IX. Соединенные Штаты глазами антрополога
Предположим, что через пятьсот лет археологам придется раскапывать остатки поселений различной площади в Европе, Америке, Австралии и других регионах. Они пришли бы к правильному заключению, что американская культура была таким вариантом общемировой культуры, чьим отличительным признаком было высокое развитие технических приспособлений и, особенно, степень их доступности любому человеку. Тщательные исследования дистрибуции и диффузии показали бы, что основы этой цивилизации сформировались в Северной Америке, Западной Азии и Европе. Однако проницательный археолог заключил бы, что американская культура двадцатого века уже не была колониальной. Он увидел бы, что особые условия природного окружения Соединенных Штатов ощутимо проявили себя в основе американской культурной ткани и что масштабная культурная гибридизация и национальные изобретения способствовали появлению новой текстуры и новых узоров этой ткани.
К сожалению, социальный антрополог 1948 года не может много добавить к этой картине и пребывает в поле указанных фактов. Антропологическое изучение американских сообществ было начато книгами «Мидлтаун» (1928 г.) и «Мидлтаун в переходный период» (1937 г.). С тех пор у нас появилась серия монографий о «Городе Янки», две книги о «Южном городе», краткие очерки Департамента сельского хозяйства о шести разных сообществах, популярная книга Маргарет Мид «Держите порох сухим» и еще несколько разрозненных публикаций. Совсем недавно Уорнер и Ха-
вигхерст опубликовали исследования классовой структуры и образования под названием «Кто должен быть образованным?» Вальтер Гольдшмидт выпустил в свет доклад о сельском хозяйстве в Калифорнии «Как вы сеете»; также в последнее время стали появляться публикации о среднезападном городе: «Джоунсвиль, США». Но это — все же мелочи по сравнению с бесчисленными томами, опубликованными по истории, государственному устройству, географии и экономике Соединенных Штатов. О культуре последних в антропологическом смысле мы знаем меньше, чем о культуре эскимосов. До сих пор эта книга основывалась на тщательно обработанных данных и теории, подтвердившей свою способность предсказывать. При работе с американской культурой приходится прибегать к анализу, не намного отличающемуся от импрессионизма. Учитывая малое количество полевых исследований, мы сталкиваемся с особой опасностью представить американскую культуру такой, какой она была, а не какая она есть. Тем не менее, очерк характерных способов мышления и ценностей может немного помочь нам понять самих себя и, таким образом, лучше понять другие народы. Можно собрать точки соприкосновения различных антропологических исследований, построенных на личных впечатлениях внимательных наблюдателей из Европы и Азии. Эта цивилизация бизнеса — не военная, не церковная, не ученая. Краткость нашей истории привела к господству экономики, так же как и к упору на потенциальное в противоположность действительному. Имея недостаточную традицию глубоко укорененной культурной модели и высокого уровня жизни, американские обычаи быстро изменились под воздействием автомобилей, радио и кинематографа. Существует так много характерных черт этой культуры, которые столь очевидны, что не требуется дополнительных свидетельств: любовь к физическому комфорту, культ чистого тела, финансовый капитализм. Отдельные ценности, такие как принцип честной игры (fair play) и терпимость, будучи общепринятыми, тем не менее скорее представляют
собой модификации британского наследия, а не черты, присущие именно американцам. Эта глава, однако, будет посвящена не утомительному перечислению всех таких черт, а мы выберем лишь некоторые из них, связанные между собой и наилучшим образом демонстрирующие лежащую в их основе организацию культуры.
Американскую культуру называют культурой парадоксов. Тем не менее, национальная рекламная и кинематографическая индустрия была бы невозможна, если бы отсутствовал определенный язык, на котором можно обратиться к большому числу людей с тем, чтобы привлечь их интерес. Несмотря на то, что региональные, экономические и религиозные различия имеют большое значение в некоторых отношениях, существуют определенные черты, которые превосходят все эти различия. Некоторые жизненные цели, отношения к чему-либо, как правило, разделяются американцами всех регионов и социальных классов.
Начнем с банального: даже самые жестокие критики Соединенных Штатов признают за нами материальную щедрость. Несмотря на романтическую «незаинтересованности общественным духом», большинство американцев открыты и искренне великодушны. Порой, правда, американский гуманизм связан с духом миссионерства: стремлением помогать другим, меняя весь мир по американской модели.
Наверное, никакое другое огромное общество не имеет таких столь обобщенных обычаев смеха. В более старых цивилизациях, как правило, шутки целиком понимались и ценились только в рамках определенной классовой или региональной группы. Впрочем, правда, что изощренный юмор «Нью-Йоркера» несколько отличается от дешевого фарса популярных радиопрограмм. Но наиболее распространенные шутки понятны всем американцам. Некоторые самые общие характеристики этого связаны с культом среднего человека. Никто не может быть столь великим, что над ним нельзя посмеяться. Юмор — одна из важнейших санкций американской культуры. По всей вероятности, насмешки над
Гитлером сделали больше, чем вся рациональная критика нацистской идеологии, для того, чтобы человек с улицы стал презирать нацизм.
Все туристы из Европы поражаются американским отношением к женщинам. Обычно они говорят, что «американцы испортили своих женщин», или что «в Америке властвуют юбки». Правда гораздо сложнее. С одной стороны, понятно, что огромное количество женщин в привилегированном экономическом положении освобождены от тяжелой и неинтересной домашней работы при помощи всевозможной бытовой техники, особенно после того, как их дети начинают ходить в школу. Большое количество свободного времени этих женщин уходит на посещение клубов и «культурных организаций», общественную деятельность, нездоровую привязанность к своим детям и другую в большей или меньшей степени невротическую активность. Так же справедливо и то, что многие американские мужчины настолько заняты стремлением к своим целям, что перекладывают воспитание детей на своих жен. Ответственность американских женщин за моральные и культурные вопросы огромна. С другой стороны, слишком часто забывают, что в 1940 году 26 из 100 женщин, находящихся в работоспособном возрасте, работали вне дома, и что почти каждая девушка, окончившая школу, имеет некоторый опыт работы. В культуре, где «престиж» — это все, мы посчитали необходимым установить День Матери как символическое искупление недостатка внимания, как правило, уделяемого домашним обязанностям.
Год назад я был в Японии; многие японцы разных классов жаловались мне, что им трудно понять американскую демократию; казалось, что американцам не хватает ясной идеологии, которую они могли бы передать другим. Японцы приводили в пример русских, которые могли сразу дать связный ответ относительно того, во что они верят. Некоторые американцы замечали, что пятицентовая идеология нужна США чуть больше, чем пятицентовая сигара. Та ясная идеология, которую мы сейчас имеем, в значительной степени
исходит из политического радикализма конца восемнадцатого века. Мы повторяем старые слова, и некоторые идеи сейчас живы так же, как и тогда. Но многое из этой доктрины устарело, и новая скрытая идеология, врожденная нашему способу восприятия и привычкам, ждет своего популярного выражения.
Особенно после того, как прекрасные вильсоновские замечания о первой мировой войне совершенно лишили американцев иллюзий, они стали скромны в выражении своих глубочайших убеждений и циничны в выражениях по поводу разглагольствований о четвертом июля. Но преданность американскому пути все же не стала менее страстной. Достоверно известно, что летчики, принимавшие наркотики в курсе психотерапии во время последней войны, свободно говорили не только о своих личных эмоциональных проблемах, но могли рассказать и о идеологических причинах, побудивших Америку принять участие в войне.
Модель скрытого американского кредо, кажется, включает следующие повторяющиеся элементы: веру в рациональное, потребность в моралистической рационализации, оптимистическое убеждение, что разумные усилия «идут в счет», романтический индивидуализм и культ простого человека, высокую оценку перемен, обычно именуемых «прогрессом», сознательное стремление к удовольствиям.
Мистические и сверхъестественные темы составляют малую часть американской жизни. Наше восхваление науки и наша вера в то, что может быть постигнуто посредством образования, являются двумя главными аспектами общего убеждения о том, что постоянные гуманистические усилия, реализованные в серии реформ, сделают мир лучше. Мы намереваемся и дальше верить, что разум и мораль должны совпадать. Фатализм в основном отвергается, и даже всеприятие чуждо нашему духу, хотя эти концепции соответствуют христианской доктрине.
Доминанта американской политической философии состоит в том, что простой человек должен думать и действо-
вать рационально. Те же посылки очевидны в общепринятых суждениях о родительской ответственности. Если человек самостоятелен и «не испорчен дурной компанией», он будет разумным. Если ребенок не вырастает хорошим, мать или оба родителя обычно обвиняют себя или объясняют неудачи «плохой кровью», как будто действие, руководимое разумом, всегда может само по себе приводить к формированию «правильных» детей при адекватном биологическом наследии.
Хотя многие американцы в некотором смысле глубоко нерелигиозны, обычно они нуждаются в моральной оценке своих личных и общенациональных действий. Никакие стереотипные выражения так не свойственны американцам, как «давайте попробуем», «делай что-нибудь», «что-то с этим еще можно сделать». Хотя в тридцатые годы было широко распространено обесценивание настоящего и будущего, и хотя апатия и пессимизм в отношении ядерного оружия и других международных проблем занимают важное место в современном сознании нации, главная американская идея — вопреки перспективе других культур, — что в этом мире усилия вознаграждаются. Недавнее изучение общественного мнения показало, что только тридцать два процента американцев обеспокоены своей собственной социальной безопасностью.
Бесчисленные европейские наблюдатели поражались «энтузиазму» как типичному американскому качеству. Во время войны армейские аналитики часто замечали, что англичане лучше в удержании позиции, а американцы — в ее захвате. Как отметила Маргарет Мид, англичане справляются с проблемой, а американцы начинают со стартовой черты и строят все заново.
Американцы не просто оптимистически верят, что «работа окупается». Их кредо состоит в том, что кто угодно, где угодно в социальной структуре может и должен «стараться». Более того, им нравится думать о мире, контролируемом человеком. Этот взгляд на природу жизни тесно связан
с концепцией места человека в обществе, которая может быть названа «романтическим индивидуализмом».
В англоязычном мире существуют две принципиальные идеологии индивидуализма. Английская ее разновидность (которая может быть связана с именем Кобдена) исходит из капиталистической точки зрения. Американский индивидуализм имеет аграрные корни и может быть связан с именем Джефферсона. До сих пор американцы очень не любят, когда им «говорят, что нужно делать». Социальные роли, обычно осмеиваемые в комических журнальных заметках, — это роли тех, кто покушается на чужую свободу. Это — ловец собак, ленивый чиновник, женщина-карьерист (миссис Джиггс), которая заставляет мужа и семью отказаться от привычных удовольствий. «Мои права» — одно из наиболее распространенных выражений в языке американцев. Это исторически сложившееся отношение к власти постоянно подкрепляется родителями, воспитывающими детей. Сын должен «пойти дальше», чем его отец; ожидается, что в юности он восстанет против отца.
Однако, как показал де Токвиль, американцам скорее присущ интерес к свободе, чем к равенству. Мысль о том, что «я не хуже других», на первый взгляд противоречит стремлению американцев к успеху и личным достижениям в рамках определенной соревновательной системы. Правда, что на верхушке социальной пирамиды в любом случае относительно мало места. Но американская вера в то, что «всегда есть еще один шанс», имеет в своей основе исторические факты социальной мобильности и пластичности (по крайней мере, в прошлом) нашей экономической системы. «Если сначала у тебя ничего не получилось, давай, попробуй еще». Американец также чувствует, что если он не «использует шанс», он может рассчитывать на извиняющие его достижения своих детей.
Американский индивидуализм чрезвычайно ревностно относится к личности. Это отражается в тенденции персонализировать любые достижения — хорошие или плохие.
Американцы предпочитают нападать на людей, а не на результаты. Корпорации персонифицированы. Общественные проекты часто рекламировались как средство борьбы с Демоном Коммунального Хозяйства и как способ улучшить и удешевить сервис.
Чем меньше возможностей, тем больше ценность успеха. «Нельзя окончательно подавить хорошего человека». И, наоборот, неудача — это признание слабости; статус и даже классовые границы определяются на основании утверждений типа «он получил это очень большим трудом» и «он сам виноват, что не получил этого». Такое отношение — так же, как идеализация «крутого парня» и «американца с красной кровью», и страх «оказаться щенком» — вытекает из пуританской этики и американской «эры пионеров». Агрессивные действия и большая мобильность были эффективны в быстро развивающейся стране, и было понятно, что награды — деньги или статус — должны быть высокими.
Поклонение успеху зашло у нас дальше, чем в любой известной культуре, исключая, может быть, только довоенную Японию. Это отражается в бесконечных штампах, типа фраз «улучшая себя», «продвигаясь вперед» и «как продвигаются дела?» Противостояние предложенной Рузвельтом новой налоговой программе, которая ограничила бы чистый доход двадцатью пятью тысячами долларов, подтверждается исполненным глубоких чувств лозунгом «предел — только небо». Но жажда денег есть не просто следствие бесцельного материализма. Деньги — это, прежде всего, символ. Более глубокое соревнование идет за власть и престиж. «Агрессивный» — прилагательное, в американской культуре обозначающее большую похвалу, если имеется в виду характер личности. «Чтобы достичь успеха, надо быть агрессивным». Очевидная грубость агрессивности, как говорит Линд, оправдывается ее отождествлением с общим благом.
Однако существует и голос в защиту агрессивности, и он также вызывает понимание. Соревновательная агрессивность по отношению к себе подобным — не просто испол-
нение роли. Единственный способ достичь безопасности в Америке — быть удачливым. Неудача в «оправдании надежд» воспринимается как глубокая личная неадекватность.
Культ среднего человека, как может показаться, подразумевает осуждение любой выдающейся личности. Правда, конечно, что существует враждебность, направленная на тех, кто стоит выше тебя. Однако, вследствие влияния таких аспектов «романтического индивидуализма», как преклонение перед успехом, типичное отношение к лидерам лучше рассматривать как смешанное чувство. С одной стороны, существуют тенденции агрессивного отношения к вышестоящим, при этом последних низводят до уровня среднего человека. С другой стороны, их успехи доказывают и оправдывают американский тип жизни, стимулируя других к самоидентификации и соревнованию.
Культ среднего человека означает согласие со стандартами сегодняшнего большинства. Для де Токвиля это было «ослаблением личности». Фромм, более современный исследователь, смотревший на американскую жизнь с европейской точки зрения, также находит, что такое согласие подавляет возможность самовыражения. Однако он не был способен понять, что американец, в отличие от европейских провинциалов, не подчиняется культуре автоматически. Американец добровольно и сознательно ищет пути быть таким, как другие люди его пола и возраста, никоим образом не становясь безымянным атомом в социальной молекуле. Напротив, все механизмы общества готовы возвеличивать оригинальную женщину или любое необычное достижение мужчины или женщины, но все же в пределах, одобренных конформистским большинством. «Мисс Америка» и «простая американская мать» широко рекламируются каждый год, но атеист, не скрывающий своих убеждений, независимо от их изящества и строгости, никогда не будет выбран в президенты.
Со всем этим должна быть связана американская преданность подчинившейся стороне. Как указывает Линд, мы превозносим великое и все же идеализируем «маленького
человека». «Борьба» — это характерная для американцев черта, но борьбу американских солдат с системой офицерских привилегий можно понять лишь в контексте американских представлений о равенстве и, особенно, в связи с культом среднего человека. Тот факт, что офицеры имеют большие возможности развлечений и передвижений по сравнению с другими военнослужащими, задевают глубокие чувства американцев. До некоторой степени эти аспекты культа среднего человека несомненно представляет собой убежище для тех, кто не смог «возвыситься», и оправдание зависти в отношении тех, кто это сделать смог.
Благодаря культу среднего человека американцы с легкостью способны к поверхностной интимности в отношениях. Представители любого класса могут найти общий язык, что тяжело для европейцев, чья жизнь в большей степени основана на выученных наизусть образцах семейного порядка, различающегося в разных классах. Однако американская дружба, как правило, случайна и недолговечна.
Благодаря нашей расширяющейся экономике и национальному фольклору, созданному в результате различных исторических происшествий, в Соединенных Штатах как нигде укоренилась вера в «прогресс», присущая девятнадцатому веку. Как показали Лавджой и Боас, «золотой век» для американцев находится скорее в будущем, чем в прошлом. Конечно, в некоторой степени будущее привносится в настоящее планированием покупок, философией «трать, не экономь» и т. д. Но идеи, лежащие в основе этого утверждения, были ясно показаны Карлом Беккером:
«Перенося все совершенное в будущее и отождествляя его с успехами человеческого разума, доктрина прогресса превращает любое нововведение в нечто хорошее и склоняет человека приветствовать изменения как достаточные подтверждения ценности его усилий».
В Америке и Западной Европе, пожалуй, фундаментально различается отношение к конформизму. Американцы
считают, что подчиняться следует только стандартам своей возрастной группы, высоко ценится умение «идти в ногу со временем»; европейцы считают — или считали, — что следует ориентироваться на общество «прошлого», и видят залог безопасности в традиционном поведении, подчинение же современному обществу носит случайный характер и само по себе не ценно. Однако, такое несоответствие в американском радушии должно измениться. Мы гордимся материальными изменениями, но в более общем смысле враждебнее европейцев относимся к изменениям наших социальных институтов (скажем. Конституции или свободы предпринимательской деятельности). В одних ситуациях у англичанина из среднего класса более строгая подчиненность, чем у американского, в других — менее. Американское отношение к переменам делает более серьезным конфликт поколений. Однако последний делает возможными некоторые типы социальных изменений. Как показывает Мид, если дети достигают большего «успеха», чем их родители, то они «лучше».
Американцы открыто заявляют, что развлечения составляют важную часть жизни, и позволяют себе требовать «чего-нибудь нового и волнующего». Следуя этой идеологии, мы создали Голливуд, особый способ жизни в колледже, наши национальные парки и памятники. Лидеры нашей индустрии развлечений — самые оплачиваемые мужчины и женщины в Соединенных Штатах. В 1947 году американцы тратили около двадцати миллиардов долларов на алкогольные напитки, билеты в театр и кино, табак, косметику, ювелирные изделия. Мы тратим на кинематограф столько же, сколько на церкви, и на магазины красоты больше, чем на социальные службы. Однако из-за пуританской традиции «работы ради работы» это увлечение отдыхом и материальными удовольствиями часто сопровождается чувством вины; это другой пример биполярности американской культуры. Принцип удовольствия достигает наибольшего размаха в молодежной культуре. Молодой человек — герой американ-
ской мечты. Девушка, готовая выйти замуж, — путеводная звезда для американского общества.
Мы черпали идеи и ценности из бесчисленных источников. Если взять какую-нибудь одну черту, можно найти подобные ей в десятках других культур, включая примитивные. Например, во время последней войны многие американские солдаты носили магические амулеты, в частности, миниатюрную деревянную свинью, которая якобы нагоняла туманы, успокаивала волнения на море, смягчала наказания или спасала от всевозможных болезней. Но если посмотреть на все предпосылки и отношения в целом, мы увидим особую культурную модель, имеющую свой собственный характер, даже несмотря на то, что это описание слишком кратко, чтобы затронуть все региональные, классовые, этнические и возрастные вариации.
Антропологический взгляд на американский образ жизни не может охватить всех деталей, но, постоянно имея в поле зрения другие культуры, он должен подчеркнуть некоторые важные моменты в распределении света и теней. Такая попытка необходима. Никакое знание русской или китайской культуры не принесет нам пользу при решении интернациональных проблем, пока мы не знаем самих себя. Если мы сможем предсказать собственную реакцию на следующий возможный ход в «шахматной партии» с русскими и будем иметь возможность понять, почему мы поведем себя именно так, мы достигнем существенного уровня самоконтроля и сделаем свои действия более рациональными. В связи с традиционной ассимиляцией иммигрантов и высокомерной гордости за свою культуру, американцам особенно сложно понимать другие культуры.
В перспективе всех других человеческих институтов американскую культуру отличает комбинация следующих характерных черт: сознания различий биологического и культурного происхождения, склонность к технике и благосостоянию, «духа границы», относительно крепкой веры в науку и
образование и относительного безразличия к религии, необычайно незащищенного положения личности, беспокойства из-за несоответствий теории и практики культуры.
«Плавильный котел» — одно из наиболее точных определений Соединенных Штатов. Возможно, большая жизнеспособность американцев, высокий рост и другие свидетельства физического превосходства нового поколения американцев должны быть соотнесены со смешением различных культур и биологического наследия не меньше, чем с пищевыми факторами и особенностями окружающей среды. «Американская баллада» триумфально провозглашает все многообразие нашего происхождения. Газеты времен войны с гордостью упоминали, что Эйзенхауэр — немецкая фамилия, но сам он — американец, что другой генерал нашей армии — индеец, что вообще очень много разных фамилий в американских войсках, на могилах американцев, погибших за океаном. Список всех американцев японского происхождения в вооруженных силах был еще одним свидетельством успеха «американского пути».
Гетерогенность стала одним из организующих принципов американской культуры. Программы Рипли «Хотите — верьте, хотите — нет», «Умный ребенок», «Информацию, пожалуйста» и другие формальные и неформальные образовательные проекты свидетельствуют о том, что американцы ценят разрозненную информацию по частным вопросам и чувствуют, что человек должен быть готов жить в мире, в котором обобщения трудно использовать.
Если посмотреть на культуру как на систему, в которой в основном заимствованные черты составляют схему реакции на ситуационные факторы и органические потребности, мы невольно увидим, что в настоящем положение Америки отчасти сходно с европейской ситуацией, скажем, двенадцатого века. Ведь именно тогда в плавильном котле европейских культур сложилась сверхустойчивая интеграционная тенденция. Языческая и христианская, греко-римская и германская культуры, находясь в оппозиции друг к другу, бур-
лили на протяжении долгих веков миграций. Такие массовые переселения у нас прекратились только одно поколение назад, когда были закрыты границы. В течение десятого и одиннадцатого веков в Европе расчищались леса и осушались болота, в большом количестве строились города в северной Европе, отчасти стабилизировалось распределение и плотность населения.
Из-за того, что разнообразие является важной темой для американской культуры, не следует переоценивать опасности, вызванные противоречиями в нашей жизни. Те, кто с ностальгией говорит о добрых старых временах предполагаемой однородности американских ценностей, забывают, что тори всегда были столь же многочисленны, сколь и патриоты, не помнят деталей ситуации, вызвавшей принятие федералистских законов, не обращают внимание на то, что различные ценностные установки привели к гражданской войне между Севером и Югом. Мы действительно должны согласиться с Франком Танненбаумом, что демократическому обществу больше всего подходит гармония, «происходящая от различных линий внутреннего напряжения, конфликтов и несогласия». Хотя стабильность культуры зависит от того, насколько конфликты, которые она порождает, могут быть снабжены соответствующими отдушинами, все же сила демократии в том, что она не только терпит, но и приветствует различия. Демократия основана не на единой ценности, а на неуловимом сложном множестве ценностей. Ее сила основывается на равновесии социальных институтов.
Несмотря на то, что изображение американца как человека, который постоянно спешит на поезд, карикатурно, фраза Дж. Лоуэса Дикинсона «пренебрегающий идеями, но вооруженный техническими приспособлениями» остается весьма характерной для подавляющего большинства американцев. И хотя мы с негодованием отвергали фашистское обвинение в «плутократии», указывая при этом на наши гуманитарные организации, на наши многочисленные фонды, которые тратят бесчисленные миллионы ради возвышенных це-
леи, и на щедрость наших граждан, остается правдой, что мы не только самая состоятельная нация в мире, но и что деньги, в качестве универсального денежного стандарта, важнее для нас, чем для любых других людей.
Вот почему интеллектуальный уровень слушателей Гарвардской юридической школы гораздо выше, чем в Гарвардской школе искусств и наук. Самые способные студенты в Гарвардском колледже не всегда получают самые высокие награды. Усилия многих часто — и вполне реалистически — посвящены «установлению связей» посредством «деятельности», посредством старательных попыток получить членство в каком-нибудь «закрытом клубе». Дело не в том, что у них есть врожденное безразличие к каким-либо идеям, но лишь в том, что их поведение обусловлено воздействием семьи и некоторых школ. Они преимущественно обладают интуитивным пониманием нашей культурной структуры. Они знают, что интеллектуальные стремления приведут их к незначительному «признанию» и меньшим заработкам. Они знают, какое большое значение имеет «успех» для безопасности в нашем обществе. Блистательные молодые люди приговаривают самих себя к рабству и конкурентной борьбе не на жизнь, а на смерть.
Наша экономика — это экономика престижа до патологической степени. Жена должна покупать шубы и водить дорогой автомобиль, потому что она тоже занимает место в системе престижного потребления. Даже там, где должен царить некоммерческий дух образования, можно услышать благоговейный шепот: «Так ведь этот профессор получает пятнадцать тысяч долларов в год». Такая цифровая иерархия, будучи несомненно американским изобретением, является просто другой проекцией нашего общего убеждения, что любое достижение может быть выражено в числах.
Предположим, что интеллигентный австралийский абориген, к тому же опытный антрополог, должен написать монографию о нашей культуре. Он будет недвусмысленно утверждать, что техника и деньги лежат в самом основании
нашей системы символической логики. Он также укажет, что они связаны между собой в сложной системе взаимозависимостей. Техника считается первоосновой капиталистической системы. Обладание техническими приспособлениями считается признаком успеха до такой степени, что о человеке судят, не исходя из целостности его личности, его характера или его интеллектуальной оригинальности, а из того, кем он кажется, и что его заработок можно измерить, а разнообразие и стоимость материальных товаров можно увидеть. Мерой успеха являются два автомобиля, а не две любовницы, как в некоторых культурах.
Если бы наш абориген-антрополог мог представить в своем исследовании некоторую перспективу, он заметил бы, что эта система ценностей за последние два десятилетия изменилась по некоторым признакам. Но все же, в отличие от всех других известных культур, американская будет настаивать на своей количественной и материалистической ориентации.
Американцы любят все большое, когда речь идет о вещах и событиях. Их преувеличения часто кажутся другим хвастовством. Американцы любят говорить цифрами. Им нравится «добираться до сути дела» и «требовать фактов». Европейцы обычно предпочитают оценивать студентов такими категориями, как «отлично», «хорошо», «удовлетворительно». Только американцы думают, что успехи студента может выражаться при помощи шкалы от нуля до ста. Этот количественный акцент нельзя просто использовать в качестве доказательства радикального материализма. Но американцы действительно имеют склонность восторгаться вещами в противоположность идеям, людям, эстетическим произведениям. «Добродетельный материализм» — часть американского кредо.
Статус в Соединенных Штатах определяется по количеству и цене автомобилей, кондиционеров, и тому подобного, в большей степени, чем по количеству слуг и научным или эстетическим навыкам членов семьи. На самом деле аме-
риканцы обычно боятся быть художниками. Уважение вызывает только тот, кто «делает большие вещи». Многие американцы сейчас верят в легенду об Эйнштейне, но журнал «Тайм» недавно показал, что многие из них не принимали ее всерьез, пока им не сказали, что «теория» Эйнштейна сделала возможной атомную бомбу. Знаменательно, что всем знакомо имя Эдисона, а о Вилларде Гиббсе знают только профессора.
Джон Дьюи говорит, что американское мышление характеризуется «вожделением к абсолютам». Под этим он, конечно, не подразумевает стремление к «абсолютам» религии и философии. Он говорит о тенденции думать, что, если можно задать простой вопрос, существует и простой ответ, который классифицирует людей и идеи, как белое и черное. По этой причине слово «компромисс» имеет неблагоприятные коннотации в американском английском. Поклонение всему внешнему и исчисляемому почти не оставляет терпения к бесконечной игре оттенков и вариациям неопосредованного опыта. Несомненно, что многообразие американской жизни и неустойчивость общественного положения создают потребность в обобщениях. Европейцы обычно более чувствительны к сложности ситуаций.
Наше выражение «пионер промышленности» — не случайное сочетание слов. Модели «американского пути» сложились в период, когда Соединенные Штаты были на краю цивилизации. Граница имела господствующее влияние на формирование американского характера и культуры, политической жизни и институтов; граница — это музыкальный рефрен в «американской симфонии». Какие бы особые черты мы ни имели, что бы ни отличало нас от других ветвей западноевропейской цивилизации, мы многим обязаны присутствию границы, ее свободному богатству, ее опасностям и вызовам.
К сожалению, многие реакции, необходимые для выживания в тогдашних условиях, совершенно не подходят для нашей современной ситуации. В современной Америке пре-
имущества границы нередко оборачиваются нестерпимым злом. К несчастью, мы привыкли рассматривать эти качества как абсолютные, а не в перспективе культурной относительности. Агрессивный и похожий на ребенка Микки Руни еще недавно был героем народа, которому пришлось повзрослеть. Реакционная комическая газетная рубрика, которая изображает ликующих Сироту Энни и Папу Варбакса, упрямо цепляется за пионерские отношения и привычки — и все еще вдохновляет миллионы американцев.
Тот же пограничный дух, однако, обеспечивает духовные ресурсы для потенциальных реформ. Если мы, американцы, не имеем никаких оснований, идей, которые были бы обычаями, мы можем похвалиться некоторой свободой, гибкостью мышления, энергией и независимостью наших поступков, это в некоторой степени и восходит к постоянному течению американской жизни: всегда на запад, всегда прочь от всего старого и вечного. Американский темп еще не стал изощренно величественным, соразмерным гармонии великолепных древних дворцов, симметрии создающихся веками парков. Мы не развили прекрасной системы обычного права из грубого «народного кодекса» германских лесов благодаря тысячелетнему терпению и медленным переменам. Наши политические институты не выросли в тени, которую всегда отбрасывали на Западную Европу imperium Romanum, pax Romana, instituta Gaii. На своем континенте мы не возводили зданий, вдохновленных к жизни общим экстазом и могущественными стремлениями, зданий, подобных Собору Шартрской Богоматери, или великому Храму Трех Королей в Колоне. Конечно, мы разделяем все достижения Западной Европы, потому что у нас кровь одних и тех же предков и одни и те же идеи, но мы разделяем эти достижения «издалека», все более и более отдаляясь друг от друга. Общая энергия наших прапрадедов была направлена на завоевание обширных и великолепных, а иногда безжалостных и страшных земель. Наши прадеды рождались в крытых повозках на горных перевалах, в прериях и пустынях. «Коми-
тет бдительности» (организация линчевателей) устанавливал законы во многих первых поселениях американцев. Если все наше национальное экономическое развитие было обусловлено тем, что на протяжении более чем века на Западе всегда была свободная земля для потерявших работу на Востоке, также верно и то, что страшная борьба за выживание с индейцами и с самой этой землей породила в наших предках не медленные, предписанные и условные реакции на данный стимул, но реакции быстрые и напряженные, подходящие для каждой отдельной потребности: таков характер американской жизни по сей день.
Фабрики со сборочными конвейерами и небоскребы должны отчасти пониматься в терминах «границы». Наши достижения в области техники и изобретений, наши гигантские финансовые и промышленные системы — иными словами, то, что мы приспособились к техническому веку хотя и не гармонично, но полно и быстро, следует объяснять отсутствием древнего общественного порядка и наличием границы, где мы вынуждены были адаптироваться к обширным пространствам с непревзойденной решительностью, быстротой и умением. В старой культуре существует вера в установленный порядок, укоренившееся противостояние всяким переменам, органическая непроницаемость по отношению к новым идеям, которые несут в себе радикальные изменения способа жизни. «Пограничное состояние» освободило американский дух. Оно развило щедрость и искрящийся оптимизм наряду с одновременно полезным и пагубным отсутствием прочных основ, но вместе с тем обеспечило гибкость мышления, подвижность идей и общества, стремление к смелым экспериментам.
Всеобщее образование, как и всеобщее избирательное право и массовое производство, являются главными чертами нашего общества. В последнее время образование имеет характер «границы» в качестве наилучшего средства социальной подвижности, поскольку мы продолжаем определять успех терминами социальной подвижности в большей сте-
пени, чем терминами социальной стабильности. Наша система образования еще недавно основывалась на своеобразном бесцветном интеллектуализме. Зачастую мы слишком наивно полагали, что, если человек «хорошо информирован» и приучен рассуждать в соответствии с принятыми законами логики, он может сам о себе позаботиться и автоматически примет точку зрения, необходимую гражданину великого общества. Между тем, укрепляющее влияние границы становилось все слабее. Дети из экономически доминирующих классов воспитывались в относительной роскоши. Родителям не удавалось привить им жесткие стандарты поведения, поскольку они сами были в смятении. Многие воспитательные функции, ранее прививаемые в семье, фактически были переданы школе. Существующая система образования проявляет безнадежную нерешительность во многих вопросах. Она колеблется, воспитывать ли девочек как будущих домохозяек или как деловых женщин, она разрывается между воспитанием детей для теоретически желаемых задач сотрудничества и их подготовкой к существующим реалиям конкуренции. Несмотря на колоссальные требования к учителям младшей и средней школы, последние получают недостаточную зарплату и не имеют должного социального статуса. Сегодня психологи приходят к согласию, что устранение социальной, равно как и личностной, дезорганизации, может происходить только благодаря более последовательным — и школьным, и домашним — воспитательным практикам, поскольку наиболее стабильно поведение, основанное на тех привычках, которые приобретены в первые годы жизни.
Антропологу приходится характеризовать нашу культуру как глубоко нерелигиозную. Более половины нашего населения еще время от времени участвует в обрядах, еще существуют сельские и этнические островки, где религия является жизненной силой. Но в среде наших политиков религиозными, то есть убежденными, что молитвы и соблюдение церковных обрядов может как-то повлиять на ход
человеческой истории, можно назвать очень немногих. Общественные деятели участвуют в богослужениях и оказывают церкви финансовую поддержку по соображениям целесообразности или потому, что они знают, что церковь представляет собой один из немногих элементов стабильности и последовательности в нашем обществе. Но вера в божий суд и божие кары являются мотивацией поведения ограниченного и все более сокращающегося меньшинства. Чувство вины распространено, но сознание греха — явление достаточно редкое.
Легенда об Иисусе живет в сердцах людей, и христианская этика еще далеко не умерла. Как напоминает нам Бриджес: «Те, кто не понимает, не могут забыть, а те, кто не хранит его заповеди, называют его Властелином и Господом». Но, по замечаниям многих проницательных наблюдателей, американский протестантизм сегодня жив главным образом как орган социального милосердии. Относительно небольшое число протестантов, за исключением нескольких сект и сельских областей, проявляют глубокое религиозное чувство. Римская церковь, конечно же, сохраняет свою строгость, и энциклики недавних пап не так уж незначительны для современного общества. Не только немногим интеллектуалам католическая церковь кажется скалой в море хаоса и разложения. Другим также кажется, что авторитарная церковь — благодаря той социальной мудрости, которую она показала, благодаря всей утонченности ее догматиков — некогда купила душевное спокойствие для всех своих членов, отождествив эфемерные преимущества культуры с неизменной природой человека. Система верований, будучи глубоко укорененной в чувствах, без сомнения, необходима для выживания любого общества, но все большее число американцев обсуждает ту степень, до которой догматы любой христианской церкви совместимы с современным светским знанием.
Многие из этих дебатов отражают поверхностность некоторых аспектов американской культуры. Противопоставление «наука или религия» окажется фиктивным, если только
допустить, что функции религии прежде всего связаны с символизмом, планом выражения, ориентацией. Каждая культура должна определять свои цели и совершенствовать средства их достижения. Логическое и символическое выражение основных ценностей цивилизации не может прямо следовать из научного исследования, хотя справедливо и то, что оно не должно основываться на посылках, противоречащих известным фактам или доказанной теории. Механистическая и материалистическая наука едва ли обеспечивает ориентацию в более глубоких проблемах, имеющих сущностное значение для счастья человека и здорового социального порядка. Не способствует этому и политическая философия, подобная «демократии». Человеку нужны догматы, не оскорбляющие разум, но имеющие смысл для внутреннего эстетического чувства. Они должны находить символическое выражение в ритуалах, радующих сердце, услаждающих зрение и слух, удовлетворяющих потребность в драматизме.
Наблюдатели соглашаются в том, что американская церемониальная жизнь бедна. В американском церемониализме слишком многое связано с обычаями трудовых собраний. Если наши национальные чувства следует поддерживать на достаточном для их сохранения уровне интенсивности, они должны получать коллективное выражение в соответствующих ситуациях. Если поведение индивида должно быть согласовано с потребностями и целями общества, чувства этого общества должны периодически целостно поддерживаться в нем посредством таких социальных событий, когда все классы в символической форме заявляют: «Мы — единый народ»*.
* Кажется, что эти утверждения подразумевают возвеличение национализма или, по крайней мере, принятие его как извечной неизбежности. Однако, я не имею в виду ничего подобного. Прежде всего я заинтересован в обращении внимания читателей на существование эмпирической связи средств и целей. Я также надеюсь, что определенные чувства американцев имеют ценность и для них самих, и для всего мира — по крайней мере, до тех пор, пока не наступит судный день.
Беспрецедентный экономический рост и следующий за ним общий экономический подъем, недостаток внимания к проблемам человека в индустриальной цивилизации, обезличенность социальной организации городов, «плавильный котел» культуры, постоянная смена мест обитания, социальная подвижность, ослабление религиозности — все эти общие тенденции лишили американцев каких-либо корней, предоставили их стихийной воле течения. Американская семья сейчас преобразуется в другой тип организации, и эта фаза не способствует психическому равновесию. Почему американцы — нация членов многочисленных клубов и ассоциаций? Отчасти это — механизм защиты от чрезмерной подвижности нашей социальной структуры. Устав от напряженной борьбы за место в обществе, люди попытались достичь некоторой степени привычной стабильности, объединясь в произвольные ассоциации.
Слаженная работа любых обществ зависит от людей, которым не надо думать о многих своих поступках. Они могут лучше выполнять свои профессиональные функции, если их поведение преимущественно является более или менее автоматической и приемлемой обществом реакцией на стандартные ситуации. Мужчина встречается на улице с женщиной. Он приподнимает шляпу. Такие незначительные действия объединяют общество, делая поведение одного человека понятным другому и обеспечивая чувство безопасности обоим. Поскольку один знает, что ему делать, и знает, что сделает другой, все кажется контролируемым. Такие модели освобождают энергию для действий, в которых человек действительно заинтересован. Проблема нашего общества состоит в том, что пучок значений, от которого зависит ожидаемый, постоянно повторяющийся способ поведения, к сожалению, дезорганизован. Культурные отклонения иммигрантских групп, быстрая и беспорядочная экспансия городов и многие другие факторы привели к утрате связующей социальной матрицы. Специалисты внедряли достижения науки в промышленности, но ни управляющие организации, ни союзы, ни государство
не предпринимали никаких серьезных попыток для необходимого компенсаторного приспособления в социальной сфере.
Диспропорциональное техническое развитие придало американской жизни темп, но лишило ее ритма. Оно обеспечило постоянную гиперстимуляцию, достаточную для того, чтобы мы постоянно находились в состоянии невротической нерешительности. Несоответствие наших возможностей решать технические и противоположные им человеческие проблемы — это серьезный вопрос. Конечно глупо заявлять: «Долой машины!» Очевидно, зло заключается не в машинах, а в недостатке научного внимания к проблемам, которые они вызывают. Есть все основания надеяться, что машины могут освободить большинство людей от тяжелого труда и, таким образом, позволят спастись от индустриального феодализма. Кроме того, как настаивал Мэмфорд, машины, позволяющие ускорить транспортировку и распределение товаров, обеспечивают интернациональное взаимодействие и взаимозависимость, делая мир и упорядоченность национальных отношений скорее насущным условием, нежели предметом ханжеских деклараций.
Прямые и открытые взаимоотношения соседей в сельской местности и небольших городках могут способствовать повышению уровня личной безопасности и укреплению других жизненных ценностей. В больших городах, напротив, экономика так хорошо организована и специализирована, что зависимость людей друг от друга, в действительности более острая, не переживается на эмоциональном уровне личных отношений. Люди испытывают потребность в системе отношений, связывающих работу, семью, церковь и другие институты. Они чувствуют недостаток личной оценки продуктов их труда и неутилитарного творчества. Эдвард Сэпир хорошо показал контраст между психологическим состоянием нашей и примитивной культур:
«Пока человек сохраняет чувство контроля в отношении основных жизненных ценностей, он способен занять свое место в культурном наследии народа. Сейчас, когда
эти ценности так сильно сместились из области непосредственных целей, культурной необходимостью для всех, кто не хочет быть похожим на человека, лишенного наследства, становится объединение в преследовании этих отдаленных целей. Никакая гармония и глубина жизни... невозможны, когда деятельность почти ограничена сферой непосредственных задач и когда функционирование внутри этой сферы так фрагментарно, что не требует наследственной интеллектуальности или заинтересованности. В этом самая мрачная шутка американской цивилизации. Подавляющее большинство из нас, не участвующих в любой необязательной или культурно бесплодной совместной деятельности, удовлетворяя непосредственные желания разума, еще более не способны ни к стимуляции, ни к участию в творчестве неутилитарных ценностей. Одну часть времени мы — ломовые лошади, остальное время мы — безразличные потребители товаров, получивших не меньший отпечаток нашей личности. Другими словами, наши души ходят голодными большую часть времени, почти все время».
Многих думающих американцев заботит безнадежная несовместимость теории и практики нашей культуры. Достоверно установлено, что в то время, как культурное содержание быстро меняется, его формы сохраняют экстраординарное постоянство. Таким образом, в действительности выживает только традиция экономической независимости. Несмотря на все наши разговоры о свободном предпринимательстве, мы создали самые обширные и подавляющие монополии в мире. Хотя басня о том, что любой мальчик может стать президентом, постоянно осмеивается, родители и дети все же ведут себя в соответствии с главенствующей мотивацией, подразумевающей, что упорный труд, тренировка и агрессивность могут преодолеть почти все препятствия. В результате, естественно, появляется бесчисленное множество раздраженных и ожесточенных мужчин и женщин, ибо, как показал Веблен, в капиталистической экономике количество мест «наверху» неутешительно мало. Такие судороги будут ощущать все индивиды, пока нашим идеалом останет-
ся провозглашение равных возможностей для всех. «Свобода» стала дочерью разочарованного цинизма, так как все больше соответствуют действительности слова Дюркгейма: «Я могу быть свободен, только пока другим запрещено использовать свое физическое, экономическое или другое превосходство в ущерб моей свободе». И почти все наше восхищение «высокими стандартами жизни», как говорит Норман Томас, «до смешного не относится к делу. Право рабочих на определенные блага технического века не означает, что у них станет больше ванн, чем было в хлопотном домашнем хозяйстве Генриха VIII; они имеют право просить чтобы машины победили бедность, а не понизили безопасность».
Действительно, общество может быть рассмотрено как структура упований. Во время экспериментов над подопытными животными у них специально вызывали неврозы, провоцируя нерегулярные и случайные отношения стимула и реакции. Из этого следует, что если ожидания, порожденные культурной идеологией, отчетливо нереалистичны, их неизбежными последствиями будут неврозы и разочарование.
Этническая вариативность нашей формирующейся нации обеспечила существенное укрепление доктрины человеческого равенства — завета века Просвещения и движения Романтизма. Если бы вера в это мистическое равенство не стала частью официальной идеологии американской культуры, предусматривающей психологическую безопасность для не-англо-саксов, эти дивергентные группы могли бы оставаться маленькими островками европейских переселенцев. Но контраст между юридической и политической теорией и частными теориями и практиками слишком большого числа американских граждан (его символом стали прозвища «wops» (презрительное прозвище иммигрантов из Италии) и «кочегары», законы Джима Кроу и линчевание) образует жесточайшее напряжение, подрывающее равновесие американской социальной системы. Негры и в чуть меньшей степени испаноговорящие американцы образуют кастовые группы, и это значит, что не существует браков между ними и осталь-
ным населением. Сегрегация при выборе места жительства и дискриминация в вооруженных силах выступают как нестерпимые противоречия по отношению к институтам свободного общества.
На протяжении последних пятнадцати лет антропологи предоставляли противоречащие официальным заявлениям свидетельства, что классовая структура даже сейчас значительно кристаллизована — по крайней мере, в некоторых частях Соединенных Штатов. Ллойд Уорнер и его коллеги различают систему из шести классов: «верхний высший», «нижний высший», «верхний средний», «нижний средний», «верхний низший» и «нижний низший». Разбиение на эти группы имеет не только экономическое основание. На самом деле, представители самого высшего класса обычно имеют меньше денег, чем представители «нижнего высшего». Также эта стратификация основывается не исключительно на профессиональной принадлежности. Врачи, к примеру, могут находиться в любом из первых четырех классов. По мнению Уорнера, класс состоит из людей, ходящих друг к другу в гости, принадлежащих одним и тем же общественным клубам, обменивающихся подарками, обособляющих себя от других групп и находящихся в подчиненной или начальствующей позиции по отношению к остальным.
Без дальнейших исследований нельзя ответить на вопрос о научной ценности такой «шестиклассовой» системы: является ли она универсальной, или положение дел в определенных обществах будет лучше отражено либо менее, либо более дробным делением? Разделение труда в сложных обществах делает некоторые формы классовой стратификации практически неизбежными. Просто так получилось, что для нашей культуры признание подобных фактов несовместимо с американским кредо. Опросы общественного мнения показывают, что девяносто процентов американцев настаивают на том, что они — «средний класс», независимо от различий в доходах, профессиях и социальных привычках. Исследование показывает, что семьдесят процентов людей
с низким доходом считают себя средним классом. Уорнер, однако, относит пятьдесят девять процентов населения Новой Англии к двум низшим классам.
Под влиянием Депрессии и марксистских теорий дискуссия о классах в Соединенных Штатах сильно обострилась за последние двадцать лет. Когда классовая позиция все же с неохотой признается, она вызывает гнев как нечто не-американское и, следовательно, неправильное. Некоторые исследователи американской классовой структуры терпели неудачу в исследовании значимости ценностей, ведущих к отрицанию и разрушению классового деления и разделяемых практически всеми американцами. Везде в Америке, исключая, возможно, ограниченные регионы на восточном побережье, на юге и в области Сан-Франциско, классовые рамки подвижны, и всякий надеется на возвышение. Утверждение, что американская культура является, по преимуществу, культурой среднего класса, представляет собой нечто большее, чем принятие популярной идеологии, замалчивающей порой уродливые факты дифференциации. Следовательно, американский «класс», будучи реальным явлением, не имеет точно такого же значения, что и в Европе. Безусловно, американцы все чаще обращают внимание на свой статус, но положение отдельных людей, их жен и детей порой не совпадает со статусом их близких родственников. Место всего семейного клана в небольших сообществах зачастую определяется длительностью его проживания в данном месте. В некоторых важных отношениях наше общество остается открытым.
Тем не менее, факты показывают, что быстрое социальное возвышение на основании явных талантов и усердия стало гораздо труднее, чем одно или два поколения назад. Социального статуса сложнее достигнуть по собственной инициативе, проще приобрести его благодаря семейным связям. Во время войны в Вашингтоне было замечено, что источники значительной власти и связей, не только находились вне официальных каналов, но и вообще вне политичес-
ких и других обычных для Америки слоев общества. Впервые со времен Джексона высший класс действовал, не обращаясь к региональным или политическим структурам. Классовая проблема заявляет о себе и в школах. Учителя, как правило, принадлежащие к среднему классу, дискриминируют детей из низшего класса. Дети понимают, что их наказывают за то, что они следуют культурным образцам поведения своих родителей. Если усилия и талант не вознаграждаются, открывается прямая дорога к правонарушениям или бесстрастному эскапизму. Короче говоря, скорее классовая, чем личностная типизация, стала американским способом восприятия других людей.
Социальные изменения, происходящие в современной Америке, настолько огромны, что с трудом поддаются восприятию. Конкретизируя, можно сказать, что социальные изменения коренятся в напряжении и неудовлетворенности, ощущаемых отдельными людьми. Если личностная незащищенность достаточно сильна и распространена, отдельные склонные к творчеству люди вызывают к жизни новые социальные модели; затем появляется желание испытать последние в больших масштабах. Таково в настоящее время состояние американского общества. Если рассматривать общество как уравновешенную систему, можно сказать, что в течение десяти лет после 1918 года был вновь достигнут уровень шаткого предвоенного равновесия. Но Депрессия и вторая мировая война безвозвратно разрушили старое равновесие. Сейчас американцы мучительно пытаются достичь нового равновесия, основанного на иных принципах. Поразительная точность выражения «невротическая личность нашего времени» может рассматриваться и как условие, и как результат этих обстоятельств.
Основание общественной жизни — это чувствительность одних человеческих существ к поведению других человеческих существ. В сложном обществе особенно велика необходимость корректной интерпретации требований других людей и реакции на эти требования. Но в американской
культуре первые переживания взрослеющего ребенка имеют столь сильную тенденцию к приданию особого значения престижу (особенно экономическому), что требования собственного «я» взрослых часто слишком велики для него, чтобы следовать какому-либо другому шаблону. Как говорит Хорни, «борьба за престиж как средство преодоления страха и внутренней пустоты определенно предписывается нам культурой». Однако, эта затея, как и неумеренная преданность принципу удовольствия, является слабым и недостаточным средством. Популярный девиз «каждый сам за себя» был менее социально опасен, когда крепкая и общепринятая вера в будущую жизнь играла роль некоего препятствия неудержимому индивидуализму. Кодекс крайнего и стойкого индивидуализма нуждается в смягчении и модификации — особенно потому, что в сегодняшней ситуации он применим с трудом. По мнению Сирьямаки, «культура исходит из индивидуализма как основной социальной ценности, но ставит непреодолимые препятствия его осуществлению». В большинстве аспектов общественной жизни Америки наблюдается чрезвычайно высокая потребность в согласованности. В основном индивидуализм выходит за рамки в сфере экономики. Сейчас Соединенные Штаты являются единственной в мире страной, где большое количество граждан придерживаются принципа полной свободы в экономике и управлении. В своих крайних формах он совершенно нереален и опирается лишь на пустые иллюзии нашего прошлого.
Понимание ценности планирования и стабильности снизит зависть и конфликты, находящиеся в непрерывном развитии. В обществе, где каждый человек постоянно движется либо вверх, либо вниз по социальной лестнице, существует чрезмерная психологическая необходимость лелеять то, что ему близко. Преувеличенная значимость соответствия стандартам плюс наши внешние деловые традиции создали наиболее часто встречающийся в нашей культуре тип личности, который Фромм недавно обозначил термином «рыночная личность». При данном принуждении к соответствию стан-
дартам осуществление себя как личности становится невыполнимым для многих, возможно для большинства, наших граждан.
Таким образом, Америка претендует на величие далеко не из-за своих Уитменов и Мелвиллов, не из-за своих Вудов и Бентонов, а также не из-за своих Михельсонов и Комптонов. Еще меньше это величие заключается в ее вкладе в эстетическую и религиозную сокровищницу человечества. Эмерсон, Торо, Джеймс и Дьюи являются выдающимися мыслителями, но то, что они стоят в одном ряду со многими другими философами прошлого и настоящего, сомнительно. Мери Бейкер Эдди, Джозеф Смит и другие лидеры культовых сект или сект «религиозного возрождения» — представители специфически американских особенностей религиозной жизни.
Однако американцы оказались изобретательными далеко не в одной единственной сфере деятельности. Такого же уважения и использования, как те материальные изобретения, благодаря которым выражение «американский стандарт жизни» стало международным, достойны и американские изобретения в социальной сфере, являющиеся наиболее весомым вкладом, внесенным Америкой в мировую культуру. Культ среднего человека является изобретением, более характерным для Америки, чем даже сборочный конвейер. Философы многих стран мечтали о государстве, управляемом хорошо обученной, но небольшой группой добрых и мудрых людей. Однако, Соединенные Штаты стали первой страной, где осуществились идеи легкой жизни простых людей, одинаковых возможностей для всех, обогащения и облагораживания жизни всех мужчин и женщин. Это было действительно чем-то новым в подлунном мире.
Мы не можем почивать на лаврах прошлых достижений. Е. Г. Карр прямо высказывается об альтернативах:
«Удар Советского Союза обрушился на западный мир, где большинство основ индивидуализма уже пошатнулось, где вера индивидуального разума в его самодостаточность была подорвана критикой релятивизма, где демократическое обще-
ство остро нуждалось в поддержке своей борьбы против разобщающих сил, заложенных в индивидуализме, и где технические условия производства с одной стороны и социальное давление массовой цивилизации с другой уже стали далеко уводящими мерами коллективной организации... Судьба западного мира будет зависеть от его способности ответить на советский вызов успешным поиском социальных и экономических действий, посредством которых ценность индивидуальных и демократических традиций будет применяться к проблемам массовой цивилизации».
Все защитники элитарного правления — от Платона до Гитлера и Сталина — высмеивали способность обычного гражданина к формированию разумных мнений по сложным вопросам. Несомненно, что многие известные концепции девятнадцатого века до абсурда превозносят рациональность. Лучшие доказательства, которые по этому поводу нам может предоставить антропология, состоят в том, что, как показал Франц Боас, в глобальных политических вопросах, когда задействованы чувства и ценности, массовое правосудие более здраво, нежели классовое правосудие. Эта доктрина не должна превращаться в претензию каждого человека на компетентность в области техники или искусства. Современная мысль также не ссылается на суждения отдельных граждан. Она, скорее, отсылает к коллективному решению, которое достигается в групповых взаимоотношениях и имеет дело с «проблемами, являющимся предметом общего внимания, зависящего от оценки своих возможностей». Как продолжает Карл Фридрих:
«Идея простого человека спасает от яростной атаки воинствующего иррационализма некоторые элементы более старой доктрины, которые необходимы для политиков-демократов. Она занимает центристскую позицию между крайне рационалистическими идеями старых времен и отрицанием любой рациональности теми, кто разочарован ограничениями, налагаемыми такими идеями... Самого простого человека, столкнувшегося с проблемой, можно заставить рассматривать факты в данной ситуации так, чтобы он обеспечил трудящееся большинство разумным реше-
нием; и такое большинство, в свою очередь, в достаточной степени обеспечит долговременную поддержку, чтобы демократическое правительство поддерживало такие общие суждения о вещах, вызывающих всеобщее внимание».
Каковы перспективы американской культуры? Допустим, что антрополог, не забывая основные принципы своей науки, будет рассуждать в соответствии со своим специфически американским способом восприятия. Если принимать во внимание наше биологическое и материальное благосостояние, наш талант к адаптации, являющийся конструктивным наследием характерного американского «духа границы», станет ясно, что большая часть наших проблем не решена не по вине Провидения, а по нашей собственной вине. Решающим же фактором будет та степень, с которой каждому американцу присуще чувство личной ответственности. Джеймс Траслоу Адамс в «Эпосе об Америке» утверждает, что значимым вкладом, сделанным Соединенными Штатами в сокровищницу человеческой культуры, стала «американская мечта» — «понятие о таком обществе, в котором участь обыкновенного человека будет облегчена, а его жизнь обогащена и облагорожена». Этот первый свой вклад, остающийся до сих пор самым большим ее участием в мировом процессе, Америка сделала на идеологическом поле. В Новом Свете, заселенном сильными мужчинами и женщинами, имевшими смелость эмигрировать, причем многих из них подтолкнуло к этому реальное понимание «благородного общества», американцы расширили понятие свободы и дали ему множество новых выражений.
Мы должны верить именно в такую перспективу для американской культуры, и относиться к ней с заботой. Наука не отрицает влияния человеческих мечтаний, более того, последние подчас определяют поведение людей. Хотя право выбора часто оказывается лишь обманчивой иллюзией, хотя предшествующие и существующие горькие истины часто ограничивают наши надежды, все же в жизни целых наций случаются, совсем как у отдельных людей, моменты, когда
противоположные внешние силы уравновешиваются и когда такие неосязаемые вещи, как «воля» и «вера», оказываются на поверхности. Культуры сами по себе не являются самодовлеющими системами, с неизбежностью следующими самообусловленной эволюции. Сорокин и иные проповедники детерминизма упустили из виду то, что одним из факторов, определяющих следующий шаг в эволюции системы, как раз и является доминирующая позиция людей. При этом существующая культура не вполне определяет эту позицию. Джон Дьюи показал нам, что в «практических суждениях «гипотеза сама по себе имеет решающее влияние на ход событий: степень ее использования и применения обусловливает пристрастную оценку событий».
Даже такой пессимист, как Олдос Хаксли, видел, что открытия современной психологии искажаются для обоснования ложного детерминизма. Если реакции могут быть чем-либо обусловлены, они с тем же успехом могут быть оторваны от своих условий и переобусловлены, — хотя ни отдельные люди, ни народы не меняются полностью и внезапно. Сейчас мы освобождены от тех требований, в основном внешнего и материального характера, которые предъявляли нашему обществу «условия границы». Разумное планирование может ослабить угрожающие тенденции национальной анархии, обеспечивая как безопасность, так и социализованную свободу индивида. Идеалы цветущей новизны, адаптирующейся к измененным условиям, которые, как отличительная черта «американского пути», оказались настолько яркими и плодотворными, являются единственным противоядием против наших социальных болезней. Только те идеалы, которые соответствуют созданным культурой эмоциональным потребностям людей, распространятся широко и будут приняты.