ВНУТРИПАРТИЙНЫЕ ПРОЦЕССЫ В КПСС И ЭВОЛЮЦИЯ СИСТЕМЫ ВЛАСТИ 6 страница

Характерной чертой идеологического диктата, сопровождавшего развернутое коммунистическое строительство, стало ужесточение политики в отношении литературы и искусства. После ХХ съезда КПСС появилось большое количество новых литературных журналов. Во второй половине 50-х годов впервые или после длительного перерыва стали выходить 28 журналов, 7 альманахов, 4 газеты литературно-художественного профиля.[417]С 1957 года регулярно стали проводиться встречи руководства ЦК КПСС с деятелями литературы и искусства. Выступавший на них с речами Хрущев ориентировал общественность на свои личные вкусы и взгляды в оценке произведений писателей и художников. Их суть заключалась в убеждении первого секретаря ЦК в том, что в монолитном социалистическом обществе «у наших деятелей литературы и искусства нет потребности в создании различных… течений».[418]

На июньском (1963 г.) пленуме ЦК КПСС Н. С. Хрущев прямо говорил, что литературные критики и искусствоведы не оправдали доверия партии, оказались не на высоте, нередко подходили к оценке произведений литературы и искусства не с принципиальных, а с групповых позиций. Он поставил задачу привлечь к идеологической работе в партийных комитетах квалифицированных людей, которые бы «внимательно читали произведения литературы, знакомились с творчеством композиторов, кинорежиссеров, постановками театров, правильно оценивали явления литературы и искусства». Другими словами, партия должна была усилить контроль за литературой и искусством, помимо цензуры вмешиваться в творческий процесс художественной интеллигенции. Более того, Н. С. Хрущев отметил, что, видимо, виноваты и партийные комитеты, которые «вовремя не заметили некоторых нездоровых явлений в искусстве и не приняли необходимых мер».[419]

Июньский (1963 г.) пленум ЦК КПСС все отступления литературы и искусства от «линии партии», от «социалистического реализма» списал на «правящие круги империалистических стран». В постановлении пленума «Об очередных задачах идеологической работы партии» говорилось: «Под прикрытием лозунга мирного сосуществования идеологии они пытаются протащить в наше общество лживые концепции «беспартийности» искусства, «абсолютной свободы творчества»».[420]Эти же самые формулировки в качестве ярлыков навешивались нашим литераторам, работникам искусства, которые несли слово партии. Таким образом, идейные позиции советских граждан вновь сводились к вражеской идеологии, идеологической диверсии, антикоммунизму.

В отношении литераторов, деятелей искусства допускались прямые оскорбления, унижения. Вот как передает поэт А. А. Вознесенский обстановку во время его выступления на встрече руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией: «По сперва растерянным, а потом торжествующим лицам зала я ощутил, что за спиной моей происходит нечто страшное. Я обернулся. В нескольких метрах от меня вопило искаженное злобное лицо Хрущева… Глава державы вскочил, потрясая над головой кулаками: «Господин Вознесенский! Вон! Товарищ Шелепин (А. Н. Шелепин — Председатель КГБ при Совете Министров СССР. — А.П. ) выпишет Вам паспорт», дальше шел совершенно чудовищный поток. Из зала доносился скандал: «Долой! Позор!»» Вознесенский пишет: «Через год, будучи на пенсии, Хрущев передал мне, что сожалеет о случившемся и о травле, что потом последовала».[421]

Картину дополняет известный кинодраматург М. И. Ромм: «Когда Вознесенский прочитал свою поэму «Ленин», Хрущев махнул рукой: «Так вот, пока вы, товарищ Вознесенский, не поймете, что вы — ничто, вы только один из этих трех с половиной миллионов (число родившихся за год. — А.П. ), ничто из вас не выйдет. Вы это себе на носу зарубите: вы — ничто»».[422]

М. И. Ромм говорил, что его поразила старательность, с которой Хрущев разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая: «…ну ничего решительно. И так он старался объяснить, что такое красиво и что такое некрасиво; что такое понятно для народа и непонятно для народа. И что такое художник, который стремится к «коммунизму», и художник, который не помогает «коммунизму». И какой Эрнст Неизвестный плохой. Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец нашел, нашел и очень обрадовался этому, говорит: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот это такое ваше искусство. И вот ваше назначение, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите»». М. И. Ромм замечал: «Говорил он под хохот и одобрение интеллигенции творческой постарше, художников, скульпторов, да писателей некоторых».[423]

Еще раз обратимся к письмам, поступавшим в ЦК КПСС на имя первого секретаря ЦК Н. С. Хрущева. После его выступления 8 марта 1963 года по вопросам литературы и искусства закройщица фабрики «Индпошив» г. Киева Г. Зинченко писала Хрущеву: «Я не буду спорить с Вами о художниках-абстракционистах, ибо не видела их произведений. Но я не совсем согласна с Вашей требовательностью по отношению к этим художникам. Направление в искусстве — это настолько стихийная вещь, что влиять не него нельзя, да и не нужно. По мне — пусть каждый творит, как он хочет. Время само отмоет шелуху от сердцевины».[424]Или вот выдержка из другого письма — Л. Семеновой: «Вам не следовало выступать на этом совещании. Ведь Вы не специалист в области искусства… Но хуже всего то, что высказанная Вами оценка воспринимается как обязательная в силу Вашего общественного положения. А в искусстве декретирование даже абсолютно правильное, положительное вредно».[425]Нельзя не заметить, насколько здравомысляще говорят об искусстве простые люди.

А вот какую оценку встречам Н. С. Хрущева, руководителей страны с творческой интеллигенцией давал секретарь правления Союза художников РСФСР В. А. Серов: «Свидетельством высокой заботы партии являются замечательные исторические встречи руководителей партии и правительства с деятелями культуры. Эти встречи — большое историческое событие. Партия помогла наметить четкую программу творческой работы деятелей литературы и искусства. Мы навсегда запомним замечательные, полные глубокого смысла, высокого революционного пафоса выступления Н. С. Хрущева, который дал нам прекрасный урок высокой партийной принципиальности в оценке явлений нашей социалистической культуры».[426]

Политическая концепция в отношении литературы и искусства исходила не от отдельных руководителей, а от системы, хотя в немалой степени нагнеталась, обострялась эта обстановка конкретными лидерами коммунистической партии. В этом отношении необходимо заметить, что И. В. Сталин уделял большое внимание вопросам литературы, следил за выходом произведений, давал личную оценку, зачастую со знанием дела. Эту традицию воспринял Хрущев, но он уже не читал художественные произведения, элементарно не разбирался в литературных вопросах, вопросах искусства и был лишь рупором у своих помощников, которые формировали взгляды руководителя партии, поддакивали его грубейшим просчетам.

К. И. Чуковский записал свою реакцию на заданный вопрос во время его выступления в доме отдыха «Барвиха» с воспоминаниями о В. В. Маяковском — «Отчего застрелился Маяковский?» Чуковский: «Я хотел ответить, а почему вас не интересует, почему повесился Есенин, почему повесилась Цветаева, почему застрелился Фадеев, почему бросился в Неву Добычин, почему погиб Мандельштам, почему расстрелян Гумилев, почему раздавлен Зощенко, но к счастью воздержался».[427]В предсмертном письме Фадеев писал, что искусство в СССР «загублено самоуверенно-невежественным руководством партии», а литераторов, даже самых признанных, низвели до положения мальчиков, уничтожали, «идеологически ругали и называли это партийностью».[428]

Вот как К. И. Чуковский осмысливает судьбу писателя А. А. Фадеева после его самоубийства: «Мне очень жаль милого А. А., в нем — под всеми наслоениями — чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие. Он — по существу добрый человек, любящий литературу «до слез умиления», — должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путем — пытаться совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная совесть в последние годы».[429]

Вот где трагедия и писателей, которые хотели отразить правду, и правительства, которое не хотело «выносить сор из избы». В советской системе, в ее политическом режиме литература из разряда художественного творчества трансформировалось в политическую служанку. Не все хотели быть «служанками», «политическими винтиками», а отсюда и вынужденно-принудительное диссидентство тех, кто твердо стоял на своих убеждениях, за правду, истинность истории.

В докладе секретаря ЦК КПСС Л. Ф. Ильичева на июньском (1963 г.) пленуме ЦК КПСС говорилось: «Литература и искусство — неотъемлемая часть общепартийного, общенародного дела». И далее: «Одно время под предлогом борьбы с последствиями культа личности отдельные творческие работники вообще стали выражать сомнение в необходимости партийного руководства искусством, иронически относиться к любому упоминанию об общественном долге художника и воспитательной миссии литературы и искусства. Но такой взгляд не получил распространения, он был отброшен самими творческими работниками».[430]

Здесь неточность — не сами творческие работники приходили к такому решению, а они были вынуждены это заявлять под партийным прессом, под реальной опасностью быть выдворенными из страны. Деятели литературы и искусства порой были вынуждены отказываться (больше — чисто внешне) от своих взглядов, признавали свои «ошибки» и заявляли, что будут их исправлять. После оскорбительных заявлений Н. С. Хрущева в свой адрес скульптор Э. И. Неизвестный направил руководителю партии письмо в декабре 1962 года, в котором писал: «Я благодарен Вам за отеческую критику. Она помогла мне. Да, действительно пора кончать с чисто формальными поисками и перейти к работе над содержательными монументальными произведениями, стараясь их делать так, чтобы они были понятны и любимы народом».[431]В конце письма Э. И. Неизвестный писал: «Клянусь Вам (Н. С. Хрущеву. — А.П. ) и в Вашем лице партии, что буду трудиться, не покладая рук, чтобы внести свой посильный вклад в общее дело на благо народа».[432]Е. А. Евтушенко после того, как был подвергнут суровой критике за свои произведения на заседании Идеологической комиссии при ЦК КПСС в декабре 1962 года, говорил: «И сейчас я, как никогда, понимаю, что мы отвечаем за завоевания революции, за каждую ниточку нашей революции. И на наших плечах сейчас, как никогда, лежит большая ответственность перед ленинскими идеями, перед завоеваниями революции, как никогда!»[433]

В исследуемые годы, как и в предшествующие, всесильной оставалась цензура, точнее — политическая цензура. Проверке подвергались все издания, все журналы и газеты, изымались не секретные и военные сведения, а все то, что, по мнению цензоров и партийных органов, выходило за рамки государственной политики, партийных решений, малейшая идейная неточность, как могло показаться Главлиту или Идеологическому отделу ЦК КПСС, не так истолкованное слово, будь то в статье или пьесе, становились предметом оперативного разбора, а то и политического обвинения или разноса.

Чтобы ограничить свободу творческой интеллигенции, в ЦК КПСС рассматривались два варианта судьбы творческих союзов — ликвидировать их, передав все полномочия министерству культуры СССР, или объединить союзы писателей, художников и композиторов. Секретарь ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев на июньском (1963 г.) пленуме ЦК КПСС говорил: «У нас сложилось такое положение, когда писатели, художники, композиторы, деятели кино собраны в изолированные друг от друга союзы, и хочешь не хочешь — приходится вариться в котле узких профессиональных интересов. Видимо, следует поддержать предложение многих деятелей культуры о преодолении «цеховой» разобщенности отрядов художественной интеллигенции и объединении всех творческих сил в едином союзе творческих работников».[434]Прозвучавшие слова были встречены аплодисментами членов Центрального Комитета.

Это предложение получило «конкретизацию» в выступлении первого секретаря Ленинградского горкома КПСС Г. П. Попова: «При образовании единого союза следует оградить его от людей, случайно попавших в ряды творческих работников. В новом Уставе следует установить периодическую отчетность членов союза за свою деятельность перед трудящимися, а также предусмотреть право отпускать из союза людей, не проявляющих творческую активность. Мы считаем весьма полезным, чтобы художники, писатели, композиторы, особенно молодые, сочетали свое творчество с работой в народном хозяйстве».[435]

В Москве коммунисты партийных организаций московских отделений союзов были поставлены на партийный учет в партийные организации заводов, фабрик, а для партийного руководства идейно-творческой жизнью союзов в них образовывались партийные группы во главе с партийными организаторами МГК КПСС.[436]

Таким образом, ЦК КПСС, местные партийные органы усиливали свое руководство творческими союзами, устанавливали над ними партийный контроль, творческих работников «вмонтировали» в партийные организации производственных коллективов для связи с жизнью и «рабочего» контроля за творческой деятельностью. Справедливо возникал вопрос: будут ли на пленумах объединенных союзов живописцы обсуждать вопросы музыки, а музыканты — романы?.[437]Последнюю точку в этом вопросе поставил Н. С. Хрущев. Он заявил: «Мы за самоуправление в искусстве и за творческие союзы, если это помогает развиваться искусству в правильном направлении… Ни за каким из союзов мы не признаем руководящей роли в обществе, кроме одного-единственного нашего союза — нашей Коммунистической партии. Все другие союзы, которые попытались бы направить свою деятельность против политики партии, неизбежно столкнулись бы с партией, народом».[438]Более строго и определенно не скажешь.

Таким образом, выдвижение задач развернутого коммунистического строительства, формирование общенародного государства как основного пути движения к будущему обществу явилось важной идеологической составляющей «хрущевской оттепели». По своей значимости данный вопрос соизмерим с разоблачением «культа личности». Эта тема привносила созидательный акцент взамен разрушительных идей демонтажа сталинской системы. Как показало исследование, взаимосвязь двух основных идеологических вопросов — «культа личности» и коммунистического строительства — очевидна и определенна. По мнению лидеров партии, освобождение от культовых наслоений объективно расчищало путь для непосредственного развертывания коммунистического строительства. Тем самым это во многом оправдывало резкость по отношению к Сталину, смягчая негативную реакцию партийного аппарата, внутренне не принимавшего новые веяния, и увлекало широкие массы реальными манящими перспективами будущего. Конкретный ориентир получала и партийно-государственная номенклатура, на достижение которого направлялась вся ее многосторонняя деятельность. Заметим, что этот ориентир выдвигался исключительно коммунистической партией, потому и ее роль в строительстве «светлого завтра» становилась ведущей и никем не могла быть поставлена под сомнение. КПСС превращалась в руководящую и направляющую силу советского общества, что и получило закрепление в новой партийной Программе и проекте Конституции.

Главным инструментом коммунистического строительства объявлялось общенародное государство. Его формирование квалифицировалось как развитие марксистско-ленинского учения о государстве, возвращение к ленинским теоретическим истокам, преодоление последствий эпохи культа личности. Процесс развития государства виделся в постепенной передаче его функций общественным организациям. В этой связи их статус с конца 50-х годов стал серьезно возрастать. Общественные объединения (прежде всего, профсоюзы, комсомол) становились активными участниками общественно-политической жизни. Такой подход не вызывал единодушного одобрения номенклатуры. Ослабление государственной машины и урезание своей власти и полномочий не входили в ее планы. Но в условиях безоговорочного лидерства Хрущева, установившегося в конце 50-х годов, этот курс получил свое развитие. Профсоюзы и комсомол были вмонтированы в общую систему партийно-государственной иерархии.

Привлечение широких масс трудящихся к управлению государством становилось стратегической задачей, от решения которой напрямую зависел успех коммунистического строительства в целом. Однако разрабатываемые меры реализации этого курса не могли быть воплощены в общественной практике. Серьезным препятствием в этом являлась существовавшая политическая система. Ее однопартийная структура, безальтернативность выборов в органы государственной власти исключали возможность проявления реальной инициативы масс в управлении государственными делами. Но официальная пропаганда и наука сознательно обходили данное обстоятельство, занимаясь демонстрацией преимуществ советской демократии, выработанной партией.

Провозглашение развернутого коммунистического строительства привело к усилению идеологического диктата властей во всех сферах общественной жизни. В этом заключалось своеобразие эпохи «оттепели». С одной стороны, наблюдалось раскрепощение духовной жизни, призывы к демократизации, требования вовлекать трудящихся в управление государством, с другой — эти инициативы были помещены в жесткие рамки системы, освобожденной от культовых наслоений, но скованной идеологией броска в коммунизм, навязанной КПСС. Более того, задача формирования нового человека, гражданина будущего общества привела к усилению борьбы за влияние над духовной жизнью людей. На эту сферу распространялось монопольное господство КПСС, исключавшее любую «конкуренцию». Именно это стало основой пересмотра отношений с Русской православной церковью, началом новой волны религиозных гонений и притеснений. Под жестким контролем оставались литература и искусство, где начавшийся после ХХ съезда партии процесс раскрепощения был особенно ощутим. Любое проявление самостоятельности в этой сфере, не связанное с целями и задачами, выработанными КПСС, незамедлительно пресекалось и беспощадно подавлялось.

 

Раздел 5