Организация и задачи отряда
— Послушай, а в твоей секции чем занимаются?
— Чем?.. Разве ты не знаешь, что о таких вещах не болтают?
— Плевать… Ведь это между нами, так что нечего бояться…
Такие разговоры появились теперь у нас в казарме после отбоя. Самым молчаливым был Морисима из префектуры Иватэ. Он редко заговаривал первым. Поистине мучительно скрывать друг от друга секреты, когда живешь в одной комнате и работаешь под одной крышей. Только в откровенном разговоре с товарищами можно было отвести душу в гнетущей обстановке тоскливой жизни в отряде, где не было никаких развлечений. Мы прожили вместе целый месяц, но до сих пор не сблизились по-настоящему. Тяжкое бремя тайны заставляло каждого из нас держаться обособленно. Но в конце концов мы не выдержали.
В дружеских беседах между собой мы стали выяснять назначение отряда, о котором нам до сих пор ничего не говорили. И постепенно мы начали все серьезнее задумываться над своей незавидной долей.
* * *
Отряд состоял из трех номерных отделов: первого, второго и третьего; кроме того, было еще два отряда: общий и учебный[10].
В первом отделе изучали применение бактерий — возбудителей таких заразных болезней, как чума, холера, тиф, дифтерит, туберкулез, газовая гангрена, сап и другие, и меры защиты от них.
Второй отдел работал над проблемами изготовления бактериологических бомб и фильтров, а также изучал эффективность действия средств бактериологической войны в различных метеорологических условиях. Этому отделу была придана авиационная группа из семи транспортных самолетов.
Третий отдел, или секция Асахина, изучал различные виды бактерий, предназначавшихся для заражения сельскохозяйственных культур — зерновых, бобовых, кукурузы.
Кусуно и Морисима служили в секции метеорологии, но, кроме ведения метеорологических наблюдений, им нередко приходилось с поручениями бывать в разных уголках расположения отряда.
Хаманака из общего отдела рассказывал, что в Хайларе, Нуньцзяне, Хэйхэ и Муданьцзяне имеются филиалы отряда, а в Аньда — полигон для испытаний. Ходили слухи, что в горах Северной Кореи у второго отдела есть целый подземный завод, где ведутся исследовательские работы над смертоносными лучами и атомной бомбой. Еще дома мне приходилось слышать разговоры о том, что Япония готовит какое-то особое оружие, и теперь я все больше верил всем этим слухам.
— Подумать только, говорят, что на наш отряд в год расходуется десять миллионов иен. Такие деньги просто так не стали бы тратить на один отряд. Наверное, на это оружие они и идут, — как-то заявил Хаманака, явно гордясь даже теми скудными сведениями, которые ему удалось добыть.
Хотя мы назывались всего лишь отрядом, у нас было три генерал-лейтенанта медицинской службы, пять или шесть генерал-майоров, около шестнадцати полковников, больше двадцати подполковников и майоров, а младших офицеров и кандидатов в офицеры — почти триста человек. Очень многие служили здесь по вольному найму. Говорили, что в отряд почти со всей Японии собраны доктора медицины, работающие в области бактериологии, причем приравненных к генералам среди них было больше десяти человек, а к полковникам — более тридцати. Всего в отряде насчитывалось свыше двух тысяч человек. Мне приходилось слышать, что именно Отряд 731 был для военных врачей единственным путем к карьере. Не послужив здесь, им нечего было надеяться на продвижение по службе.
Но тогда я еще не знал, что бактериями, в культивировании которых я принимал участие, будут заряжены авиабомбы, не знал, какой поражающей силой они обладают. Прошло значительное время, пока я узнал об этом во всех деталях.
* * *
Была середина июня. Однажды вечером техник-лаборант Сагава вошел к нам с бумагой в руке и заявил:
— Получен приказ по отряду. Слушайте, я зачитаю его. — И он начал читать.
Смысл приказа сводился к тому, что служащие отряда должны усилить бдительность, чтобы об отряде не пронюхали шпионы, и с еще большим рвением относиться к своим обязанностям.
— Коротко сообщу вам, почему вышел такой приказ, — сказал Сагава, окончив чтение.
Он разъяснил, что советские войска захватили в целости и сохранности немецкие бактериологические лаборатории, с которыми наш отряд обменивался материалами, в результате чего стало известно и об исследованиях, которые проводятся у нас. И вот теперь Советский Союз все энергичнее настаивает на проведении расследования.
— Исследования в области бактериологической войны ведет не только Германия, — добавил Сагава, — но и Америка, и Советский Союз. Но только нам удалось создать бактериологическую бомбу, годную для практического применения. Поэтому вы, члены отряда, который держит в руках ключ к окончательной победе, должны понять всю серьезность положения, проникнуться сознанием гордости за свое отечество и хранить военную тайну… Кстати, сегодня я расскажу вам историю нашего отряда.
Мы — трое новичков и двое служащих, поступивших в отряд всего на полгода раньше нас, — уселись вокруг Сагава и приготовились слушать. Вот что мы узнали из его рассказа.
До событий на Халхин-Голе в 1939 году существовало Управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии, которое возглавлял нынешний начальник первого отдела генерал-лейтенант Кикути. Вначале главной задачей этого Управления было обеспечение армии питьевой водой, проверка пригодности пищевых продуктов и борьба с местными эпидемическими заболеваниями, от которых страдали солдаты. Формы заболеваний, возникавших по неизвестным причинам, были различны в разных районах. Кроме того, подчас не успевали специалисты изучить возбудителя, как болезнь сама собой прекращалась. Для удобства заболеваниям давали название соответствующей местности: лихорадка Хэйхэ, лихорадка Суньу и т. п.
Во время событий на Халхин-Голе обратили внимание на то, что можно не только предотвращать заболевания, но и эффективно использовать их в наступательных целях.
Под давлением мотомехчастей Красной Армии японские войска были вынуждены отступать, но при этом они стремились во что бы то ни стало удержать водоемы — источники водоснабжения. Кто контролирует водоемы, тот сохраняет господствующее положение на поле боя. Заботиться об удержании водоемов тоже входило в обязанности Управления по водоснабжению армии.
Однажды Управлению приказали заразить воду в верховьях реки Халхин-Гол — источника воды для всего прилегающего к ней района — бактериями тифа, холеры и чумы с целью вынудить противника к отступлению. Это было смертельно опасное задание. При его выполнении погибло более тридцати армейских и вольнонаемных врачей. Возможно, некоторые из них заразились сами, когда пускали смертоносные бактерии в воду, но большинство их погибло от неприятельского огня во время совершения этой операции.
— Обычно так много военных врачей не погибает сразу. Не правда ли? Ведь когда наша армия наступает, санитарные отряды обычно следуют позади войск, — многозначительно подчеркнул Сагава.
Слушая его с затаенным дыханием, мы узнали, что в бассейне реки Халхин-Гол от Номонхана до озера Буир-Нур сразу же вспыхнула эпидемия, и японская армия оказалась в очень выгодном положении.
— Сыпной тиф относится к болезням холодного пояса. Он является непременным спутником войны и оказывает немалое влияние на исход военных действий. Об этом говорит история войн. Распространению сыпного тифа способствуют паразитирующие на человеке блохи и вши, неизбежные на фронте, где всегда царит грязь. Поэтому никого не должно было удивлять, что в районе Халхин-Гола вспыхнула эпидемия. Этим-то и заманчива бактериологическая война, — подчеркнул Сагава, как бы резюмируя первую часть своего рассказа. После некоторой паузы он продолжал:
— После событий на Халхин-Голе, где Квантунской армии пришлось вести самые тяжелые в ее истории бои, командование армии стало придавать бактериологической войне очень серьезное значение.
Управление по водоснабжению и профилактике за успешное удержание водоемов впервые в истории санитарных частей получило благодарность от командующего армией. Однако об обстоятельствах гибели военных врачей подробно не сообщалось. Было лишь объявлено, что погибло несколько человек.
Со временем начальником этого Управления стал нынешний начальник отряда Исии, а в 1942 году оно было преобразовано в Отряд 731. Так как разведки многих стран все время охотились за этим отрядом, в 1945 году ему дали новое название: Маньчжурский отряд 25202.
Затем Сагава перешел к рассказу об Исии:
— Его превосходительство начальник отряда — гордость Японии. Доктор медицины, доктор технических наук, доктор естественных наук — три докторские степени сразу! Он изобрел фильтры для очистки воды и культиваторы для выращивания бактерий, которыми вы каждый день пользуетесь, и все те, — Сагава показал в сторону второго отдела, — автомашины для снабжения армии водой. Сейчас эти автомашины — необходимое, важнейшее оружие Квантунской армии.
О фильтрах системы Исии и его автомашинах для подвоза питьевой воды нам приходилось слышать и раньше. Во время учебы мы ходили на завод, где делают эти фильтры. Завод находился недалеко от армейского госпиталя в Харбине. В памяти сохранилось здание с красной черепичной крышей и длинная печь, где обжигали диатомит — сырье для фильтровальных пластин. На заводе было налажено поточное производство различных фильтров для индивидуального пользования, а также ротных и батальонных фильтров. Когда об Исии было все сказано, Сагава перешел к фильтрам и автомашинам:
— Фильтры для индивидуального пользования похожи на малые носимые дегазационные аппараты. Такой фильтр во время пользования можно не снимать со спины. Достаточно нажать на рычаг ручного насоса, и из резинового шланга сразу потечет питьевая вода. Ротный фильтр длиной около двух метров имеет небольшой маховичок. Если вращать маховичок, то фильтр одним шлангом будет засасывать загрязненную воду, а из другого подавать чистую. Говорили, что с помощью этого превосходного аппарата можно очистить любую загрязненную воду, кроме морской, и что он не улавливает только один какой-то вирус, да и то безвредный для человека.
Автомашины для водоснабжения оборудованы более крупными фильтрами. В конструкции такой машины, где только возможно, используется дерево, чтобы ее можно было быстро сжечь при угрозе захвата неприятелем. В районах, где постоянно ощущается недостаток питьевой воды, эти автомашины поистине бесценны, — закончил свой рассказ Сагава.
Мы прослушали рассказ Сагава о генерале Исии с благоговением, словно повесть о великом человеке. В наших глазах Исии был почти божеством. Нам еще не приходилось близко видеть начальника отряда. Только раз нам удалось проводить его взглядом, когда он проезжал в великолепной темно-зеленой машине в сопровождении высших офицеров.
В тот вечер допоздна продолжалось обсуждение рассказа Сагава.
За нами охотятся
Из нашего отряда исчез один вольнонаемный. Это случилось в тот день, когда я во второй раз после поступления в отряд получил увольнение из казармы. Прошло всего два месяца со дня моего приезда сюда, но из-за однообразного и строгого распорядка, при котором отдохнуть можно было только полдня в неделю, они показались мне мучительно долгими.
В восемь часов утра тридцать человек, получивших в этот день увольнительную, собрались перед казармой учебного отдела.
— Ведите себя так, как приказано. Помните, что за воротами отряда за вами будут охотиться иностранные шпионы. Не болтайте, даже если с вами заговорит японский солдат или жандарм, не вздумайте куда-нибудь идти с ними. Поняли? — напутствовал нас младший военный чиновник Офудзи из учебного отдела.
Он оглядел нас, небрежно козырнул и сошел с возвышения, на котором стоял во время инструктажа.
Так как ходить в одиночку не разрешалось, нас разбили на группы по пять человек, связанных круговой порукой. Трое вольнонаемных служащих были назначены старшими. Из них я знал только Накано, а двое других — Китадзима и Сэкинэ — были мне незнакомы.
Хаясида тоже получил отпуск, но пятерка, в которую он попал, стояла далеко от нас, и окликнуть его мне не удалось. Целью нашей прогулки было знакомство с Харбином.
Когда Офудзи ушел, и мы уже приготовились отправляться, внезапно появился вольнонаемный Оми и громко крикнул: «Внимание!» И стал прохаживаться перед строем. Мы не питали к этому человеку ни малейших симпатий. В то же время мы, работники лаборатории, куда сам он не имел права входить, были у него словно бельмо на глазу.
— Сейчас я проверю, как вы знаете правила поведения во время увольнения, — наконец заговорил он. — Что вы будете делать, если вдруг отстанете от своей пятерки? Четвертый номер второй пятерки, отвечай!
Им оказался Окинака. Я, третий номер этой пятерки, задрожал от страха.
— Слушаюсь. Я пойду в пункт связи с отрядом и попрошу направить меня сюда, — волнуясь, ответил Окинака.
Именно этот парень первым из нас оказался избитым Оми. И теперь ему очень не хотелось иметь через него еще одну неприятность.
— В пункте связи не оказывают услуг заблудившимся детям. Кто ответит по-другому?
— Разрешите? Я останусь на месте и буду ждать, пока меня не разыщут товарищи, — ответил кто-то из третьей пятерки.
— Эка, сколько с тобой хлопот! Ну, кто еще?
Все стояли молча, не шевелясь, и по лицам было видно, что предвкушаемое удовольствие от прогулки уже испорчено.
— Вот и видно, что вы еще не усвоили духа нашего отряда. Да только подумать о том, что такое может произойти, уже означает допустить оплошность. Как это никто из вас не догадался ответить, что он ни за что не отстанет от товарищей по пятерке?
Отличавшиеся таким «глубокомыслием» нередко встречались тогда среди начальников. Помню, как в первые дни строевых занятий однажды инструктор подошел ко мне и, много раз заставив повторить прием «на плечо», вдруг молча протянул руку, схватил мою винтовку и потянул к себе. Я решил, что, наверное, должен отдать ему оружие, и выпустил из рук. А он вдруг напустился на меня:
— Кто же ты есть, если так легко отдаешь винтовку — душу солдата?
Короче говоря, нам то и дело устраивали ловушки. Хотя у инструктора был чин поручика, я потерял к нему всякое уважение. Такие люди воображают, что раз они начальники и мы обязаны беспрекословно повиноваться, значит они могут издеваться над нами. С тех пор мы все презирали Оми.
На военном грузовике вместе с нами отправились двое переодетых в штатское жандармов. На станции Пинфань мы пересели в автодрезину и поехали в Харбин. Из Пинфаня мы впервые увидели весь городок нашего отряда, главное здание которого издали походило на белый замок. До самой линии горизонта местность была очень ровной и пейзаж крайне однообразным. В Харбине мы прежде всего зашли в пункт связи на Гиринской улице, где расстались с жандармами.
У русского кладбища мы сели в трамвай и проехали мимо храма Хигаси-Хонгандзи и универсального магазина Акибаяси к реке Сунгари. Билетов никто не покупал. Кондуктор, высокий русский из эмигрантов, недовольно смотрел, как мы один за другим выходили из вагона. Сходивший последним очень испугался, когда кондуктор подтолкнул его в спину, да и у остальных на душе был какой-то неприятный осадок от этой бесплатной поездки.
У реки мы уселись на чахлую траву. На другой стороне виднелись красивые ярко-желтые здания, а выше по течению — красные дуги ферм железнодорожного моста. Из уютного клуба на берегу реки доносилась веселая музыка, похожая на легкую рябь, пробегающую по величаво спокойной глади реки.
Накано повесил на дерево полотенце и сказал:
— Вы можете гулять в пределах видимости этого знака.
Приехавший вместе с нами уже не молодой одинокий вольнонаемный служащий по имени Китадзима шутливо заявил:
— Что ж, господин Накано, в таком случае я позволю себе покинуть вас.
Ухмыльнувшись, он преувеличенно вежливо взял под козырек.
— Теперь ты, наверное, будешь занят. Привет супруге! — засмеялся Накано.
— Смотри, с пустыми руками не возвращайся, — весело поддержал его Сэкинэ.
Те, кто знал, что Китадзима холостяк, понимали, о чем идет речь, и ухмылялись. Мне приходилось сталкиваться с Китадзима в столовой для холостяков, и я тоже начал догадываться, в чем дело.
— А ты чего смеешься? Это не твоего детского ума дело! — выбранил меня Сэкинэ, хотя лицо его было не строгим.
К нам подошел уличный фотограф китаец, и мы окружили его. Пятерка, в которой был Хаясида, тоже присоединилась к нам.
— Ну как, господа солдаты, не угодно ли? — заговорил с нами фотограф на хорошем японском языке. Польщенные тем, что нас назвали «господами солдатами», мы оживились. Один из нас сказал:
— Нам хотелось бы сфотографироваться, но только мы не можем сказать вам, куда прислать фотокарточки.
— Да этого и не нужно. Я делаю моментальные снимки. Через пятнадцать минут они будут готовы.
С этими словами фотограф нацелился на нас большим фотоаппаратом и хотел снимать. Мы уже стали позировать, но тут Сэкинэ закричал:
— Эй, брось, такие снимки нельзя делать!
Фотограф ушел, кисло улыбаясь.
— Мне что-то совсем не хочется возвращаться в отряд, — неожиданно проговорил Хаясида, молча глядя на синее небо.
— Смотри, услышат! — предостерегающе сказал я, но товарищи из его группы поддержали Хаясида.
— При таком начальнике группы… и правда не захочешь! — недовольно проговорил один.
— В группе за тобой охотится начальник, а пойдешь в увольнение — за тобой охотятся шпионы… Разве этот фотограф не показался вам подозрительным? — заключил другой.
— Ладно, хватит, не стоит портить себе настроение, — пытался успокоить их я.
Но разговор в таком духе продолжался. Хаясида очень хотелось излить все то, что у него накипело в душе против Комия.
— Этот Комия любит давать волю рукам. Чуть что, сразу пускает в ход кулаки, — продолжал Хаясида и затем с горькой усмешкой добавил то, что было понятно только мне.
— После того раза мне все тяжелее приходится…
Дело в том, что однажды я надоумил его воспользоваться именем техника-лаборанта Сагава, чтобы избежать неприятностей. Может быть, из-за этого он и попал в еще более скверное положение… При мысли об этом я остро почувствовал свою вину перед Хаясида.
Около трех часов дня мы вернулись к харбинскому вокзалу в пункт связи с отрядом. Но здесь пришлось долго ждать. Пробило четыре часа, нас все еще не отправляли.
— Не вернулся Китадзима, — сообщил нам Хаманака, узнав, в чем дело.
К пяти часам весь пункт связи был охвачен тревогой. Начальники со злыми лицами озабоченно сновали взад и вперед, перешептывались друг с другом, звонили по телефону.
В конце концов мы вернулись в отряд без Китадзима. Он исчез, и больше его никто не видел. Хаманака, служивший в общем отделе, потом рассказал нам, что по одним слухам Китадзима захватила иностранная разведка, а по другим — он сам оказался шпионом.
Неожиданный визит
Был день отдыха. Занимались стиркой белья. Каждый был обязан сам делать это для себя. Но так как мы мылись два раза в день и каждый раз непременно проводили дезинфекцию и отбеливание одежды, то стирка нас не слишком тяготила. Самым большим удовольствием в свободный день для нас было хорошо выспаться, ведь изо дня в день приходилось выполнять строгий распорядок: вставать в пять часов, работать весь день, а вечером до десяти часов сидеть на лекциях. В этот свободный день я собирался, как обычно после небольшой стирки, часов с двух улечься спать. Но на этот раз мне не удалось.
— Здесь Акияма-кун? — спросил кто-то, обращаясь к Морисима.
Я в это время был в комнате и, услышав из коридора этот вопрос, насторожился. Хотя в голосе спросившего слышались мягкие интонации, я испугался: не жандарм ли? Правда, я не чувствовал за собой никакой вины, но почему-то внутри у меня все похолодело. С трудом сдерживая волнение, я вышел в коридор и увидел незнакомого мне человека в штатском.
По голосу и движениям этот человек казался молодым, лет тридцати, но по лицу ему можно было дать все сорок.
— Ты на каком краю живешь в деревне С.? — спросил он, любезно улыбнувшись, и украдкой оглядел меня с головы до ног.
Когда я ответил, что живу у реки, он сообщил мне, что сам он из соседней деревни, и его полное лицо расплылось в широкой отеческой улыбке. Я тоже невольно улыбнулся и почувствовал облегчение: слава богу, страхи мои оказались напрасными.
Впервые со дня приезда в Маньчжурию у меня произошла такая неожиданная встреча. На меня сразу нахлынули милые сердцу воспоминания о родном доме. Хотя этот человек был из соседней деревни, наши дома находились как раз там, где деревни граничили друг с другом, и мы, оказывается, были близкими соседями.
Мой земляк немного знал нашу семью, но я его совершенно не помнил, может быть потому, что был значительно моложе его. Он хорошо знал знаменитые храмы в окрестностях нашей деревни, прекрасно помнил бытующие у нас сказки, например о принцессе, которая полюбила молодого самурая, околдованного злой ведьмой, и, опечаленная тем, что он не ответил на ее любовь, превратилась в камень. Я слушал его рассказы, и от этого на душе у меня становилось спокойно и легко.
Потеряв надежду вернуться домой, я уже смирился со своим безрадостным существованием, но рассказы этого человека о родных местах прозвучали как сладкая, щемящая душу мелодия, напомнившая о далеком прошлом, и вновь пробудили во мне тоску по дому.
Когда мы разговаривали, мимо нас прошел начальник учебного отдела. Он вежливо поздоровался с моим собеседником. Я решил, что гость, наверное, известный человек, и близость к нему наполнила мое сердце гордостью.
— Не пойти ли нам прогуляться, — сказал мой земляк.
И мы вышли на улицу, в небольшой садик, где росла одна сосна и несколько маньчжурских вишен. В Маньчжурии мало лесов и сосны встречаются очень редко. Сосна, росшая в этом саду, была, вероятно, одним из трех таких деревьев на всю провинцию Биньцзян. Сев рядышком на скамеечку, мы продолжили нашу беседу.
— Ты молодец, что приехал сюда… Хоть ты и молод, но правильно поступил… Ну как тут тебе, трудновато приходится? — начал земляк.
— Да нет, ничего, все хорошо, — невольно солгал я.
У меня как-то незаметно вошло в привычку давать всегда такой стереотипный ответ. Но к этому человеку я чувствовал доверие и поэтому добавил:
— Правда, иногда бывает скучно, ведь изо дня в день занимаешься одним и тем же — возишься с чумными бактериями, которые мы выращиваем.
— Перестань! — вдруг резко одернул он меня, И хотя он не повысил голоса, я почувствовал себя так, словно меня окатили холодной водой.
— Ты должен быть бдительным! Понимаешь… А если бы я оказался вражеским шпионом?
Тут только я хватился, что до сих пор не спросил его имени.
— Ну ладно, теперь будешь осторожнее. Из собственного опыта могу тебе сказать, что шпионы умеют раскрывать важные секреты, извлекая для себя пользу, казалось бы, из ничего.
Мой собеседник сообщил, что в Харбин сейчас съехались из разных стран чуть ли не три или четыре тысячи шпионов, пытающихся проникнуть в тайны нашего отряда. Сейчас Япония превосходит все страны в области подготовки бактериологической войны, поэтому их внимание приковано именно к нашему отряду. Вокруг Харбина развернулась тайная война, о которой знают только в узком кругу руководителей Квантунской армии и военного министерства, но ни народ, ни солдаты не имеют о ней ни малейшего представления.
— «731» — этот номер гораздо известнее за границей, чем в самой Японии, — заметил мой гость.
Из дальнейшей беседы я узнал, что моего гостя звали Акаси Ёситака. Он был кадровым разведчиком Квантунской армии, трижды тайно пробирался в Чунцин, и Чан Кай-ши даже назначил награду за его голову — сто тысяч долларов.
Акаси занимался вылавливанием вражеских шпионов, пытавшихся разведать секреты нашего отряда. По его словам, тех из них, кого не удавалось использовать как шпионов-двойннков, вместо расстрела отправляли в отряд для проведения на них опытов.
Я узнал, что люди, которых привозили к нам каждую субботу и помещали в тюрьму, — это вражеские шпионы, что уже около двух тысяч из них погибло в результате опытов на них и что сейчас во внутренней тюрьме заключено около пятисот человек.
«Опыты на людях!» — вырвалось у меня. Я смотрел на Акаси, задыхаясь от волнения, словно меня крепко схватили за шиворот. Акаси, вероятно, думал, что все это мне уже известно. Но я только теперь от него услышал об этих фактах и ни на секунду не сомневался, что он говорит правду.
В бактериологии важное место занимают опыты на животных. Я вспомнил, что в книгах по бактериологии, которые я просматривал в лаборатории в свободные минуты, было написано: «Следует помнить, что при одной и той же вирулентности возбудителя ход болезни у животного очень часто резко отличается от течения ее у человека». Естественно, что при опытах на человеке можно гораздо быстрее получить достоверные результаты, чем при работе, например, с мышами. Умерщвление в глубокой тайне шпионов поистине давало возможность сразу убить двух зайцев, если, конечно, отбросить в сторону соображения гуманности!
Теперь я с предельной ясностью понял, в чем заключался строго охраняемый секрет Отряда 731, разоблачения которого так боялись!
«А если бы я оказался вражеским шпионом?!» — эти недавние слова Акаси мне теперь хотелось повторить ему.
— Когда теперь удастся встретиться снова, не знаю… Если меня поймают, я буду убит так же, как эти люди… — Акаси кисло усмехнулся. — Что поделаешь: мы их, а они нас!
После этого разговора я не видел его больше месяца. Мои начальники, узнав о том, что я встречался с Акаси, стали относиться ко мне гораздо мягче.
— Значит, ты знаком с господином Акаси? — спрашивали они.
— Да, конечно, ведь он из соседней деревни, — отвечал я, умышленно напирая на слова «соседняя деревня», чтобы подчеркнуть нашу близость.
— Вот как?.. Это очень большой человек. Ведь он возглавляет всю службу разведки нашего отряда, — льстиво говорили некоторые, рассчитывая, вероятно, на то, что я когда-нибудь передам их слова Акаси.
В то время как моих товарищей, особенно Хаминака и Хаясида, за малейший пустяк избивали начальники, мне можно было теперь не бояться затрещин. Поэтому я почувствовал еще большее уважение к Акаси, и меня стала беспокоить его судьба.
Однажды мне приснилось, что Акаси убит. Впрочем, сон этот был вызван, вероятно, не столько моим беспокойством о нем, сколько сознанием того, что я сам в любой момент могу незаметно для себя заразиться и умереть.
Испытательный полигон
После разговора с Акаси я, пользуясь каждой свободной минутой, стал читать толстые книги по бактериологии, стремясь убедиться, что опыты над людьми действительно практикуются.
Однако ни в одной из этих книг о таких опытах, конечно, не говорилось. Проведение экспериментов на людях, в особенности заражение такими болезнями, как чума и холера, дающими высокий процент смертности, считается преступлением и приравнивается к преднамеренному убийству. Поэтому наивно было ожидать, что о них будут писать открыто. Но когда я стал искать доказательства того, что такие эксперименты проводятся, в глаза мне бросилось то, на что раньше я как-то не обращал внимания.
Возле книжной полки в лаборатории я заметил шкаф с книгами, на котором было написано: «Выносить запрещается». Как-то во время обеденного перерыва я решил потихоньку заглянуть в него. Пользуясь тем, что все ушли в столовую, я зашел в комнату. Я свободно ходил в нее и раньше, и сейчас, конечно, не было оснований заподозрить меня в чем-либо предосудительном, но цель, с которой я пришел сюда на этот раз, заставила сердце колотиться в груди, словно я задумал какое-то преступное дело. Шкаф не запирался, открывать его никто не запрещал. Выносить книги было нельзя, но вряд ли запрещалось читать их тут же, на месте. Так я собирался оправдываться.
Однако в самый последний момент я заколебался. Ведь если неправильно истолкуют мой поступок или, больше того, припишут мне злой умысел, рассудил я, последствия будут ужасными. И я не стал трогать шкаф, но на следующий день, посоветовавшись с Хасака и Саса, обратился к технику-лаборанту Сагава:
— Нельзя ли нам посмотреть некоторые дополнительные материалы?
— Материалы? Какие материалы? — изумился он, наморщив лоб, и поднял глаза от стола.
— Некоторые вещи по одним лекциям трудно понять, и мы хотели бы посмотреть снимки больных, если они есть… Нам хочется лучше знать симптомы болезней.
— Вот как? Ну что ж, молодцы! Вы уже достаточно здесь работаете. Можете смотреть, сколько хотите, — удивительно просто сказал Сагава и кивком указал на шкаф, к которому накануне я боялся подойти.
— Нам можно открывать этот шкаф? — робко спросил я.
— Конечно. Занимайтесь усердней. Работы хватит. Научиться работать самостоятельно не так-то просто.
По-своему оценив наше рвение, Сагава пришел в хорошее настроение. Ему, нашему ближайшему начальнику, очевидно, было приятно, что с такой просьбой к нему обратился именно я, всегда добросовестно выполнявший работу и не имевший никаких замечаний по службе. Этим как будто лишний раз подтверждалось, что нас вполне можно использовать на серьезной работе, несмотря на все нелестные замечания майора Такаги по нашему адресу.
— Только из комнаты выносить эти книги нельзя, слышите? — строго предупредил нас Сагава.
С этого дня у нас появилось новое занятие. Многие материалы, просматриваемые нами, представляли собой, как мы и предполагали, свежие снимки, сделанные в процессе опытов, проводившихся над людьми.
Легочная чума, бубонная чума, глазная чума, кожная чума…
Один за другим бросались в глаза фотоснимки, сделанные на различных стадиях болезни, на некоторых сопоставлялись различные случаи заболеваний в зависимости от инфекционной силы бактерий, количества введенных возбудителей, фотографии, четко фиксировавшие расширение очага поражения. То были не обычные клинические снимки, и это придавало им особенно зловещий смысл. С затаенным дыханием мы переводили глаза с одной фотографии на другую.
Однажды мы натолкнулись на описание опытов, проведенных на полигоне в Анада. Питательной средой, в которой находились возбудители газовой гангрены и столбняка, начиняли бомбы и сбрасывали их с самолета. Опыты имели цель установить степень заражения в зависимости от радиуса разлета зараженных осколков бомбы. Для этого через каждые десять-двадцать метров от точки, где должна была упасть и взорваться бомба, врывали в землю столбы и привязывали к ним «бревна» (так почему-то называли заключенных). На этих «бревнах» и проверяли эффективность действия таких бомб в зависимости от расстояния до объекта, от количества бактерий, помещенных в бомбу, от температуры воздуха, плотности одежды, величины участка заражения на теле человека и т. п.
Сагава объяснил нам, что «бревна» с повязками на глазах привязывали к столбам либо в одних трусах, либо одетыми, оставляя открытыми только ягодицы или только лицо и руки. При этом старались одевать подопытных в одежду, которую обычно носит большинство населения.
Что должны были испытывать здоровые, в полном сознании люди, привязанные к столбам, слыша гул приближающихся самолетов, а затем взрывы бомб в непосредственной близости от себя! В их тела впивались осколки бомб, острые камешки и песчинки, зараженные смертоносными бактериями. Несчастные заболевали, затем над ними производили опыты по лечению ужасных болезней, хотя никакой надежды на спасение не было. Даже если случайно кто и выздоравливал, его все равно не оставляли в живых.
Однако опыты с обычными бомбами, по-видимому, не давали значительного эффекта, так как из-за высокой температуры и давления, возникающих при взрыве, большая часть бактерий погибала, а оставшиеся быстро утрачивали активность. Даже бактерии газовой гангрены и сибирской язвы, сравнительно более устойчивые к теплу, почти на семьдесят процентов погибали, а из бактерий, особенно плохо переносящих сухую среду, таких, как бактерии чумы, сохранялось не более десяти-двадцати процентов.
— Однако все это, можно сказать, позади. Нам удалось изготовить бактерии, хорошо сохраняющиеся в сухой среде. Разработаны методы разбрасывания бактерий без применения взрывчатых веществ. Уже почти открыты концентраты анаэробных бактерий… Ну, теперь вам все понятно! — сказал однажды Сагава в заключение своего пояснения, как бы желая подчеркнуть, что наши исследования имеют определенный смысл.
Часть II
Первые жертвы
Очень скоро мне пришлось иметь дело с анаэробными бактериями, такими, как возбудители газовой гангрены, столбняка и ботулизма (спороносный возбудитель этой болезни, поражающий кишечник, иногда обнаруживали в самой Японии, в префектуре Акита, но я конкретно ничего не знал). В отряде в каждой секции был свой профиль работы, а нас по мере надобности то и дело перебрасывали из одной секции в другую для выполнения самых различных обязанностей. Однажды это привело к первому со дня нашего прибытия в отряд ужасному происшествию.
Как-то утром лаборант Сагава спросил нас:
— Вы слушали лекции по анаэробным бактериям?
Все стояли с растерянным видом. Тогда я, как-то незаметно принявший на себя роль представителя новичков, ответил:
— Да, нам рассказывали о них, хотя мы не особенно хорошо усвоили этот материал.
— Гм… Ну ничего, вы скоро все поймете, как только начнете работать в другой комнате.
Сагава отвел нас в комнату № 8 в нашей же секции и передал в распоряжение трех незнакомых лаборантов. На помощь к нам из других секций были переведены Абэ и Оцу, и мы впятером стали работать в одной комнате, в новой для нас обстановке.
Вольнонаемный Исидзука показал нам, что нужно делать. Он подошел к красному лабораторному столу, взял чистую пробирку, поместил в нее жидкую питательную среду цвета чая, куда был добавлен препарат из лошадиной печени, шесть-семь минут кипятил ее, затем быстро остудил и, произведя на среду посев бактерий газовой гангрены, закупорил. Свои действия он сопровождал пояснениями. Мы внимательно следили за каждым его движением.
Бактерии, посеянные в пробирке, были помещены в сосуд, где были созданы анаэробные условия. Потом он стал демонстрировать порядок переноса бактерий на новую питательную среду, и пробирка с выращенными в ней опаснейшими бактериями была извлечена из сосуда.
В этот момент находившийся за моей спиной лаборант что-то сказал, и я, подумав, что это какое-то приказание, оглянулся. Оцу тоже повернул голову.
В то же мгновение сидевшие напротив меня Саса и Абэ вдруг вскочили с воплем:
— Ай, больно! Печет!
— Стоять на месте! Не двигаться! — заорал один из лаборантов и стремглав выскочил в коридор. По-видимому, кто-то случайно уронил ванночку, и она разбила кипятившуюся пробирку.
Мы с Оцу сидели у противоположной стены стола, и для нас все обошлось благополучно, но у Абэ почти все лицо было в осколках, лаборанту осколки впились в подбородок и грудь, а Саса, который в этот момент отвернулся, осколки попали в спину. Пострадавшие сидели неподвижно, словно ожидая своего последнего часа, их мертвенно бледные от испуга лица исказил ужас. Мы с Ору были потрясены.
Прибежал техник-лаборант Сагава. Пострадавших уложили на носилки и тотчас отнесли в лазарет первого отдела, находившийся в главном здании на втором этаже. Оцу и я помогали нести носилки.
Газовая гангрена обычно развивается при заражении раны, полученной от осколка разорвавшегося снаряда, и в современной войне встречается часто. Очень легко она возникает даже в небольших ранах, когда они сильно загрязнены. Существует не один, а целая группа возбудителей этой болезни со сходным болезнетворным действием. Возбудители газовой гангрены широко распространены в почве, они вырабатывают сильные токсины.
При заражении края раны краснеют, распухают, быстро повышается температура, происходит распад мышечных тканей с образованием пузырьков газа. Инкубационный период длится всего пять-шесть часов, затем болезнь развивается угрожающе быстро, и поэтому лучшей мерой помощи пострадавшему является немедленная хирургическая операция.
У Саса, которому осколки пробирки впились в спину, хирург немедленно удалил пораженную кожу и мышцы. Так как дорога была каждая минута, оперировали без наркоза, и Саса весь дрожал от сильной боли, издавая глухие стоны. Хуже было положение лаборанта и Абэ — ведь удалить подбородок или половину лица невозможно. Пришлось только быстро протереть пораженные участки и наложить дезинфицирующее средство. После оказания первой помощи троих несчастных отвезли в госпиталь.
— Как вы думаете, они выживут? — наперебой спрашивали мы Сагава, вернувшись в лабораторию.
— Все будет хорошо, от этого здесь не умирают… У нас созданы превосходные лекарства, к тому же помощь была оказана достаточно быстро. Так что не волнуйтесь… Хотя, конечно, это большое несчастье! — Сагава чуть заметно вздохнул, постукивая пальцем по столу.
Однако последствия оказались совершенно неожиданными и потрясли нас до глубины души. В эту же ночь Абэ отравился сулемой.
— Экий глупец, надо же было ему совершить такой скандальный поступок… Мужчина, а испугался за свою внешность… — переговаривались лаборанты.
Их слова болью отзывались в моем сердце. Конечно, Абэ покончил с собой не просто из боязни стать некрасивым. Безрадостная жизнь в отряде создавала благоприятную почву для самоубийства в минуту отчаяния. Случившееся с Абэ несчастье было лишь последней каплей, переполнившей чашу его отчаяния и разочарования в жизни. А мы? Разве нас, кого он навсегда покинул, не подстерегала такая же беда? Мы чувствовали себя, как осужденные, медленно поднимающиеся по ступенькам лестницы на эшафот, и нас страшило грядущее будущее. Оставалось лишь утешаться тем, что нас будут чтить, как погибших в бою.
После смерти Абэ нас долго мучили сомнения. Действительно ли это было самоубийство? Почему он пошел на это? Может быть, его просто не стали лечить, чтобы в случае неудачи не подорвать репутацию врачей в отряде?
Нам очень хотелось узнать подробности, но расспрашивать мы не смели, и увидели Абэ только в гробу завернутым в белую простыню.
Усыпальница героев
Усыпальница героев находилась как раз перед входом в общий отдел. Еще с того времени, когда наш отряд носил название Управления по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии, там хранились таблички с именами более трехсот человек, погибших на фронте или в результате заражения в лабораториях. На возвышении, похожем на большую эстраду, площадью сто двадцать — сто пятьдесят квадратных метров тесными рядами стояли большие фотографии в черных рамках.
Вероятно, потому, что Абэ был самоубийцей, во время прощания с ним не читали молитв, не произносили траурных речей. Мы стояли с тлеющими палочками ладана в руках, притихшие и подавленные страхом смерти, словно она стояла рядом с нами в ожидании своей очередной жертвы. Однако то, что мы чувствовали, не совсем походило на печаль об ушедшем в другой мир — в глубине души мы сознавали неизбежность этого. Лица моих товарищей, отдавших умершему последний долг, были строгими и, казалось, больше ничего не выражали.
Около одиннадцати часов траурная церемония закончилась. Мы вышли в коридор. Даже здесь чувствовался противный запах мышей и крыс. В специальных помещениях для разведения грызунов места не хватало, поэтому клетки стояли под лестницей, ведущей в общий отдел. Правда, мы постепенно привыкли к этому запаху и почти не замечали его.
Занятия по случаю похорон начинались в час дня, и я решил воспользоваться оставшимся до обеда временем, чтобы навестить своего друга Саса. Я полагал, что меня привели в общий отдел в составе учебной группы, где я числился, только на время похорон, и решил, что теперь можно уходить.
Но тут Оми из учебного отдела (армейский чиновник, по рангу приравненный к фельдфебелю), под командой которого нас привели в усыпальницу героев, вдруг объявил:
— В оставшееся до обеда время проведем занятия!
Я расстроился и, когда мы вышли из помещения общего отдела, обратился к нему:
— Я хотел бы пойти в госпиталь навестить больного.
— Что, в госпиталь? А кто разрешил? — отрубил Оми, посмотрев на меня с явным неудовольствием.
— Господин техник-лаборант Сагава из нашей лаборатории, — ответил я.
— Скажи лучше, что хочешь увильнуть от занятий, вот и придумал пойти в больницу.
— Никак нет. На службе я всегда исполняю только указания господина Сагава, — спокойно продолжал я.
Оми явно искал предлога, чтобы придраться ко мне, и я сослался на техника-лаборанта Сагава. Дело в том, что работники учебного отдела не имели права распоряжаться теми из нас, кто уже перешел на работу в лабораторию. Но именно поэтому они и относились к нам недоброжелательно.
— Разве тебе не понятно, что я говорю? Заладил свое — служба, служба, а на учебный отдел тебе наплевать? — расходился Оми все больше и больше.
Мне показалось, что он собирается ударить меня, но проходивший в это время мимо один из младших вольнонаемных служащих Коэда спросил его:
— Что случилось?
Оми ответил, что ему не нравится мое поведение.
— Господин Оми, поручите это дело мне. Я приму меры, — подобострастно сказал Коэда.
У Оми не было оснований отказаться от предложения Коэда. Он нехотя кивнул в знак согласия и отправился восвояси.
Из-за этого непредвиденного происшествия время ушло, и занятия не могли состояться. Все ждали, когда нас распустят. Я стоял неподвижно и ждал, что будет дальше. Коэда не двигался.
— Стой смирно и молчи! — тихо приказал он мне. Я уже приготовился получить трепку. Еще в школе старшеклассники не раз расправлялись со мной, и оставалось лишь удивляться, что здесь, где все было, как в армии, меня пока ни разу не били.
Однако Коэда не стал меня бить. Он молчал. Наконец была подана команда, и все разошлись.
— Теперь можешь идти, — сказал Коэда, вероятно прочитав в моих глазах готовность быть побитым и как можно скорее.
— Пойди проведать Саса! — бросил он вдобавок и, не глядя на меня, с невозмутимым видом удалился.
Мне почему-то сделалось грустно, хотелось плакать. Молчаливое сочувствие Коэда, как ночная роса, освежило мою огрубевшую в безрадостной и однообразной жизни душу.
Я пошел в госпиталь. Кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел Хаясида.
— Я тоже пойду с тобой, — сказал он и тут же перевел разговор на другую тему.
Отношения между Хаясида и Саса ограничивались тем, что они некоторое время вместе разводили крыс. Я понял, что Хаясида догнал меня отнюдь не с целью вместе идти к больному.
— Хороший Коэда человек! Вот было бы здорово, если б таким же был мой начальник группы… А то он такая скотина…
Меня поразило, с какой злостью говорил Хаясида о своем начальнике группы Комия, сравнивая его с Коэда. Комия тиранил Хаясида даже после того, как тот начал работать в лаборатории. Он то и дело припоминал ему какие-нибудь прошлые проступки. Неприязнь Комия испытывал не только Хаясида. Поэтому такого начальника ненавидело большинство группы.
— Знаешь, мне ужасно хочется избить этого Комия. Наплевать, что он начальник группы. Я не успокоюсь, пока хоть разок не ударю его, — возбужденно говорил Хаясида.
Но я не верил, что он говорит это всерьез. Такое намерение мне казалось скорее безрассудством отчаявшегося человека. Ведь и в отряде действовал императорский указ о военнослужащих, гласивший: «Следует помнить, что приказ начальника для подчиненного равносилен приказу, отданному Нами».
Мы пришли в госпиталь. Саса, которому только что наложили компресс на рану после удаления зараженного участка, лежал на животе на белых простынях. Увидев нас, он еле удержался от слез.
— Было очень скверно, когда резали. Словно электрическим током ударило… Сразу помутилось в глазах, и я даже перестал потом понимать, больно мне или нет, — жаловался он, рассказывая нам, как его оперировали.
— А мы только что хоронили Абэ, — заговорил я, желая сообщить единственную новость, которую мы знали.
— Вот как, — Саса немного помолчал, а потом с кривой усмешкой добавил:
— Да я ведь тоже чуть было не решился последовать его примеру.