Период «паритета» и его слома

Основной исторический сюжет осетино-ингушских отношений периода 1917–1921 годов — это вооруженное противостояние значительных сил осетин в союзе с терскими казаками, с одной стороны, и ингушей, поддержавших Красную Армию и вооруженные отряды осетинской социалистической партии «Кермен» — с другой. Осетино-ингушское противостояние проявлялось иногда непосредственно, как самостоятельный фактор, но чаще всего как некий фон, местная специфика (81), в контексте которой разворачивалась борьба между основными действующими силами — большевизмом и контрреволюцией. В этой борьбе осетины и ингуши в значительной степени оказались по разные стороны линии фронта. Такое совпадение линии «этнического» противостояния (ингуши vs осетины и казаки) и противостояния «классового» (красные, большевизм vs белые, контрреволюция) является весьма относительным. Но оно было достаточным, чтобы закрепиться в сознании той эпохи понятиями «Красной Ингушетии» и далеко не такой «красной» Осетии (в ходу были термины «осетино-казачьи банды», «меньшевистская Осетия» и проч.).

В целом в результате «эпохальных этно-классовых битв» само этническое воспринимается или как революционное (ингуши), или как контрреволюционное (осетины и казаки). Относительность такого отождествления обусловливалась наличием отчетливо революционных («красных») осетин в виде партии керменистов, чье влияние на осетинское общество будет впоследствии преувеличено, и «красных казаков» Дьякова. Поддержка ингушами революции и большевизма была полностью обусловлена земельными противоречиями с казаками и обещанием новых властей решить эту проблему (возвратив ингушам потерянные в 1859–1861 годах земли).

Однако, чем решительней были ингуши «за» советскую власть, тем более жестоким будет их разочарование и тем непонятнее окажутся для них последующие метаморфозы власти. В 20-е годы произойдет то, что можно назвать катастрофой ложных ожиданий, ожиданий, которые являлись идеологическим производным реального союзничества ингушей и большевизма в период Гражданской войны.

Если Ингушетия вошла в советскую систему и эпоху «в едином порыве», то осетинское общество оказалось политически расколотым. Политическая поляризация в Осетии, ее внутренний социальный разлом выразились в уничтожении или эмиграции части осетинской элиты, придерживающейся как консервативно-имперских взглядов, так и социал-либеральных и антиимперских.

Административные перемены 1921–1924 годов

В 1921 году на территории бывшей Терской области образуются две административные единицы: к северу от Терека — Терская губерния (центр — Пятигорск), к югу от Терека — Горская (автономная) республика (к ней присоединяется также часть б. Баталпашинского отдела Кубанской области — Карачай). Восточная часть б. Терской области (Кизляр) отходит в 1922–1923 годах к Дагестанской (автономной) республике. Центр Горреспублики — Владикавказ.

Внутреннее административное деление и внутренние границы Горреспублики есть фактическое продолжение еще дореволюционного принципа совмещения этнических и административных границ и представляет собой дальнейшую реализацию политики совмещения этнических территорий с контуром административно-территориальных образований (82). Поэтому послереволюционные изменения границ «национальных округов» коснулись прежде всего тех фрагментов, где этнический состав населения «не соответствовал» титульности основной группы.

Административное деление Горской АССР в период ее образования (1921 год) и изменения в отношении дореволюционных границ представлено ниже (см. карты 5: 1916 и 6: 1921) (83).

Таблица 2

* в 1914 году — Нальчикский округ, в 1922 и 1932 — Кабардино-Балкарская АО;

** Карачаевская АО;

*** Северо-Осетинская АО;

**** Ингушская АО.

Владикавказ и Грозный выделяются в качестве самостоятельных административно-территориальных единиц (до революции Владикавказ относился территориально к Владикавказскому округу).

В решении «казачьего вопроса» (или в попытках решить проблему земельного дефицита за счет изъятий части казачьих земель) существовало две ориентации. Первая из них предполагала выселение всех казачьих станиц из Горской республики (вслед за высланными в 1918–20 годах девятью станицами) и распределение земель между горскими округами (84). Другая ориентация, в конце концов, победившая, предполагала оставить казачьи станицы на прежних местах, ограничив их земельный надел, на который переселить нуждающихся горцев (85). Первоначально на оставшихся в Горской республике казачьих территориях был образован Казачий округ, сокращенный затем до пределов Сунженского автономного округа (станицы Слепцовская, Карабулакекая, Ассинская, Нестеровская, Троицкая, Вознесенская и Терская). В составе горских округов (затем автономных областей) были сохранены казачьи административно-территориальные образования в виде отдельных районов (в Северной Осетии — Притеречный Казачий, в Кабардино-Балкарии — Казачий, в Чечне— Петропавловский).

Сегодня, в контексте «идеологического» осетино-ингушского противостояния, казачья проблема и пути ее «разрешения» в Гражданскую войну и позже наполняются несколько конъюнктурным символизмом: в Ингушетии проблема была решена путем изгнания станиц, в Северной Осетии — их включением и интеграцией в состав республики. Это различие идеологически рисуется «закономерным» проявлением традиционных казаче-ингушской конфликтности и казаче-осетинского согласия.

Сразу после образования Горреспублики — этой мини-федерации, составленной из этнических округов начинается ее вполне предсказуемый развал на этнические автономии.

В работах историков можно выделить подход, объясняющий развал Горреспублики тем, что Советская власть прибегла к принципу «разделяй и властвуй»: «большевики решили, что будет легче управлять горцами по племенам, чем целым народом» (86). Однако в процессе развала Горреспублики действовал целый комплекс «интересов», которые, накладываясь друг на друга, привели к ее исчезновению. Как уже было сказано, в этот период нарастала тенденция к этнотерриториальному самоопределению. Северо-кавказский (горский) интегризм питался слабостью каждой из составляющих групп в их противостоянии русской культуре и государственности. После краха этой государственности открылась (иллюзорная) возможность НЕПОСРЕДСТВЕННОГО самоопределения, минуя рычаги общегорской солидарности.

Кроме того, в 1921–1922 годах решалась проблема «уравнительного землепользования», в том числе уравнивающего среднедушевые наделы различных этнических групп. Назревал межокружной передел — новое изменение административных и этнических границ. Двумя основными направлениями в решении земельного вопроса были а) «уничтожение казачьей чересполосицы» (о чем говорилось выше) и б) земельное уравнительство между собственно горскими округами. Именно последнее более всего способстовало фактическому развалу Горской автономной республики: попытки менее обеспеченных округов решить свои проблемы за счет более обеспеченных подталкивали последние к выходу из республики (87). Вполне закономерно, что первой вышла из Горской республики Кабарда (ее руководители обоснованно стремились этим уходом обезопасить и сохранить относительное земельное благополучие Кабардинского округа).

Вместе с Кабардой «ушли» и арендованные осетинами в Малой Кабарде земли. В отношении этих земель стала невозможной реализация принципа «землю тем, кто ее обрабатывает». В 1922 году тысячи осетин покидали новообразованную Кабардинскую автономную область (88). Дальше действовал «принцип домино»: Карачай отделяется ввиду его анклавного положения по отношению к Горреспублике, Балкария отделяется в своем устремлении к Кабардинским общественным пастбищам и т.д.

В 1922–1924 годах Горреспублика фактически существовала как федерация из трех национально-административных образований — Владикавказского (Осетинского) (89), Назрановского (Ингушского) и Сунженского (Казачьего) округов, с паритетным статусом Владикавказа как общего административного центра. В 1924 году, наконец, «сиамские близнецы» оперативно отделяются друг от друга с сохранением общего центра, находящегося ВНЕ их территорий, в качестве отдельной административной единицы. Разделение Горреспублики на Северо-Осетинскую и Ингушскую автономные области не сопровождалось разделением Владикавказа на две части. В 1924–1933 годах административные органы обеих автономий, а также Сунженского автономного казачьего округа, арендовали здания в центральной, правобережной части Владикавказа (90). Легенда о существовании в 1924–1933 годах «паритетного» или «разделенного на две равные части Владикавказа» (левобережную — осетинскую и правобережную — ингушскую) очень распространена в прессе и литературе по истории конфликта (91). Это отчасти подпитывает определенные идеологические схемы «разрешения конфликта» через «справедливое разделение города как было в 20-х: правый берег ингушам, левый берег — осетинам». Данные схемы не учитывают нескольких обстоятельств: весь собственно «исторический Владикавказ» — это правобережный Владикавказ, что даже сегодня отражено в отчетливой «специализации» правобережной и левобережной частей, соответственно, как социально-экономического и культурного ядра, с одной стороны, и «спальных районов», с другой. Кроме того, «исторический осетинский Владикавказ» или Осетинская слободка (Иры-Kay) — это также часть именно правобережья города.

После 1924 года земельные противоречия, выступающие (в связи с возникновением субгосударственных образований) как территориальные споры, обостряются. Внутри автономий возникает бюрократия — этот носитель государственных иллюзий и их «деятельное имитационное воплощение». Будучи пропущены через ее мировосприятие и ее деятельность, поземельные противоречия отчетливо начинают выступать как факторы межнациональных противоречий. Субъектами этих противоречий впервые явственно начинают выступать государственно-кристаллизованные этнические группы — «автономии».

В разряд спорных территорий попадают те фрагменты, в которых этническая граница (закрепленная проживанием, землепользованием) «отслаивается» от более инертной и устойчивой административной границы. Среди существенных для настоящего обзора территориальных споров и изменений отметим следующее. В 1926–1927 годах происходит небольшой территориальный сдвиг в прохождении осетино-ингушской границы: Северная Осетия теряет левобережный сектор Балта-Редант, примыкающий с юга к Владикавказу и перекрывающий Военно-Грузинскую дорогу (92). Оправданность этих территориальных изменений оспаривались осетинской стороной.

Гораздо более существенные сдвиги происходили в политической сфере. Период 1922–1933 года именуют иногда короткой эпохой «справедливости и паритета» в отношениях советского государства к осетинскому и ингушскому народам и интересам их национального развития. Этот взгляд присущ в основном ингушским историкам и идеологам и отражает «паритетное» положение Ингушетии и Осетии в отношении Владикавказа как «общей столицы». Общий статус Владикавказа был неким политическим итогом, отражающим:

а. этнотерриториальные и исторические обстоятельства — этнические территории осетин и ингушей примыкают к городу; из Владикавказа осуществлялось постоянное управление осетинскими и продолжительное управление ингушскими обществами (территориями);

б. этнополитические обстоятельства — революционная роль Красной Ингушетии во Владикавказских событиях 1918 года «уравновешивала» фактор преобладания осетинского населения Владикавказа над ингушским (11 тыс. осетин и 500 ингушей).

Данный период «паритета» совпал по времени с невидимым и реализовавшимся чуть позже периодом, который можно назвать временем «геополитического оборота» Ингушетии и Осетии в отношении большевизма и советской государственности. Не прошло и десяти советских лет, как «меньшевистско-кулацкая Осетия», «Белая Осетия» стремительно обретает себя как самая советизированная из северокавказских горских наций, возвращает себе статус региональной избранницы теперь уже Красной Москвы. Перед Ингушетией же вновь возникает перспектива отчуждения и конфликта с властями.

«Перемену участи» можно отчасти объяснить следующим образом. Кризис в 1917 году имперской российской государственности, кризис, олицетворенный большевизмом, нашел себе в северокавказском регионе союзников прежде всего в лице этнических групп, особенно отчужденных от этой старой государственности и не адаптированных в ней. Большевизм и эти группы (народы) явились стратегическими и естественными союзниками в разгроме старой, имперской, но (подчеркиваю) государственности. Однако по мере того, как самому большевизму пришлось реконструировать себя уже не в виде революции-ломки, а в виде государства-империи, он находит в ингушах столь же естественных этнически определенных оппонентов. Вероятно, ничто не было столь несовместимо с целями советского социально-экономического пререустройства-перетряхивания, как приверженность вайнахов жестким фамильно-тейповым связям и исламу. Коллективизация и духовная советизация — это два основных фактора последовавшего в 1920-е годы ОБЩЕГО разрыва вайнахов с режимом.

С другой стороны, в политически развернутом, многослойном и даже аморфном осетинском обществе большевизм сам создает себе адекватную социальную базу: тысячи молодых сельских выдвиженцев, попадая в армию, партийно-советские структуры, становятся этой социальной базой. По двум сравнительным показателям — количеству коммунистов и количеству общеобразовательных советских школ (и учащихся) — можно судить о «подготовленности» и основательности осетинской интеграции в новую государственность (93; 94). Оба эти косвенные свидетельства показывают существенное отличие Северной Осетии от других горских регионов.

Таблица 3.

* Дигорский и Иронский округа. Сюда надо бы добавить еще и коммунистов Южной Осетии, как и часть коммунистов Владикавказа.

Таблица 4.

В 1933–1934 годах происходят два события, оказавших большое влияние на всю динамику осетино-ингушских отношений и на положение обоих народов в российско-советской системе. Эти два события — включение ранее автономного города Владикавказа (с 1931 года — г. Орджоникидзе) в состав Северо-Осетинской автономной области и объединение Чеченской и Ингушской автономных областей (с центром в г. Грозном).

Среди причин, обусловивших такое решение о передаче Владикавказа в состав Северной Осетии, наибольшим вниманием в ингушской политической среде пользуется национальная принадлежность Сталина. Среди ингушей преобладает мнение, что Владикавказ был передан Осетии как дар диктатора-осетина своей исторической родине. Отмечается также закулисная борьба между осетинским и ингушским лобби в Москве по данному вопросу (95), борьба, в которой «успех» осетин был предопределен национальными пристрастиями Сталина и его вайнахофобией.

Здесь нужно отметить следующие исторические обстоятельства: передача Владикавказа в состав национальной автономной области (Северной Осетии) — одно из проявлений общей для Северного Кавказа того время политической линии властей на «отход от коренизации» и «разбавление этнических автономий» включением в их состав населенных преимущественно русскими сельских районов и городов (96). Автономии, теряя демографическое доминирование титульной группы, обретали взамен столь желанные для форсированного социально-экономического развития «столичные города». Данная политическая линия в национально-административном устройстве региона преследовала одновременно несколько целей, главной из которых представляется форсирование социально-культурной абсорбции этнических групп в советскую систему. В то же время такая абсорбция, сопровождающаяся расширением автономий, была выгодна этническим бюрократиям, которые обретали новые иллюзорные рычаги и сферы влияния.

В ситуации с передачей Владикавказа Северной Осетии возникает вопрос — почему не была продолжена в данном историческом случае политика «паритета» между Северной Осетией и Ингушетией? Почему город не был территориально разделен, если не на «левую» и «правую» части, то каким-либо иным образом, более чутким к исторически определившейся социально-экономической структуре города?

Мне кажется, что передача Владикавказа Северной Осетии была предопределена прежде всего именно тем «геополитическим оборотом» Осетии и Ингушетии в их внутрисоветском положении, о котором говорилось выше. Очевидно, что лоббистская активность осетинских представителей в Москве играла какую-то роль в формировании скрытого или явного «режима наибольшего благоприятствования» для Осетии. Однако версия, акцентирующая лишь это обстоятельство, неверно оценивает то, почему собственно осетинское «влияние» возымело столь очевидный результат. Вряд ли Сталин был осетинским националистом. Скорее его «религией» была тотальная государственная власть, ее духовная, идеологическая, территориальная и т. д. экспансия. Он являлся «имперским националистом». Представляется, что именно эта «державно-имперская» система политических ценностей питала его неприязнь к ингушам и чеченцам, восходящую, вероятно, еще к временам Гражданской войны. Именно Сталиным был взят в конце 20-х годов курс в национально-государственном строительстве на преодоление политики «коренизации», отказ от нее и осуществление стратегии национально-государственной абсорбции этнических меньшинств, их бюрократий, поглощения этнокультурной специфики их жизненного уклада. В рамках этой стратегии огосударствления Сталин столкнулся с той же проблемой, с которой сталкивались проводники российской колонизации на Северном Кавказе еше в XIX веке: проблемой отторжения рядом горских народов навязываемых политических условий существования, навязываемых форм хозяйствования, критериев социальной стратификации, норм регуляции социальной жизни как таковой.

В этнических общностях типа осетинского, имевших опыт социально-классового расслоения и политической поляризации, новая «тотальная власть» довольно успешно находила адекватную своим целям социальную базу. Тем более успешно, что общество это обрело благодаря революционным потрясениям небывалый социальный динамизм: осетинство, казалось, рождается как нация благодаря самим процессам социалистического строительства. И инструментом этого рождения является новая осетинская элита — симбиоз национально-административного аппарата (советской бюрократии) и национальной интеллигенции. «Период коренизации» дал мощный импульс функционированию национальных элит, имевшему характер нацио-строительства. Поворот к огосударствлению 30-х годов не смог преодолеть значительной инерции иллюзий, свойственных национальным элитам в 20-е годы. Особенно глубоко процесс советизации прошел в этнических группах, фактически имевших или сохранивших лишь при-советски сконструированные элиты. В Северной Осетии социально-культурная продвинутость выступает как советская продвинутость, социально-политическая модернизация, как усиление советских структур и советских правил упорядочения социальной реальности.

В Ингушетии же наличие советской этнической элиты — это скорее миф: несколько выдающихся деятелей типа Зязикова были обречены «повиснуть» между советской системой и своим этническим сообществом, не имевшим для устойчивости данной системы серьезной социальной базы. В Ингушетии и Чечне фактически доминировала не-советская элита, органичная для своего сообщества, адекватная его социальной структуре, традициям и мировосприятию. Эта элита — духовенство и старейшины крепких фамильных групп — обеспечила значительный самосохраняющий антисоветский иммунитет вайнахов.

Стремление советской системы поглотить этнические сообщества принциально различным образом осуществлялось в зависимости от типа этнических элит, характера их генезиса и связи со своим сообществом. В Осетии советизация верха стала фактором такого внутрисоветского поглощения, в Ингушетии, напротив, наличие «органичной» элиты способствовало отторжению извне навязываемой системы. Уничтожение вайнахского духовенства воспринималась народом как уничтожение самих основ национальной культуры и традиционности. В силу того, что суфийское духовенство лишено иерархической структуры и, в определенном смысле, исчерпывается «стратегической связью» шейх—мюрид, что придает ему одновременно характер религиозной интимности и неразрывности с социальной «тканью» самого народа, — в силу этого репрессии против духовенства сделали неизбежным конфликт вайнахов с советской системой.

Во второй половине 30-х годов в Северной Осетии и Чечено-Ингушетии протекали, вероятно, диаметрально противоположные политические процессы. В Северной Осетии окончательная «победа советской власти» реализовывалась в политических чистках, где этническая элита «обновлялась» при помощи самой же себя при «гробовом молчании» народа. В Чечено-Ингушетии начинаются или, точнее, учащаются и усиливаются проявления национального неповиновения и сопротивления режиму. В конце 30-х годов в Чечено-Ингушетии имели место уже значительные вооруженные выступления (97).

Ранжирование этнических групп в зависимости от способности их социальной структуры быть проводниками государственной или имперской политики проявляется исподволь как «обратная связь», как державный властный ответ на внутриимперскую продвинутость той или иной группы. Критерии «надежности» и «ненадежности» вновь начинают фигурировать особенно отчетливо, когда сама имперская государственность оказывается под угрозой.

• ⇐ Назад
• 1
• 2
• 3
• 456
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• Далее ⇒