Прислушайся, мой друг, к тому, что здесь происходит.
В лагере паника: на сегодня назначена высылка людей из нескольких местечек сразу. Все напуганы: и те, кто должен уезжать, и те, чья очередь может подойти завтра, — понятно, что начальство в срочном порядке ликвидирует лагерь. И вот приходят такие вести: из города тоже уезжают транспорты и все делается с той же жестокостью, что и тут: жандармы перекрывают несколько улиц, ходят по домам, выводят молодых и старых, больных и слабых — как если бы они были самыми опасными преступниками, и всех сгоняют в большую синагогу, а оттуда под усиленным конвоем отправляют к поезду, где для них уже подготовлены товарные вагоны — для перевозки скота. Их загоняют туда, как мерзких тварей, люди набиваются так тесно, что с самого начала им не хватает воздуха. Когда они видят, что давка уже невыносима, что люди висят в воздухе, — тогда двери закрываются и закладываются металлическими засовами, и вагоны под конвоем отправляются в неизвестном направлении — к тому месту, которое для всех евреев должно служить местом сбора и <местом> работ. Тех, кто пытается спрятаться или кого подозревают в желании уклониться от работы или бежать, расстреливают на месте. На пороге большой гродненской синагоги — кровь десятков молодых людей, которых заподозрили в том, что они понимают, что с ними собираются сделать, и хотят избежать этой участи — первыми взойти на жертвенник.
Когда власть имущие — эти отъявленные негодяи, подлые преступники — увидели, что система отправки людей прямо из города на поезд может им в будущем доставить серьезные трудности, потому что есть определенный риск, что соберутся группы отчаянных молодых людей, не связанных семейной ответственностью, которые смогут оказать сопротивление или уйти в леса, чтобы спрятаться там среди диких зверей — только чтобы не оказаться среди них, или углубятся в чащобы, где прячутся отдельные группки героических бойцов, которые жертвуют своей жизнью ради свободы и счастья для всех. Они помешают узурпаторам в борьбе за власть и могущество. А те, чтобы избежать всего этого, чтобы их разбойничий план был надежнее, прибегли к другим рафинированным средствам, задача которых — оглушить, затуманить сознание. Они распустили слух <о том>, что конечным пунктом сбора для евреев из Гродно будет лагерь в глубинке, который сейчас для нас <как раз> приготовляют. Этим опиумом иллюзий были опьянены даже те, кому удалось сохранить интуицию, реальные представления о происходящем и о будущем, кто был бы готов к борьбе и сопротивлению.
<И вот> концентрация гродненских евреев в лагере началась.
Иди сюда, друг мой. Сегодня должны подать <“наш”> транспорт. Давай выйдем на дорогу, которая ведет к лагерю. Подойди, встанем в сторонку, чтобы лучше видно было страшную картину. Видишь, друг, там, вдалеке, на белой дороге лежат черные люди — целая толпа — и почти не двигаются, их окружают черные тени — какие-то люди к ним периодически наклоняются и бьют по голове. Кто это — скот, который куда-то гонят, или люди, которые почему-то стали вдвое ниже? Непонятно. Посмотри, они приближаются к нам. Это тысячи, тысячи евреев, молодых и старых, которые сейчас на пути к своему новому дому. Они не идут, а ползут на четвереньках — так приказал молодой бандит, в чьих руках сейчас их судьба и жизнь.
Он хотел посмотреть своими глазами на эту страшную картину — как огромная толпа людей превращается в стадо животных. Он хотел наполнить свое разбойничье сердце наслаждением от человеческих страданий и боли. Видишь, как после большого участка пути они встают, как опьяненные, — измученные, разбитые — и по команде поют и танцуют, чтобы повеселить своих конвоиров.
Он, этот подлый негодяй, и его помощники уже в начале этой операции принесли свои души в жертву своему арийскому божеству, они превратили своих жертв в несчастные живые машины, лишенные своей воли, своих стремлений, готовые делать только то, что им приказывают их мучители. Единственное, чего они еще хотят, единственное чувство, которое у них еще осталось, — это желание, чтобы им оставили надежду, тлеющую глубоко в сердце, надежду на то, что в ближайшем будущем они снова обретут свое “я”, что в них вдохнут новую душу.
Посмотри, друг мой: они, как окаменелые, застывшие, идут в ряд. Не слышно ни криков, ни детского плача. Знаешь ли, почему? Потому что за каждый крик бьют и ребенка и мать. Таков приказ, так хотят эти молодые бестии, в которых разыгрались звериные инстинкты, — и потому они теперь ищут себе жертв, хотят напоить свои ненасытные разбойничьи души горячей еврейской кровью. Толпа должна приспособиться к этим страшным приказаниям — иначе их тела будут валяться, как падаль, на дороге, в потоках крови, и никто не сможет их <даже> похоронить.
Смотри, друг, как матери прижимают своих детей к груди, чтобы заглушить их плач. Они оборачивают им головки своими платками — чтобы никто не слышал крика замерзших младенцев. Видишь, один еврей ударяет другого по руке — подает знак, что нужно молчать. Будьте спокойны, помните, не теряйте жизни раньше времени. Вот так, мой друг, выглядит путь тысяч евреев, которых гонят во временный концентрационный лагерь.
А теперь посмотри, друг <...> сложилось теперь. Посмотри <...> тысячи и тысячи евреев, которые еще вчера были “нужными”, пользовались привилегиями за свою важную работу, сейчас превратились в душевно сломленных и физически истощенных скитальцев, которые не знают, куда загонит их дьявол, единственное желание которых — как можно скорее найти живую могилу, чтобы дать мешку костей отдых.
Друг мой, страшное известие получили мы сегодня: я и моя семья, друзья и знакомые, и еще тысячи евреев должны готовиться к пути. Черные мысли обуревают нас: куда нас ведут? Что принесет нам утро? Ужасное предчувствие не дает нам покоя, потому что поведение власти <никак> не соответствует <той> цели, о которой нам объявили: если бы мы были нужны на каких-то работах, то почему нас хотят так быстро истощить, обескровить, обессилить, превратить еврейские мускулы в руки, опущенные в бессилии? Почему ликвидируются важные рабочие участки, где, кроме нас, некому работать? Почему местные государственные работы теперь считаются неважными и рабочие места можно уничтожить? Почему ожидание концентрации теперь важнее, чем жизнь?
Видимо, это <уловка> проклятых подлых преступников, которые пытаются дать нам хлороформ в виде обещаний предоставить работу, чтобы можно было проще и с меньшим риском провести операцию по <нашему> уничтожению. Вот такие мысли сейчас одолевают тех, кто собирается в дорогу.
Я вижу, друг мой, что ты хочешь меня о чем-то спросить. Я знаю, чего ты никак не можешь понять, — почему, почему мы позволили себя довести до такого состояния, почему мы не могли найти себе лучшего места — <места>, где наша жизнь была бы вне опасности? На это я дам тебе исчерпывающий ответ <...>
Есть три момента, которые облегчили дьяволу его задачу — триумфальное уничтожение нашего народа. Один <момент> общий и два частных. Общее соображение заключается в том, что мы жили среди поляков, большинство из которых были буквально зоологическими антисемитами. Они <только> с удовлетворением смотрели, как дьявол, едва войдя в их страну, обратил свою жестокость против нас. С притворным сожалением на лице и с радостью в сердце они выслушивали ужасные, душераздирающие сообщения о новых жертвах — сотнях тысяч людей, с которыми самым жестоким образом расправился враг. Возможно, они радовались тому, что народ разбойников пришел и сделал за них работу, к которой они <сами> еще не способны, поскольку в них <все> еще есть зерно человеческой морали. Единственным, чего они определенно — и не зря — боялись, было соображение, что, когда борьба с евреями закончится, когда то, что они своей жестокостью и <своим> варварством начертали на щите, обессмыслится, им придется искать свежую жертву, чтобы утолить свои звериные инстинкты. Они действительно боялись, и проявления этого страха были заметны. Огромное множество евреев пыталось смешаться с деревенским или городским польским населением, но всюду <им> отвечали страшным отказом: нет. Всюду беглецов встречали закрытые двери. Везде перед ними вырастала железная стена, они — евреи — оставались одни под открытым небом, и враг легко мог поймать их.
Ты спрашиваешь, почему евреи не подняли восстания? Знаешь почему? Потому что они не доверяли соседям, которые предали бы их при первой возможности. Не было никого, кто бы мог оказать серьезную помощь, а в ответственные моменты — взять на себя ответственность за восстание, за борьбу. Страх попасть прямо в руки врага ослаблял волю к борьбе, лишал евреев мужества.
Посмотри, друг мой, <...> что <...>
Почему мы не скрылись в лесной чаще, почему у нас не было групп, отрядов, не было своих героев, которые бы боролись за благополучное завтра?
Думая над этим вопросом, нельзя забывать о <других> важных моментах — о личных чувствах, тревогах и инстинктах, которые погубили целый народ: огромные толпы людей, из которых каждый был оглушен своим личным горем, безропотно шли на бойню.
Первый момент, сослуживший им страшную службу, состоял в том, что связывает семьи: это чувство ответственности по отношению к родителям, женам и детям — это и нас связало, сплотило в единую неделимую массу.
Второй момент — это инстинктивная любовь к жизни, которая прогоняла все черные мысли, развеивала, как буря, все злые думы, ведь все то, о чем по секрету говорили и думали, — это не более чем крик души разуверившегося пессимиста, на чем можно было легко поймать каждого.
Мы не понимали, как так может быть — чтобы власть имущие, даже если они сплошь самые подлые, <самые> низменные бандиты, могли <бы> выдумать что-то худшее, нежели цепи, голод и мороз.
Кто мог поверить <тому>, что они забирают людей миллионами — без причины, без повода — и гонят навстречу многоликой смерти?
Кто мог поверить, <что> целый народ может быть доведен до исчезновения только лишь по дьявольской воле банды подлых преступников?
Кто мог поверить, что, терпя поражение в борьбе, эти изверги, “чтобы спасти положение”, принесут в жертву целый народ?
Кто мог поверить, что развитый народ может слепо повиноваться власти закона, который несет только смерть и уничтожение?
Кто бы мог подумать, что цивилизованный народ может превратиться в дьяволов, которые стремятся только к убийству и уничтожению?