С этими словами русские воины и казаки шли на СМЕРТНЫЙ бой с ворогом!
Живущий помощью Вышнего, под кровом Бога небесного водворится. Скажет Господу: “Ты заступник мой и прибежище мое, Бог мой, на Тебя уповаю.”
Он избавит тебя от сети ловцов и от мятежного слова. Плечами Своими защитит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен.
Щитом оградит тебя истина Его.
Не убоишься ужаса ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Тысяча падет около тебя, и десять тысяч направо от тебя — к тебе же не приблизятся.
Только смотреть будешь очами своими, и увидишь воздаяние грешникам.
Ибо ты сказал: Господь — упование мое. Вышнего избрал ты прибежищем своим. Не придет к тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему.
Ибо Ангелам Своим Он повелел хранить тебя на всех путях твоих. На руки возьмут тебя, чтобы не споткнулся ты ногою твоею о камень. На аспида и василиска (аспид и василиск — ядовитые змеи) наступишь и попирать будешь льва и змея (дьявола).
“Так как он на Меня уповал, то Я избавлю его, укрою его, ибо он познал имя Мое. С ним Я в скорби: призовет Меня — и услышу его, избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его и явлю ему спасение Мое.”
Без преувеличения можно сказать, что для христианина Псалтырь является самой драгоценной книгой Ветхого завета. Псалтырь — это книга молитв на все случаи: в скорби, в чувстве безысходности, в боязни, в бедствиях, в слезах покаяния и в радости после полученного утешения, в потребности благодарения и для вознесения чистой хвалы Творцу. Св. Амвросий Медиоланский пишет: “Во всем Писании дышит благодать Божия, но в сладкой песне псалмов она дышит преимущественно.”
Олег Губенко.
Памяти предков…..
Вырвался из Крымских степей, пролетел по заднепровским просторам суховей, подгибая до самой земли покорные ковыльные стебли, поклоном своим выражавшие вечную преданность и покорность хозяину ветру. Закрутилась в безумном танце поднявшаяся над шляхом пыль, и исчезли отпечатавшиеся по дороге следы лошадиных копыт. Стирая память, ветер уносился в слепую, выгоревшую от полуденного солнца голубизну неба...
- Добрый был сечевик Дорош Люлька, - вздохнул дородный, седоусый, одетый в драную свитку казак.
Нахмурившись и пригладив оселедец, он отвязал притороченную к седлу флягу.
- Выпьем-ка, Апанас, чтоб дал ему Господь всего того, что желается ему, - обратился седоусый казак к своему спутнику, молодому подкрутившему усы и подбоченившемуся запорожцу. - Уехал Дорош из Сечи - знать, была на то большая причина. Мало кому из казаков довелось дожить до старости. Хоть я тому и пример, но против Люльки - совершенная пустота, недостойная и внимания. Приходился он дядькой моему отцу, годов на тридцать старше меня. Такой казацкой славы ни у кого еще не было. Все дал ему Господь, кроме достойной запорожца смерти, а без этого душа казацкая никогда не успокоится.
Отхлебнул седоусый казак из фляги, передал ее своему товарищу, и, закурив люльки, они повернули коней туда, откуда поднимались дымы куреней родной им Сечи.
На Троицу исполнилось Дорошу восемьдесят лет - не давал Господь ему смерти. Чувствовал он, что силы покидают его, что все меньше остается надежды погибнуть в бою, как гибли его верные друзья, с кем сводила его жизнь на одной дороге. Стыдно было Дорошу умирать у печи, у казана с кулешом, поэтому и поехал он искать смерти.
Где теперь вы, батько, и брат ваш Лукаш? Не было мне и пяти лет, когда покатились их головы с краковской плахи, куда попали вы после гибели гетмана Косинского. Дед прожил чуть дольше, полковничал у Северина Наливайко, да угодил в засаду с тремя казаками в хуторе под Чигирином, где рубились они с двадцатью ляхами и отдали Богу душу порубанные в куски.
Через год остался Дорош сиротой - угнали татары в рабство мать, и лишь спустя много лет узнал он у освобожденного из турецкой неволи казака, что умерла мать еще по дороге в Крым, не дойдя до Перекопа.
Разметала судьба Дороша и двух его братьев - Ивана и Хому по Украине, много помыкали они горя, пока не свела их судьба в Запорожье - там, куда приводит дорожка каждого, кто родился с казачьим именем в душе.
До прихода в Сечь был Дорош поводырем у слепого бандуриста, измерили они ногами все степные дороги, побывали во многих городах и селениях Украины, познали голод и холод, унижения, исходившие от польских панов и жидов-арендаторов, глумившихся над любым, кто носит православный крест, человеком.
Эх, какие песни пел старый бандурист униженным несправедливостью, возроптавшим, случалось, на Бога казакам и простым селянам!
Пел бандурист про атамана Байду, с которым в молодые годы рубился плечом к плечу, саблею прославляя казацкую удаль, находившуюся под покровительством небесного воинства, поднимая славу в недосягаемую для вражеских нападок высоту.
Плакали женщины, слушая бандуриста, украдкой утирали слезы старики, вспоминая о геройских днях и людях прошлого, но сверкали грозным огнем глаза и сжимались пальцы в кулаки у молодых, но уже хлебнувших военного лихолетья казаков, желавших сделать свою землю свободной, а имя свое оставшимся в памяти потомков, и уходили они по одному и целыми ватагами под покровом ночи степными тропами в заветную, опьяненную стремлением к воле Запорожскую Сечь.
По-разному складывалась их судьба. Случалось и такое, что не оставалось от них даже могилы. Полоскали дожди и сушили ветры их порубанные кости, оставшиеся на тех местах, где кипели когда-то бои, где полегли казаки в неравной схватке с врагом так, что и в живых не оставалось никого, кто донес бы на сечь рассказ о их ратной кончине. Если случалось надобность, шли запорожцы на смерть без оглядки на людскую память и молву. Всего лишь одного судью признавали над собой - Господа.
Умирал бандурист в Киеве - пришел поклониться святым местам, да там и остался. Перед смертью сказал он:
- Уходи, Дорош, на Сечь. Добрый выйдет из тебя казак. Живи, как велит тебе сердце, но не забывай Бога, не гневи его и помни, что без его воли и волос с твоей головы не упадет.
В ту пору, когда ступил Дорош на запорожскую землю, не было ему и четырнадцати лет. Был он бос, одет в холщовую рубаху и штаны, в соломенную шляпу. Усы еще не росли. Да и оселедца пока не было, но с важностью входил он в Сечь, зажав в зубах люльку.
Найдя атамана Полтавского куреня, в который он хотел войти, так как отец его при жизни атаманил тут, Дорош поклонился и сказал:
- Ясновельможный пан, прошу вас допустить меня в запорожское лыцарство, так как батько мой был Стефан Гурда.
Куренной атаман нахмурился, пристально посмотрел на Дороша, а затем, хлопнув себя по колену, вдруг захохотал.
- Эге, добрая у тебя люлька, - отдышавшись, проговорил он,- ну просто всем люлькам люлька. Да вот только и у меня имеется кое-что не хуже того, что у тебя есть, - добрая хворостина.
С этими словами Дорош получил столько горячих гостинцев от радушного хозяина, что, стиснув зубы и подпрыгивая на месте, он не смог удержать слезу.
Поблагодарив за науку, перекрестившись и прочитав в подтверждение православного исповедования "Отче наш", Дорош стал джурой.
С того дня, по запорожскому обычаю отбросив за ненадобностью родительское прозвище и оставив от прошлой жизни лишь имя, курень принял молодого казака в свою среду, называя его по-новому - Дорош Люлька.
Захлестнула казака волна разудалого мира, не подвластного чужим законам, насаждаемым пришлыми панами. Не клонилась казачья голова ни перед красотой панской жизни, ни под тяжестью страха перед смертельными муками, ни от какой другой причины.
Случалось, гуляла Сечь в таком необъятном размахе, что казалось, будто хочет поглотить она размахом этим всю землю, какая есть, от края и до края, но день веселья прерывался в одночасье, и выплескивалась за пределы Запорожья волна казачьего гнева, причиной которому, по обыкновению, было вести, пришедшие извне о поругании православной церкви да о притеснении многочисленными врагами запорожских вольностей.
Недолго пришлось Дорошу джуровать, был прилежен он в познании воинской науки, к тому же храбр и не по годам ловок и силен, и уже через год взяли его запорожцы на правах казака, а не просто помощника, в набег на крымские владения.
Не синеву неба, не зеленое колыхание степного моря видит седой Дорош Люлька - перед глазами его стоит молодость. Перемешалось уже все в памяти, перепутались даты былых походов, но лица атаманов Сечи, товарищей боевых - простых казаков - не стерли годы.
Где ты, Сагайдачный? Ведь нападали мы под твоим атаманством на Синоп и Трапезунд, ходили под Москву, оборонялись от турок под Хотином. Умер ты от ран, принявши монашеский постриг, да вижу я тебя, будто живой ты и поныне, а вместе с тобой стоит и славный кошевой Дмитро Гуня, и старший брат мой Иван, ушедший там во время Азовского сидения.
Да позвольте, панове, неужто все вы тут? И Григорович, и Тарас Трясило, и Остряница? И ты, Сулима, с кем раздавили мы ненавистную нам, запорожцам, крепость Кодак, грозно нависающую с севера над Сечью?
А пропустите-ка вперед, панове, брата моего младшего Хому! Когда уже встретимся мы с тобою, обнимемся да расскажем друг другу о житье нашем?
Сложил ты, брат мой любезный, свою светлую голову в бою под Берестечко, когда ляхи, воспользовавшись татарской изменой, разбили войска гетмана Хмельницкого.
Что ж молчите вы, панове? Глаза ваши смотрят на меня с укором, но виноват ли я в том, что жив до сих пор?
Воскликнув эти слова, вновь закручинился Люлька, но всхрапнул его конь, почуяв находившихся недалече лошадей; вспыхнул огонь в помутневших от нелегких дум глазах Дороша - донес ветер до его ушей обрывки польской речи. Скинул казак папаху, перекрестился, прочитал молитву и, выхватив саблю, добавил:
- Помолитесь и вы, панове, Господу, пусть снизойдет он до моей просьбы, пусть даст мне не славы, не богатства, но одной лишь достойной казака смерти.
За курганом лагерем стояли рейтары, было их не менее двадцати человек - кто варил кулеш, кто лениво лежал, покуривая люльку, у костра.
Вихрем взметнулся Дорош на коне, заплясал вороной вокруг рейтар, да не смог казак ударить кого-нибудь из них - недостойным ему показалось ему сражаться с врагом, не успевшим сесть в седло. Но вот один, другой, третий всадники мчатся навстречу Дорошу, и , откинув мысли о былом, отмахнувшись от видений, окунулся старый запорожский лыцарь в круговерть сабельной схватки.
- Позвольте уважить вас, панове ляхи, - засмеялся Люлька, взмахнул саблей - и покатилась вражеская голова по пыльной дороге. Развернувшись и присвистнув, он отбил удар рейтарова палаша и с разворота полоснул второго врага от плеча до седла.
Смерчем загулял казак в рейтаровой толпе. Разухабистой была песня его сабли, с визгом разрубающей все, что встречалось на ее пути.
Третий и четвертый поляки упали на землю, и тогда случилось необыкновенное даже для бывалого казака дело - повернули рейтары коней и погнали их прочь.
Как ни старался остановить своих солдат воевода - седой, одетый в дорогой панцирь шляхтич, не послушали они его. Тогда замахнулся шляхтич на одного из рейтар саблей, но тот выхватил пистолет и убил под воеводой коня.
Перед Дорошем остался всего лишь один противник. Побледнев, воевода смотрел смерти в лицо, ожидая нападения всадника, но Дорош, спрыгнув с коня, предстал перед шляхтичем в равном с ним состоянии.
Взметнулись, вспыхнув огнем на солнце, клинки, заплясали в пыли старый казак и пожилой шляхтич. Думал ли Дорош в тот момент о смерти? Один Господь знает...
Долго рубились они, не уступая друг другу ни в силе, ни в ловкости. Не смог Дорош позволить себе слабину, не мог поддаться воеводе. Хоть и хотел казак смерти, но только такой, чтоб была она завершением честного поединка, а не простой глупостью, недостойной даже казачьего размышления.
Казалось, что воинская удача вот-вот подхватит Люльку, подняв его на своих крыльях и подарив ему победу в бою, но шляхтич, изловчившись, сумел выбить саблю у Дороша из руки.
И снова увидел казак лица своих былых товарищей, и душа его наполнилась на какое-то мгновение радостью в предчувствии встречи, но и заноза досады кольнула сердце - неужто стал настолько слаб и недостаточно умел, что позволил шляхтичу взять верх в сабельной схватке?
Взмахнул воевода клинком, но, чуть помедлив, кинул саблю в ножны.
- Храбрый ты казак, - сказал он Дорошу, - храбрей моих солдат. Убил ты четверых, да только нет в твоих глазах смерти.
Уехал шляхтич вслед рейтарам на коне одного из убитых.
Подобрал Люлька оброненную саблю - хотел догнать воеводу, да не сумел сесть в седло, покинули его силы. Чувствовал Дорош, как старость вливается тяжестью в руки и ноги, тянет голову на поклон земле, выдавливает слезу из помутневших очей.
Эй, буря-ураган, где ж гуляешь ты, в каких просторах? Принесите, ветры буйные, тяжелые тучи грозовые, пусть прольются они дождем, омоют душу мою искалеченную шрамами памяти. Исстрадалось, иссохлось от тоски сердце. Куда подевались пути-дорожки, которые должны были повести меня дальше? Неужто придется мне до конца дней своих блуждать в потемках незнания, и душа моя, прожженная раскаленным свинцом упавшей слезы, никогда не обретет покоя?
Ночь ложилась на степь, размывая очертания курганов, поглотив упиравшийся в горизонт шлях, накинув на небо бархатный черный ковер, умелой рукой расшитый звездным серебром.
Бросил Дорош хворосту на угли, оставшиеся от костра, разожженного рейтарами, и, присев у огня, запел песню.
Полилась она над ночным простором, взметнулась вместе с пламенем к звездам, и степь ожила, дохнула свежестью, зашуршала травой, ковыльным шепотом выражая одобрение старинным песенным словам.
Но что это? Ослышался ли Дорош?
Где-то в темноте зазвучала бандура и неизвестный, не видимый Люльке человек запел ту же песню, что и он сам.
Время шло, голос слышался все ближе и ближе, и вот из ночной пустоты шагнули к огню двое - старый слепой бандурист и мальчик-поводырь.
Замолчал Дорош и кивком пригласил странников к костру.
"Не почудилось ли мне все это?"- подумал казак.
Слишком походил старик на бандуриста, которого водил Люлька в детстве по степным дорогам.
- Кто ты?- спросил казак у слепого старика.
Промолчал бандурист, но поводырь, поклонившись Люльке, ответил:
- Его зовут Дорош.
Вздрогнул запорожец, перекрестился, но не исчезли пришедшие из темноты гости, не простым видением были они.
- И он ведь тоже Дорош,- кивнул слепой старик в сторону мальчика и, присев у костра, запел.
Еще больше удивился Люлька, но, услышав песню про атамана Байду, встрепенулся и, отогнав печаль, подхватил известные ему с детства слова.
Песня казачья, какие чувства творишь ты с человеком? Устал ли ты, взроптал на жизнь, проклиная злую судьбину, или же пустота, разорвавшая душу, поглотила надежду на лучшее будущее - выплесни песнею боль свою на бескрайний степной простор, вспомни о героях былых времен, делами своими прославившими себя и нашу землю, и загорится в сердце твоем спасительный огонь, дающий жизненную силу, способную снести любую преграду, восставшую на твоем пути.
Пели старики всю ночь. Уснул Дорош лишь под утро, но недолгим был его сон.
Пробили предутреннюю серость первые солнечные лучи, приласкали озябшую от ночной свежести землю, заискрилась, переливаясь в свете солнца, роса; Дорош Люлька открыл глаза, но у костра никого не было.
Приснились ему ночные гости или было все это наяву? Кто знает...
Но тоски-печали больше не было в душе, и вновь вернулась былая сила, и казалось Дорошу, что дал ее Господь для того, чтоб достойно вступил казак в в последний бой, не посрамив имени своего.
Упал Дорош на колени, перекрестился и воскликнул:
- Почему не дашь мне смерти, Господи? Неужто прожил я не достойной казака жизнью? Неужто не был я защитником веры православной?
Отбил Люлька поклон, поднял голову и обомлел: стоял пред ним седобородый старец.
- Не гневи Господа, Дорош, сказал он, - на все есть его воля. Гордыня говорит в тебе, взывает к Всевышнему. Каждому дано по силам его, у каждого свой путь и своя кончина. Пройдешь без ропота через страдания - значит, прожил ты достойной казака и всякого православного человека жизнью.
- Господи, милостив буди мне, грешному,- прошептал Люлька.
Долгое время находился он в неподвижности, читая молитвы и размышляя над происшедшим.
Старец исчез, как будто растворился в воздухе, но казалось, что он незримо присутствует здесь. Чувствовал Дорош в себе великую силу, наполняющую душу живительным теплом, понимая, что силу эту, облекши в форму слов, дал ему старец.
Подняться с колен казака заставил стук лошадиных копыт - из-за кургана показались пятеро верховых крымских татар. Увидев Люльку, они выхватили сабли и с визгом помчались на него.
Отвязав лошадь, Дорош вскинул тело в седло и ринулся навстречу врагу.
Взметнулась Смерть, притаившаяся у кургана в радостном ожидании; хорошая жатва была у нее здесь вчера.
Не чувствовал себя Дорош старым, смеялся он в лицо врагам, не ожидавшим такого отпора. Полоснул с размаха одного из татар клинком по голове, другой, кинувшийся на помощь, вывалился из седла пронзенный насквозь.
- Это вам, панове крымчаки, за мать мою, в неволю угнанную, а это за брата Ивана, что погиб в Азове, - приговаривал Люлька. - А это за Михаила Дорошенко, славного гетмана, от руки татарской погибшего, и за всех православных христиан, вами замученных.
С этими словами еще два врага упали в дорожную пыль.
- Ну, получи и ты, бусурман, - сказал Дорош и разрубил последнего татарина, но тут же покачнулся казак и со стоном выронил саблю - стрела вонзилась ему в руку. Из-за кургана и по шляху мчались на Люльку крымчаки. Накинув на казака петлю, стянули его с лошади, связали и предстали перед мурзой.
- Храбрый ты казак, - засмеялся мурза, затем, хитро улыбнувшись, крикнул что-то своим воинам и, развернув коня, сказал на прощание Дорошу:
- Жить сможешь, а воевать - нет.
Один из татар подошел к Люльке, выколол ножом глаза и развязал веревку.
Упал казак на землю, боль пронзила голову, но, стиснув зубы, он молчал, чтобы не показать перед врагами слабости.
Уехали татары, остался Люлька лежать на земле. Вспомнил он старца и слова его: "Не гневи Господа...", но желание отомстить не давало покоя, прорываясь сквозь боль, и Дорош, ползая по земле, начал шарить рукой в траве в поисках своей сабли. Ему хотелось окликнуть татар, вступить с ними в неравную схватку и через смерть уйти от позора бесчестия, но поиски были тщетны, сабли нигде не было...
Силы покинули казака, он упал ничком, но, пошевелив рукой, вдруг наткнулся на что-то. Сердце сразу же пронзило холодом догадки.
Подняв пустые глазницы к небу, он увидел в кровавой темноте старца. Благословив Дороша крестным знамением, старец сказал:
- Молись...
Люлька встал на колени и правой, простреленной рукой, превозмогая боль, перекрестился.
Поднявшись с колен и прижимая к груди найденную в траве бандуру, Дорош пошел по шляху в сторону Запорожской Сечи.
Ковыльные головы, тихо перешептываясь друг с другом, с почтением кланялись ему во след...