Стремление разрушать близкие отношения окружающих
Еще до моего прихода в психологию я пересекалась с людьми, которые как будто совершенно не переносили, когда другим людям хорошо вместе. Если они видели, как кто-то начинает дружить на работе, они затевали интригу, если у кого-то завязывались романтические отношения, то пускали сплетню, способную легко разрушить только назревающее чувство. Даже в садике обязательно находилась «подружка», пытавшаяся разрушить крепкую дружбу двух других девочек. Основной темой дружбы таких детей всегда было «дружить против». Любой третий, пытавшийся вклиниться в отношения, моментально исключался.
Да и сейчас многие клиенты рассказывают, что невозможно приезжать к кому-то из родственников в гости, потому что основной темой разговоров будет «как все не так у твоего брата» или мужа, ребенка, других родственников, соседей, постоянное обсуждение чужих промахов, ошибок и проблем. С ними невозможно поговорить о собственных отношениях, событиях, чувствах друг к другу, «о нас», зато в обсуждении других будет проявляться много эмоций, вовлеченности и энергии.
Подсознательное, а иногда и осознанное желание разбивать все крепкие союзы (между братьями-сестрами, ребенком и отцом, ребенком и бабушкой), то есть атаковать чужую связь, делается, полагаю, также из желания обрести безопасность, защититься. Часто за этим стоит высокая тревога, колоссальная неуверенность в себе, труднопереносимый страх покидания и огромное желание контроля.
Если в пограничной семье ребенок был частым свидетелем выступления «единым фронтом» против какого-то члена семьи (пьющего родителя, агрессивного отца, девиантного брата) и чувствовал единство с теми, на чью сторону он становился, то у него закрепился позитивный эффект от присоединения к группе «хороших», борющихся за «правое дело», и возникал колоссальный страх оказаться вот таким изгоем, как тот самый, «плохой» член семьи. Вся семья взращивала свою «хорошесть» за счет помещения собственной «тени» в выбранного другого. Это было очень привлекательно — всегда быть со стороны «хороших» и «правых». Но не давало никаких гарантий, что в какой-то момент ребенок внезапно не окажется по другую сторону баррикад.
Поэтому для «пограничника» чужой союз — это всегда угроза оказаться в одиночестве, вне совместности, а там всего один шаг до изгнания. А вот свой союз, союз «хороших» в борьбе с «плохими» или в якобы заботливом обсуждении их проблем — это хоть какая-то гарантия безопасности.
Чем более дисфункциональная семья, тем более она закрыта, — во-первых, чтобы не «выносить сор из избы», во-вторых, чтобы ничто не нарушало внутрисемейных игр, в-третьих, чтобы не появлялись другие люди, чьи реакции и намерения невозможно будет проконтролировать.
Один из самых дисфункциональных типов семьи, наблюдаемых мной, это союз мать — ребенок, в котором никогда не было (за исключением самого акта создания) и даже не планируется третий. Отец ребенку и муж матери не предусмотрен по причине невозможности такой маме выстроить отношения с этим важным третьим. Он был практически сразу бессознательно или осознанно изгнан, чтобы ничто не угрожало вечному слиянию матери и ребенка.
Третий для «пограничника» всегда угроза, потому что союз, который может появиться, может отвлекать внимание Другого от тебя. А пережить такое покидание или отвержение часто не под силу. Причем «третьим» может оказаться любой объект привязанности Другого: друг, любимая работа, увлечение. Все, что может вызывать у него сильные положительные эмоции, рискует рождать серьезное недовольство «пограничника» и яркое желание разрушить связь с нравящимся объектом, основанное на неосознанном страхе потери.
У вас, конечно, было значительно больше шансов сформировать более адекватные модели и реакции, если вы росли у пары родителей, которые не пытались друг друга изгнать. В таком случае вы, как минимум, видели модель совместности, где есть границы, где всем есть место, роль: двоим взрослым, детям, друзьям семьи, другим родственникам. И никто не чувствует угрозы, потому что нет практики слияния или поиска, обнаружения и изгнания «плохого» члена семьи.
К сожалению, представители старшего поколения, если кто-то из них имеет пограничную структуру, иногда активно вклиниваются в процесс жизни пары. Вместо того чтобы помочь молодым создать крепкий союз, поддерживая их в момент кризисов и размолвок, они атакуют их связь, разрушая создаваемые отношения, зато сохраняя и укрепляя слияние с собственным, уже выросшим, ребенком. Помогая разрушаться молодой семье, они возвращают утраченный контроль, тревога значительно снижается, страх остаться «не у дел» тоже становится переносимым. Нужность и значительность такой «мудрой», «пожившей» мамы значительно возрастает, потому что молодой матери, оставшись одной, очень трудно справляться с жизнью, и тем более растить детей.
Такая бабушка постепенно начинает занимать место третьего в этой распавшейся семье. Но если ее пограничность обширна и сформирована, то она не остановится на достигнутом и очень быстро начнет снова выдавливать третьего, чаще всего им оказывается мать ребенка. Поскольку ей, бабушке, для собственного спокойствия нужно создать крепкий союз, то сделать это можно только с тем, кто наиболее управляем и зависим. Маленький внук или внучка на эту роль подходит значительно лучше, чем более взрослая, уже менее управляемая дочь. Детям, выросшим под крылом у такой мамы, трудно ей противоречить, и часто молодые мамы вынуждены соглашаться с тем, что их ребенка будет растить бабушка.
Внуки начинают расти в псевдореальности, в которой уже непонятно, кто является родителем, а кто бабушкой. Непонятно, чьих правил слушаться, кто главный, кто принимает решения, на кого больше нужно опираться и ориентироваться. Отодвинутая и отодвинувшаяся от воспитания детей мама обретает все большую неуверенность как мать. И в тот трагический момент, когда бабушка вынуждена самоустраниться по причине болезни или смерти, мать ребенка остается совершенно без опоры. «Сильная» мать ее покидает, ей нужно не только как-то справляться с этой потерей, но и внезапно начать учиться быть матерью детям, которых она, по сути, не растила.
Это всегда очень сложный момент для всей семьи. И пограничная бабушка, не осознавая этого, не думая о будущем, в котором рано или поздно ее у этих детей не будет, выдавливая мужчину из семьи, лишая возможности мать учиться становиться матерью, поступает максимально эгоистично, хотя объяснимо с точки зрения ее психической структуры. Потому что ей важно позаботиться о собственном спокойствии, безопасности, смысле. Хотя внешне это, безусловно, выглядит как забота, даже самопожертвование.
Неспособность переживать
Погранично организованные люди как будто не имеют внутри своей психики достаточно пространства и возможностей для переработки собственных чувств. Говоря аналитическим языком, контейнер, куда могли бы быть помещены чувства, нуждающиеся в переработке, слишком мал.
Возможно, малость этого контейнера объясняется тем, насколько была уже сформирована психическая структура ребенка, когда произошло какое-то травмирующее событие в его жизни. Если ребенок был очень мал, а родители не были способны ни до, ни после травмирующего события предоставить ему возможность развивать свое внутрипсихическое пространство, то способность перерабатывать эмоции может быть очень низкой.
И тогда, чтобы как-то приспособиться к этому, ребенок, а впоследствии и взрослый человек, выбирает следующие стратегии. Они отчасти и объясняют выбираемые способы «примитивных» защит.
Про отрицание мы уже говорили. Не хочешь волноваться, разбираться с чем-то, переживать, проще сказать «этого нет». Раз я это не признаю, не называю, не вижу, то этого нет, а значит, и нечего переживать по этому поводу. У «пограничников», в силу их малого контейнера, вообще слово «переживать» несет очень негативный оттенок. Переживать — это не только плохо, а почти убийственно, от этого практически умирают. Вся их жизнь часто выстроена вокруг того, чтобы избежать переживаний.
Но ведь переживать — означает жить, пропускать жизнь через себя, чувствовать, ощущать, впитывать, переваривать, выдавать в ответ. Все так. Но для того чтобы быть открытым всему спектру переживаний, важно уметь это делать, иметь для этого внутреннее психическое пространство. Оно у них, судя по всему, очень маленькое, и потому начать переживать для них — почти то же, что начать распадаться. Ведь если чувства «большие» и они не вмещаются, то по-другому никак, может «разорваться сердце» или психика начнет распадаться. Поэтому защиты, построенные для устранения или недопущения сильных переживаний, так крепки и надежны.
Другой, тоже вполне эффективный, способ избавиться от излишних переживаний — помещать их в другого человека. Это отлично получается с помощью механизма проекции и проективной идентификации.
Сначала маленький ребенок не может понять, переварить, присвоить все, что с ним происходит. Ему трудно выдерживать свою злость на маму, которая ему так нужна, тревогу за нее, свой страх остаться одному, ему сложно переработать все то, что рождает у него взаимодействие с миром. Ему нужна мама, которая попытается понять ребенка, проявить эмпатию, отразить, а потом и ему как-то все объяснить, отделить одно от другого, разложить по полочкам. Например, уходя на работу, мама может сказать так: «Конечно, ты злишься и горюешь, что я ухожу. Я тоже буду по тебе скучать. Но я обязательно вернусь. Ты сначала немного порасстраиваешься, поплачешь и позлишься, а потом пойдешь играть с няней, потом ты погуляешь, поешь, поспишь, еще немного с ней поиграешь, и я вернусь».
Но часто все происходит совсем не так, как совершенно правильно пишут в литературе. Мама, вынужденная покидать ребенка и уходить на работу, сама не может выдержать собственных чувств (вины, тревоги, беспокойства), не готова принять в свою перегруженную психику еще и чувства своего ребенка, иметь дело с его расстройством и страхом. И тогда она, в «лучшем» случае, убегает, исчезает без прощаний и объяснений, оставляя его наедине со своими непрожитыми чувствами. В худшем случае — выливает на малыша свои переживания: злость и недовольство тем, что он создает условия для ее неспособности и вины, как будто бы делает ее «плохой» матерью. В этом случае ребенок остается еще и нагруженным маминым психическим материалом. Как, с кем и чем его перерабатывать — непонятно. Хотя его нежелание расставаться было так естественно.
Оба эти способа — весьма тяжелый груз для ребенка, потому что первый, кроме всего прочего, создает в нем постоянный страх внезапного и неконтролируемого покидания важного взрослого, создает из него великого Контролера, второй — также эффективно закрепляет в нем «примитивные» защиты: он вынужден отщеплять от себя злость на покидающую и обвиняющую маму, идеализировать ее, боясь потерять навсегда, или вообще перестать замечать, куда делась мать, и переживать по этому поводу.
В позитивном варианте дети вырастают, у них развивается способность обходиться со своими чувствами, перерабатывать их, и необходимость помещать их в кого-то другого отпадает. Когда у них рождаются собственные дети, они уже могут предоставить свою психику для того, чтобы помогать ребенку справляться с его чувствами.
Но если ребенок рос у родителей, неспособных с этим справляться, то у него развивается два основных сценария.
Первый сценарий — он воспринимает проекцию как модель, и живет, также постоянно помещая чувства в других людей. Такие люди, например, очень любят всех вокруг «вздрючить» и только после этого успокаиваются. Они будут всех теребить, настаивать, что нужно закупить продукты, подготовиться к потопу, кризису, концу света, все предусмотреть, всех запереть, никуда не пускать.
Если живущие с ними рядом люди говорят: «Да ладно, ничего плохого не случится, мы ко всему готовы, выкрутимся как-нибудь», то для «пограничников» это плохой знак — тревога другими не взята, а это означает, что нельзя снижать накала своих мрачных предсказаний и волнений. Нужно привести факты, сослаться на «знающих людей», на телевизор, поднять накал эмоций. И так будет до тех пор, пока желающие избавиться от неосознаваемой и неприсвоенной тревоги «пограничники» не убедятся, что окружающие «пробиты» и тоже встревожены. Вот после этого им становится как-то спокойнее. Потому что тревога «взята» другими людьми, помещена в них, и тому есть феноменологические подтверждения (например, люди тоже побежали закупать продукты или перестали выпускать детей гулять).
Также эффективно вручается близким, например, собственная ничтожность, нарциссические переживания. Страх оказаться обычным, «никем» очень хорошо помещается в ребенка нарциссическим родителем, не желающим иметь дело с собственным ощущением пустоты и ничтожности. Ребенку многократно дается понять, что он ничего собой не представляет, постоянно разочаровывает, но при этом он должен как-то стремиться доказать родителю обратное: что он чего-то стоит. Дети всю жизнь так и не могут решить эту задачу: как, подыгрывая такому родителю, оставаться ничтожным и при этом совершить что-то великое, — потому что она нерешаема.
Живущая рядом с нарциссом жена может быть абсолютно убежденной в том, что она сама простота и серость, какой бы яркой и талантливой она ни была. Только разведясь, она иногда с удивлением обнаруживает, что другие люди действительно считают ее совсем не той, какой она привыкла себя воспринимать, живя с пограничным мужем.
Проживая бок о бок с таким значимым близким, волей-неволей приходится становиться тем, кого он может выдерживать. А для этого как будто приходится быть именно тем, кого не хочет, не может видеть и принимать в себе «пограничник». Его отщепленные части будут размещены во всех членах семьи. В том числе для этого они, близкие, ему очень нужны. Так, бабушки «любят» делать своих внуков беспомощными, мужчины-параноики убеждают своих жен, что женщины без них в этой жизни никак не справятся. А если нет близких, так хорошо подходящих для этой цели, то подойдет и весь мир, все окружающие. Вот только окружающие от «пограничника» никак не зависят, в отличие от его домашних, они чаще всего не согласны с таким раскладом и не жаждут общаться с таким сложным человеком, интуитивно понимая, что из них делают какой-то странный объект для переработки чужих «отходов».
Поэтому пограничный родитель, чтобы избавиться от своего страха, — запугивает, от своего стыда — стыдит, от собственной тревоги — заставляет тревожиться. Именно пограничная мать будет больше всего бояться быть «плохой» матерью и чаще всего будет говорить своим детям: «Ты ведешь себя как плохой мальчик!» или еще хуже: «Я с таким плохим мальчиком разговаривать не собираюсь!».
Второй сценарий — ребенок, чтобы справляться с маленьким материнским контейнером, учится помещать в себя материнские чувства, особенно если у него есть к этому расположенность. Это тип рано как бы повзрослевших детей, живущих рядом с очень инфантильными родителями. Такие дети могут чуть ли не с раннего детства довольно качественно выдерживать, контейнировать, перерабатывать чувства собственной матери, успокаивать, объяснять ей, что происходит, заботиться, ухаживать. Живя рядом с явно нарушенным взрослым, они даже не питают надежд на то, что придет время, когда кто-то проявит интерес к ним. Они привычно перерабатывают чужое, как правило, почти не имея своего. У таких детей мало своей жизни, отношений, событий, чувств. Их внутреннее пространство привычно занято чужими переживаниями.
Вырастая, такой ребенок неосознанно собирает вокруг себя людей, всегда готовых именно ему «плакаться в жилетку». Он привычным образом предоставляет свое внутреннее пространство для чужих чувств, переживаний, и даже не замечает, что давно уже никто не спрашивает про него самого. Как никогда не спрашивали в детстве, так не спрашивают и сейчас, это по-прежнему никому не интересно. Но это создает иллюзию нужности, избавляет от одиночества. Если ему удалось стать психологом или психотерапевтом, то можно сказать, что он нашел не самое плохое применение своей детской травме, тем более что по законам этой профессии он должен сам ходить на психотерапию, вот там-то и придет время выкладывать то, что внутри, а не только помещать чужое.
Но все равно это будет тип детей, которые ради того чтобы оставить себе родителя, отказываются от себя самих. Не раз замечено, что, когда они, проходя курс терапии, перестают привычно контейнировать своих взрослых, те сначала возмущаются, бунтуют, а потом начинают как-то обходиться сами, без помощи своего уже выросшего ребенка, который начинает использовать свою психику для переживания уже своих событий и чувств. Конечно, возможно, они используют кого-то другого или просто переходят к другим способам примитивных защит, но во всяком случае, у их выросшего ребенка появляется своя жизнь.
Малая способность «пограничников» к переживанию своего материала приводит к тому, что они часто не ощущают себя включенными в жизнь, живут избеганием, вовлеченностью в жизнь других. Но при этом часто требуют, чтобы эти близкие другие ни в коем случае «не заставляли их переживать». Хотя именно это делает нас по-настоящему живыми.
Человек, способный иметь дело с переживаниями, открыт жизни, многообразию чувств и процессов, людей, событий, перемен. Он меньше боится и прячется, потому что понимает: почти все может пережить. И более того, хорошо осознает, что испытывать чувства, откликаться на то, что происходит — и означает жить.
Размытость границ
Психологические границы — некая символическая данность, отличающая «я» от «не я», свое от чужого, — очень чувствительное для «пограничника» место. Если «пограничник» рос в семье, стране, культуре, где его границы нарушались, и это имело неприятные или даже разрушительные последствия, то естественно, что во взрослом возрасте будут двоякие, сложные и очень своеобразные отношения с границами. Иногда, как я уже писала, в силу «слиятельной» позиции и желания контроля, «пограничник» волей-неволей выстраивает «безграничный» способ существования со своими близкими.
Пограничный родитель, даже когда хочет разобраться, часто не очень видит, понимает, где проходит эта самая граница. Такой взрослый плохо ощущает разницу между чувствами и личностью, путает чувства и поступки, роли, задачи, цели. Ему трудно помочь своему ребенку разделить чувства и качества, и на его возглас: «Ты плохая мама!» ответить: «Я — хорошая, просто ты злишься на меня за то, что я не даю тебе то, что ты хочешь». Часто и в его голове смешаны чувства и качества. На злость других людей и собственных детей такие мамы отвечают: «Как ты можешь злиться на меня? Если злишься, значит, не любишь свою дорогую мамочку!», или «Ты — плохой мальчик!» — как реакция на «плохой» поступок вместо «Я злюсь на тебя, ты плохо поступил», или «Я люблю тебя, но очень расстроена твоим поступком».
Я прекрасно понимаю, что, когда случается что-то внезапное и стрессовое, никто из нас не может быть таким «правильным» и отвечать, корректно различая чувства, поступки, качества. В аффекте вообще никто не может. Просто пограничный родитель значительно чаще попадает в аффект, и там ему не до разбирательств в нюансах.
В нашей культуре дети до подросткового возраста спят вместе с родителями, моются с ними, хотя часто уже активно не хотят этого, всячески пытаются бороться за свое пространство, отдельность. А иной родитель путает нежность к своему ребенку и сексуальное возбуждение. Путает детско-родительские роли, забывая, кто кому родитель. Нередко происходит гендерная путаница, когда мальчика воспитывают как девочку и наоборот. Проблем с идентификацией у таких детей будет, конечно, больше. Совсем непросто жить в таких размытых ролях, значительно меньше опоры. Хотя иногда такая путаница и задает возможности для развития и поиска самого себя, своей роли и идентичности. Но цена за это, как правило, тоже бывает весьма высока.
Многие взрослые не считают зазорным исследовать на предмет криминала школьный рюкзак подростка, прочитать его дневник, залезть в его почту, аккаунт в социальных сетях. Аргумент, оправдывающий такие решения: «Я же должен знать, что с ним происходит».
Так, на откуп родительской тревоге легко отдается личное и даже интимное пространство ребенка. Разрушение доверия, ощущение произошедшего насилия, взлома, часто вероломного проникновения ранит детей значительно больше, чем кажется взрослому. Такие действия, тем более если они становятся регулярными, входят в привычку в семье, очень меняют отношение ребенка к самому себе, к своему телу (при эмоциональном, физическом насилии или инцесте), к миру и близким людям.
Унижение и бесправие, ощущение небезопасности в собственном доме, неспособность защитить то, что ребенку дорого, озлобляет его и делает подозревающим окружающих, избегающим или агрессивным по отношению к ним. В его представлении мир перестает быть расположенным к нему и безопасным, особенно мир близких отношений, либо выдает ему разрешение также взламывать границы других людей, поскольку такое поведение родителей создает для ребенка новую естественную норму под названием «границ нет». Особенно если взламывающему что-то очень нужно, или у него к этому, как он полагает, есть веские основания.
Такой ребенок, а потом и взрослый, с одной стороны, будет очень щепетилен в отношении своих и чужих границ, потому что помнит, как это неприятно и страшно, когда их нарушают, к тому же ему так не хочется идентифицироваться со знакомыми с детства нарушителями, с другой, сам того не замечая, будет нарушать их по отношению как к себе самому, так и к другим людям.
Практически любой погранично организованный человек плохо дружит с правилами. Они для него или не существуют, и тогда он их нарушает просто потому, что не подозревает об их наличии, или их ему обозначают, но его желание всеми способами границы нарушать неудержимо (полагаю, среди людей, нарушивших или нарушающих закон, таких много). Иногда он излишне фиксирован на правилах, и они становятся важнее того, ради чего устанавливаются, становясь жесткими, ригидными, «убивающими все живое» в нем самом и в других людях. Жизнь в хаосе, которая ему была когда-то предложена, переживалась как совершенно невыносимая, и за каждым отклонением от правил еще много лет ему будет мерещиться хаос, способный привести к распаду.
Желание «сносить» границы — это способ «пограничника» опять же осуществлять так ему необходимый всемогущий контроль над Другим для того, чтобы находиться в безопасности. Ему очень трудно переносить отдельность, лишение, отказ, отсутствие доступа в любой момент, когда ему что-то нужно. Поэтому наличие границ у других людей, особенно когда они ими пользуются для отказа, вызывает у «пограничников» сильный аффект, часто ярость, поскольку в этот момент он сталкивается с серьезной для себя угрозой — непредсказуемым, не подчиняющимся, неподконтрольным Другим.
Если условно «здоровый» человек может «переварить» отказ другого, принять его, потому что его психика может признать две одновременно существующих субъективных реальности: свое желание и невозможность его удовлетворить с помощью именно этого человека (по каким-то его причинам), то «пограничник» часто реагирует на это однозначной и иногда весьма разрушительной для отношений яростью. Сила ее говорит об огромном страхе, объяснимым, если осознать, что сейчас «пограничник» переживает не просто чей-то отказ по каким-то причинам, а атаку на свою реальность, которая состоит в том, что именно ему в этих обстоятельствах отказывать никак нельзя. Потому что для него жизненно важно то, о чем он просит, даже если на чей-то взгляд это сущие мелочи, вообще не имеющие отношения к выживанию.
Отказ он будет воспринимать как отвержение его самого, всей его сути, как отказ быть в отношениях. Обычный человек в таких случаях пойдет и попросит кого-то еще, сделает сам, передумает, отложит, попросит еще раз, объяснив обстоятельства и важность его просьбы. У него будет широкий спектр реакций, решений, выборов. Он, конечно, тоже будет переживать фрустрацию от отказа, скорее всего, будет злиться, но он не станет разрушать отношения или отказавшего Другого.
«Пограничник» в отказе слышит только одно: «Тебе не содействуют, потому что ты отвратителен, ужасен, никто не хочет иметь с тобой дела». Нет нюансов, вариантов и даже мыслей о том, что Другой может не хотеть, не иметь возможности содействовать, что у него есть своя субъективность, не относящаяся к просителю. Для более здоровых людей отказ имеет палитру чувств, значений и смыслов. От «незначительно» и «сам могу справиться» до «суперважно» и «нужно предпринять еще какие-то другие шаги». Для «пограничников», как мы уже говорили, только черное или белое. Спас или погубил. «Ты соглашаешься, значит, ты — „хороший“, тогда и я „хороший“, то есть все „как должно быть“. Ты отказываешь, значит, ты враг и злодей, потому что делаешь меня отверженным, ужасным, и я этого не переживу».
Объяснимо, почему «пограничники» для любви, дружбы и прочих союзов так любят бессознательно искать и находить «своих», разделяющих «безотказное» или безграничное поведение. Так влюбленные клянутся «все рассказывать» друг другу, никогда не разлучаться, они любят оперировать выражениями «настоящая любовь — значит быть готовым отдать жизнь за любимого», «настоящая дружба — значит всегда с радостью прийти на выручку и помочь», «настоящая доброта — снять с себя последнюю рубашку». Очевидны и понятны в этом случае безграничность и отсутствие права Другого в этот самый момент быть в чем-то своем, не мочь, не хотеть, растеряться, испугаться, выбрать себя, в конце концов. Другой не должен в этот момент существовать для себя, в момент моего кризиса «он должен быть для меня, иначе он не друг, иначе это не любовь» и так далее. Все или ничего! Иного быть не может. Выбирай: ты со мной и всегда «за меня», а я с тобой и «за тебя», или мы не можем быть вместе.
«Пограничник», в силу этих особенностей, — сложный клиент во всех сферах услуг. В высшей степени возмущенное: «Вы же учитель!», «Вы же врач!», «Вы же психолог!» — подразумевает, что вы «нагло» отказываетесь делать то, что он считает нужным, или вы просто собираетесь посвятить своему клиенту или пациенту только часть вашей жизни, ограниченное время. Но он же выбрал вас, доверился именно вам (а ему это совсем непросто), он уже сделал вас частью своей психики, внутренней системы, и поэтому вы должны максимально соответствовать его ожиданиям. Вы не должны иметь своих человеческих слабостей, недостатков, мнений, потребностей, чувств, ограничений и уж тем более права на отказ.
Обнаружение всего этого пограничными потребителями вашей услуги при уклоне в паранойю может, например, привести к судебному разбирательству или к жалобе на вас вышестоящему начальству. Весьма вероятно, что в вашей компетенции будут сильно сомневаться, а уж в ваших человеческих качествах и подавно. Причем акцент будет не на том, что вы совершили профессиональную ошибку и требуется сатисфакция (что было бы вполне адекватно), а на том, что вас вообще должны лишить лицензии, уволить с работы, «закрыть вашу лавочку», вас и таких, как вы, стоит сажать, исправлять, истреблять как класс, расстреливать (такими сентенциями пестрят ленты в социальных сетях).
Нарушителей границ вы часто слышите: именно они включают музыку на полную громкость, особенно в тишине на природе. То, что не все разделяют их музыкальные вкусы, не все готовы разделить с ними веселье, может их даже обидеть. Конечно, воспитание здесь тоже имеет значение. Не все «пограничники» будут нарушать все границы, но в каких-то обстоятельствах и областях жизни точно будут, повторюсь, даже не желая или не осознавая этого.
Именно они будут встревать в процессы, к ним не относящиеся: учить вас, как вам заставить ребенка зайти к врачу или прекратить его истерику. Давать советы тогда, когда вы не просили, и в тех областях, в которых вы понимаете значительно больше советчика. Или путать роли: учителя рвутся воспитывать, фитнес-тренеры предлагают вам поменять прическу, парикмахер рассказывает, как вам стоит поступить со своим мужем, стоматолог — каким образом вам сделать ремонт, ну а таксист, конечно же, оказывается экспертом в актуальной политической ситуации и лучше президента знает, как стоит обустроить Россию, и непременно вам об этом доложит, неважно, хотите вы этого или нет.