Генриха побеспокоили собственные товарищи. Хоть бессмертный и предупреждал не вламываться без спросу, в этот раз его просьба была проигнорена из-за безотложных обстоятельств.
Победитель, отвлекись-ка на минуту, к тебе прется какая-то карга. Говорит, проделала путь длиной в маленькое государство и смерть, как хочет пообщаться… - рыцарь, разбудивший кузнеца, вел за ручку старушку и ежемгновенно предлагал ей присесть, - Подыми свою задницу и разберись!
Недовольно вскочив со скамьи с перекосившейся рожей, Генрих рассвирепел и заорал при виде такого безобразия:
Ты что наделал? Впустил в наше убежище чужачку! – эмоции в нем пылали огнем, явно опережая рассудок, - Теперь мы вынуждены либо убить пришелицу, либо против воли держать и ждать, пока не кончатся её преклонные лета!
Дичайший ор и звон мужицких перебранок прекратились лишь тогда, когда старица издала первый звук. Иссохший рот скривился в судороге духовной боли, той, что жжет сильнее боли плоти:
Я никак вам не наврежу, поверьте… - добрая карга на время растопила зачерствевшее сердце бессмертного, пробудила спящее сострадание, входящее в вековечный комплект качеств любого из живых и порой меркнущее под гнетом дурных черт, - И все, что раньше было мне важно, теперь лишь в моей памяти.
Генрих попросил друга исчезнуть с глаз долой, желая поговорить с гостьей без постороннего присутствия.
Поскольку твоя роль уже сыграна и ничего полезного добавить ты не можешь, попрошу покинуть мою кузницу. Закрой дверь с той стороны и не заходи, пока женщина, которую ты привел, не уйдет, а коль ослушаешься вновь и потревожишь, то будешь бит нещадно или, скорее, изгнан. Понял?
И рыцарь, ранее прислуживавший совсем другому Генриху, тому, который с честью зовется королем, оставил вожака наедине с бабулей. Оставил и вышел прогуляться. Благо, снаружи правила теплынь, и не было повода трястись за непогоду…
Генрих спросил старуху с вежливостью, какую только смог собрать:
Мать, скажи, о чем ты думала, идя ко мне? Разве слухи о моей беспощадности уже не так внушают? Зачем рисковать жизнью ради какого-то скитальца? – владелец кузни почесал бородку, и муху, севшую на колено, раздавил хлопком ладони, - Ведь я мог не заметить твоей седины и обезглавить мигом!
Гостья неистово замотала головой и утерла покрасневшие щеки краем рукава.
Бедняжке пришлось закрыть глаза и долго настраиваться, освобождая себя от лишних мыслей, чтобы всю энергию направить на разговор и пробудить в кровопроливателе как можно больше сочувствия, как можно больше добра. Но, предполагая, что одних слов будет недостаточно, горбунья преклонила колени перед сидящим Генрихом и кинулась ему в ноги, начала целовать его башмаки…
Где-то двадцать секунд слабый язык отказывался перемещаться, не вылезал изо рта, губы шевелились медленно, едва ли быстрее остального лица. Каждое движение давалось с адским трудом и отнимало последние силушки. Чувствуя жуткую неловкость, сравнимую с позором, кузнец обхватил руками съежившиеся худые плечи присталицы и усадил на скамью. Предварительно освободил место от шерстяного одеяла.
Мать, ты что творишь? Присядь-ка… - бессмертного охватила сердобольность, прорвалась сквозь гущу закорюк и преткновений, ударила по самому больному, по самолюбию, по самоуважению, по душе… - Мы все обговорим, я обещаю.
Незавидная долюшка горбуньи – кланяться тому, кто род прервал без страха. Рассказ о воре-сыне все сложил по полкам, потушил очаг интриги и расхоложил.
Мне не трудно просить у вас о милости позволить мне дитя похоронить, воздать ему почести, нужные, ненужные! - ошеломленная собственным поступком, старуха расплакалась, словно на исповеди, - Я любила своего мальчика с момента, как его сердце только начало стучаться и до того, как прекратило… - и попыталась, если и не поверить в возвращение заколотого, что было невозможно, к её большому горю, то хотя бы распознать знакомые очертания в убийце сына. Как бы драматично и обидно это не звучало, Генрих напоминал древнесаксонского мужа, несмотря на то, что настоящая национальность бессмертного затерялась в пыли разноэпохья, а значит, напоминал и её сына, который был чистокровным англосаксом, чья кровь, пульсирующая в жилах, обязывала чтить устои любых предков.
Ах, за этим вы пришли, за моим трофеем… - гуманность вдруг слизнем с хозяина сползла, - Рассчитываете на снисхождение? Молитесь богам? – и укатилась в какой-то дальний угол, - Пройдоха знал все риски. Тот, кто посмеет меня обворовать – мертвецом ходячим станет. Данная заповедь крепче библейских указаний!
После неблагопристойно нескромного ответа нахального воздателя долгов старушка посерела. Новая порция слез подступила слишком близко к её окам…
Всякий негодяй, неважно, сколько гадких поступков лежит на его совести, заслуживает погребения. Этого достоин даже ты, о, Генрих Фатум, казнитель сотен мужей, сирот и вдов, ужас поселений, городов, отымщик кровов, отбиратель слав, а мой сынок подавно… - и закончилась по завершению закатанной речуги, когда все, лежавшее не языке, было произнесено и ярко-ярко выражено.
Да, все так… - как и стоило ожидать, Генрих приуныл от жуткой правды, притих и боле не разглагольствовал возвышенно о своих сомнительной порядочности подвигах, о неблаговидных черных актах, все дальше отстраняющих от рая, - Всё, как вы говорите. Я так много отнял, я стольких убил, что уже сбился со счету и точное число не вспомню никогда!