ОБ ИСТОЧНИКАХ МЕТАФИЗИЧЕСКИХ ИСТИН 5 страница
Этот вопрос проходит через все произведения Платона, но нигде у него он не поставлен с такой резкостью и обнаженностью, как в "Федоне", в котором он нам рассказал, что философия есть μελέτη θανάτου (упражнение в смерти). И это, конечно, не случайность: пред лицом ожидающего казни Сократа другие разговоры немыслимы. Если точно философия есть μελέτη θανάτου - то еще можно готовящемуся к смерти человеку размышлять и философствовать. Если же "истина" у Спинозы и homo liber de nulla re minus quam de morte cogitat, то пр 1000 иговор судей уже навсегда закрыл уста Сократу - еще до того, как он выпил чашу с ядом. Человеческое мышление, которое хочет и может глядеть в глаза смерти, есть мышление иных измерений, чем то, которое от смерти отворачивается и о смерти забывает. Иначе говоря: в плоскости разума истины, которых искал Платон, не вмещаются. Они предполагают новое, не учитываемое обычно измерение. Когда Платон стал пред дилеммой: vera philosophia и philosophia optima, он сделал, не колеблясь, выбор: vera philosophia ему не нужна, он ищет и добивается philosophia optima. Если бы его спросили: кто дал ему право выбирать, если бы от него потребовали того, что у юристов называется iustus titulus и за чем обычно гоняются все философы, он, наверное, не умел бы, а может, и не захотел бы на такой вопрос отвечать. Или ответил бы вопросом на вопрос: да кому вообще присвоено право раздавать то, что юристы, т. е. люди, по своему назначению и по своему душевному складу призванные защищать открывшуюся им в пещере мнимую реальность, называют словом justus titulus.<<*10>> И в самом деле: кто или что вершает судьбы людей? Пока на этот вопрос не будет ответа, все наши истины будут иметь только условное значение. И потом мы говорим "кто" или "что". Это значит: может быть, justi tituli отданы в распоряжение живого, чувствующего, выбирающего существа, а может быть, они во власти чего-то, чему вообще ни до кого и ни до чего нет дела. Оно безвольно, равнодушно, автоматически, ничего не слушая и ни с чем не считаясь, выносит свои окончательные приговоры, на которые и апеллировать некуда. И если оно, это безразличное и равнодушное "что", есть источник и жизни, и истины, то какой смысл, какое значение имеет человеческий выбор? Не есть ли в таком случае выбор только самообман, самовнушение, бесстыдная дерзновенность, которая неизбежно должна обнаружиться и жестоко покараться при первом столкновении человека с действительностью? Сколько бы мы ни продолжали наши вопросы, явно, что в той плоскости, в которой они родились и выросли, мы не получим желанного ответа. Или, лучше: в этой плоскости ответ заранее предрешен. Никакого "кто" нет у источника бытия, стало быть, никакого "кто" нет и у источника истины. Или, если был там когда-то "кто", то он уже давно, в незапамятные времена, отрекся и от себя и от своих суверенных прав, предав их в вечное пользование неодушевленного "что", из мертвой хватки которого никакая смелость, никакое дерзновение уже не вырвет доставшейся ему власти. В этом смысл semper paret, semel jussit, в этом смысл всех тех αναγκάζειν и αναγκάζεσθαι (принуждений), о которых у нас шла речь выше. Рассуждения и диалектика, как просьбы и убеждения, тут равно не помогут. Раз истинная реальность находится в двухмерной плоскости "что" и раз мышление соответственно этому знает только два измерения (ειναι - νοειν), то выхода быть не может: придется отказаться от выбора, принести повинную 'Ανάγκη и уже не принимать истин без ее согласия и соизволения. Необходимость выбора не разрешает - если хочешь обрести право и свободу выбора, нужно покинуть ту плоскость, где осуществляется ее власть, не останавливаясь ни пред какими невозможностями, и, прежде всего, раз навсегда пренебречь всеми justi tituli, сковавшими не только наше мышление, но и бытие наше. Никого и ничего не спрашивая, по собственному почину противупоставить 'Ανάγκη, которая не слышит убеждений, властное της εμης βουλήσεως (по моей воле). Так чтобы аристотелевский Παρμενίδης αναγκαζόμενος превратился в Парменида, который говорит ωσπερ εξουσίαν εχων (как власть имеющий). 1000 Как написано: царство Божие берется силой.
Скажут: это значит бороться с самоочевидностью. Но Платон всю свою жизнь только и делал, что боролся с самоочевидностью. Чтоб одолеть ее, он пошел к тем отдаленным окраинам бытия, куда никто не ходит, где, по общему убеждению, никакой жизни нет и быть не может, где вообще ничего нет, где владычествует полагающая всему конец смерть. Это тоже, конечно, великое, величайшее дерзновение, последнее бесстыдство, на которое способен человек. Но как иначе добыть право на της εμης βουλήσεως (по моей воле)? Что ανάγκη αμετάπειστόν τι ειναι для Платона, повторяю еще раз, было так же неоспоримо, как и для Аристотеля. Но что такое смерть - этого никто не знает. Она страшна на вид, это правда. Но τα καλα χαλεπά (прекрасное - трудно). Этого и Спиноза не отрицал: omnia præclara tarn difficilia quam rara sunt (все прекрасное так же трудно, как и редко), так заканчивает он свою этику. Может быть, за трудностями и ужасами смерти кроется что-либо, что нам нужнее, чем легкость и приятность обыденной жизни? Терять уже нечего: к 'Ανάγκη ходили, ее выспрашивали и упрашивали, она не сдвинулась и не сдвинется со своего места. Пока она останется у власти, суждение, что отравили Сократа, будет такой же вечной истиной, как и суждение, что отравили бешеную собаку. А если сдружиться со смертью, если пройти сквозь игольное ушко последнего страшного одиночества, оставленности и отчаяния - может быть, удастся вернуть заветное της εμης βουλήσεως, то древнее, изначальное, властное jubere, которое мы променяли на безвольное, автоматическое, но спокойное parere. Надо преодолеть страхи, надо, собрав все свое мужество, пойти навстречу смерти и у нее попытать счастья. Обычное "мышление", мышление человека "повинующегося" и отступающего пред угрозами нам не даст ничего. Первый шаг: приучить себя не считаться с "достаточным основанием". Пусть Эпиктет или кто угодно грозит, что он обрежет нам уши, выколет глаза, заставит пить уксус или цикуту, - мы не станем слушать его угроз, как необходимость не слушает наших увещаний. "Душа человека при сильной радости или сильной скорби по поводу чего-нибудь, - говорит Платон, - принуждена (αναγκάζεσθαι) то, по поводу чего она это испытывает, считать наиболее очевидным и совершенно истинным, хотя это и не так обстоит... Каждое удовольствие и каждое огорчение имеет при себе точно гвоздь и прибивает душу к телу, и прикрепляет ее, и делает ее подобной телу, так что она начинает думать, что то истинно - что тело считает истинным".<<8>> Платон, точно вперед обороняясь против Аристотеля и Эпиктета, для которых αναγκάζειν (принуждение) и бесчисленные λυπηθηναι <<*11>> (выколотые глаза, обрезанные уши, уксус, цикута и т. д.) были последней инстанцией для разрешения спора между истиной и ложью, пытается не возражать им, а уйти из тех мест, где такого рода аргументация имеет и может иметь силу. "Тело" и все, что с телом, покорно необходимости и страшится ее угроз. И, пока человек боится, его можно пугать и, напугавши, принудить к повиновению. Но для "философа", который побывал на окраинах жизни, который прошел школу смерти, для которого αποθνήσκειν (умирание) стало реальностью настоящего и τεθνάναι (смерть) такой же реальностью будущего, страхи не страшны. Смерть он принял и со смертью сдружился. Ведь умирание и смерть, ослабляя телесный глаз, в корне подрывает власть ничего не слышащей 'Ανάγκ& 1000 #951; и всех тех самоочевидных истин, которые этой 'Ανάγκη держатся. Душа начинает чувствовать, что ей дано не покорствовать и повиноваться, а водительствовать и повелевать (αρχειν και δεσπòζειν, Фед. 64a), и в борьбе за это свое право она не побоялась перелететь за ту роковую черту, где кончаются все ясности и отчетливости и где обитает Вечная Тайна. Ее sapientia уже не meditatio vitæ, a meditatio mortis.
VII
Таков был путь, пройденный Платоном. В "Федоне" Сократ рассказывает, что в молодости ему пришлось присутствовать при чтении отрывков из творений Анаксагора и что, когда он услышал, что разум есть устроитель и зачинатель всего (νους εστιν ο διακοσμων τε και πάντον αιτιος), он безмерно обрадовался и сказал себе, что это как раз то, что ему нужно, и что ни на какие сокровища в мире он не променял бы такого учения. Признать за разумом такую власть значило, по его мнению, что разуму для всего и для каждого дано найти то, что будет для него наилучшим. Соответственно этому человек вправе ждать и для всего, и для себя только того, что будет наиболее удачным и хорошим. Каково же было его разочарование, когда, прислушавшись к словам Анаксагора, он убедился, что его "разум" ищет и находит в мире только естественную связь явлений! Сократу это показалось нестерпимо обидным, и он, отвернувшись от Анаксагора, стал за свой страх допытываться о начале и источниках всего существующего. По какому праву Сократ так рассудил? Подрядился, что ли, разум дать Сократу такое объяснение вселенной, при котором "лучшее" оказалось бы самым сильным? Разве в идею разума дано нам вложить силу находить везде только хорошее, а не то, что есть, т. е. и хорошее и дурное? Мы не вправе, т. е. не имеем никакого основания вперед с уверенностью рассчитывать, что разум найдет в мире больше хорошего, чем дурного. Может случиться, что он найдет больше хорошего, а может быть, больше дурного, и даже много, очень много дурного. Аристотель тоже знал Анаксагора, но ему Анаксагор был по душе, он казался ему единственно трезвым между пьяными. Разве, повторяю, понятие о разуме должно покрыться понятием о лучшем? Скорей наоборот, понятие о лучшем должно выводиться из понятия о разумном. Лучшее может быть неразумным, а разумное исключать лучшее. Совершенно разумно - чтобы не брать новых примеров, - что суждение "отравили Сократа" есть такая же вечная истина, как суждение "отравили бешеную собаку", и так же разумно, что к признанию истинности этого суждения равно принуждается и одаренный сознанием камень, и божественный Платон, который бы все на свете отдал, чтоб вырвать из когтей вечной истины своего несравненного учителя. Таких примеров можно привести без счету - и разве Платон и Сократ не знали этого так же, как и мы? Они, если бы захотели, могли бы сказать, как теперь говорят: "низшие категории бытия суть более сильные, высшие - более слабые". И это было вполне "разумно", хотя хорошего тут мало, хотя в этом нет совсем ничего хорошего. Хорошо было бы, если бы высшие категории были более сильными. Но требовать от разума, чтоб он признал, что высшие категории есть самые сильные, - значило ли бы насиловать (αναγκάζειν) разум? И разве разум покорится силе, откуда бы она ни пришла? Можно было говорить, как нам говорили Παρμενίδης αναγκαζόμενος (Парменид принуждаемый), даже Θέος αναγκαζόμενος (Бог принуждаемый), но сказать νους αναγκαζόμενος (разум принуждаемый) - хотя бы и самим добром, как б 1000 ы мы добро ни превозносили, если бы мы даже решились, вслед за Платоном, утверждать "ουκ ουσίας οντος του αγαθου, αλλ'ετι επέκεινα της ουσίας πρεσβεία και δυνάμει υπερέχοντος"<<9>> - кто посмеет сказать такое? Кто решится утверждать, что истина "Сократа отравили" в близком или отдаленном будущем перестанет существовать и что (сейчас это самое для нас главное) сам разум должен будет это признать, хотя и не по своему почину, а по принуждению (αναγκαζόμενος) чего-то, что его превосходит силой (υπερέχοντος δυνάμει)? Есть такая сила, которая повелевает и над истинами?
Не может быть двух мнений: такой силы нет. И все же Платон этой силы искал и за этой силой шел туда, где, по общему убеждению, ничего нельзя найти: к смерти. Но нужно признаться: Платон не нашел того, что искал. Или так, пожалуй, вернее будет: Платону не удалось донести и до людей то, что он нашел за пределами возможного знания. Когда он пытался показать людям обретенное им, оно на его глазах загадочным образом превращалось в свою противуположность. Правда, и это "противуположное" пленяет и чарует нас тем отблеском неизреченного, который будит в смертных воспоминания об изначальной безмерной и сверхъестественной полноте и красоте бытия. Но неизреченное осталось неизреченным. "Творца мира увидеть трудно, а показать его - невозможно". Неизреченное есть потому и постольку неизреченное, что оно, по своей природе, противится - не воплощению вообще, как мы склонны думать, - а окончательному, последнему воплощению. Оно воплощается, но не может и не хочет превратиться в знание, ибо знание - есть принуждение, принуждение же есть подчинение, лишение, отнятие, в последнем счете таящее в себе страшную угрозу, acquiescentia in se ipso, - человек перестает быть человеком и становится одаренным сознанием камнем. Παρμενίδης αναγκαζόμενος υπ' αυης της αληθείας. Парменид, оглянувшийся на истину, уже не есть больше тот Парменид, который, как впоследствии Платон, отваживался идти в никому не известную, только обетованную людям, страну за золотым ли руном или за иным, не похожим на виденные людьми сокровищем, не есть больше живой, мятущийся, беспокойный, непримиримый, а потому великий Парменид. Голова Медузы, которую он увидел, обратившись назад, принесла ему высшее возможное, последнее успокоение. Της δε του οντος θέας, οιαν ηδονήν εχει, αδύνατον αλλω γεγευσθαι πλήν τω φιλοσόφω,<<10>> - пишет сам Платон. Но ведь он же нам разъяснил, что такое ηδονή (удовольствие): удовольствие есть гвоздь, которым человек прибивается к своему тенеподобному, смертному бытию. И если созерцание приносит "удовольствие", то каково бы ни было само по себе это созерцание, нам уже не дано избежать роковой расплаты. А Платон, словно нарочно, словно бы он хотел подчеркнуть, что дальше "удовольствия" человеку не дано идти, что удовольствие есть награда и цель всех наших борений, на следующей странице опять повторяет: "всякое удовольствие (ηδονή), кроме того, к 1000 оторое испытывает разумный человек, не есть чистое, а только тенеподобное". И дальше он еще с большим подъемом и вдохновением распространяется об удовольствии (ηδονή), которое нам приносит все то же созерцание (585e, 586a). Все, что впоследствии Аристотель с таким пафосом говорил на тему η θεωρία τò ηδιοτον και αριστον (созерцание есть самое приятное и самое лучшее), взято им полностью у Платона. И у Плотина мы находим немало красноречивых страниц в таком же роде. 'Ηδονή, удовольствием, человек действительно, точно огромными гвоздями, приколачивается к тому месту бытия, где ему случайно пришлось начать свое существование. И соответственно этому страхи, вооруженные угрозами всяких бед, не дают ему даже хотя бы в воображении оторваться от почвы и подняться над плоскостью, которую наше мышление приучилось считать вмещающей все действительное и все возможное. У нас сохранилось и все возможное. У нас сохранилось загадочное изречение Гераклита: τφ μεν θεω καλα πάντα και αγαθα και δίκαια, ανθρωποι δε α μέν αδικα ειναι υπειλήφασιν, α δε δίκαια: для Бога все хорошо и все справедливо, люди же одно полагают справедливым, другое несправедливым. И у Плотина эта мысль еще чаще встречается: он ее повторяет в последней, хронологически, Эннеаде (I, 7, 3): τοις θεοις αγαθòν μέν εστι, κακòν δέ ουδέν (для богов есть хорошее, нет дурного) - и в (I, 8, конец): κακòν ουδαμου ενταυθα ("там" нет дурного), - словно перекликаясь с не менее для нас загадочным библейским "добро зело". Но эта "нелепая", и в своей нелепости соблазнительная, мысль не уживается в том мире, где дана власть "удовольствиям" и "огорчениям", где удовольствия и огорчения являются "достаточным основанием" для поступков и мышления человека, где они определяют собою все, что имеет важность и значение для нас. Ведь тоже "основной закон", что удовольствия и огорчения здесь, на земле, приходят не тогда и не постольку, поскольку человек их позовет, - а когда им вздумается овладевают душой человека и, как нас учил Платон, приковывают его к заранее уготованному ему в подземелье месту, внушая ему непреоборимое убеждение, что так всегда было и всегда будет и что даже у богов все происходит, как на земле, что удовольствия и огорчения водят и повелевают, а ими никто не водит и никто над ними не повелевает.
На языке Спинозы, удачи и неудачи равно выпадают и на долю благочестивых, и на долю нечестивых. Сократовское же уверение, что с дурным не может приключиться ничего хорошего, а с хорошим ничего дурного, - есть "пустая болтовня" и "поэтический образ", который он подобрал где-то на большой дороге или в еще худшем месте (Сократ ведь ходил куда придется и ничем не брезгал) и которого не найдешь у того источника, откуда текут для человека вечные истины. Нетрудно и догадаться, где нашел Сократ свою мнимую истину и к какому источнику он ходил за ней. Она явно вытекла из της εμης βουλήσεως (по моей воле), из изначального jubere - о нем же и люди и боги забыли и вспоминать не смеют. Убеждение Сократа родилось из его желания, а что хорошего может принести идея, имеющая такое низкое происхождение? Сократ и от Анаксагора отошел только потому, что Анаксагор возносил νο& 1000 #965;ς, не считающийся с человеческими желаниями и равнодушный к "лучшему". Повелевать в мире никому не дано, не дано даже богам. Вселенная держится на послушании. Νόμος ο πάντων βασιλευς θανατον και αθανάτων - закон царь над всеми, смертными и бессмертными (Горгий, 484b). Из этого никак не вырваться: куда ни взглянешь, везде законы, требования, повеления, держащиеся на "достаточном основании", о котором мы столько слышали от Аристотеля и Эпиктета. Платон и Сократ захотели и посмели бросить вызов законам и необходимости, ставили против них της εμης βουλήσεως. Но - и это самое потрясающее и самое таинственное из всех "но", которые когда-либо ограничивали человека, - ηδονή (удовольствия) они отказаться не могли, хотя бы от того ηδονή, которое составляет сущность и содержание acquiescentia in se ipso. Да как быть иначе? Если της εμης βουλήσεως, и поскольку της εμης βουλήσεως (с моего соизволения) оставалось самим собой - его показать нельзя, как нельзя показать людям и того демиурга, который является источником всех της εμης βουλήσεως. Никакой глаз, ни телесный, ни духовный, не может увидеть ни демиурга, ни исходящих от него повелений. Тут видения кончаются, тут начинается загадочная область не менее загадочного причастия, участия. Тут и принуждения кончаются, ибо повеления демиурга, в противуположность повелениям ко всему равнодушной 'Ανάγκη, никого не принуждают. Они вызывают к бытию, одаряют, нежданно обогащают. Чем больше повелевает демиург, тем меньше нужно повиноваться. Демиург зовет к последней свободе скованного цепями Необходимости человека. Он даже не боится - как это ни странно для человеческого, покоящегося на страхах мышления, но демиург ничего не боится - отдать всю свою беспредельную мощь и все свои тоже беспредельные творческие силы другому существу, которое он сам создал по своему образу и подобию. Для Бога все добро зело, τφ μεν θεω καλα πάντα και αγαθα. Для людей иначе: для них "добро зело" - величайшая нелепость. "Повседневный опыт" учит, что всего нужно бояться, что все, что нас окружает, таит в себе безмерные опасности. И от этих опасностей мы отсиживаемся за возведенными нами же самими стенами "вечных", "самоочевидных истин". У Платона, у самого Платона, несмотря на его отчаянную борьбу с 'Ανάγκη, где-то, в последних глубинах его души, жило неистребимое убеждение, что ανάγκη αμετάπειστόν τι ειναι (что необходимость не слушает убеждений), что можно иной раз обмануть ее бдительность, обойти ее - но вырваться окончательно из ее власти никому не дано. Без ηδονή, без "удовольствия" не проживешь - a ηδοναί (удовольствия) приходят и уходят не когда нам вздумается, а когда им вздумается. И, если хочешь их иметь, нужно идти за ними ко всемогущей 'Ανάγκη, нужно скрепя сердце отречься от суверенного jubere и вернуться к издревле признанному parere. Как только Платон отворачивался от демиурга, хотя бы затем, чтобы показать его другим, показать его всем, της εμης βουλήσεως бледнело, превращалось в тень, в призрак, но, когда Платон причащался, открывал демиурга, он терял возможност 1000 ь и способность давать людям "обоснованные" истины. Причастие предполагает φυγη μόνους πρòς μόνον, бегство единого к Единому, как впоследствии говорил Плотин. Оно начинается с αλήθινή εγρήγορσις (истинного пробуждения) и уносит человека επέκεινα νου και νοήσεως (за пределы разумного знания), за пределы того "данного" раз навсегда мира, который является "условием возможности" знания и где условия возможности знания создаются специально для того существующей 'Ανάγκη слушающей и не слышащей убеждений. И точно, если бы 'Ανάγκη не была глухой и слепой, идея знания потеряла бы всякий смысл. Истина не могла бы быть adæquatio rei et intellectus, ибо как равняться по вещи, раз вещь не в руках и распоряжении ничего не слушающей и потому всегда неизменной необходимости, а зависит от воли уступчивого, слушающего убеждения, стало быть, "капризного" существа (кантовские Deus ex machina, ein höheres Wesen)? Изгоните из мира Необходимость - и знание станет столь же неосуществимой, сколь и ненужной мечтой. Сейчас, как мы помним, даже опытные, апостериорные суждения добились высокого сана вечных истин, а уйдет 'Ανάγκη, и априорным суждениям придется записаться в мещанское, даже мужицкое сословие преходящих существ. И у богов, не только у людей, не будет всеведения. Можно принять такое положение вещей? 'Η θεωρία τò ηδιοτον και αριστον (созерцание - самое приятное и самое лучшее) - только что слышали мы от Аристотеля. Да и Платон нам то же говорил. Но ведь зато вернется της εμης βουλήσεως - изначальная свобода. И τò αριστον (лучшее), как τò ηδιοτον (приятное) будут приходить не когда им вздумается, а когда мы их позовем! И ηδοναί не станут, как цепи, приковывать нас к каторжным точкам, а вместе с нами переселятся в тот мир, где не законы владычествуют над смертными и над бессмертными, а где бессмертные и, с их божественного соизволения, созданные ими смертные сами творят и сами отменяют законы, где суждение "отравили бешеную собаку" действительно есть вечная истина, но суждение "отравили Сократа" окажется истиной временной, преходящей, где и для людей πάντα δίκαια και πάντα καλά, где все зело добро... Еще раз скажу: Платон этого и только этого добивается: вырваться из пещеры, где тени кажутся действительностью и где на призрачную действительность нельзя глядеть, ибо она окаменяет. Ведь точно, нужно, чтобы наши телесные глаза разучились видеть, если нам суждено пробраться в ту область, где живут боги с их της εμης βουλήσεως (ничем не ограниченной свободой) и без нашего знания, даже без совершенного знания, которое мы именуем всеведением. Платон, говорю, этого лишь искал. Но 'Ανάγκη оказалась не только не слушающей убеждений. За долгие тысячелетия своего существования и общения с людьми, над которыми ей дано было властвовать, она заразилась от них сознанием. Спинозовский смелый образ нам вновь пригодится. Не только многие люди превращаются в одаренные сознанием камни, сама 'Ανάγκη, сохранив свою каменную, ко всему безразличную природу, обзавелась сознанием. И обошла даже Платона, убедив его, что и в "ином" мире можно существовать только тому, кто с ней поладил, что с Необходимо 1000 стью и боги не борются, что мир произошел от соединения разума с Необходимостью. Правда, разум во многом убедил Необходимость, как будто даже над Необходимостью возобладал (νου δε ανάγκης αρχοντος) - но возобладание было мнимое и обусловливалось молчаливым признанием за Необходимостью ее первичных прав и даже первородства. Больше того: чтоб "возобладать" над Необходимостью, разуму пришлось уступить в самом главном и самом существенном, пришлось согласиться, что все споры между истинами решаются βία - силой и что истина есть только тогда и только потому истина, что ей дано принуждать людей. Через телесные глаза люди привязываются к месту своего заключения, της διανοίας οψις (духовное зрение) тоже должно привязывать, принуждать, αναγκάζειν. К умирающему Сократу сошлись его преданные ученики затем, чтоб получить от него не просто истину, а принуждающую истину, правда, принуждающую не через телесные, а через духовные глаза, но от того не только не ослабленную, а усилившуюся в своей принудительности. Сократ пред лицом смерти - приготовляясь к смерти и умиранию - доказывает, доказывает, доказывает. Иначе нельзя, τοις πολλοίς απιστία παρέχει (людям свойственно неверие): если не докажешь, οι πολλοί (люди) не поверят. Но кто эти πολλοί, эти "все люди"? Ученики Сократа ведь не πολλοί, а избранники? Но и избранники не составляют исключения, и они не хотят, не могут "верить". Οι πολλοί - это "все мы": не только "толпа", но и ученики Сократа, не только ученики Сократа, но и сам Сократ. И он хочет прежде увидеть, хотя бы через της εμης βουλήσεως, через oculi mentis, а потом принять и поверить. Оттого принявший его духовное наследие божественный Платон до конца дней своих не мог отказаться от диалектики. Диалектика есть такая же "сила", как и сила физическая, есть такое же смертоносное оружие, как меч или стрела. Нужно только владеть им, и весь мир будет у твоих ног. Весь мир, т. е. все люди. Все люди будут принуждены повторять то, что ты возвестил как истину. Повторяю и настаиваю: пред лицом всех Сократ и Платон не решались идти к источнику "своих" истин; пред лицом всех и они становились как все, как те οι πολλοί, о которых сказано, что им свойственно неверие, которые принимают только доказанную, нудящую истину, истину видимую, видную, самоочевидную. Там, где предел "видимого" - духовному ли, физическому ли - глазу, там искать и оттуда ждать нечего. Под давлением Необходимости Сократу пришлось пойти на эту уступку: την δε του οντος θέαν (видение сущего) и ηδονή (удовольствие), связанное с видением сущего, он предложил ученикам своим вместо многочисленных ηδονή, связанных для обитателей пещеры с восприятием той пещерной действительности, в которой Платон в какой-то загадочный момент своей жизни вдруг почувствовал присутствие разлагающих элементов уничтожения (damnatio æterna). И это "видение" оценено им было как "великий дар богов смертных, больше которого они никогда не получали и не получат".<<11>> Οι πολλοί добились своего: они хотели уже теперь, прежде чем Сократ закроет глаза, получить награду свою - и получили. "Философия" выступает с таким решительным заявлением в "Федоне": πιστεύειν δε μηδενί αλλω αλλ'& 1000 #951; αυτή - никому не верить, только самой себе. Но кто верит только самому себе, только своим глазам, хотя бы и духовным, тот неминуемо станет вассалом и данником 'Ανάγκη и будет обречен довольствоваться тем, что она оставила на долю смертных и бессмертных. Незаметно для себя Платон соскользнул (или его снесло) с тех высот, на которые он вознесся, μόνος πρòς μόνον, единый пред Единым, - через упражнения и размышления о смерти - он забывал все страхи и угрозы, закрывающие людям доступ к последней истине, и вновь попал в ту плоскость, где даже великий Парменид, αναγκαζόμενος υπ' αυης της αληθείας, уже не смеет искать ничего другого, кроме того ηδονή, которое дается созерцанием сущего, до него и без него сформировавшегося и выявившегося. И не только Парменид - боги, αναγκαζόμενοι υπ' αυτης αληθείας (принуждаемые самой истиной), отказались творить и изменять что-либо во вселенной. Платону не удалось "переубедить" 'Ανάγκη - она убеждений не слышит, - а 'Ανάγκη перехитрила Платона. За "удовольствие" быть со всеми и думать как все пришлось все отдать. Владычицей мира осталась 'Ανάγκη: ей принадлежит весь мир, а της εμης βουλήσεως превратилось в призрак. И вместе с тем пещера и все, что в пещере происходит, вновь стала царством единой и последней реальности, вне которой нет ни бытия, ни мышления.