I. Странные обычаи, глиняные черепки и черепа 4 страница

Выше был дан пример того, что антропологи называют моделью поведения, то есть практики, взятой в противопоставлении правилам культуры. Существуют, однако, и определенные системы в том, что люди делают или, как им кажется, должны делать. На деле они могут стремиться к браку с членом семьи, уже матримониально связанной с их собственной семьей, хотя бы это и не являлось обязательной частью официального кодекса поведения. Но никакого порицания не заслужит и тот, кто выберет иной тип брака. С другой стороны, существует отчетливый запрет жениться на члене своего клана — даже если не прослеживается никаких биологических связей. Это регулятивная модель — ТЫ ДОЛЖЕН или ТЫ НЕ ДОЛЖЕН. Такие установления могут часто нарушаться, но их существование, тем не менее, имеет значение. Стандарты человеческих убеждений и поведения определяют социально санкционированные цели и приемлемые средства их достижения. Когда несоответствие между теорией и практикой культуры исключительно велико, это показывает, что данная культура переживает стремительные изменения. Это не доказывает того, что идеалы не важны, так как идеалы — лишь один из факторов, определяющих действия человека.

Культуры не обнаруживают себя исключительно в наблюдаемых обычаях и артефактах. Никакой объем вопросов о чем бы то ни было, исключая самое ясное, и в культу-

pax с наиболее развитым самосознанием не приоткроет некоторые из основных отношений, присущих всем членам группы. Так получается потому, что эти основные отношения считаются сами собой разумеющимися и при нормальном положении дел не осознаются. Эта часть «карты культуры» должна выводиться наблюдателем на основании последовательностей мышления и действия. Миссионеры, действующие в различных обществах, нередко бывают смущены или приведены в замешательство тем, что аборигены не считают «мораль» и «сексуальный кодекс» синонимичными. Аборигены полагают, что мораль имеет примерно такое же отношение к сексу, как и к еде — не больше и не меньше. Любое общество может иметь некоторые ограничения сексуального поведения, но сексуальная активность помимо брака не должна непременно быть тайной или связываться с чувством вины. Христианская традиция склонялась к утверждению изначальной непристойности и опасности секса. Другие культуры полагают, что секс сам по себе не только естествен, но и является одной из хороших вещей в жизни — хотя сексуальные акты с определенными людьми и в определенных обстоятельствах запрещены. Это — имплицитная часть культуры, так как аборигены не декларируют свои представления о сексе. Миссионеры достигли большего успеха, если бы они просто сказали: «Послушайте, наша мораль исходит из разных представлений. Давайте поговорим об этих представлениях», — вместо того, чтобы толковать об «аморальности».

Фактор, скрывающийся за многообразием различных явлений, может быть обобщен в качестве основного культурного принципа. Так, например, индейцы навахо всегда оставляют часть декора горшка, корзины или одеяла незаконченной. Когда шаман инструктирует своего ученика, он всегда что-то недосказывает. Эта «боязнь завершенности» представляет собой «вечную тему» культуры навахо. Ее влияние может быть обнаружено во многих контекстах, не имеющих никакой явной связи.

Если необходимо правильно понять наблюдаемое культурное поведение, следует подобрать категории и предположения, составляющие имплицитную часть культуры. «Склонность к постоянству», которую Самнер отмечал в обычаях и нравах всех групп не может быть объяснена до тех пор, пока не будет представлен набор систематически взаимосвязанных имплицитных тем. Так, в американской культуре темы «усилий и оптимизма», «простого человека», «техники» и «добродетельного материализма» имеют функциональную взаимозависимость, источник которой исторически зафиксирован. Отношения между такими темами могут иметь и конфликтную природу. В качестве примера можно привести соперничество между теорией демократии Джефферсона и «правлением богатых, родовитых и способных» Гамильтона. В других случаях большая часть тем может быть объединена одной доминантой. В негритянских культурах Западной Африки главной движущей силой социальной жизни является религия; в Восточной Африке практически все культурное поведение ориентировано на определенные предпосылки и категории, связанные со скотоводческим хозяйством. Если имплицитная часть культуры подчинена одному ведущему принципу, то последний часто называют «этосом» или Zeitgeist (дух времени).

Любая культура обладает и формой, и содержанием. В этом утверждении нет ничего мистического. Для сравнения можно привести обыденный пример. Я знаю, что Смит, работая в одиночку, может выкопать 10 кубических ярдов земли в день, Джонс — 12, а Браун — 14. Но было бы глупо предполагать, что все трое, работая вместе, выкопают 36 кубических ярдов. Суммарный результат может быть значительно большим, а может быть и меньшим. Целое отличается от суммы его частей. Тот же принцип действует в спортивных командах. Если пополнить бейсбольную команду отличным подающим, то это может привести к победе, а может — и к поражению; все зависит от того, сыграется ли он с другими.

Так же обстоит дело и с культурами. Простой перечень поведенческих и регулятивных моделей, имплицитных тем и категорий будет похож на карту, где обозначены все горы, озера и реки — но вне реальной связи друг с другом. Две культуры могут иметь едва ли не идентичный инвентарь и при этом быть совершенно разными. Подлинное значение любого отдельного элемента культуры можно понять только тогда, когда этот элемент рассматривается в контексте всех его отношений с другими элементами. Упомянутый контекст, естественно, подразумевает и положение элемента, и акцентуацию, ударение. Иногда акцент проявляется посредством частоты, иногда — посредством интенсивности. Несомненная важность вопросов о положении и акцентуации может быть утверждена посредством аналогии. Представим музыкальную последовательность, состоящую из трех нот. Если нам говорят, что это ноты А, В и С, то мы получаем о них существенную информацию. Но она не даст нам возможности предугадать те чувства, которые может вызвать исполнение рассматриваемой последовательности. Мы нуждаемся в различных данных об отношениях этих нот. В каком именно порядке их следует играть? Какой будет длительность каждой? Как будет распределяться акцентуация, и будет ли она вообще? Кроме того, нам, конечно, необходимо знать, какой инструмент будет использоваться: пианино или аккордеон?

Культуры сильно различаются по степени интеграции. Синтез достигается отчасти благодаря открытому утверждению концепций, представлений и стремлений группы в ее религиозных представлениях, светской мысли и этическом кодексе, частично благодаря привычным, но не осознаваемым способам отношения к происходящему, способам априорного решения некоторых вопросов. Для простого носителя культуры эти способы категоризации, или препарирования, опыта именно таким образом, а не иначе, настолько же изначально «даны», насколько и постоянное чередование дневного света и ночной тьмы, насколько и необходимость воздуха,

воды и пищи для жизни. Если бы американцы не мыслили понятиями денег и рыночной системы во время Великой Депрессии, то они скорее раздавали бы непродающиеся товары, а не уничтожали их.

Итак, образ жизни любой группы — это структура, а не случайный набор разных физически возможных и функционально возможных моделей действия и убеждений. Культура представляет собой связную систему, основанную на сочлененных предпосылках и категориях, чье влияние усиливается постольку, поскольку они редко облекаются в слова. Большинство носителей культуры, по-видимому, нуждается в определенной степени внутренней согласованности — скорее ощущаемой, чем рационально сконструированной. Как отметил Уайтхед, «человеческая жизнь движется вперед благодаря смутному пониманию идей, слишком общих для существующего языка».

Короче говоря, определенный образ жизни, передающийся в качестве социального наследия народа, не просто снабжает последний набором навыков для обеспечения существования и моделей человеческих взаимоотношений. Любой образ жизни формирует специфические представления о границах и целях человеческого существования, о том, чего могут ждать люди друг от друга и от богов, о том, что есть исполнение планов, а что — их крушение. Некоторые из этих представлений эксплицируются в знаниях группы, остальные существуют на уровне невербальных предпосылок, которые наблюдатель определяет, прослеживая последовательные тенденции слов и дел.

В нашей западной цивилизации, обладающей развитым самосознанием и не так давно озаботившейся изучением самой себя, количество невербальных, никем никогда не высказывавшихся и не обсуждавшихся представлений может быть незначительным. Однако лишь небольшое число американцев может сформулировать даже те скрытые предпосылки нашей культуры, которые были открыты антропологами. Если бы в Америку попал бушмен, воспитанный в

рамках своей собственной культуры и затем изучивший антропологию, он бы смог воспринять многообразные регулятивные модели, о которых и не подозревают наши антропологи. Если же говорить о не столь искушенных и располагающих менее развитым самосознанием обществах, то здесь бессознательные представления, свойственные индивидуумам, воспитанным в сходных социальных условиях, составят даже больший объем. Но в любом социуме, по словам Эдварда Сэпира, «формы и значения, кажущиеся очевидными постороннему, могут полностью отрицаться носителями существующих моделей; принципы и смыслы, совершенно ясные для последних, могут быть не замечены наблюдателем».

Все носители культуры имеют тенденцию разделять общие объяснения внешнего мира и места человека в нем. До определенной степени каждый индивид находится под влиянием этого традиционного взгляда на жизнь. Одна группа бессознательно полагает, что каждая цепочка действий имеет цель, и что когда эта цель будет достигнута, напряжение ослабнет или исчезнет. Мышление другой группы основывается на бессмысленности таких представлений — жизнь для нее представляется не серией телеологических последовательностей, а совокупностью переживаний, которые удовлетворительны сами по себе, а не в качестве средств для достижения цели.

Концепция имплицитной сферы культуры необходима и по совершенно практическим соображениям. Программы Британской Колониальной службы или нашей Службы по делам индейцев, тщательно продуманные в соответствии с явными культурными моделями, тем не менее не срабатывают. При этом интенсивные исследования не обнаруживают никаких изъянов на прикладном уровне. Программа встречает сопротивление, которое следует связывать с особенностями скрытых моделей поведения, мышления и чувства, которые совершенно неожиданно для администратора влияют на членов группы.

Какой может быть польза от концепции культуры применительно к современному миру? Что можно извлечь из нее? Оставшаяся часть этой книги будет преимущественно посвящена этим вопросам, однако необходимо сделать несколько предварительных замечаний.

Во-первых, она полезна постольку, поскольку помогает человеку в его бесконечных поисках понимания самого себя и своего поведения. Так, эта новая идея делает ложными некоторые проблемы, поставленные одним из наиболее образованных и проницательных мыслителей нашего времени — Райнхольдом Нибуром. В своей недавней книге «Природа и судьба человека» Нибур утверждает, что универсально присущее людям чувство вины или стыда и человеческая способность к самоосуждению делают необходимым допущение существования сверхъестественных сил. Благодаря теории культуры, эти факты поддаются непротиворечивому и относительно простому объяснению в сугубо натуралистических понятиях. Социальные отношения между человеческими существами никогда не обходятся без системы условных понятий, которые, в более или менее целостном виде, передаются от поколения к поколению. Каждый человек знаком с некоторыми из них; они составляют набор стандартов, в соответствии с которыми он судит себя. Он ощущает дискомфорт в той степени, в которой он не может принять их, так как воспитание принуждает его следовать принятым моделям; и, таким образом, подсознательно он стремится связать уклонение от этих моделей с наказанием или с исчезновением любви и защиты. Эта и другие проблемы, ставившие в тупик философов и ученых на протяжении бесконечного числа поколений, становятся понятными благодаря концепции культуры.

Принципиальное практическое значение последней состоит в том, что она чрезвычайно помогает нам предсказывать человеческое поведение. Одним из факторов, ограничивавших успех такого предсказания, до сих пор было наивное представление о всегда однородной «человеческой приро-

де». Согласно этому представлению, мышление всех людей исходит из одних и тех же предпосылок, все человеческие существа руководствуются одними и теми же потребностями и целями. Концепция культуры, в свою очередь, позволяет говорить о том, что, хотя конечная логика у всех людей одинакова (и, таким образом, возможны коммуникация и понимание), мыслительные процессы исходят из очень разных предпосылок — особенно бессознательных и не высказываемых. Более вероятно, что тот, кто обладает культурным кругозором, сможет взглянуть глубже и вывести на свет определяемые культурой предпосылки. Возможно, что это и не приведет к немедленному согласию и гармонии, но все же будет способствовать развитию более рационального подхода к международному взаимопониманию и ослаблению разногласий между группами, составляющими нацию.

Знание культуры позволяет предсказать значительную часть действий любого ее носителя. Если бы американская армия сбрасывала десантников в Таиланде в 1944 году, при каких обстоятельствах их бы вырезали, а при каких им бы помогали? Если известно, как данная культура определяет ту или иную ситуацию, можно биться об заклад, что, при возникновении сравнимой ситуации в будущем, люди будут вести себя тем, а не иным образом. Если мы знаем культуру, мы знаем, чего ждут друг от друга различные классы ее носителей, и чего они ждут от различных категорий чужаков. Мы знаем, какие типы деятельности считаются несомненно удовлетворительными.

Многие люди в нашем обществе считают, что лучший способ заставить человека лучше работать — повысить его доходы или заработную плату. Они считают, что стремление улучшить свое материальное положение заложено в «человеческой природе». Догмы такого рода могут существовать только в том случае, если мы не имеем знаний о других культурах. Оказывается, что в некоторых обществах мотив выгоды не может служить действенным стимулом. После встречи с белыми жители Тробрианских островов в

Меланезии могли бы баснословно обогатиться, добывая жемчуг. Они, однако, стали бы работать лишь для того, чтобы удовлетворить сиюминутные потребности.

Администраторам следует иметь в виду символическую природу многих действий. Американская женщина предпочтет быть старшей официанткой в ресторане, чем простой разносчицей с большим заработком. В некоторых обществах кузнец окружен наибольшим почетом, тогда как в других кузнецами становятся лишь представители самых низших классов. Белые школьники стремятся к хорошим отметкам, но дети-индейцы из некоторых племен будут учиться хуже при системе, выделяющей человека из его коллектива.

Понимание культуры обеспечивает человеку некоторую отстраненность от ее эмоциональных ценностей — осознанных и подсознательных. Нужно, однако, подчеркнуть: лишь некоторую отстраненность. Индивид, трактующий модели существования своей группы с полной отстраненностью, будет дезориентированным и несчастным. Но я могу предпочитать (то есть чувствовать эмоциональную связь с чем-нибудь) американские манеры и, в то же время, находить определенную привлекательность в тех манерах англичан, которые отсутствуют или вульгаризованы у нас. Тогда, не будучи склонным забывать, что я американец, что я не желаю подражать салонному английскому поведению, я все же смогу получать живое удовольствие от общения с англичанами. Если же у меня нет отстраненности, если я совершенно провинциален, то, вероятно, я буду считать английские манеры чрезвычайно смешными, неотесанными и, возможно, даже аморальными. При таком отношении я, естественно, не смогу нормально общаться с англичанами и, скорее всего, буду крайне возмущен любым изменением наших манер — в «английском» или каком-либо другом направлении. Такие отношения, естественно, не способствуют международному взаимопониманию, дружбе и сотрудничеству. В той же степени они способствуют сохранению слишком жесткой социальной структуры. Следовательно, антропологическая ли-

тература и антропологическое обучение имеют ценность, так как они стремятся освободить человека от слишком сильной приверженности любому элементу в инвентаре культуры. Тот, кто знаком с антропологическим знанием, скорее сможет жить и позволять жить другим и в рамках своего собственного общества, и контактируя с членами других социумов; и, возможно, он будет более гибким в отношении необходимых изменений социальной организации, связанных с техническими и экономическими переменами.

Быть может, самое важное значение культуры для человеческой деятельности состоит в следующей глубокой истине: когда речь идет о людях, невозможно начать с чистой страницы. Любой человек рождается в мире, определяемом уже существующими культурными моделями. Если индивид, потерявший память, перестает быть нормальным, то точно так же невообразимо общество, полностью освободившееся от своей прошлой культуры. Непонимание этого было одним из источников трагической неудачи Веймарской конституции в Германии. С абстрактной точки зрения она была превосходной. Но ее жалкая неудача в реальной жизни отчасти была вызвана тем, что она не обеспечивала преемственности существовавших моделей действия, чувствования и мышления.

Так как каждая культура обладает и формой, и содержанием, чиновники и законодатели должны знать, что никто не может отменить или изменить какой-либо отдельный обычай. Наиболее очевидный пример неудачи, вызванной пренебрежением этим принципом, — Восемнадцатая поправка к Конституции США. Легальная продажа спиртного была запрещена, но последствия этого в претворении законов в жизнь, в семейном обиходе, в политике, в экономике были ошеломляющими.

Концепция культуры, как и любая другая часть научного знания, может неправильно употребляться и истолковываться. Некоторые боятся, что принцип культурной относительности ослабит мораль. «Если бугабуга делают это, почему не

можем мы? В конце концов, все относительно». Но культурная относительность как раз не означает этого.

Принцип культурной относительности не означает того, что факт разрешенности некоего поведения в каком-то первобытном племени дает интеллектуальное оправдание этого поведения во всех группах. Напротив, культурная относительность означает, что приемлемость любого негативного или позитивного обычая должна оцениваться в соответствии с тем, как эта традиция соответствует другим традициям группы. Несколько жен имеют экономический смысл для скотовода, но не для охотника. Развивая здоровый скептицизм относительно вечности любых ценностей, чтимых определенным народом, антропология не отрицает теоретически существования моральных абсолютов. Использование сравнительного метода скорее обеспечивает научные средства для обнаружения таких абсолютов. Если все общества, продолжающие существовать, нашли необходимым наложить определенные ограничения на поведение своих членов, это служит сильным аргументом в пользу того, что эти аспекты морального кодекса действительно обязательны.

Сходным образом тот факт, что вождь из племени квакиутль рассуждает так, как если бы он имел манию величия и манию преследования, не означает того, что паранойя не является реальным заболеванием в нашем культурном контексте. Антропология дала новую перспективу относительности «нормального», которая приносит большую терпимость и понимание в отношении социально безвредных отклонений. Но она никоим образом не разрушает стандарты полезного диктата «нормального». Все культуры распознают некоторые из форм поведения как патологические. Там, где они расходятся в своих различениях, необходимо усматривать связь с целостными структурами культурной жизни.

Существует законное возражение против того, чтобы объяснять при помощи культуры слишком многое. Однако в такой критике культурологической точки зрения нередко кроется смешное представление о том, что необходимо придер-

живаться одного главного объяснительного принципа. Напротив, нет никакой несовместимости между биологическим, географическим, культурным, историческим и экономическим подходами. Все они необходимы. Антрополог понимает, что многое из истории, которая всегда остается реальной силой, воплощено в культуре. Он считает экономику специализированной частью культуры. Но он видит смысл и в специальной деятельности экономистов и историков — до тех пор, пока не теряется единый контекст. Возьмем, например, проблемы американского Юга. Антрополог полностью согласился бы с тем, что здесь неразрывно связаны биологические (социальная значимость черной кожи и т. д.), географические (сила воды и другие природные ресурсы), исторические (заселение Юга определенными типами людей, исходно несколько отличающиеся административные традиции и т. д.) и сугубо культурные (первоначальная дискриминация негров как «диких язычников» и т. д.) вопросы. Однако культурный фактор вовлечен в реальное действие каждой категории — хотя ясно, что культура не исчерпывает ни одну из них. И когда мы говорим, что те или иные действия определяются культурой, это не обязательно означает, что они могут быть уничтожены благодаря смене культур.

Нужды и побуждения биологического человека, а также и физический мир, к которому он должен приспосабливаться, обеспечивают «материю» жизни, но данная культура определяет способ обращения с этой материей — ее «покрой». Вико, неаполитанский философ восемнадцатого столетия, высказал истину, оказавшуюся новой, яркой — и незамеченной. Это было просто открытие: то, что «социальный мир, без сомнения, есть создание человека». Два поколения антропологов пытались заставить мыслителей осознать этот факт. Антропологи вовсе не стремятся позволить марксистам или другим культурным детерминистам сделать из культуры еще один абсолют, столь же деспотический, как Бог или Фатум для некоторых философов. Антропологическое знание не позволяет человеку так легко уклониться от ответствен-

ности за свою собственную судьбу. Конечно, для большинства из нас, и почти всегда, культура является принудительной силой. В определенной степени, как говорит Лесли Уайт, «культура живет своей жизнью и по своим законам». Некоторые культурные перемены также зависят от экономических или физических обстоятельств. Но большая часть экономики представляет собой культурный артефакт. И культуру изменяют именно люди, хотя бы — как это в основном и было в прошлом — они и действовали в качестве инструмента культурных процессов, в значительной степени не подозревая об этом. Факты говорят о том, что, когда ситуация ограничивает диапазон возможностей, всегда существует реальная альтернатива. Существо культурного процесса состоит в избирательности; люди часто могут делать выбор. Возможно, что следующие слова Лоренса Франка даже несколько преувеличивают этот вопрос:

«Возможно, что в ближайшие годы открытие происхождения человека и развития культуры будет признано величайшим из открытий, так как прежде человек оставался беззащитным перед культурными и социальными формулами, которые в течение многих поколений увековечивали то же самое крушение и разрушение человеческих ценностей и стремлений. Покуда он верил, что все это необходимо и неизбежно, он мог лишь покорно принимать свой жребий. Теперь человек начинает осознавать, что его культура и социальная организация не являются неизменными космическими процессами, но что есть человеческие создания, которые могут меняться. Для тех, кто исповедует демократические убеждения, это открытие означает, что они могут и должны предпринять последовательный анализ нашей культуры и нашего общества с точки зрения их значения для человеческой жизни и человеческих ценностей. Исторический источник и цель человеческой культуры состоит в создании человеческого образа жизни. На наше время ложится большая ответственность: использовать блестящие новые ресурсы науки для того, чтобы выполнить эти культурные задачи, чтобы продолжить великую традицию человечества, традицию заботы о собственной судьбе».

Так или иначе, насколько люди открывают природу культурных процессов, настолько они могут предвидеть, готовиться и — хотя бы и в ограниченной степени — контролировать.

Сейчас американцы переживают такой период своей истории, когда столкновение с фактами культурных различий не удается переживать с полным комфортом. Распознание глубоких культурных представлений китайцев, русских и англичан и терпимость по отношению к ним потребует трудного образования. Но великий урок культуры состоит в том, что цели, к которым человек стремится, за которые он сражается, которые он ищет, не «даны» в своей конечной форме ни биологией, ни только лишь ситуацией. Если мы поймем свою и чужие культуры, политический климат в столь тесном современном мире, позволяющем людям быть достаточно мудрыми, достаточно сознательными и достаточно энергичными, может измениться на удивление быстро. Понимание культуры дает законную надежду страдающим людям. Если бы немцы и японцы вели себя так бесчеловечно только из-за своей биологической наследственности, перспектива их возрождения в качестве миролюбивых и готовых к сотрудничеству наций была бы безнадежной. Но если их склонность к жестокости и самовозвеличиванию первоначально были следствием ситуационных факторов и их культур, то здесь можно что-то сделать, хотя не следует поощрять ложные надежды на быстроту, с которой можно планомерно изменять культуру.

III. Глиняные черепки

Какие же услуги оказывают ученые раскопщики и коллекционеры помимо пополнения музейных хранилищ и снабжения материалом иллюстрированных отделов воскресных газет? Эти описатели и протоколисты суть антропологические историки. Иначе говоря, они преимущественно заняты поиском ответов на следующие вопросы о человеке: «Что? Кто? Где? Когда? В каких системах?»

Исследование биологической эволюции в исторической перспективе проводится с той же самой точки зрения и посредством исходно тех же инструментов, как, например, попытка обнаружить преемственность кремневых культур в палеолите. Могут ли ископаемые гиббоны, найденные в Египте, быть предками человека, или только современных гиббонов? Была ли ветвь неандертальцев, жившая пятьдесят тысяч лет назад в Европе и Палестине, тупиковой, или же современный человек является результатом скрещения неандертальцев и кроманьонцев? Была ли керамика независимо изобретена в Новом Свете, или же горшки либо идея керамического производства были ввезены сюда из Восточного полушария? Правда ли, что полинезийцы пересекли Тихий океан и принесли идею социальных классов в Перу? Связан ли язык испанских басков с языками, на которых говорили в некоторых областях северной Италии в дорийское время?

Такие исследования в области археологии, этнологии, исторической лингвистики и эволюции человека представляют нам долгосрочную перспективу нашего развития и помогают нам освободиться от преходящих ценностей. Действительно, рассматривать историю человечества лишь на

основании данных о народах, оставивших письменные источники, — то же самое, что пытаться понять всю книгу по ее последней главе. Историческая антропология расширяет границы общей истории. По мере того, как поднимается занавес за занавесом, открываются все более глубокие области «человеческой сцены». Все яснее становится чрезвычайная взаимозависимость всех людей. Оказывается, например, что Десять Заповедей восходят к более раннему кодексу вавилонского царя Хаммурапи. Часть Книги Притчей Соломоновых позаимствована из мудрости египтян, живших более чем за два тысячелетия до Христа.

Ортега-и-Гассет писал: «Человек не имеет природы, он имеет историю». Это, как мы видели в предыдущей главе, — преувеличение. Да, культуры суть продукт истории; но истории, находящейся под влиянием биологической природы человека и обусловливаемой географической ситуацией. Тем не менее, наш взгляд на мир как на природу должен быть дополнен взглядом на мир как на историю. Исторические антропологи сослужили нам хорошую службу, подчеркивая конкретное и исторически уникальное. Факты случая, исторической случайности должны быть поняты так же, как и универсалии социокультурного процесса. Как уже давно писал Тэйлор, «большое количество ученой чепухи обязано своим появлением попыткам объяснить в свете разума то, что должно объяснять в свете истории». Так как археологи вводят хронологию в пугающую массу дескриптивных фактов, появляется возможность говорить не только о совокупной природе культуры, но и об исторической картине.

По общему согласию, в археологии мало того, что имеет непосредственное практическое значение. Археологическое исследование не обогащает современную жизнь, заново открывая художественные мотивы и другие изобретения прошлого. Оно обеспечивает здоровый интеллектуальный интерес, доказательством которого служат национальные памятники и национальные парки Соединенных Штатов и местные археологические общества. Ланселот Хогбен на-

звал археологию «могущественным интеллектуальным витамином и для демократий, и для диктатур». Муссолини вкладывал деньги в раскопки римских развалин для того, чтобы развивать у итальянцев гордость своим прошлым. Новые государства, созданные по Версальскому договору, развивали археологию как средство строительства нации и самовыражения. Однако раскопки имеют отношение к вопросам современности не только в смысле поддержки ложных оснований нездорового национализма, но и социально более полезным образом. Археологическая работа помогала разрушить политически опасный «нордический миф», доказывая, что этот физический тип, вопреки утверждениям нацистов, вовсе не существовал в Германии с незапамятных времен.