НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ЯЗЫКОВЕДЕНИИ 4 страница
принятая в грамматиках классификация слов, существующая уже с лишком две тысячи лет. Но этот трудный и сложный вопрос не может найти места в настоящем кратком очерке. Что общепринятая классификация слов не выдерживает строгой критики, читатель может найти доказательства в XI главе книги Пауля1. Не имея возможности теперь заняться этим вопросом, мы можем сказать только, что более правильной классификацией была бы такая, по которой все слова делились бы на знаменательные, имя и глагол, и незнаменательные, служебные, или частицы разных степеней: первой степени, например наречия, в которых элемент знаменательности еще очень силен, второй, например предлоги, которые гораздо менее знаменательны, и так далее до частиц, вроде русской то и греческой частиц, вполне служебных, лишенных всякой знаменательности и самостоятельности. И вот в истории языка мы видим, что одна знаменательная категория обыкновенно получается из д ругой, частицы же получаются из осколков систем знаменательных слов; при этом частицы более низких степеней развиваются из частиц более высоких степеней.
| 165 настоя- |
1 Речь идет о «Принципах истории языка» Г. Пауля (см. стр. щей книги). (Примечание составителя.)
...Желая составить себе хоть приблизительное понятие о том, как возникают слова известных грамматических категорий, мы должны бы прежде всего поставить вопрос, насколько правильна обще-
256
В. А. БОГОРОДИЦКИЙ
НАУКА О ЯЗЫКЕ И ЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ В КРУГУ ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫХ НАУК. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПРИРОДЫ ЯЗЫКА. ВОПРОСЫ ЧИСТОГОПРИКЛАДНОГО ЯЗЫКОВЕДЕНИЯ1
Наука о языке, или л и н г в и с т и к а, имея значение сама по себе в области человеческого знания, так как без изучения явления речи не может быть полноты миропонимания, представляет особенную важность в ряду филологических наук как самостоятельная наука, так и по своим обширным приложениям: она знакомит с родством языков и народов, с сравнительно-генетическим методом, получающим все более широкое применение в гуманитарных науках, наиболее же строго применяемым именно в языковедении, представляет важность и некоторыми своими прикладными отделами. Ввиду такой сложности науки о языке возникла пропедевтическая дисциплина под названием «Общего языковедения» или «Введения в языковедение», выясняющая основные вопросы науки о языке. К ознакомлению с этой дисциплиной мы и приступим, предварительно сделав некоторые общие замечания с целью облегчить дальнейшее изложение ее.
Прежде всего нужно уяснить п р и р о ду самого языка, а для этого должно оставить взгляд на язык как на сочетание букв, из которых слагается письменность, и иметь в виду живую речь. В этом смысле язык есть средство обмена мыслей (т. е. средство передавать свою мысль другим и воспринимать чужую), наиболее совершенное по сравнению с гораздо менее совершенным — жестами. При этом обмене слова нашей речи являются символами, или знака-м и, для выражения понятий и мыслей. Нетрудно понять, что это — наиболее удобные символы. В самом деле, что всего легче может служить в качестве таковых для передачи того изобилия понятий и представлений, которые проходят в нашем уме? Очевидно, нечто такое, что было бы весьма разнообразно, а вместе с тем, с одной стороны, легко производимо, а с другой —легко улавливаемо или воспринимаемо другими. Невольно изумляешься перед тем, как удачно пришло человечество к тому, чтобы воспользоваться
1 В. А. Богородицкий, Лекции по общему языковедению, Казань, 1911. Лекция 1.
258
такими легкими для производства и восприятия символами, какие представляет собою звуковая речь; вместе с тем эти символы, состоящие из звукосочетаний произносимых и слышимых, по разнообразию звуковых элементов вполне достаточных для обозначения разнообразных предметов мира, легко переходят в бессознательную деятельность, что также чрезвычайно важно, потому что они в таком случае уже не затрудняют хода мысли. Что же касается жестов, то, пока еще человеческий язык был слишком недостаточно развит, они могли играть довольно значительную роль, но с развитием языка значение их ослабело, так как они не могли дать такого разнообразия и не были столь удобными символами при передаче мысли, как звуковая речь; поэтому теперь жесты как символы имеют лишь побочное значение, сопровождая и дополняя живую речь.
Уяснивши себе значение слов как наиболее удобных символов или знаков мысли, мы остановимся теперь несколько подробнее на самом процессе живой речи, предполагающем говорящего и слушающего. Словесный язык, или разговор, соединяющий говорящего и слушающего, возможен прежде всего при наличности объективного момента, каковой представляют колебательные состояния воздушной среды, вызываемые действием органов произношения говорящих и воспринимаемые слухом участников разговора; но при этом необходимо и другое условие, именно: словесный язык может служить посредником между говорящими лишь тогда, когда в их уме с одними и теми же словами ассоциируются или связываются сходные представления. Нужно прибавить, что языковой процесс не один и тот же у говорящего и слушающего: у говорящего речь есть функция мысли, так как у него мысль ищет соответствующего словесного выражения из запаса слов и оборотов, хранимых его памятью; у слушающего же, наоборот, мысль есть функция речи или, точнее, слуховых представлений, возбужденных у него слышимою речью; короче: в процессе речи у говорящего мысль как бы ведет за собою слова, у слушающего же, наоборот, под влиянием слов складываются мысли. Но, как мы уже сказали, все это возможно лишь тогда, когда одинаковые слова ассоциированы в уме говорящего и слушающего с одинаковыми понятиями, и, следовательно, лишь тогда возможна объединяющая или общественная роль языка; это становится прямо осязательным, когда мы попадаем в среду, говорящую на неизвестном нам языке. Одинаковость языка, объединяя людей к общей деятельности, становится таким образом социологическим фактором первейшей важности.
Однако только что представленное разъяснение процесса разговора было бы далеко не полным, если бы мы ограничились взглядом на язык как на простой размен слов для выражения мыслей; в действительности сущность этого процесса глубже, так как всякий, и даже самый обыкновенный, разговор представляет собою творчество: говорящий выбирает наиболее соответствующие выражения, а слушающий старается не только уловить вернее смысл воспринимаемой речи, но и создать по возможности творче-
. ■ ■ 259
ской силой фантазии образ, соответствующий слышимым словам. Творчество это как у говорящего, так и у слушающего идет не всегда одинаково успешно: при сильном подъеме душевной энергии оно совершается наиболее успешно,— тогда у говорящего удачнее подбираются слова и даже создаются новые, речь становится выразительнее, а у слушающего глубже затрагивается соответствующий мир понятий и представлений и рельефнее вырисовываются образы. Даже у детей, когда они приобретают речь, процесс является не простым усвоением материала, но вместе и творчеством: усваивая слова, дети сами пробуют образовывать по ним другие, хотя бы и с ошибками. Так как, далее, словесное творчество говорящего, воплощая в слове новые комбинации идей, всё-таки оставляет многое невысказанным то творчество слушающего должно дополнять эти пробелы, а это легко ведет к частичному непониманию, тем более, что представления и понятия каждого складываются своим путем и потому не могут быть у разных лиц вполне тождественными1.
В последнем обстоятельстве можно видеть едва ли не основной фактор прогресса языка, так как говорящий, естественно, стремится высказываться таким образом, чтобы его полнее и лучше поняли; в то же время нетождество понимания, вызывая столкновение мнений, является лучшим средством для контроля за самою правильностью мысли. Прогресс языки в истории человечества будет нам особенно нагляден, если сравним язык каких-нибудь дикарей, иногда не имеющих даже особых названий для чисел дальше четырех или пяти, с литературным языком народов, достигших высокой ступени развития, причем, повторим, главный фактор этого мощного развития языка заключается в стремлении говорящего к тому, чтобы в уме слушающего как можно полнее отразилась та же мысль; а эта тенденция в свою очередь основывается на природном стремлении к общественности. Можно думать, что и самые начатки языка не вызваны лишь одною нуждою во взаимной помощи, но лежат в том же природном стремлении людей к общественности.
Далее, прогресс языка тесно связан с прогрессом цивилизации, так как появление у человека новых идей и понятий неизменно сопровождается появлением новых слов и выражений; таким образом, язык является как бы летописью пережитой культурной и социальной истории данного народа. Отсюда становится нам понятною и, любовь каждого народа к своему языку, которым говорили отцы и
деды; каждый человек легче и лучше мыслит и излагает свои мысли при помощи слов того языка, к которому привык с детства. Поэтому-то угнетение языка народности было бы не только тем несправедливым и жестоким запретом на свободу слова, который столь художественно представлен гр. А. Толстым в его поэме «Иоанн Дамаскин», но сопровождалось бы ущербом и вообще для человеческой культуры. Для лучшего уяснения себе этого пункта обратим внимание хотя бы на то обстоятельство, что сходные слова-понятия в разных языках представляют нередко различие не только по своему образованию, но вместе с тем и по оттенку, или нюансу, мысли (так, например, русское слово «причина» и нем. Ursache не покрываются вполне одно другим, представляя некоторое различие по своему, так сказать, смысловому тембру), причем это различие способно возбуждать своеобразие в направлении мысли. Таким образом, различие языков заставляет человечество идти к истине как бы разными путями, освещая ее с разных точек зрения, а это служит залогом наиболее полного достижения истины, а не одностороннего1.
Наш язык не только служит для выражения мыслей, он в значительной мере является и орудием мысли. Уже самое существование слов как некоторых объективных символов содействует переходу наших представлений из низших стадий в высшие, расплывчатых и легко теряющихся представлений — в более устойчивые и фиксированные в слове понятия, а чрез то и самое мышление приобретает определенность и ясность2. Но роль языка не ограничивается этим; приспособляясь к развивающейся мысли, он служит вместе с тем показателем успехов классифицирующей деятельности ума. Для примера остановимся на роли суффиксов по отношению к нашему языковому мышлению. В нашем уме явления и предметы мира классифицируются в группы, которые закрепляются в языке при помощи суффиксов; так, например, суф. -тель обозначает разного рода деятелей, -пае или -тие — действия, даже такая частная группа, как ягоды, отмечена особым суффиксом -ика или -пика (в разных языках такого рода группировка может представлять большие или меньшие отличия). Таким образом, элементы языка воплощают успехи познающей мысли и в свою очередь служат исходною точкою для последующего развития ее s; без такого фиксирующего свойства языка в человечестве не могла бы развиться ни одна наука.
1 На речь с указанной здесь точки зрения, т. е. как на процесс и творчество, смотрел уже основатель общего языковедения — немецкий ученый первой половины прошлого столетия В. Гумбольдт, говоривший, что язык есть не a (не факт, а деятельность); а та черта словесного языка, что мысль в умей говорящего и слушающего не может быть вполне тождественной дала повод , тому же ученому высказать, что речь представляет сочетание понимания с непониманием (см. «О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода». Посмертное сочинение Вильгельма фон Гумбольдта, Спб., 1859, стр. 40, 62).
260
1 Ср. В. Гумбольдт, указ. соч., стр. 31.
2 Ср. там же, стр. 51.
8 Дети, учась родному языку, бессознательно усваивают и все эти результаты классифицирующей мысли своего, народа, так что изучение языка является для них как бы школой естественной логики ума. Ничего нет удивительного в том, что в настоящее время и наука логики старается сблизиться с наукой о языке. В другом месте я разъясняю влияние, которое должно было оказывать слова на развитие философской мысли (см. мои «Очерки по языковедению и русскому языку», 1910, стр. 327).
261
В заключение общих замечаний о природе и роли языка мы должны заметить, что не все движения нашей психики могут воплощаться в простом слове; некоторые из них требуют для своего воплощения участия искусств, например музыки, живописи, поэзии. Язык с своей стороны дает возможность удовлетворять этим х у-дожественным стремлениям человека, так как содержит в себе, кроме звуков речи, также элементы ритма, музыкальности, созвучий, которые, придавая слову красоту, позволяют ему принимать художественное развитие. Таким образом, уже в самой,{ природе языка содержатся элементы для возникновения и развития поэзии или языка художественного, приспособляющегося к развитию художественной мысли, подобно тому как Язык научный или прозы приспособляется к успехам научной мысли .
Рассматривая природу языка и основные свойства его, мы не коснулись еще его весьма важной черты — изменчивости во времени и пространстве, благодаря которой и получилось в течение веков все языковое многообразие, какое видим теперь наземном шаре. Главнейшими факторами этой изменчивости языка и связанного с нею диалектического роста языков являются смена генерации и расселение племен, вступающих при этом в новые условия2. В настоящее время наука о языке распределяет все языки земного шара на ряд отдельных семейств (например, ариоевропейское, угро-финское, турецко-татарское и целый ряд других в разных частях света), настолько различных, что оказывается невозможным обнаружить родство между ними и, следовательно, одно общее их происхождение, хотя со временем, быть может, и удастся открыть родство по крайней мере между некоторыми из них. Каждое из этих семейств в свою очередь распадается на языки, наречия и говоры. Так, к ариоевропейскому семейству принадлежат сохранившиеся в письменности древние языки — санскритский, древне-греческий, латинский и пр.; из современных языков этого семейства назовем, например, романские, германские, славянские и др. Родство между языками, образующими то или другое семейство, языковедение доказывает путем сопоставления их слов и грамматических форм, что и составляет предмет сравнительной грамматики этих языков.
Ознакомившись с природою языка как объекта лингвистических изучений, мы обратимся к самой науке о языке и укажем на главные ее подразделения. Языковедение распадается прежде всего на чистое и прикладное. В область чистого языковедения входит сравнительно-историческое изучение языков того или другого семейства как со стороны грамматического строя, так и лек-сического запаса (т. е. запаса слов). Сложность подобных исследо-
ваний станет для нас понятной, если предварительно представим себе лингвистическое изучение одного отдельного языка. Сюда входит, помимо лексического состава, изучение его фонетическое (т. е. со стороны звукового состава и звуковых законов) в связи с физиологиею звуков, морфологическое (со стороны знаменательного состава слов) и синтаксическое (со стороны способов сочетания слов в предложения); в последнее время более и более упрочивается еще изучение языка со стороны семасиологической (т. е. в отношении развития смысловых оттенков слов)1; при этом изучение знаменательной стороны слов опирается на психологию. Затем все явления языка, к какой бы из этих категорий они ни относились, должны быть изучаемы не только в современном их состоянии, но также и в историческом развитии, причем исследование не ограничивается литературным языком (если таковой существует), но считается и с народными говорами во всем их разнообразии (диалектология). На основании такого частного изучения отдельных языков формируется более общее сравнительное изучение языков отдельных ветвей (например, в области ариоевропейского языкового семейства — сравнительное изучение славянских языков, языков романской ветви и т. д.) и, наконец, ветвей целого семейства (такова, например, сравнительная грамматика ариоевропейских языков), хотя прибавим, что и изучение отдельного языка не может обойтись без сравнения с его родичами. В каждом языковом семействе, при сравнительно-историческом его "изучении, лингвист старается воссоздать в качестве исходного пункта его праязыковое состояние, т. е. определить грамматический строй и лексический состав в ту эпоху, когда оно еще не разделилось на ветви, а затем уже следит и за дальнейшим диалектическим развитием до настоящего времени, причем он должен воссоздавать и праязыковое состояние отдельных ветвей, которые затем постепенно делятся на более мелкие, перешедшие, наконец, в современные языки. Что касается прикладного языковедения, то сюда относится главным образом воссоздание первобытной культуры отдельных семейств и ее последующего-развития по данным языка, причем лингвистика близко соприкасается с другими культурно-историческими науками; кроме того, педагогические вопросы о приемах изучения языков как родного, так и иностранных получают надлежащее освещение также в науке о языке, в прикладном ее отделе.
1 Ср., например, М. В г е а 1, Essai de semantigue, 1904.
1 См. там же— очерк 20 под заглавием «Психология поэтического творчества %
в соотношении с научным».
2 Подробнее о влиянии этих факторов см. в нашем «Кратком очерке диалекто-
логии и истории русского языка» (1910) — начальные страницы.
262
Г. ШУХАРДТ
ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ КНИГИ «ИЗБРАННЫЕ СТАТЬИ ПО ЯЗЫКОЗНАНИЮ»1
О ФОНЕТИЧЕСКИХ ЗАКОНАХ
(ПРОТИВ МЛАДОГРАММАТИКОВ)
Единственный тезис, который может быть признан безусловным и бесспорным достоянием так называемой младограмматической школы,— это тезис о непреложности фонетических законов. Мы встречаем его также в работах, предназначенных скорее для учащихся и широкой публики, чем для специалистов, и притом иногда без всякого упоминания о тех энергичных возражениях, которые против него выдвигаются. И все же, несмотря на это, я готов был бы уступить пожеланиям известных кругов и отложить на время оружие, если бы обе школы противостояли друг другу с четкими формулировками своих взглядов, так что-достаточно было бы всего нескольких слов для изложения собственной точки зрения. Однако в данном случае этого нет: одно и то же положение обосновывается совершенно различно, а дискуссия не удерживается по большей части в определенных, строго очерченных рамках и часто растворяется в рассуждениях по специальным вопросам истории индоевропейских языков; многие, очевидно, считают, что можно достигнуть примирения там, где в действительности возможны только «да» или «нет», другие колеблются, иные предпочитают молчать. Мои неоднократные, но случайные высказывания не ограждают, по-видимому, от опасности их неправильного истолкования, и поэтому я хочу, наконец, определенно высказать свое давнее резко отрицательное отношение к упомянутому выше принципу младограмматиков. Большая часть того, о чем: я здесь говорю, сказана уже до меня и в некоторых отношениях лучше; однако я надеюсь, что, даже кратко изложив свои взгляды и останавливаясь лишь на оставшихся более или менее незатронутыми вопросах, я смогу способствовать дальнейшему изучению этой исключительно важной проблемы.
Характер отмеченного тезиса младограмматиков, что признано и ими самими, исключает возможность применения индуктив-
Изд. иностранной литературы, I960. Перевод А. С. Бобовича.
ной системы доказательств. Попытки" же доказать его правильность с помощью дедуктивной аргументации я считаю неудачными, так как они базируются на явно искусственных положениях: в них не учитываются едва уловимые, но тем не менее существующие различия; переходные формы считаются взаимно исключающими друг друга; то, что найдено эмпирически, объясняется априорным, сложное — простым. Что касается дедуктивного характера моего дальнейшего изложения, то те немногочисленные примеры, которыми я иногда пользуюсь, служат лишь целям наглядности, и в силу этого возражения со стороны моих оппонентов должны быть направлены не на отдельные факты, а на совокупность моих взглядов в целом.
В предложении: «фонетические законы не знают исключений» — и субъект и предикат вызывают значительные сомнения. Если Вундт видит в нем логический постулат, то объясняется это тем, что термин «фонетические законы» воспринимается им уже в младограмматическом смысле, тогда как в действительности смысл этого предложения примерно таков: «все, что до настоящего времени обозначалось | термином «фонетические законы», это действительно подлинные, не знающие исключений законы, такие же, как законы природы», или, точнее: «фонетические изменения происходят в соответствии с законами, не знающими исключений». Однако впоследствии, особенно после появления превосходной, но, к сожалению, не всеми оцененной по достоинству работы Тоблера1, вожди младограмматиков отказались от этого широко применявшегося вначале отождествления фонетических законов с законами природы. Если некоторые, например Кертинг, и теперь еще продолжают придерживаться указанной точки зрения, то это по крайней мере последовательно. -| В силу тех же причин, из-за которых необходимо признать несостоятельность тезиса о сходстве фонетических законов с законами при- роды, несостоятельным оказывается и тезис о том, что законы эти не знают исключений. Термин «фонетические законы» нецелесообразен и еще в одном отношении. Хотя в соответствии с обычным употреблением я и понимаю под ним в настоящей статье законы фонетических изменений, однако с одинаковым и даже с еще большим правом его можно применить и к законам фонетического состава. Так поступил, например, Крушевский, приписывающий этим статическим законам такой же абсолютный характер; что касается его взглядов на динамические законы, то они кажутся мне не вполне последовательными.
Словом «исключение» выражаются чисто внешние отношения; .1 в нем не содержится никакого указания на действующие факторы. В силу этого вообще, а в нашем случае в особенности, различают— и притом совершенно неосновательно — исключения действительные
1 Шухардт имеет в виду работу L. Т о b 1 е г, Ober die Anwendung des Begriffes von Gesetzen auf die Sprache, Vierteljahrschr, fur wiss. Philosophie, III, Лейпциг, 1879. (Примечание редактора книги.)
и мнимые. Если за фонетическими законами признать абсолютный характер, то понятие «исключение» утрачивает свой смысл; то, что именуется обычно исключением, является в действительности результатом взаимодействия одних фонетических законов с другими, результатом смешения диалектов и развития смысловых ассоциаций. Первый из этих трех факторов не нуждается применительно к нашим целям в каких-либо дополнительных исследованиях, второй будет рассмотрен в своем месте, третий — теперь же. Ему принадлежит центральное место во всех построениях младограмматиков; в нем видят антагониста фонетических закономерностей и в качестве носителя психологического начала его противопоставляют физиологическому фактору.
Вопрос о внешних взаимоотношениях обоих факторов и о сравнительной важности того и другого был выдвинут уже Тоблером,
который вместе с тем с исключительной тонкостью показал всю трудность разрешения этой проблемы. Здесь возможно прежде всего под
чиненное положение одного из названных факторов: один — созидательный, или нормальный, другой — разрушительный, или аномальный. Под последним разумели психологический фактор. Однако
если при этом ссылаются на внешние признаки какой-либо формы,
то возникает вопрос, не следует ли обратиться к тем случаям (Тоб-
лер такого вопроса перед собой не ставит), где в больших группах
однородных явлений обнаруживаются отклонения, возникшие в
результате спорадического воздействия фонетических законов.
В испанском и португальском языках все причастия, первоначально
оканчивавшиеся на -udo, имеют теперь окончание -ido, но разве исключена возможность, что то или иное из них осталось неизменным в силу чисто фонетических причин, например sabudo (известный) благодаря своему и, родственному соседнему b? И разве подобные «механические» причины не могли тормозить этот процесс на
всем его протяжении? К частным рассуждениям этого рода присоединяется также и соображение общего характера: возможно ли вторжение произвола в столь строго обусловленный порядок? Все это при
водит нас к заключению, что закономерность в равной мере присуща
и психологическому и физиологическому началу речи; иными слова
ми, оба начала должны быть соотносимы друг с другом. Границы
сфер их воздействия во многих местах пересекаются; преобладание
того или иного начала всякий раз определяется конкретными обстоятельствами. Поэтому для окончательного решения проблемы нужны
дополнительные данные. В связи с этим Тоблер указывает, что «гетерогенные силы никогда не уравновешиваются; больше того, они
вообще нигде не соприкасаются».
Гетерогенность сил едва ли возможно предвидеть заранее; она становится очевидной только в том случае, если действие каждой из этих сил совершенно независимо. Наша воля не в состоянии воспрепятствовать сколько-нибудь существенным изменениям, происходящим в нашем теле; в лучшем случае она способна воспрепятствовать лишь рефлекторным движениям, и это находит свое объяснение в
269
том, что последние являются не чем иным, как волевыми актами/1 превратившимися в конце концов в механические.
Наш случай заключает в себе нечто подобное. Там, где изменение того или иного звука, будь то индивидуальное отклонение или
естественный, или благоприобретенный дефект речи, объясняется |
физиологической причиной,— там, разумеется, обращаться к аналогии незачем; напротив, если мы сталкиваемся с исключениями по
аналогии, то необходимо отказаться от мысли о действии чисто фи-
зиологических причин. Психологическая природа одного из скре-
щивающихся факторов указывает на такую же природу второго.
Нечто подобное имел в виду, по-видимому, уже Курциус, у которого I
мы находим следующее: «Сила, создающая аналогию, должна обла-
дать чертами сходства с той силой, на которую она оказывает воз
действие».
Таким образом, на наших глазах ликвидируется противоречие между физиологическими и психическими факторами, и поскольку мы правильно понимаем их внутренние взаимоотношения, постольку нами уясняются также и внешние. В этом направлении сделано уже много. Хотя Остгоф, рассматривая формальное строение языка, весьма резко противопоставляет физиологические моменты психологическим, все же в своих «Морфологических исследованиях» он отмечает уже соучастие «психических факторов» в процессе фонетических изменений. Противоречия, в которых запутались при этом Остгоф и Бругман, были вскрыты Мистели1, но и с его пониманием соотношения физиологических и психологических факторов в процессе фонетических изменений я также не могу согласиться; оно возникло из стремления сгладить все острые углы, что в особенности проявляется в заключительной части его работы. Колебания младограмматиков переходят и в изложение Вундта, который, по-видимому, многое от них воспринял. Если вначале наряду с физиологическими условиями фонетических изменений он склонен был признавать также «лежащие еще глубже психологические мотивы, которые, возможно, даже более древнего происхождения», то в дальнейшем он говорит исключительно о влиянии физиологических факторов. В результате непосредственно за утверждением, что «язык в основном зависит от природных условий в такой же степени, как всякое явление исторического, порядка», он упоминает о некоем «определяемом законами природы характере, присущем различным областям жизни языка отнюдь не в одинаковой степени». Различие в характеристике, которую дает Вундт предмету и методу языкознания, остается для меня неясным. С удивлением я читаю у Бругмана, что многими из тех, «кто примыкал к Лескину, до появления книги Курциуса», психическая природа звуковых законов признавалась якобы за аксиому. Он забывает при этом, то обстоятельство, что выдвинутое его соавтором Остгофом предположение о якобы полной
1 F. M i s t е 1 i, Lautgesetz und Analogie, Zeitschrift fur Volkerpsycholqgie und Sprachwissenschaft, XI—XII, Берлин, 1880.