцвела, но через две-три недели загорится на солнце лиловый иван-чай.
Пауза.
Любовь — разная. Она может быть просто тихим, скромным добром.
Пауза.
Александр. Надо внимательно, не торопясь искать, искать, даже в зеленой тоске, какие-то окошки душевного созвучия с людьми... Я с Витей согласен. Созвучие, доброта — это же, наверно, тоже любовь.
Виктор. Жить остается меньше и меньше. Надо бы побольше друг друга беречь, какое-то добро друг другу делать. В могилах уже не сможем... Посильное, маленькое, будничное, но добро, да? (Александру.) Два грамма добра, — как говорил черт-астроном в одном твоем рассказе. А то ведь умрешь — и, ежели прожил без добра, любви, то будто бы и вовсе не рождался на свет.
Александр. Не могу объяснить, но чувствую, что настоящая любовь почему-то как-то остается навсегда.
Пауза.
Ольга. Не могу расстаться со своим мужем-пьяницей в Оренбурге. Он отец моих маленьких дочек, и они любят его. И зарабатывает все-таки кое-что, потому что плотник. Но уже давно люблю одного человека. Не скажу, кто он. Это наша тайна. В сущности, я изменила с ним мужу. Но духовно, конечно. Поэтому перед девочками своими чиста.
Светлана. Как же чиста, если изменила?
Ольга. Потому что не физически изменила, а духовно.
Светлана. Духовно? Ну, это все так каждый день делают. (Машет безнадежно рукой и смеется.)
Ольга. Мой любимый — нежный, светлый и мохнато-затаенный, как майский жук. Мы пишем друг другу длинные письма. Простыми словами и тайными, никому не известными знаками, иероглифами мы подробно и бесконечно входим в душу друг друга. И никто в бесконечном Космосе не знает о том, как мы с ним духовно близки. Никто не способен помешать нашему глубинному, невидимому со стороны соединению среди Природы. Наше волшебное переживание невозможно отделить от Природы. Природа напоена любовью, стройным согласием. Муж бьет меня, а я в это время думаю о своем любимом, единственном на Земле и в Космосе. Мне смешно, что муж и не представляет, как прекрасно мне все это думать, чувствовать, даже сквозь его оплеухи. В этом сказочном соединении, наверно, смысл моей жизни. Все, что делаю хорошего для своих девочек, других людей, освещено этим смыслом. Это так просто и так важно: он нужен мне, и я без него не могу, а я нужна ему, и он без меня не может. Вся моя жизнь стала как поздняя весна на нашей лужайке.
Виктор (серьезно). Как это хорошо и странно...
Валентина (плачет). А чего разревелась, не знаю. Чему завидую? Какой-то бред, маразм у сестренки, детский сад... Александр. Не плачь, Валя. Когда ты плачешь, на тебя немного похожа Нефертити. Ведь этот застенчивый индюк, право, совсем чужой нам, потому что не способен любить. А ты своя, тоже несчастная, слабая, хотя и глупая, и Хасана мучаешь, выгоняешь. И все-таки почему-то своя...
Юля. Я никак не пойму жизнь. Не пойму, почему мама с бабушкой выгоняют папу, не дают нам с ним порисовать... Почему-то мне так страшно стало жить без папы. Не понимаю, зачем живу...
Xасан. Рассуждением и не поймешь, дочка. Смысл в том, чтобы любить того, кого любишь, то есть делать ему всякое хорошее и испытывать при этом волшебное настроение в душе, исцеляющее от всех болезней и трудностей.
Александр. Да, ничего не остается, как любить каких-то людей, каких-то животных, какие-то растения. И этим жить, пока не умрешь.
Сергей. Любить, даже если любовь безответна?
Светлана. Я не понимаю этой безответной, платонической философии, но что-то таинственно-хорошее здесь чувствую и даже, кажется, сама к этому тихо иду.
Валентина (Ольге). Тебе хорошо, сестра! У тебя и чувство в душе к кому-то там, и длинные письма к нему, и деньги — такие, что и на поезд хватает. А у меня ничегошеньки нет. Хасан крохи приносит. Если б ты холодильник наш не наполнила, Юльке бы котлеты не было на обед.
Ольга. Я тоже на всем экономлю. Просто не могу не приехать раз в году в этот дом.
Виктор. Свобода духа для меня превыше всего. А на овсяную кашу всегда хватит.
Ольга. Бедность по-своему хороша — никто не завидует, не просит денег. С ремонтом не надо суетиться: не на что его делать.
Юля. Любовь — это, наверно, когда думаешь, думаешь, думаешь о нем и хочется все время делать ему что-то хорошее, но стесняешься.
Светлана. В нашей булочной «Ольха» кое-что можно заработать. Так сейчас у нас празднично, красочно, не только хлеб, но и йогурт, заграничное мороженое. Не хочу в старую жизнь с очередями, уравниловкой.
Виктор (обнимает Светлану). Я бы мог любить женщину только при духовном, идейном созвучии с ней. Вот как сейчас.
Светлана. Нет уж, Витенька, мужчину и женщину связывает нечто более сильное — волшебные ощущения, нежность.
Сергей. Великий инстинкт!
Валентина. У мужчины еще должны быть деньги.
Сергей. Как в том грузинском анекдоте.
Валентина (Хасану). Когда-то ты писал мне в Тамбов такие нежные письма, что я ревела над ними, как дура. И специально ходила в овраг смотреть, как цветет мать-и-мачеха, потому что ты про нее что-то там писал. Вот психоз-то был!
Александр. В Хасане, верно, есть что-то от майского жука и в то же время восточно-привлекательное. Это все — и в его этюдах, пейзажах.
Xасан. Благодарствую. Стараюсь жить по своей природе. А если пытаюсь притворяться, происходят со мной противные истерические взрывы, глухие депрессии с лежкой на диване лбом в стену.
Валентина (с не просохшими еще слезами). И дурная энергия от тебя в это время по всей квартире гуляет. Боже мой, какой это был ад, когда мы здесь были каждый день вместе!
Xасан. А верно, Валя, поначалу у нас с тобою была влюбленность-охмеление, и это затуманивало нашу несовместимость характерами. Но вскоре влюбленность рассеялась, природа каждого из нас обнажилась, и оказалось, что не можем найти даже малого окошка созвучия. Эти окошки, грани, верно, надобно искать и искать, но мы уже отчаялись разыскивать их. Как на коврике моего детства... Журавль упрекает Лису за то, что она не Журавль, а Лиса упрекает Журавля за то, что он не Лиса.
Светлана. Мы с Витей еще поищем наше окошко. Может быть, в самом деле, студия живописи... Хочу учиться выражать себя красками. (Виктору.) Поищем наше окошко?
Виктор. Согласен поискать.
Xасан (встает, Валентине). Итак, торжественно, при всех объявляю, что принимаю ваше с тещей предложение. Ты и твоя мать, Серафима Спиридоновна, можете по-хорониться на кладбище в ограде моих деда, прадеда, моих родителей, рядом со мною. Мне же за это, как обещано, позволено будет при моей жизни раз в месяц приходить сюда к Юлечке, и еще — когда будут гости, как сегодня. (Садится.)
Валентина. Вот это благородно.
Xасан. Вчера был там — на кладбище. На прадедушкиной могиле папоротник вырос, листья чистотела такие нежные, шелковые. Анютины глазки посадил и четыре свечки зажег — четыре вечно живые души. Я так ясно чувствовал души деда, прадеда и родителей, когда стоял там, в ограде.
Валентина (плачет). Не надо, Хасанчик, я знаю, ты все-таки хороший.
Сергей. Так, может быть, ему можно жить здесь, в своей комнате?
Юля. Мама, пожалуйста!
Валентина. Нет, нет, это невозможно. Бабушка тогда сразу умрет. Хасан пойдет ночью в пижаме в туалет, и встретятся они в коридоре. Или ночью будет себе чай кипятить на кухне... Невозможно это...
Александр. Тяжела ты, нынешняя жизнь. Ем хлеб с крупной солью и кашу. А на картошку не хватает. Антидепрессанты же, нейролептики диспансер дает забесплатно. И как-то удивительно, что клены, липы, незабудки, вся природа остается при этой новой тяжелой человечьей жизни по-прежнему чудесной. Она как бы призывает нас терпеть трудности ради нашей духовной свободы.
Xасан. Я готов терпеть. Ведь эта свобода так целебна для нас.
Валентина. Зачем мне свобода без богатства?
Виктор. Принес я старинный цыганский романс. Послушаем? Может, будет он нам поближе Дассена... (Вставляет в магнитофон кассету.)
Сергей. Цыганский! Ох, уютно мне сейчас будет!
Это песня К. Шиловского «Паутина» в исполнении Веры Донской. Все внимательно слушают и потом подпевают, обнявшись:
Нас связали гроз раскаты,
Запах зреющей малины,
Да колеблемые ветром
Нити тонкой паутины.
Ольга сидит рядом с Хасаном, Светлана — с Виктором, Юля — с Александром, Валентина — с Сергеем. Валентина с загадочно-глуповатым лицом поддается общему переживанию песни.
Пауза.
Светлана. Здоровым, предприимчивым людям мы не нужны, да и нам с ними скучно... Надо бы нам крепче держаться друг за друга среди нашей чудесной природы.
Ольга. Так хочется, чтобы до самой смерти в душе сквозь проклятые тревоги, страхи, сердцебиения просвечивало это чудное, красочное ощущение поздней весны. Не ранней, воспаленно-хмельной, а поздней — мягкой, нежно-пышной, напоенной торжественной готовностью к любви. Майский жук выбрался из лопухов, Хасан.
Xасан. И уже летит на березу.
Сергей. Стрекоза в кустах прищемила хвост.
Пауза.
Юля (Александру). Дядя Александр, а вы теперь тоже будете писать мне длинные письма?
Александр смотрит на Юлю, улыбается. Лицо его светится.
Занавес
1996.
Примечания к пьесе «Поздняя весна»
Пьеса написана в 1996 г. и в следующем году вышла отдельной брошюрой (Бурно М.Е., 19976). Спектакль по пьесе (с некоторыми сокращениями) с душевным теплом, благодатными переживаниями и большим терпением создавался более 2 лет и сложился прежде всего благодаря художественному руководителю Театра, психотерапевту Е.Ю. Будницкой. Одухотворенно-созвучной, поистине психотерапевтической оказалась декорация к спектаклю художника-психотерапевта Р.Г. Кошкаровой (см. ил. 5). См. и другую декорацию к спектаклю (ил. 4). Мы играли спектакль много раз в конференц-зале Диспансера с конца 1998 г. перед пациентами, их родственниками, врачами, психологами. И.В. Салынцев сделал любительский видеофильм спектакля. В июле 2001 года спектакль с успехом прошел на X конференции Европейской ассоциации психотерапевтов в Москве с синхронным переводом на английский язык. Пьеса вышла брошюрой и по-английски (Burno M., 2001).
В 1997 году спектакль по этой пьесе готовили под руководством доктора Татьяны Евгеньевны Гоголевич врачи г. Тольятти. Работа эта по стихийным причинам не была закончена. Сохранились интересные, живые видеозаписи репетиций. Теплая благодарность всей труппе во главе с режиссером — в моей душе. Думается, то был бы замечательный пример того, как спектакль о жизни пациентов исполняют врачи. В этом — особенная, объединяющая врачей и пациентов, лечебная ценность такого спектакля.
Конкретные подробности лечебной работы с этой пьесой см. на многих страницах книги. Это относится и к другим психотерапевтическим произведениям, опубликованным в этой главе.
О спектакле см. в статье Татьяны Демьяненко (фотографии Виктора Куликова) «Полет над гнездом Фламинго» (Медицинская газета, 1998, № 93, 20 ноября, с. 13). Там же — о спектаклях «Пьяница Антон Белодед» и «Новый год в лесной избе».
Сергей Втюрин. Клубничка (пьеса в 2 актах)
Вступление
В данной пьесе, называемой «Клубничка», сделана попытка в смешной форме представить основные типы человеческих характеров: истерик, ювенил, циклоид, эпилепто-ид, психастеник и шизоид. Поэтому перед началом показа мы сочли нужным (необходимым) сделать небольшое предисловие, то есть — вкратце описать каждый характер.
ИСТЕРИКИ. Природу этих личностей составляет постоянное стремление находиться в центре внимания, восхищать или возмущать собою (хотя бы через истерики, вранье) без способности достаточно критически оценивать свое поведение. Пылая красочными эмоциями, истерик прежде всего любит самого себя, и его отношения с другими людьми зависят от того, как те к нему относятся, поскольку от них зависит его удовольствие демонстрировать себя. Мироощущение истерика также трудно определимо: он такой, каким желает себя видеть и любить в данный момент, под влиянием захвативших его разговоров, моды и т. д. Или ему важно чем-то кого-либо удивить. Во всем этом видна душевная незрелость, в том числе — и в яркой красочности воображения. Истерик — это «вечный ребенок», но холодноватый, капризный ребенок.
ЮВЕНИЛЫ. Личность данного типа также может быть определена, как «вечный ребенок». В отличие от вышеописанного истерика, ювенил может быть искренен в своих побуждениях, но лишь в данный момент, а уже в следующий момент обо всем забыть.
Таким образом, оба эти типа личности не могут быть по-настоящему духовно-сложными, мудрыми, сочувствующими. Они могут лишь изображать эти качества внешне яркими, театральными средствами. В этом, пожалуй, и состоит их истинная ценность.
ЦИКЛОИДЫ. В общении с этими людьми всегда чувствуется их естественный отзвук, соучастие. Это объясняется тем, что они чувствуют природой своей изначальность окружающей нас жизни, как бы чувственно дышат этой действительностью, растворены в ней.
ЭПИЛЕПТОИДЫ. Основные черты данных личностей — стремление к порядку во всем и всегда, властолюбие, сверхуверенность в себе при снисходительно-пренебрежительном отношении к другим. Могут отличаться мощными влечениями, но со зловеще-разрушительной, а не с естественной окраской. Также иногда могут надевать маску благожелательности, что обычно говорит о возможности утонченного коварства.
ПСИХАСТЕНИКИ. По причине природной чувственной бедности почти постоянно испытывают чувство эмоциональной измененности (так называемую деперсонализацию), противоположное чувству естественности. С этим связана их всегдашняя тревожность по поводу своего здоровья, поступков, отношений с другими людьми, здоровья своих близких, а также постоянная склонность к самоанализу, самокопанию и проистекающая отсюда некоторая неуклюжесть в движениях.
ШИЗОИДЫ. Этот тип личности характеризуется прежде всего самоуглубленностью. Эта самоуглубленность может быть объяснена тем, что шизоид чувствует свое духовное, душевное — первичным по отношению к своему телу, материи, окружающей действительности. Своя душа воспринимается как частица некой подлинной реальности, Истины, а тело, материальный мир, — представляется не как Истина, а лишь как бренная оболочка Истины.
Действующие лица
Ювенилка Шурочка.
Истеричка Маша (сестра Шурочки).
Эпилептоид Сема (муж Маши).
Шизоид, в широком смысле, Вениамин.
Психастеник, в широком смысле, Вася.
Циклоид баба Груня (бабушка психастеника Васи).
Место действия: Россия
Время действия: июль 1990 г.
Акт первый
Сцена первая
Улица провинциального российского городка. По улице бодрой жизнерадостной походкой идут друг навстречу другу Ювенилка Шурочка и Истеричка Маша. Шурочка первая замечает Машу и грациозно подбегает к ней.
Ювенилка Шурочка (звонким радостным голосом). Ну, вот! Наконец-то я тебя нашла! Пошли скорее в овощной магазин! Я только что встретила Васю, и он сказал, что там дают клубнику по 10 рублей за кило! Представляешь?! Первую в этом сезоне!!!
Истеричка Маша (с деланной заботой в голосе). А где же сам Вася?
Ювенилка Шурочка (с легкомысленным видом махнув рукой). А сам Вася в очереди стоять не может, потому что у него опять начались деперсонализация, тахикардия, астения. Он побежал в аптеку.
Истеричка Маша (с ненатуральным сочувствием). Нужно как-то поддержать, подбодрить этого достойнейшего человека: у него такие мучительные нравственные искания, и он так страдает от деперсонализации, тахикардии, астении и запора!.. Мы купим ему килограмм клубники.
Сцена вторая
Те же и Шизоид Вениамин.
Шизоид Вениамин двигается по улице шарнирной походкой, с диким взором, блуждающим по сторонам в поисках трансценденции. Неожиданно замечает Шурочку и Машу.
Шизоид Вениамин.Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст.
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге куст
Встает, особенно — рябина...
(Словно очнувшись ото сна) Друзья мои! О, друзья мои! Читали ли вы стихи поэта Цветаевой? Это ведь гениально! Это трансцендентно! Не правда ли?!
Истеричка Маша. Я хотела бы жить с вами в маленьком городе...
Шизоид Вениамин. Где вечные сумерки?
Истеричка Маша. И вечные колокола...
Шурочка настойчиво тянет Машу за рукав, шепчет ей что-то на ухо... И сестры быстро растворяются в окружающей действительности.
Акт второй
Сцена первая
По той же улице бежит домой радостный, несмотря на постоянно гложущую его тревогу, Психастеник Вася. Радость Васи вызвана тем, что он только что купил в аптеке лекарства от деперсонализации, тахикардии, астении, сенестопатии, запора и геморроя,— которые давно и безуспешно искал. Навстречу Васе, нелепо размахивая руками и все еще продолжая искать взглядом трансценденцию, движется уже знакомый нам Шизоид Вениамин.
Шизоид Вениамин.
На гладях бесконечных вод
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет
Не в силах крыл поднять смятенных...
или
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
Вася, желая избежать встречи с Вениамином, поворачивается к газетному стенду и утыкается в него, делая вид, что погружен в чтение. Но случайно заметивший Психастеника Васю Вениамин подбегает к нему и хватает его за рукав.
Шизоид Вениамин (крайне взволнованным голосом). Друг мой! О, друг мой! Читали ли Вы стихи поэта Блока? Это ведь гениально, не правда ли?! Не думается ли Вам, что его стихи конгруэнтны трансценденции архетипически структурированной самости?!
Психастеник Вася (вздрагивающим голосом). Да... конечно. Безусловно... конечно, Блок! Да, читал! Он ведь — невеста? Нет, простите, — жена? О, что я говорю! Он ведь считал себя, кажется, мужем России? Помните: О, Русь моя! Жена моя! До боли... О, нет! Я что-то не то говорю!..
Психастеника Васю охватывает острый приступ дефензивности, усугубленной ментизмом. Усиливаются деперсонализация и тахикардия. Васю тошнит. Шизоид Вениамин, испепеляющий Васю невидящим взглядом, продолжает что-то выкрикивать. Сквозь мутную пелену, обволакивающую крайне астенизированное сознание Васи, до него долетают слова: «Россия!.. Мессия!.. Апокалипсис!.. Армагеддон!..» — и тому подобное. Сжав в потном кулаке тюбик с валидолом, Вася собирает остатки сил и вырывается из рук Шизоида, бормоча: «Извините! Моя бабушка послала меня в аптеку за кислородной подушкой. Ей очень плохо, я должен бежать!.. Извините!.. Простите!.. Извините!..» Некоторое время Психастеник Вася пятится от все еще бубнящего что-то монотонно-восторженным голосом Вениамина, потом поворачивается и бросается наутек. Шизоид Вениамин, упустивший и эту жертву, продолжает движение по улице в поисках субъекта, или — на худой конец — хотя бы — объекта.
Сцена вторая
В окне первого этажа дома напротив сидят за столом наблюдавшие недоразумение между Васей и Вениамином Эпилептоид Сема, Истеричка Маша и Ювенилка Шурочка. Они с острым чувственным наслаждением едят недавно купленную в магазине клубнику со взбитыми сливками и сахарной пудрой, запивая все это шампанским. Ювенилка Шурочка, уже слегка перебравшая клубники с шампанским, прикорнула, положив свою кудрявую головку на крепкое плечо Семы.
Истеричка Маша (Эпилептоиду Семе с искусно скрытой фальшью в интонации). Какие несчастные люди эти Вася и Вениамин! Мне их так жалко! Ну чем же, чем я могу им помочь?! Я просила свою подругу Лелю, когда она уезжала в командировку за рубеж, привезти для Васи самого лучшего американского слабительного. Но сможет ли американское слабительное облегчить его тяжкие страдания?!
Эпилептоид Сема в это время со сладострастной улыбкой поглаживает ногу Шурочки, смакуя очередную ложку лакомства, делает большой глоток из фужера с шампанским и прищуривает от удовольствия свои масляные глазки. Затем он потягивается до хруста в суставах.
Эпилептоид Сема. Давай-ка съедим ту клубнику, которую вы с Шурочкой купили для этого доходяги Васи. Поверь мне, моя крошка, и лучшее американское слабительное, и даже клубника в данном случае абсолютно бессильны. А Вениамина, я считаю, давно пора отправить в интернат для хроников, чтобы не мешал культурно отдыхать. Клубничка и деперсонализация — две вещи несовместные!
Сцена третья
Однокомнатная квартира Психастеника Васи и его бабушки Груни, расположенная в доме неподалеку от места только что происходивших событий. Психастеник Вася, уже принявший принесенные из аптеки лекарства и не почувствовавший заметного облегчения, вернее сказать — не почувствовавший вообще никакого облегчения, плачет навзрыд, уткнувшись в теплые колени бабы Груни.
Вася (сквозь рыдания). Бабуля, как мне тяжело! О, если б ты знала, как мне тяжело!
Баба Груня (с синтонным, искренним состраданием). Что же делать, милый мой внучек Васечка, надо жить!
Пауза.
Мы, внучек Васечка, будем жить! Проживем длинный-длинный ряд дней и долгих вечеров, будем терпеливо сносить испытания, какие нам пошлет судьба; а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобой, внучек, милый мой внучек Васечка, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую горячо, страстно... Мы отдохнем! Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую... (Вытирает ему платком слезы). Бедный мой внучек Васечка, ты плачешь... (Сквозь слезы). Ты не знал в жизни радостей, но погоди, Васечка, погоди... Мы отдохнем... (Обнимает его). Мы отдохнем! (Слышится музыка). Мы отдохнем!
Занавес медленно опускается.