Растущая заинтересованность

Пролог

 

Медсестра продолжала звать меня Карен, так что я подумала что это, должно быть, мое имя. Я знала, что в больнице, но не знала почему. Мой живот был перебинтован, и при каждом вздохе грудная клетка отзывалась болью. Я полежала некоторое время в кровати - тихо, пугающе и одиноко в мире, который я не могла объяснить. Мне стало страшно, что я сошла с ума.
Меня переместили в другую комнату. Я поняла, что родила ребенка по своим бинтам на животе и этажу, полному матерей и новорожденных. Медсестра зашла и приподняла бинты. Там был шестидюймовый шрам прямо над моей лобковой костью, смотревший на меня с этими швами злой улыбкой.

Зашел мужчина, высокий и худощавый, пропахший пивом с глупой улыбкой и короткой стрижкой и сообщил мне, что у нас родилась девочка. Я улыбнулась в ответ. Он должно быть отец, подумала я, но я не имела понятия кто он.

- Карен, у нас родилась наша прекрасная Сара, - сказал он, - Когда ты вернешься домой?

Я не знала, где находится дом или кто еще там мог быть.

- Тебе придется спросить это у врачей, - сказала я, вяло улыбнувшись. - Ее имя Сара?

- Конечно Сара, - сказал он, - Ты решила передумать?

- Нет, нет, Сара – прекрасное имя, - сказала я. Я была настолько запутана и напугана, но решила, что весь этот бардак должен остаться в секрете. Как я вообще могу спросить этого человека КТО он? Думаю, они сказали бы, что я сумасшедшая. Надеюсь, что это неправда. Я была уверена, что если они узнают о моем беспамятстве, то тут же запрут меня. Я попыталась вспомнить события перед родами - подталкиваемая вдоль длинного зеленого коридора в сторону лифта, водопроводные трубы, идущие вдоль потолка, и подслушивание разговоров перевернутых лиц надо мной. Я помню, что медсестры привязали меня - сначала ноги, потом руки.

Память выстрелила... Не могу пошевелиться. Пожалуйста, не трогайте меня! Я вырывалась из ремней. Я не могла разглядеть врача за шторой. Он балансировал над моим животом, затем я почувствовала прикосновение скальпеля, и пламя ворвалось в мой живот. Я пиналась ногами и пыталась закричать, но не смогла издать и звука. Мой рот был кислым и прогорклым, а глотка полна рвоты. Я задыхалась. Доктор заметил шевеление моих ног и что-то рявкнул медсестре. Она положила маску мне на лицо. Затем я исчезла.

Во время первых дней после рождения Сары, я узнала, что дома меня ждал двухлетний сын Джеймс, с волнистыми светлыми волосами и самыми голубыми глазами, которые я когда-либо видела. Я увидела его на фотографии, которую принесла моя мать. Я пришла к выводу, что она моя мать. Она рассказывала через что прошла, когда рожала меня.

- Ты была первой; самой трудной.

Как ни странно, я приняла эти факты о себе и своей семье без страха или удивления. Хотя это все сбивало с толку. Я смутно осознавала, что бывала в подобном положении раньше. Было знакомо притворяться и собирать информацию о том, что я не могла вспомнить и каким-то образом я понимала, что лучше держать рот на замке.

Иногда, когда меня навещала семья, притворяясь спящей, я могла подслушивать их разговоры и тайком узнавать о своем муже, братьях, их семьях и наших друзьях. Я слышала, что моя мать называла моего мужа Джошем, а он ее - Катрин.
Джон был бригадиром в компании по грузоперевозкам. Он отвечал за то, чтобы в грузовики загружали надлежащий груз, и они отправлялись без задержек. Он навещал нас во время обеденного перерыва, но ему тяжело было совмещать это с работой и заботой о нашем сыне.

Мое пребывание в госпитале было продлено, потому что при любом глубоком вдохе, правую сторону моей груди пронзала резкая боль. В конечном счете, мой терапевт сообщил мне, что у меня синдром Мендельсона, вызванный вдыханием рвотных масс вследствие кесарева сечения. Мне прописали антибиотики внутривенно и оставили в больнице еще на три недели.

Температура то поднималась, то опускалась, но так и не стала нормальной. Позже пригласили хирурга. Меня прооперировали и удалили часть моего правого легкого, если верить врачам, из-за того, что там начался «абсцесс». Некоторые периоды нахождения в госпитали выпадали из памяти. Вполне возможно, я периодически впадала в кому и выходила из нее.

Как только меня выписали, хотя мой правый бок постоянно болел, я старалась понять, кем я должна была быть. Люди звонили и приходили, чтобы увидеть моего ребенка. Я говорила общие фразы прежде, собирая по мелочам от своего собеседника суть наших отношений. Я изучала много фотоальбомов, словно кто-то специально оставил их для меня. Я осматривала каждую страницу и находила много полезных деталей, помеченных под фотографиями. Постепенно я стала человек с этих фотографий.

Мой муж все больше становился невыносимым, крича на меня из-за того, что я была в госпитале шесть недель и не могла помочь ему по дому. Он ругался, когда моя боль и усталость ограничивали то, что я могла делать по хозяйству. Я не хотела заниматься сексом с Джошем, я даже его не знала, поэтому я жаловалась на боли в боку. Хуже всего мой сын, который поначалу был мне абсолютно чужим, знал, что я не его мама, и потребовались месяцы, чтобы завоевать его доверие и благосклонное расположение.

Но жизнь продолжалась. Я освоилась с жизнью в нашем доме, привыкла к требованиям Джоша и своей матери, снова встроилась в плотный график волонтерства, выполняла просьбы друзей и заботилась о детях. Но спустя три года мной овладело отчаяние. Я ходила от врача к врачу в поисках средства от изводящей боли в груди после операции, но никто не мог найти ее причину.

Помимо боли глубоко внутри я осознавала, что моя жизнь - ложь. Я привыкла к своей семье, но время от времени случались моменты, которые не отпечатывались в памяти. Я не могла вспомнить, как одевалась или же находила книгу на кровати, которую не помнила, что читала. Я думала, что со мной происходит что-то ужасное. Я боялась, что схожу с ума. С кем я могла поговорить? Все выходило из-под контроля. В итоге я позвонила на телефон доверия в госпитале, и меня направили к психиатру Розе Гонсалес. Когда я позвонила в ее приемную, секретарь сказала, что доктор Гонсалес занята, но она запишет меня к ее коллеге, доктору Ричарду Байеру.

ВЫЖИТЬ

Часть первая

 

1.

НЕУДАЧНОЕ НАЧАЛО

11 января 1989 года я шел по узкому коридору мимо кабинетов двух других врачей в комнату ожидания, чтобы встретить Карен. Она сидела в углу, опустив голову, нервно теребя ремешок от своей сумочки. Ей 29 лет, но она выглядела старше и страдала от избыточного веса, с круглым лицом, растрепанными темно-русыми волосами, которые вились на кончиках, карими глазами, в очках с золотой оправой и рваным полукруглым шрамом на лбу. Одежда на ней опрятная, но неброская, особенно, черные хлопковые брюки и коричневая кофта. На ней нет макияжа и украшений за исключением обручального кольца. Карен подняла голову, когда я подошел к ней. В ее глазах читалось: «Здравствуйте, я сдаюсь, ничего не могу с этим поделать».

- Пойдемте, - сказал я, и она медленно и обессилено последовала за мной. Ее окружала физическая и эмоциональная тяжесть, некая застаревшая и укоренившаяся вялость.

Я был молодым психиатром (в 37 лет я еще считался молодым), ростом чуть больше 180 сантиметров, с прожилками седины в некогда темно-русых волосах. Как-то один мой пациент-гомосексуалист заметил, что я выгляжу молодо. Работал я уже семь лет, часть времени проводя сеансы в рабочем квартале в южном Чикаго.

По большей части я встречал в тех стенах подавленных или встревоженных домохозяек, несколько людей средних лет с маниакально-депрессивным синдромом и пациентов преклонных лет, страдающих пресенильной депрессии, распространенной среди подобной категории людей. Также мой взгляд привлекла пара больных шизофренией и несколько пациентов, повернутых на Боге. Это место хорошо для моей практики тем, что я наблюдал широчайшую палитру психических заболеваний, и у большинства больных была медицинская страховка. Я еще держал офис в центре Чикаго, где я работал оставшуюся часть дня, занимаясь психоанализом и давая консультации небольшому числу страждущих.

Кабинет в пригороде, который я поочередно делил с доктором Гонсалес, находился в трехэтажном офисном здании из коричневого кирпича 70-х годов постройки, расположенном между торговыми центрами, автосалонами и кафе быстрого питания. Помещение обставлено скромно: большой дубовый стол с двумя стульями перед ним, угловым столиком, на котором стоял искусственный цветок, подарок моей жены. Окно почти во всю стену позволяло оценивать трафик на «95-ой Улице». Стены серовато-белого оттенка, ковер и мебель коричневых оттенков. Помимо окна отвлекаться мне не на что.

Карен села на стул напротив меня и вздохнула.

- Что привело Вас ко мне? - спросил я. Обычно я использовал данную формулу, чтобы побудить человека поделиться своими бедами, а не закрыться. Почти все остальные варианты («Чего Вы хотите?», «Что с Вами не так?», «Я понимаю, Вы подавлены...») отпадают.

Карен нервно ерзала, пытаясь устроиться поудобнее. Стул был слишком мал для нее, хотя, съежившись, сидя вполоборота, она выглядела не такой уж и большой.

- Я была... в депрессии... последние три с половиной года, - проговорила Карен. Прежде, чем сказать это, она быстро вдохнула, что произвело впечатление, будто она в нерешительности. Она произнесла эти слова с явным напряжением, после чего замолчала.

- Вы до этого не страдали от депрессии? - поинтересовался я.

Она пожала плечами, при этом покачав отрицательно головой.

- Никаких намеков на нее по мере взросления?

Снова такая же реакция.

- Нет, у меня не было проблем до рождения моего второго ребенка, моей дочери, после кесарева.

Карен кратко описала свое пребывание в госпитале.

- Боли остались. Она вздохнула, собирая волю в кулак.

- Врачи в итоге удалили часть легкого через разрез на спине, - она провела линию от своей правой груди до позвоночника. - Я долго болела и не могла сразу быть со своим ребенком. В глазах появились слезы.

- Я не могла кормить грудью, а мой сын, которому исполнилось два с половиной года, не признавал меня, когда я вернулась домой.

Она рассказала, что ее посадили на антидепрессанты и болеутоляющие, хотя от них она чувствовала себе еще более подавленной. По собственному опыту знаю, что среди пациентов, испытывающих постоянную боль, депрессия - распространенное явление. Должно быть, и вся ее остальная жизнь - сплошное мучение.

- Как обстоят дела дома теперь? - спрашиваю я.

Она снова беспомощно, словно извиняясь, пожала плечами. Она говорила так, будто каждое слово надо вытягивать из нее клещами, будто какая-то внутренняя сила не давала ей сказать, что с ней не так. Ее речь настолько медленная, что я был вынужден напрягать свое внимание.

- Наш брак начал распадаться после рождения второго ребенка. Мы с мужем не ладим. - Карен замолчала, казалось, что она выглядит униженной. - Я набрала 45 килограммов после рождения дочери. Люди обводят меня вокруг пальца. Я не могу им отказать.

Повисла пауза. Карен посмотрела на меня, ожидая услышать от меня ответ, но я знал слишком мало, чтобы как-то прокомментировать ее положение, поэтому я ждал продолжения. Карен поерзала и продолжила.

- Я всё время плачу и перестала работать из-за болей. Когда я дома, боль усиливается, а на улице мне становится легче. - Она посмотрела в сторону, затем снова на меня. - Я чувствую вину за то, что я больна, и чувствую, что должна своей семье за помощь.

- Вы должны им?

- Потому что они были вынуждены помогать мне... Она отвернулась, чтобы избежать моего взгляда.

Карен рассказала, как она просыпается по ночам и не может заснуть, и ей на это плевать. У нее нет больше сил, она плакала, не могла сконцентрироваться и перестала принимать лекарства, которые ей прописали...

Слушая, я видел перед собой женщину, не способную помочь самой себе. Она считала себя жертвой, практически настаивала на этой роли, и во мне просыпалось нетерпение. Я понимал, что лекарства могли бы убрать симптомы, но и осознавал, что черты характера подпитывали ее депрессию, что осложняло лечение.

Выслушав ее рассказ, я задал стандартные вопросы об ее психическом состоянии. Очевидно, она страдала депрессией, но отрицала, что у нее были какие-либо мысли о самоубийстве. Я принял решение лечить лекарствами ее депрессию, оставив в стороне ее характер. Я попросил ее прийти ко мне на прием на следующей неделе. Карен послушно приняла рецепт и вышла из моего кабинета. Настроение у меня слегка приподнялось после того как она ушла.

 

 

Я не думал о Карен до ее повторного визита. С ее слов, она чувствовала себя лучше, лучше спала, хотя все еще ей было грустно.

- У меня кружится голова от лекарств, - сказала она, снимая нитки с ее брюк, - Не уверена, что их стоит принимать.

- Думаю, они могут Вам помочь, - сказал я. - Советую продолжать в том же духе.

- Хорошо, - ответила она мягко.

- Как обстоят дела помимо этого?

- Меня все еще мучает боль, которая начинается от шеи, идет по спине и опоясывает грудь. - Она указала на грудь и повторила жалобы прошлого сеанса.

- Я не могу сказать «нет». Я чувствую вину, потому что моя мать помогала мне, когда я была больна, и теперь я ей обязана. Я стараюсь угодить всем. Мой брак не восстановился после моей болезни...

В данной ситуации мои возможности ограничены. Она не давала ни малейшего намека на то, что она сама делала, чтобы решить свои проблемы - она просто страдала. Я слушал ее со все нарастающим раздражением. Для врача важно осознавать, какую реакцию у него вызывает пациент, и пытаться использовать это. Чувствовали ли подобное раздражение остальные люди в жизни Карен? Я мог лишь догадываться.

Я выразил мнение, что Карен может сама изменить свою жизнь, если захочет, и ей не стоит быть настолько беспомощной, насколько она чувствует себя сейчас. Я привел ей несколько примеров, используя ситуации, о которых она упомянула, и предложил варианты более решительных действий, чтобы отойти от самоубийственных моделей поведения, которым она следовала. Она находила различные отговорки, почему это невозможно сделать, и я понял, что говорю c камнем. Я в два раза увеличил дозу принимаемых ею лекарств и назначил следующий сеанс через две недели.

Карен вошла. Её руки дрожали. Хотя одежда на ней была другая, но прежнее уныло-опрятное впечатление от ее внешнего вида нисколько не изменилось. На лбу образовались глубокие складки. Она села на стул и посмотрела на меня грустными глазами.

- Я не могу спать... по ночам, - проговорила она тихо и неуверенно, что являлось прологом к перечню жалоб, с которым я познакомился на предыдущих двух встречах.

- Вам хотелось поранить себя? - спросил я. Любой, кто настолько подавлен и беспомощен, должен об этом задумываться.

Карен начала всхлипывать.

- Время от времени я думаю о самоубийстве, - ответила она, но быстро добавила. - Не думаю, что сделаю что-то на самом деле.

По мере того, как я выслушивал ее рассказ о вещах, которые тяготили ее, но от которых она даже не пыталась избавиться, мое раздражение всё крепло. Она говорила монотонно и не обращала внимания на мои комментарии, а когда я встревал с советом, она послушно кивала головой и продолжала свою тираду дальше, словно я ничего не говорил.

Я чувствовал, будто она, в своей унылой манере, обводила меня вокруг пальца. Казалось, она упорно хотела погрязнуть в этих самоуничижительных переживаниях. У себя в голове я пытался разделить симптомы депрессии и ее характер. Мне хотелось сосредоточиться на лечении депрессии, что должно было стать задачей на ближайшую перспективу. Честно говоря, я не горел желанием исправлять характер, поскольку это могло затянуться. Я видел, что лекарства ей помогают, но она скудно говорила об их эффектах. Я увеличил дозу в три раза по сравнению с первоначальной и назначил следующий сеанс через месяц.

Карен - моя последняя пациентка на сегодня, и мне не терпелось вернуться домой, где меня ждали жена, четырехлетний сын и восьмимесячная дочь. После выслушивания проблем других людей общение с домочадцами, несомненно, подняло бы мне настроение.

 

 

Четыре недели спустя я прошел в приемную в поисках Карен и не увидел ее там. Вернувшись в свой кабинет, я просмотрел записи, которые сделал в ходе наших предыдущих встреч. Я всегда перед сеансом с пациентом просматриваю записи, сделанные мной раннее, чтобы освежить в памяти ход его мыслей и эмоций. Мои посетители обычно начинают с того места, на котором остановились, не всегда в плане содержания, но обязательно в том же эмоциональном русле. Хотя темы могут измениться, но нить их переживаний останется или при благоприятном стечении обстоятельств претерпит изменения к лучшему.

Поначалу в ожидании Карен я задумался над тем, почему она могла опоздать. Мог ли я затронуть какую-то болезненную тему или акцентировать внимание на какой-то черте ее характера, которую она не хотела открывать в себе? Боялась ли она открыться мне, тем самым опоздание могло стать поводом для уменьшения времени сеанса? Через десять минут я вышел из кабинета, но в приемной ее не было.

Шли минуты, и меня осенило. Она не опаздывала, а решила пропустить нашу встречу. От Карен было трудно дождаться помощи, поэтому я просмотрел свои записи в поисках зацепки. По мере прочтения и восстановления картины чувств, которые она у меня вызвала, мне стало очевидно, почему я не смог понять ее.

Иногда я терялся в деталях жизни человека и своей собственной реакции на них, из-за чего упускал общую картину. Я видел теперь, что она принимала лекарства из-за того, чтобы угодить мне, а не из-за того, что они ей шли на пользу. Мое раздражение по поводу того, что ей не становилось лучше, и мысли о том, что она ведет себя неправильно, не позволили в полной мере выслушать ее, что в итоге привело к тому, что Карен решила, что я не смогу ей помочь.

Думая о своем промахе, я вспомнил о тенденции, что психиатров всегда беспокоят пациенты, страдающие от депрессии. За взрывом негодования врача всегда скрыта озабоченность. Но по поводу чего? Что депрессия может быть заразна. В этом все дело. Когда напротив тебя сидит подавленный человек, ты чувствуешь, что являешься подпиткой: из тебя высасывают жизнь, и ты сам становишься подавленным. В этом заключалась моя проблема с Карен. Вот почему мне было трудно находиться рядом с ней. Много лет я работал со многими пациентами, страдающими от депрессии, но никто не воздействовал на меня так, как Карен.

 

 

Спустя месяц мой секретарь сказала мне, что получила три чека от Карен за каждый сеанс. Все были выписаны на сумму, отсутствовавшую на ее счету. Она позвонила Карен, чтобы попросить ее прийти и заплатить наличными, что та в итоге и сделала. Если ей хотелось пробудить гнев у ее психиатра, то ей это удалось.

Прошло еще три месяца, и одним приятным весенним днем в конце мая я увидел в своем списке пациентов на сегодня Карен, которая записалась на вторую половину дня.

Когда она вошла, не было заметно никаких изменений: одета в темные брюки и бледно-зеленую блузку с коротким рукавом, немного подрагивая, и столь же подавлена. Я поинтересовался, почему она пропустила сеансы.

С ее слов, она боялась возвращаться из-за тех самых чеков. Ей не хотелось показывать счета за услуги психиатра страховой компании ее мужа, потому что в этом случае все бы на его работе узнали, что она посещает меня.

Я посчитал, что ее объяснение - всего лишь рациональное обличие ее неуверенности насчет меня и что она мне дала второй шанс. Я надеялся воспользоваться им мудро. Я заверил ее, что страховые компании обязаны соблюдать правила конфиденциальности и что никто на работе ее мужа не узнает ее посещении психиатра. Карен была против использования своей медицинской страховки, тем не менее опасаясь быть не в состоянии оплачивать мои услуги, поэтому я ей предложил проводить сеансы раз в месяц. Она встретила это предложение с облегчением и согласилась. Только я беспокоился о том, что тридцатиминутного сеанса раз в месяц может не хватить для того, чтобы выявить и искоренить то, что ее беспокоило.

 

 

В ходе ее следующего визита, 19 июня, я напомнил себе о необходимости отнестись с пониманием к ее чувству безнадежности и беспомощности и по-настоящему понять ее в независимости от того, насколько ее манера держаться меня отталкивала. Я намеревался добиться большего.

- Я не знаю, что мне делать, доктор Байер. Я чувствую себя такой слабой и подавленной, - Карен вытянула трясущуюся нижнюю губу. - Я даже не хочу больше жить.

Я задавал конкретные вопросы с целью выяснения отдельных деталей. Несколько минут моих усилий дали некоторые плоды.

- Я рассказала не обо всех проблемах со своим мужем.

- Угу. - я выжидал.

- Он бьет меня. Если я не угождаю ему и не делаю то, что он мне говорит, то он говорит, что я ему не нужна, - она замолчала, ожидая, что я что-то скажу, но я молчал.

- Он своими ударами бьет меня посреди ночи и требует, чтобы я сходила в Макдональдс или, когда он смотрит телевизор и его баскетбольная команда проигрывает, то он бьет и винит меня в этом, - она смотрела на меня, оценивая, понимаю ли я.

- По Вашей вине его команда проиграла, - подытожил я, а Карен кивнула.

- Как долго это продолжается? – спросил я.

- Думаю, с рождения моей дочери Сары. Выпив немного пива, он в хорошем настроении, но, перебрав, он затихает и тогда с ним лучше не шутить.

Она думает? Почему она не знает точно?

 

 

Незадолго до следующего сеанса Карен позвонила и отменила встречу. Две недели спустя я получил следующее письмо.

11/12/1989

Уважаемый доктор Байер,

Сейчас час и тридцать минут ночи, я не могу заснуть. Не знаю, сколько я еще протяну. Я хочу умереть. Я ненавижу себя и свою жизнь. Я все время плачу. Я лишь жду подходящий момент. Не знаю, как и когда, но, думаю, что скоро. Я живой труп. Мне хочется заснуть навсегда. Пожалуйста, помогите мне, пока еще не поздно.

Ваша пациентка

Карен Оверхилл.

P.S. Вам не наплевать на то, что происходит со мной? Мне уже все равно.

 

Читая письмо, больше всего меня беспокоило то, что Карен уже махнула на себя рукой. Я был прав по поводу опасности, которую она сама для себя представляет. Оказалось, что она более безрассудна и решительна в этом плане, чем показывала внешне. Я позвонил ей незамедлительно.

- Карен?

- Да, - я голос звучит тихо и отдаленно по телефону.

- Это доктор Байер. Я получил Ваше письмо.

- О.

Мы проговорили несколько минут, в ходе которых выяснилось, что она всерьез взялась за реализацию самоубийства, возможно приняв слишком большую дозу лекарств, которые я же ей и прописал. В тот момент я понял, что существует только одно реальное решение.

- Самое важное на данный момент сделать так, чтобы Вы были в безопасности, - сказал я настойчиво. - И лучшее место - больница.

Я сказал это уверенно, поскольку убедить кого-то лечь в психиатрическую больницу может быть крайне сложным занятием.

Карен молчала некоторое время.

- Если Вы считаете, что так будет лучше.

 

2.

Американские горки.

 

Карен поступила в больницу 19 ноября и пробыла там месяц. Когда я ее навестил, она передала мне листки бумаги, на которых запечатлела некоторые свои воспоминания. Кажется, ей было неловко мне их отдавать. Едва начав читать, я познакомился с жизнью, полной жестокости, страха, травм и выживания. Манера письма, орфографические ошибки и небрежная пунктуация говорят о том, что она писала их быстро, будто ее кто-то заставлял.

О моем отце.

Мой отец ужасный, недоразвитый, ленивый, склизкий тупой эксплуататор-клептоман без личности, абсолютный извращенец. Всё, о чем он думает - это секс. Она всегда заигрывал с моими подругами. Обычно он давал моим друзьям по десятицентовику и говорил перезвонить ему через 10 лет, чтобы он преподал им уроки любви.

Я ненавижу его. Он постоянно мучил меня физически и психически. Он заставил меня чувствовать себя уродливой, ненужной, незащищенной, бесполезной. Он всегда называл меня потаскухой, шлюхой, мандой, сукой и так далее. Он никогда не говорил мне, что любит меня никогда не обнимал меня, и я не хотела, чтобы он это делал. Он распускал сопли по любому поводу. Полностью зависел от моих бабушки с дедушкой. Винил меня за все его денежные трудности. Человек болен, и ничто не могло его изменить. Он всегда говорил мне: «Ты мне обязана жизнью». Он заботился только о самом себе и обращался с мамой как со служанкой и секс-игрушкой. Несмотря на это, моя мать надевала ему носки каждое утро.

Мой отец заставлял нас снимать одежду и ложиться на кровать. Он привязывал наши руки к изголовью электрическими проводами и бил пряжкой от ремня. Чем больше мы плакали, тем сильнее он бил нас. Мне пришлось научиться сдерживаться и не плакать. Мне надо было выживать. Затем он уходил в гостиную, включал проектор и смотрел порнофильмы. Мои отец и мать всегда спорили из-за них, отец утверждал, что научит ее, как правильно заниматься любовью. Они оба вызывали у меня отвращение. Как только они могли это делать с нами, когда мы находились в соседней комнате и все слышали?

С пяти до шестнадцати лет меня били от трех до пяти раз в неделю. Казалось, будто я вечно ходила избитая и с синяками. Я хотела, чтобы мои родители умерли. Я молилась, прося у Бога помощи, но ничего не срабатывало. Я не могла никому верить. Я хотела умереть. Я хотела сбежать, но боялась, что они найдут и убьют меня.

 

Она дала мне еще один листок, на котором слова были написаны печатными буквами в отличие от слитной прописи предыдущего текста.

Написанное было адресовано мне:

«Могу ли я ему доверять?

Что мне ему сказать?

Он меня бросит?

Он меня предаст?

Поправлюсь ли я когда-нибудь?

Боль пройдет?

Что если я потеряю контроль и слечу с катушек?

Как он мне может с этим помочь?

Я боюсь доктора Байера».

Одним унылым вечером, пока Карен была в больнице, я только закончил принимать последнего пациента на сегодня в своем пригородном кабинете, который делил с доктором Гонсалес, когда меня без видимой причины охватила паника. Я смотрел (уже на протяжении семи лет) из окна на поток ползущих по 95-ой улице машин и подумал: «Если я не выберусь отсюда, то буду лицезреть это следующие двадцать лет». Именно тогда я решил на постоянной основе принимать пациентов в центре Чикаго.

Я всегда чувствовал себя уютнее среди психоаналитиков в центре, но в начале карьеры практичнее было работать в пригороде. В центре города психиатры, психологи и работники медико-социальных служб буквально ходят по головам друг друга, и, хотя у меня хорошая подготовка, но отсутствие опыта не позволяло на первых порах выделиться из этой массы. В пригородах, особенно на юге, редко найдешь кого-то с моим образованием, поэтому заполучить пациентов проще. Кроме того у большинства тамошних клиентов есть хорошая медицинская страховка или нечто лучше того, что предлагают организации медицинского обеспечения основной массе белых воротничков в центре города.

Почувствовав теперь, что я готов преуспеть в самом городе, я навестил несколько коллег в университетских клинических больницах в центре, чтобы выяснить, есть ли вакансии на полставки. Я нашел одну у парня, который был главой стационара, в котором я проходил ординатуру. Я надеялся, что это место поможет мне получить рекомендации для моей частной практики, что позволит обойтись без рекомендаций от доктора Гонсалес.

Мой новый кабинет в центре города серьезно отличался от того, что на юге. Зеленый бархатный диван во всю стену. Рядом с ним расположен дизайнерский стул от Чарльза и Рэй Имз, на котором я могу сидеть таким образом, что мои пациенты меня не видят, когда рассказывают о своих переживаниях. Над диваном находятся четыре изображения птиц и бабочек. Напротив моего стула расположено кресло с зелено-белым цветочным рисунком. За ним примостился стол в стиле восемнадцатого века, а рядом с ним комод, на котором стоят электронные золотые часы Джефферсона пятидесятых годов, циферблат которых я могу видеть из-за головы пациента, с которым беседую.

Их стрелки словно парили в воздухе. У моего психоаналитика были такие же, и я видел их в большинстве кабинетов моих коллег. Не знаю, кто положил начало этой традиции, но я чувствовал себя обязанным продолжить ее. Ковер с восточным орнаментом повторял цвета стен и мебели. Книжный шкаф с хрустальными дверцами занимал соседнюю с диваном стену, а на противоположной от него стороне, рядом с моим стулом, были два окна во всю стену, из которых открывался вид на парки вдоль озера с высоты сорок четвертого этажа.

Часть моих пациентов, которые последовали за мной из моего прежнего пристанища на юге, была сбита с толку переменами в обстановке. Но именно здесь я чувствую себя уютно. Карен охотно согласилась проводить сеансы на новом месте.

 

 

На следующий день после Рождества 1989 года прошел почти год с начала ее лечения. Она сказала, что с тех пор, как мы начали обсуждать ее прошлое, некоторые воспоминания начали ее беспокоить.

- Однажды мой отец был зол на меня, - проговорила Карен виновато. - И метнул в меня вилку для мяса, она угодила мне в бедро. Я просто стояла и смотрела на нее, торчащую из моей ноги. Я не помню, что случилось после этого и как ее вытащили.

- Угу, - я выжидал.

- Я всегда думала о самоубийстве, с детства, - продолжила она. – Я никогда не предпринимала попыток покончить с собой, но всегда их планировала.

- Вы ранили себя не ради самоубийства, а ради самого процесса? - Карен отвернулась, и я увидел, как ее шея резко покраснела.

Она замолчала. Кажется, я капнул слишком глубоко. Мне не следовало прерывать её и задавать этот вопрос. Я попытался спасти положение, сменив тему.

- Лекарства помогают? - поинтересовался я.

Она пожала плечами, но глаза дали четкий ответ: «Нет».

Я прописал ей другой антидепрессант, и разговаривали о смысле терапии. Я предложил проводить сеансы раз в неделю после праздников для оказания ей более весомой помощи. Карен улыбнулась и сказала, что представит счет в страховую компанию мужа, чтобы так покрыла дополнительные сеансы. Перед тем как уйти она остановилась в дверях и повернулась.

- Не знаю, важно ли это, но, на своей свадьбе я три раза падала в обморок перед самым алтарем.

 

 

Январь 1990 года, и я не видел Карен с Рождества. Начинался второй год лечения, и я осознал, что сильно за нее беспокоился, особенно когда я был вне досягаемости.

- Последние недели были ужасными. - сказала она, осматривая мой новый кабинет, прежде чем плюхнуться на стул, словно уставший боксер-профессионал, выстоявший десять раундов.

- Что случилось?

- Не уверена, что могу так продолжать, - сказала Карен, свесив голову. - Я ничего не могу делать. Я продолжаю думать о самоубийстве.

Она выглядела так, словно хотела бы еще что-то добавить, но вместо этого лишь еще сильнее откинулась на стуле.

- Вы думали о том, как могли бы покончить с собой? - сейчас я взял за правило не спрашивать у Карен, потенциальная ли она самоубийца, а выяснить, насколько она близка к осуществлению своих замыслов.

- Я храню таблетки дома. Возможно, их хватило бы для осуществления моего замысла, но не думаю, что я их буду использовать, - сказала она.

Когда пациент для самоубийства решает прибегнуть к передозировке лекарств, которые ты сам ей прописал, в подобной ситуации сквозит особая насмешка. Будто ты сам дал ей пули для пистолета. Личное предательство пациентом.

Я играл на упреждение и прописал Карен новый антидепрессант, «Прозак», и кое-что еще, что должно было помочь ей лучше спать. «Прозак» не убил бы её вследствие передозировки.

- Вы делаете что-нибудь еще для подготовки самоубийства?

- Ну, я сторонюсь свою семью. Я им больше не нужна на самом деле, - она поджала под себя ноги.

- Как нам тебя обезопасить?

- Я не хочу обратно в больницу, - выпалила Карен, посмотрев на меня и стиснув зубы.

Меня очень беспокоило то, что она могла попытаться покончить с собой, но я не мог силой поместить ее в клинику. У меня было мало веры в то, что краткосрочная госпитализация даст эффект - только Карен будет временно в безопасности, а потом ее выпишут в том же состоянии. Хотя можно было еще к этому прибегнуть, но мне хотелось уберечь ее вне больничных стен.

- Сегодня среда, - начал я. - Встретимся снова в пятницу. Вам надо будет смыть все ранее прописанные лекарства в унитаз. Если станет хуже или захочется поранить себя, позвоните мне.

Я смотрел прямо на нее, выискивая малейший признак неискренности.

- Вы согласны?

- Хорошо, - произнесла она тихо и отвернулась.

- Вы обещаете? - не унимался я.

Она снова посмотрела на меня, затем на свои руки.

- Обещаю.

Обычно, возвращаясь домой ночью, я осознавал, что лечил двух-трех столь же трудных пациентов, как Карен. Лечение пациентов, склонных к самоубийству (анализ, кого положить в больницу, а кого можно успокоить телефонными звонками или дополнительными сеансами) - самая трудная вещь, которую делает психиатр. У каждого мозгоправа были пациенты, которые совершали самоубийства. Это не всегда можно предотвратить. У меня таких было трое, и каждая смерть опустошала меня. Глубоко внутри я надеялся, что моя способность спасти всех и каждого крепка как никогда, но иногда встревала жестокая реальность, и я терял кого-то в силу обстоятельств, которые не мог контролировать.

С тех пор как я начал частную практику я двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю готов ответить на звонок от своих пациентов, если только я не в отпуске и не попросил коллегу подменить меня ненадолго. Когда звонил телефон или пищал мой пейджер, я пытался угадать, что и с кем произошло. Я был рад, когда пациенты звонили в поисках поддержки и общения, потому что, по меньшей мере, это означало, что они живы. В начале 1990 года Карен часто звонила мне, иногда два-три раза в неделю, желая услышать слова поддержки. Значит, она еще не покончила с собой. Я боялся, что ее отделяет от этого всего лишь один шаг.

 

 

В феврале 1990 года Карен рассказала мне о происхождении своего шрама на лбу. У нее была аневризма или ангиома (доброкачественная опухоль, вызванная переплетением кровеносных сосудов), которую удалили, когда ей был год и семь месяцев. В детстве ее шрамы бросались в глаза, поэтому остальные дети дразнили ее Франкенштейном. Ее отец не мог смириться с ее проблемами со здоровьем и винил ее за высокие счета за лечение. Он кричал, что если бы не ты и твои счета, то мы бы зажили нормально. Думаю, ему ничего не стоило переваливать на Карен всю вину за свои неудачи.

Пока она была в больнице, ее отец украл ремни, которыми он привязывал ее дома к кровати. Если она плакала, он ее связывал и бил, чтобы дать настоящий повод для слез. Иногда Карен была немой, то есть отказывалась говорить. Когда ей исполнилось десять лет, она убедила всех, что оглохла. Из-за этого она проводила в больнице целые недели. С ее слов, она просто перестала слушать.

Она росла, желая, чтобы ее родители умерли. С ее слов, отец тоже желал ее смерти. Однажды, когда она болела тяжелой формой пневмонии, он отказался отвезти ее в больницу. В итоге ее мать и дядя отвезли ее. Когда ее довезли, у нее произошла остановка дыхания. Если бы они дальше медлили, то она бы умерла.

Чем больше рассказывала Карен, тем сильнее я был шокирован от того, насколько сильно она страдала, но меня одолевали сомнения насчет их правдивости. Помимо физических страданий, становилось ясно, что она стала жертвой садистского эмоционального обращения. Сложно выяснить, насколько точны ее детские воспоминания, но она рассказывала их так уверенно, четко и с некой извращенной искренностью. Она говорила, что наши сеансы истощали ее.

 

 

В ходе следующих сеансов я выступал в качестве наблюдателя. У Карен проявилось головокружительное множество симптомов наравне с ужасающими воспоминаниями, но в целом она была менее подавленной и более оживленной.

- Однажды, когда я была маленькой, я шила платья для своих кукол, - говорила она монотонно. - Я спросила у своего отца, могу ли я взять его старый галстук, чтобы сшить из него юбку. Он согласился, но с условием, что я должна была правильно его завязать на себе.

Когда я закончила, я повернулась к нему, то он схватил меня за галстук и поднял в воздух. Я задыхалась. Он смеялся, приговаривая, что мне не стоит никому верить.

Карен рассказывала мне это без налета драматизма, наоборот, мрачно, словно воспоминания давили на нее тяжкой ношей.

- Все отношения с мужчинами заканчивались тем, что мне причиняли боль, - добавила она под конец.

Для меня это стало тревожным звонком. Психиатру следует всегда пропускать то, что говорит пациент через призму того, как это может сказаться на его отношении к своему лечащему врачу. Со стороны последнего это может показаться эгоистичным, но истина заключается в том, что практически всё, о чем говорит пациент, дает подсказки на скрытое отношение к своему психиатру. Карен недавно сделала настоящий прорыв в лечении, открыв некоторые ужасные вещи из своего прошлого.

Но в то же время она намекала, упомянув о своих отношениях с мужчинами, что и я не буду отличаться от них и причиню ей боль. С одной стороны она обрела место, где она может рассказать о своей искалеченной жизни, но с другой - глубоко внутри она убеждена, что я ничем не буду отличаться от остальных мужчин в ее жизни. Для нее это прописная истина.

Это ключевой пункт в терапии, в ходе которой можно будет достичь большего эффекта или разрушить все. У меня появилась возможность сказать нечто важное Карен (если подумать впервые), чтобы помочь ей всецело понять то глубокое недоверие, которое у нее сложилось к людям, даже тем, которым можно довериться.

Я уже многое сказал Карен, но все это не было по-настоящему существенным, всего лишь пробным, оказывающим поддержку или мотивирующим. Причина, благодаря которой мы зашли так далеко, заключалась в том, что я научился лучше слушать. И острая нужда Карен быть услышанной.

- Карен, я размышлял о том, что Вы сказали и думаю, что Вы боитесь открыться мне, потому что, Вы думаете, что я причиню Вам боль так же как и все мужчины, которых Вы знали. Вы хотите мне довериться, но боитесь этого.

Карен посмотрела на меня и неуверенно кивнула, на глазах появились слезы, а щеки покраснели. Смысл моих слов достиг ее, но потребуется время, чтобы она поверила в то, что я могу быть другим. Если я добился своего, то она почувствует себя понятой, под защитой и способной идти вперед.

В конце этого же дня я получил от нее письмо:

«Уважаемый доктор Байер,

Выйдя сегодня из Вашего кабинета, я обдумывала то, о чем мы сегодня говорили. Я хочу Вам сказать, что рада тому, что начала терапию. Мне хочется столько всего Вам рассказать, но, когда я переступаю порог Вашего кабинета, я теряюсь. Я рада, что Вы терпите меня, и надеюсь, Вы не считаете, что я трачу Ваше время попусту. Что со мной будет, когда я смогу выговориться? Справлюсь ли я с этим? А если нет? Чувствую себя, словно я катаюсь на американских горках, который никогда не остановится. Я знаю, что с Вашей помощью смогу помочь себе.

Карен»

 

Казалось, она прекрасно понимала, с чем имеет дело. Она на американских горках, стремительно падающих в пропасть. И я, ее попутчик, прекрасно отдавал себе отчет в том, что я едва узнал то, что на поверхности, а глубинные секреты все еще сокрыты. Думая об этом, меня охватывала определенная тревога. Одну неделю она в хорошем настроении, другую - в плохом.

Она хотела решить свои проблемы, но сможем ли мы оба с ними совладать? Вверх и вниз на американских горках.

Много времени в ходе лечения занимает ожидание того, что же выяснится позже. На этом аттракционе я ехал вслепую, не видя того, что впереди. Я выяснил, что у каждого пациента есть верное неосознанное ощущение того, как лучше рассказать свою историю, если просто ему это позволить. Один слой за раз. Одним из самых действенных советов во время учебы, который мне дали, гласил, что моя работа заключается в том, чтобы просто понять больного. Не говорить ему, что делать, не заставлять измениться, не рассказывать ему о себе. Моя работа - понять его. Однажды осознав это, я мог поделиться этим знанием с пациентами. Такой вариант позволит врачу быть терпеливым и избежать множества проблем.

Я хотел лучше понять подсознательные переживания Карен, ее секреты, которые ей не хватало смелости озвучить. С целью облегчить ей задачу я посоветовал ей записывать некоторые свои сны. При правильной трактовке сны могли указывать на текущее состояние подсознательных внутренних конфликтов пациента и источник симптомов болезни. Карен взялась выполнять мою просьбу, и на следующий визит она пришла, крепко сжимая листок бумаги, на котором было написано:

«Я быстро падаю с высокого здания. Я не могу остановиться, тело меня не слушается, земля все ближе. Я вижу машины и людей внизу. Я не хочу так умереть. Кто вытолкнул меня из окна? Или я прыгнула сама? Кажется, я не могу вспомнить как все произошло. Думаю, я в центре города, падаю из офисного здания. Я пробую управлять телом, но ничего не выходит. Перед самым касанием земли я просыпаюсь, дрожа всем телом. Мое сердце стучит невероятно быстро. Я вся в поту и меня охватила паника. Я держусь крепко за кровать, потому что я все еще падаю».

 

Психиатры считают, что сны состоят из трех составных частей: частиц прошлого, настоящего (так же известного как остаток дня) и отношения к лечению. Самое важное - отношение к лечащему врачу. Именно здесь кроется самая главная возможность для перемен. Остальные две части служат для истолкования третьей. На этом я и акцентировал внимание Карен.

- Думаю, этот сон выражает Ваш страх по поводу увеличения количества сеансов и сближения со мной. Вы падаете из офисного здания, похожего на мое, и Вы чувствуете, что теряете контроль, когда открываетесь мне больше и больше.

Еще одна метафора для американских горок.

Следующий сон приоткрыл следующий уровень ее страхов:

«Я в операционной, и вот-вот начнется операция. Врачи привязывают меня к столу. Я не знаю, какая операция мне предстоит. Доктора все в масках, я не могу разглядеть их лица. Они все смеются. Операция начинается с разреза на моем животе, от которого я чувствую нестерпимую боль, как от раскаленного железа. Врачи продолжают смеяться. Их смех пропитан издевкой. Хирург смотрит на мою ступню и говорит: «Ей это больше не понадобится», и отрезает ее, выкинув затем через плечо. Затем он вырезает мое сердце со словами: «У тебя нет сердца, нет чувств». Он продолжает смеяться. Я умираю. Каждый хочет заполучить кусочек меня. Я пытаюсь выбраться, но я не могу вырваться. Никто мне не помогает. Я просыпаюсь. Меня колотит от страха».

Я всегда становлюсь предельно внимательным, когда во сне у пациента появляется врач. Доктор обычно отчасти олицетворяет меня. Это один из способов узнать, что о тебе думает пациент на самом деле.

- Думаю, этот сон отображает по большей части страхи касаемо меня, - предположил я. - Вы беспокоитесь, что если продолжите лечение и позволите мне копаться в Вас, то Вы будете только страдать и чувствовать себя при этом беспомощной.

Ее кесарево сечение было похоже на этот сон - лишь боль и депрессия после.

На следующем сеансе Карен передала мне некоторые воспоминания, которые она записала. Она сказала, что не знает, почему вспомнила о них сейчас. Прежде чем начать, я пробежался по некоторым из них.

 

«Я лежу на столе в темной комнате. Я боюсь темноты. Меня всю ощупывают руки. Я плачу. Пожалуйста, не трогайте меня! Руки продолжают свое дело. Я слышу смех, мужской. Пожалуйста, оставь меня!

Мой отец заставил меня смотреть порнофильм, в котором женщина занималась оральным сексом с мужчиной. Он хотел научить меня тому, как надо правильно удовлетворять мужчину. Он говорил, что учит меня.

Я на террасе дедушкиного дома. Я играю со своими куклами Барби. Мне восемь лет или меньше. Мой дедушка зовет меня в спальню. Он трогает меня. Я не отвечаю. Он грозится выбросить мои куклы. На самом деле я не слышу его. Меня там нет. Я ничего не чувствую. Он ласкает меня и не останавливается».

 

Я увидел пустое место в последней записи Карен. Не знал, что оно могло означать, но решил оставить все как есть. Первый вопрос, который приходил мне в голову: реально ли это все? Я старался не спрашивать Карен об этих историях или подвергать сомнению их подлинность, но она преподносила их так подробно и последовательно, что мне они казались убедительными и правдоподобными.

Тем не менее с практической точки зрения лечения меньшее значение имеет тот факт, произошло ли это на самом деле. Важно понять, какая часть этих воспоминаний истинна. Они все образы в голове Карен. И они, и чувства, связанные с ними реальны для Карен. Детские воспоминания могут быть искажены, соединены с другими, замещены и изменены в огромном количестве вариаций. Хотя у меня нет оснований сомневаться в Карен, и известны случаи перманентного сексуального насилия над детьми, но я не могу себе представить, что могу сидеть рядом с кем-то, кто прошел через все это. Мне не нужно определять истинность произошедшего. Мне необходимо было понять, что думала и чувствовала Карен. На данный момент этого было достаточно.

 

3.

Исчезнувшее время

В июле 1990 года Карен впервые подробно рассказала о том, что некоторые отрезки времени выпадают из ее жизни. Она описала поездку в Лас-Вегас на прошлый Новый Год. Она оказывалась в разных местах в казино и не помнила как там очутилась. Иногда у нее было больше наличных, иногда - меньше. Когда ее муж и друзья в итоге нашли ее, у нее было две с половиной тысячи долларов в сумочке, хотя изначально их было двадцать пять. К тому же ей пришлось придумывать оправдание тому, где она была и почему не осталась в номере, в котором хотела отдохнуть из-за разыгравшейся головной боли.

Раньше она упоминала о своей забывчивости или о чем-то произошедшем, что она не могла вспомнить. Я отмечал про себя, что некоторые периоды времени она совсем не помнит, но в то время я чувствовал, что она не готова встретиться лицом к лицу со своей новой проблемой. Именно сегодня она в первый раз рассказала об «исчезнувшем времени» - небольшие промежутки времени, когда она отключалась.

На следующей неделе Карен начала раскрывать больше деталей об этих случаях.

- Однажды я ушла из дома в продуктовый магазин, но затем очнулась в торговом центре. Я не помнила как и когда я приняла решение не идти за продуктами.

Она выглядит смущенной и виноватой из-за неправдоподобности ее рассказа.

- Вместо этого я в «Карсонс» и покупаю своему сыну шапку, но я не помню сам процесс и как я туда попала. Подобные вещи происходили со мной и раньше, - некоторое время она молчит. - В другой раз после посещения группы помощи страдающим от депрессии я пошла пообедать, но я не помню как ела. Следующее, что я помню - головную боль на утро.

Очевидно, у Карен можно наблюдать диссоциативные эпизоды, то есть, промежутки времени, когда ее сознание разделено. Одна часть живет в реальном мире, а другая выключена из него. Я подозревал, что она страдала от этого уже некоторое время, но не я не знал, как именно они протекают.

Карен мне уже говорила, что боится углубляться только в одну проблему, поэтому я решил дать ей возможность рассказать о них, когда она будет готова. Я недоверчиво относился к этим рассказам, потому что не был уверен в том, что они не придуманы ею для меня.

При следующей нашей встрече она рассказала, что подралась с мужем. Она оставила дочь у матери на ночь, а ее муж из-за этого вышел из себя. Карен начала бить его по лицу, но ей казалось, что кто-то другой делал это. Он ударил в ответ, и все закончилось тем, что Карен обратилась в больницу, но она не помнила, что была там. Ее мужу сильно досталось. Карен сказала, что стала чаще отключаться.

Ей позвонил незнакомый мужчина, который говорил, что они познакомились ночью в прошлую пятницу. Она этого не помнила как и поход в кинотеатр - она не могла вспомнить отдельные отрывки из фильма. Также Карен не помнила, что происходило с ней с шести до десяти лет. Однажды монахиня из католической школы заявила, что она одержима, и окропила ее голову святой водой.

Карен описывала и другие эпизоды, которые периодически случались на протяжении большей части ее жизни. Она меня спросила, почему с ней это происходит. Я предположил, что это может быть одним из способов справиться с болью. Однако у меня были свои мысли на сей счет, но у меня не было лучшего ответа на тот момент.

В августе 1990 года Карен начала «выключаться» чаще, или же она начала больше рассказывать об этих случаях. В четверг ночью она обнаружила у себя под подушкой нож. Она не могла понять как он туда попал. Три-четыре часа выпали вечером в пятницу. Она написала мне следующее:

 

«Сейчас два часа ночи, и я не знаю, где я и как сюда попала. Я не знаю, в каком я городе. Тут нет домов - он кажется заброшенным. Не знаю, что делать. Попросить ли у кого-то помощи или продолжать ехать до тех пор, пока не увижу что-либо знакомое? Я не могу позвонить своему мужу. Он не поймет. Я одна, и мне страшно. Я на заправке. За стеклом сидит женщина, пойду спрошу у нее. Она была готова помочь. Выяснилось, что я в Тинли Парк. Я знаю, где я. Мы доберемся домой в целости и сохранности»

Слово «мы» мне бросилось в глаза. Она была одна, но «мы доберемся домой». Карен говорила, что «включилась» по щелчку пальца и осознала, что заблудилась. Все началось во время поездки за продуктами. Она вышла из дома в половину девятого вечера и «очнулась» в два ночи. Продукты она так и не купила и не досчиталась пятнадцати долларов в сумочке. Она благодарила Бога, что оказалась не так далеко от дома.

Сейчас Карен рассказала достаточно, чтобы понять, что у нее диссоциативное расстройство личности. Оставалось выяснить, не было ли это синдромом множественном личности. На мой взгляд этот термин больше подходит для человека, в котором уживаются разные автономные личности. Большинство психиатров никогда не сталкивались с данным синдромом, и я считаю, что подтвержденные случаи расщепления личности достаточно редки, хотя многие чрезмерно усердные врачи ставили подобный диагноз, чтобы в будущем заявить, что сталкивались с чем-то подобным.

Если у Карен был синдром множественной личности, то главная проблема заключалась в том, что та часть нее, которая приходитла ко мне на сеансы, не осознавала этого. Понять, что она страдала от диссоциативного расстройства личности, - не самое трудное. Оставалось неясным, как сказать об этом Карен. Я не готов был раскрыть ей свои мысли на этот счет, так как боялся ее реакции. Она едва держалась. Мне не хотелось давать ей серьезный повод для самоубийства и подталкивать ее к самому краю. Я поговорил бы с ней тогда, когда она сама начала делать бóльший акцент на этом обстоятельстве во время наших сеансов.

Пока что я сделал основной упор на укреплении взаимного доверия и управлении ее срывами.

 

 

Карен часто рассказывала о потребности наказать себя, потому что она «плохая». С ее слов, в последний раз она ранила себя три месяца назад. Она не могла смириться с тем, что ее отец трогал ее и бил. Ей больше не хотелось, чтобы к ней когда-либо прикасались снова. Ее посещали мысли вырезать свои половые органы. Тогда я посмотрел на нее. Карен выглядела слишком спокойной. Так выглядят люди, серьезно решившиеся на что-то. Разговор об отрезании частей тела пугал. Мне надо было попытаться искоренить подобные мысли.

- Обсуждая со мной насилие, которое Вы пережили, Вы утрачиваете часть столь знакомой боли, что чувствуете необходимость заполнить образовавшуюся пустоту. Я пытаюсь сказать, что нанесение вреда себе может иметь рациональное объяснение.

Два дня спустя, 30 октября 1990 года, я получил это письмо:

«Уважаемый доктор Байер,

Я должна Вам признаться, что соврала по поводу того, когда в последний раз ранила себя. Я сказала, что это было три месяца назад, но на самом деле произошло на прошлой неделе. Простите меня. Вы застали врасплох, и я боялась того, что Вы подумаете обо мне. Я не собиралась врать. Я не могла Вам тогда рассказать всю правду. Я всерьез опасаюсь, что со мной что-то в корне не так. Мне нужна Ваша помощь. Не знаю, почему мне хочется так делать. Я ранила себя в старших классах, но прекратила в возрасте девятнадцати лет. Это снова началось в прошлом октябре, и желание стало появляться чаще, с тех пор как мы обсуждали на сеансах сексуальное насилие надо мной. Я не знаю, как остановиться».

 

Она рассказала мне, что потребность причинять себе боль вернулась около года назад. С этой целью она втыкала проволочную вешалку себе в вагину. Она думала, что поступала именно так, чтобы не иметь возможности вести половую жизнь. Ей необходимо, чтобы травмы, которые она себе наносила, были свежими. Карен подробнее написала об этом в одном письме.

На следующий сеанс она пришла, как всегда, вовремя, но, открыв перед ней дверь, она держалась на еще большем расстоянии от меня. Морщины покрыли ее лоб и появились в уголках глаз. Она не посмотрела на меня, когда села.

- Я прочел все, что Вы написали, - сказал я, и выражение страдания только усилилось на ее лице.

- Вы все еще хотите видеть меня? - спросила она. - Или я Вам слишком противна?

Она не могла поднять на меня глаза.

- Я рад, что Вы в итоге смогли поделиться со мной этим секретом, и мне хочется помочь Вам понять, почему Вы так поступаете.

- Я не хотела рассказывать Вам об этом. Я слишком сильно открылась Вам и слишком много рассказала. Теперь я боюсь, что рассердила Вас, и больше мы не увидимся. Я рад, что она сама ценит связь, которая сформировалась между нами.

- Звучит так, словно Вы не можете жить ни со мной, ни без меня.

Карен согласилась и добавила, что проблем только прибавляется, учитывая то, что ей хотелось причинять себе боль все чаще, и она боялась рассказывать мне об этом.

Иногда я не мог подобрать слова, которые могли бы уменьшить ее боль. Я пытался сказать что-то, что показывало, что я ее понимаю и даже больше: что мне знакомы ее переживания. Я не мог точно понять, что она чувствовала. Как я мог представить то, через что она прошла? Но благодаря Карен я учился быть хорошим слушателем.

 

 

Сразу после рождества 1990 года я взял отпуск. Мне было трудно не винить себя за это. Не только из-за Карен, но и из-за других пациентов, переживающих разные стадии своих болезней и нуждающихся в поддержке, которым за время моего отсутствия станет хуже. Но, похоже, что Карен страдала сильнее остальных. Я хотел обсудить с ней подробнее ее случаи выключения из реальности, но как только появлялась возможность, новый срыв или возможность самоубийства все рушили.

Я предложил ей записывать свои мысли и сны, пока я буду в отъезде, чтобы мы могли обсудить их вместе после моего возвращения, чтобы наверстать упущенное. Я терялся в догадках, что меня могло ждать по возвращении домой.

4.

Выбираю смерть

 

29.12.1990, суббота.

«Я пыталась убедить себя сегодня, что ненавижу Вас. Мне было грустно, и я чувствовала себя, словно Вы меня бросили. Я знала, что на самом деле Вы взяли отпуск, но мне от этого легче не становилось. Думаю, что тот человек, которого я действительно ненавижу из-за того, что ему нужны Вы, так это я сама. Я решила перестать принимать лекарства. Мне они не нужны. Мне ничего не нужно».

04.01.1991, пятница.

«Что-то совершенно не так. Выключилась на два часа. За то время я напала на своего мужа. Она сказал, что я била его ногами, руками и яростно царапалась. Я вижу порезы, но ничего не могу вспомнить. Я видела порезы и на себе. Не понимаю, почему я это делаю».

10.01.1991, четверг.

«Все больше воспоминаний возвращаются, и от этого мне только хуже. Я не могу их записать. Не знаю, смогу ли я их когда-нибудь рассказать. Я хочу их забыть, но не могу. Я не могу остановить ни слова, ни боль».

 

Когда я вернулся из отпуска, в моем почтовом ящике меня ждало письмо от Карен. Перед сеансом я прочитал несколько абзацев из него. Она вошла в кабинет медленно и выглядела неважно: с опущенными плечами и поникшей головой.

- Кажется, моему мужу нравится причинять мне боль, - наконец произнесла она. - Но я не могу позволить себе уйти от него.

- Понимаю, но Вы можете сделать что-то еще? Вы можете как-нибудь защитить себя от него? - спросил я. Карен лишь пожала плечами и покачала головой.

- Он загнал меня в угол, - ответила она со смирением в голосе. - У меня возникают мысли о том, чтобы убить его, точно такие же, как и в отношении своего отца.

Я искал на ее лице признаки серьезности ее намерений, но в глазах читалась беспомощность, а тело говорило о полном изнеможении.

- Как Вы справляетесь с подобными мыслями?

- Когда они становятся невыносимыми, то я причиняю себе боль.

- Каким образом это помогает?

- Изгоняет фантазии из моей головы.

- Касаемо конкретно этих случаев нанесения себе увечий. Не пытаетесь ли Вы таким образом защитить своих мужа и отца от своего гнева, направляя его на себя... направляя в другое русло?

Карен смотрела на меня и молчала, но я заметил, что мои слова заинтриговали ее.

- И могло ли это объяснить то, что за время моего отъезда Ваша потребность ранить себя усилилась? - добавил я.

Карен смотрела на меня непонимающим взглядом. Я намеренно отбросил несколько логических связок, надеясь, что она сама проведет связь между гневом на меня за то, что я ее бросил на время отпуска, и ее возросшей потребностью наносить себе увечья. Мне надо было дать ей понять, что я осознаю, что внутри она злится на меня за это, но вместе тем, что ее чувства не разрушат наши отношения.

В ту ночь Карен приснился пророческий сон.

 

«Мне приснилось, что я пришла к Вам на сеанс, а Вы были на кухне, помешивая что-то в большой белой кастрюле. Я села на стул, и вдруг из меня начали выходить разные люди. Некоторые из них были детьми, а некоторые - взрослыми. Казалось, будто все они хотели встретиться с Вами. Все они были полупрозрачными. Один ребенок наблюдал за тем, что Вы делали, а другой спрятался за мной. Один взрослый казался очень грубым, а другой напуганным. Вы не могли их видеть, но я чувствовала их присутствие. Когда мы начали нашу беседу, они начали исчезать один за другим. Затем внезапно все закрутилось, как при перемотке, а мы всё разговаривали, но было ощущение, что прошел ни один год.

Только Вы все перемешивали что-то в той же белой кастрюле. Все остальные люди ушли».

Через некоторые отрезки времени, на ранней стадии лечения у пациента может быть своего рода собирательный сон, в котором он, словно ясновидец, видит путь, по которому будет следовать на протяжении всего лечения. Я думал, что этот сон именно такой.

Моя роль осталась прежней. Я повар, но всё, что я делал, так это перемешивал нечто в кастрюле. То, что происходило с ней во сне, удивляло меня. Все эти призрачные люди, взрослые и дети, которые выходили из нее, а затем постепенно исчезали, пока мы беседовали, а я все не отрывался от кухонной утвари. Этот сон подтверждал тот факт, что у Карен синдром множественной личности, с взрослыми и детскими личностями внутри нее и что нам предстояло заставить их исчезнуть.

Конечно, Карен сложно поддерживать со мной доверительные отношения в течение долгого времени. Иными словами, она боялась обжечься и частенько сбегала из кухни. Если над человеком издевались в той же степени, как с Карен, то самый трудным является поверить другому человеку, что он этого не сделает. Карен написала мне в своем дневнике:

 

«Я знаю, что меня беспокоит. Я просто не знаю, как с этим справиться. Чувство, будто я сама в это влезла, и мне самой отсюда и выбираться. Пока Вы были в отпуске, я осознала, что отношения, которые я выстраиваю с Вами, очень опасны для меня. Я знаю, что, в конечном счете, мне будет больно. Я не могу это допустить. Я стала слишком зависеть от Вас. Вы стали самым важным человеком в моей жизни, и это пугает меня».

На следующем сеансе Карен вошла в мой кабинет и направилась сразу к стулу, не поздоровавшись со мной, что было необычным. Она шла медленно, но целеустремленно. Она расположилась на стуле, но лицо ее было мрачным.

- Я чувствую, что самоубийство - единственный выход, - произнесла она сухо. - Я медлила, но сейчас самое время. Я больше не боюсь.

После этих слов она посмотрела мне прямо в глаза.

- Почему сейчас самое время? - спрашиваю я, хотя прекрасно знаю, что чем больше она мне доверяется, тем сильнее у нее желание покончить с собой. Я рад, что она сказала это в самом начале, поэтому мы сможем разобраться во всем до прихода следующего пациента.

- Моя мать уехала в Венгрию, откуда она родом, - Карен уже рассказала то, как ее мать оскорбляла и унижала.

- По этой причине сейчас подходящее время?

- Нет, не из-за этого.

Я подумал, тогда, почему же ты так ответила. Нет никакой связи между отъездом ее матери и ее желанием покончить с собой, это бессмысленно. Тут должно быть что-то еще.

- Из-за Вас я чувствую себя виноватой по поводу своих мыслей о самоубийстве, - сказала Карен, посмотрев в пол, а затем через некоторое время продолжила. - Вы - единственный, кто пытается помочь.

- Вы не думали о том, как бы я себя чувствовал, если бы Вы покончили с собой?

Внезапно Карен подняла глаза.

- Ну, да, я написала Вам письмо на этот случай, но не отправила его, - Она взяла сумочку, наклонилась ко мне и передала письмо, предварительно отвернувшись.

Я взял его и положил в сторону, чтобы сконцентрироваться на том, что она говорила.

- Я всегда знала, что все закончится самоубийством... время пришло, - она на мгновенье ушла в себя. - Я просто не хочу жить.

Я оставил ее последние слова без внимания, обдумывая то, в какую бездну она сама себя загоняет.

- Терапия - для Вас своего рода переходный этап в жизни, - начал я. - Вы годами пытались не замечать масштабы издевательств, которые Вы пережили, а теперь здесь со мной Вы столкнулись с этим лицом к лицу, и оно давит на Вас.

Я пытаюсь увидеть какой-то знак с ее стороны, что я двигаюсь в правильном направлении. Она немного поерзала на стуле, но мне не удалось достучаться до нее. Я должен попробовать еще раз.

- Меня тревожило, что это могло произойти, - продолжил я. - Сейчас кому угодно было бы тяжело, кто пережил всё, что пережили Вы. И также тяжело довериться кому-то, чтобы обратиться за помощью.

Карен начала немного плакать - это хороший знак.

- Ваша мать уехала, Вы чувствуете себя совсем одино