ДОРОГА ДОМОЙ ЧЕРЕЗ СТРАНУ ВОСТОКА
20-й век, на мой взгляд, по крайней мере, в отношении интеллигенции поражен болезнью путешествия в Страну Востока. Не важно, какой Восток. Свет с Востока даже для русских, восточнее которых уж просто некуда. Даже христианский мистический Восток — это все-таки Восток. Паломничество в Иерусалим для русских географически — это путешествие на запад, в крайнем случае, на юго-запад. Но это Страна Востока! Это всегда считалось путешествием на Восток. Как и Египет, к примеру. Почему? Потому что, когда устарела старина, нужно найти настолько старую шутку, чтобы она выглядела новой. Как говорил Юнг в статье "Об архетипах коллективного бессознательного": "...для всего душевного имеются религиозные формулы, причем намного более прекрасные и всеохватывающие, чем непосредственный опыт. Если для многих христианское миросозерцание поблекло, то сокровищницы символов Востока все еще полны чудес. Любопытство и желание получить новые наряды уже приблизили нас к ним. Причем эти образы — будь они христианскими, буддистскими или еще какими-нибудь — являются прекрасными, таинственными, пророческими. Конечно, чем привычнее они для нас, чем более они стерты повседневным употреблением, тем чаще от них остается только банальная внешняя сторона и почти лишенная смысла парадоксальность. Таинство непорочного зачатия, единосущность Отца и Сына или Троица, не являющаяся простой триадой, не окрыляют более философскую фантазию. Они стали просто предметом веры. Неудивительно поэтому, что религиозная потребность, стремление к осмыслению веры, философская спекуляция влекут образованных европейцев к восточной символике, к грандиозным истолкованиям божественного в Индии и к безднам философии даосов Китая. Подобным образом чувство и дух античного человека были захвачены в свое время христианскими идеями" [33, с. 101).
Но что такое Страна Востока, если мы подойдем к этому с точки зрения Тропы или прикладной этнопсихологии? Иными словами, что такое Страна Востока лично для каждого из нас, если исходить из того, что, "говоря о содержаниях коллективного бессознательного, мы имеем дело с древнейшими, лучше сказать, изначальными типами, т.е. испокон веку наличными всеобщими образами", которые Юнг называет архетипами [33, с. 98]?
Само по себе наше мышление воспринимает понятие Восток как некое пространственное измерение, путешествие в пространстве. Но в каком? Старики на Тропе называли настоящее, географическое пространство простором. Слово же "пространство" означало для них пространство сознания — нечто сопоставимое с понятием "виртуальная реальность". Путешествие в Страну Востока очень похоже на охоту на Кэрролловского Снарка. Можно путешествовать по степям и болотам, по горам и морям, по пустыням и дебрям, сквозь снега и жару... В общем, это не имеет значения, потому что лучше путешествовать, не выходя из дома, можно с книгой или с компанией мультяшек в компьютерном "Квесте". Путешествие в Страну Востока — это путешествие за чудом и за знаниями, которыми, как нам кажется, обладает Восток. Ради него многие современные американцы, европейцы и, в том числе, русские отреклись внутренне даже от своей Родины, от своего народа и родства. Они живут среди нас, но они шаолиньские монахи, японские ниндзя или тибетские тулку. А это значит, что мы можем ради Страны Востока съездить в одну из восточных стран, но можем найти и совсем другое пространство, в котором будем путешествовать с не меньшим наслаждением и пользой. И чаще всего это пространство нашего сознания.
А что такое этот Восток, если приглядеться к нему трезвым взглядом? Индусы, на ваш взгляд, обладают знаниями, которыми должна обладать Страна Востока? Да, конечно, великая древняя Индия! Но это пока мы не заглядываем в подлинную историю и культуру современной Индии. Там более 600 миллионов человек. Вспомните телевизионные хроники про Индию. Что встает перед глазами? Страшные наводнения, цунами, грязные индусы, валяющиеся вдоль дорог возле картонных лачуг, и мафия, чаще китайская, которая эксплуатирует индусов. И все это замешано на наркомании. Если верить прессе, чуть ли не две трети индусов наркоманы в той или иной степени.
Значит, если мы путешествуем в Индию, мы путешествуем не просто в Индию как в географическую страну. Мы там в этой далеко не райской стране еще куда-то путешествуем, ищем еще какую-то Индию. Если мы попробуем найти Страну Востока в Китае, то все тоже очень и очень неоднозначно. Кто из нас хотел бы приобрести эзотерические знания в коммунистическом Китае времен Особого района или культурной революции? Куда же мы путешествуем в Страну Востока?
М. Элиаде в "Аспектах мифа" начинает свой рассказ о традиционном или мифологическом мышлении с выдержек из этнографических и древнеиндийских сочинений, показывая его суть следующими словами: "Так как миф рассказывает о деяниях сверхъестественных существ и о проявлении их могущества, он становится моделью для подражания при любом, сколько-нибудь значительном проявлении человеческой активности. Когда миссионер и этнограф Штрелов спрашивал представителей австралийского племени арунта, почему они совершают тот или иной ритуал, ему отвечали однозначно: "Потому что так нам повелели наши предки''. Члены племени кай (Новая Гвинея) отказывались как-либо менять свой образ жизни и особенности своей трудовой деятельности и, объясняя это, говорили: "Так поступали немусы (мифические предки), и мы делаем так же". Когда у певца племени навахо поинтересовались о причине возникновения одной из деталей обряда, он ответил: "Потому что наши Святые Предки поступили так в первый раз". Мы находим точно такое же оправдание в молитве, которая сопровождает тибетский древний ритуал: "Как нам было завещано от начала сотворения мира, так мы и должны совершать жертвоприношения (...) Как наши предки поступали во времена прошедшие, так и мы должны поступать сегодня". Такое же оправдание приводится и индусскими теологами. "Мы должны делать так, как боги делали во времена "начала всех начал" (Satapatha Brahmana, VII. 2, 1, 4). "Так поступали Боги, так теперь поступают люди" (Taittiriya Brahmana, 1. 5, 9, 4)" [39].
Вот она, наша Страна Востока. Текст пришел из Индии. Но Страна Востока не в Индии, и не в Тибете, и не в Гималаях. Она где-то там, откуда тянутся традиции. Она где-то там, где хранятся источники знаний.
На самом деле, если вспомнить послевоенную историю, то увидишь, что основные учителя тайноведения уехали из Китая и из Тибета большей частью в Америку. Не выдержали коммунизма. Многие индусы предпочитают тоже сбежать из Индии, если только они выходят на что-то оцениваемое как реальное европейской культурой. Тот же Махариши Махеш-йоги или Щри Чинмой, к примеру.
Почему? Наверное, потому же, почему и в России плохо с тайн сведением. Мастера появляются только там, где общество их признает и кормит. Буддизм смог возникнуть не потому, что пришел Будда, а потому что ведическая культура могла его принять. Сам он, когда создал свое учение, пренебрежительно отнесся к ведическим корням собственной культуры. Он, в общем-то, отрицал Веды, в каком-то смысле можно назвать Буддизм реакцией индийского общества VI века до нашей эры на Ведизм, как правящую религию. Однако при этом он смог создать свое учение только благодаря тому, что Веды создали определенную культуру, в которой бродячий философ или саньясин мог посвятить жизнь науке, знанию, мудрости и не помереть с голоду. Ему достаточно было иметь облик бродячего "мудреца", соответствующую одежду и чашку, и его кормили пищей и наделяли вниманием. Иначе говоря, людьми он воспринимался как обязательная и необходимая часть общества, которую надо содержать. При такой поддержке не мудрено было и зазнаться — отрицать даже само кормящее общество, как сук, на котором сидишь. В итоге это и кончилось тем, что в Индии буддизма нет. А выживет ли бродячий философ у нас?
В каком-то смысле мы с вами действительно путешественники в ту самую страну Востока. Но на самом деле, если это расшифровать, мы путешественники за тем древним знанием, которое хранит Восток как Земля Таинственная для европейца по сравнению с Западом и которое, вроде бы, гораздо выше, чем хранящееся в нашей собственной культуре. Возможно, что это иллюзия.
Если мы посмотрим на современное состояние науки о древних знаниях, основанной на археологических находках, на сопоставлении новых материалов, которые прошлый век не знал, то мы увидим, что глубина того, что именуется "храмами знания", опускается неожиданно далеко.
Когда современный человек ищет источники Древнего знания, он предполагает найти нечто совсем мистическое, к истории Земли отношения не имеющее, типа Шамбалы или Агарти или странного государства неземных мудрецов, обнаруженного еще Аполлонием Тианским. Мы даже согласны, чтобы это было совсем неведомым и непостижимым для человека, лишь бы надежда на чудо сохранилась. Но оставим пока психологическую механику этого явления. С исторической же точки зрения, у нас просто нет при этом способов распознать иные мистические или тайноведческие явления, кроме тех, что хоть как-то известны нам из истории человечества. Это означает, что при встрече с Неведомым, мы просто не увидим его, пройдем мимо, если оно не будет похоже на традиции Междуречья, Египта, околосредиземноморья, т.е. Греции, Малой Азии и Рима. Сюда же попадают иранцы с зороастризмом, а позже суфизмом в рамках ислама. Ну и конечно, Индия, Китай и Тибет. В крайнем случае, Америка или Африка. Но ведь все, что введено на сегодняшний день в "эзотерический оборот", в основном было опубликовано за последнее столетие и имеет корни не глубже третьего тысячелетия до нашей эры. Все эти культуры с их тайноведением есть лишь европейская романтическая культура девятнадцатого века. Часто она просто спекулирует имеющими спрос коммерческими темами. В лучших же случаях пытается передать свое впечатление от первых поверхностных знакомств с другими культурами доступным языком. Причем, язык современного тайноведения слаб и уязвим по сравнению с языком науки. Не говоря уж о языке подлинников.
Зато за последнее время появляется все больше работ ученых — археологов, палеоастрономов и прочих, которые показывают, что существовали культуры, владевшие жреческими знаниями еще в древнем каменном веке — уже за 25 тысячелетий до нашей эры. Для знакомства можно посмотреть работы В.Е. Ларичева — археолога и историка из Новосибирска.
В состоянии ли были бы мы просто встретиться с их тайноведением? Я задаю этот вопрос не риторически. Все масштабные исторические работы, выходящие за рамки хорошо изученного последнего периода в истории человечества, вынужденно опираются на гипотетические допущения, что не может не являться слабостью с точки зрения требований к научному исследованию. Но возможен ли в отношении такой древности тот же подход, что и к истории цивилизаций, обладавших письмом? Вряд ли. Что же тогда, отбросить имеющийся в изобилии странный и заманчивый археологический материал и расписаться в своем бессилии понять его? И исследователи делают все возможное, чтобы разгадать древние загадки. Очень вероятно, что им еще не раз придется менять метод исследования, пока результаты не станут со всей очевидностью достоверны. И мне думается, что и этнопсихологический метод тоже не будет обойден стороной, потому что он, по сути, есть попытка понять, как же было устроено мышление наших древних предков.
Исходя из этого, я и задаю вопрос о встрече с неведомым или даже просто основательно забытым. Он принципиален с точки зрения того, что изучает Тропа, то есть прикладной этнопсихологии. В состоянии ли мы понять или даже просто узнать традицию, для узнавания которой у нас не сохранилось образов? Приведу рассказ психолога В. Петренко об экспериментальном исследовании этой дороги в Неведомое.
"Близкие по феноменологии данные мы получили в совместном с В. В. Кучеренко исследовании, посвященном влиянию постгипнотической инструкции на процессы категоризации. Если ввести испытуемого в глубокий гипноз и дать команду выполнить какое-нибудь действие, то испытуемый, выйдя из состояния транса, как правило, не помнит того, что с ним было в гипнозе, но, тем не менее, выполняет инструкцию-приказ экспериментатора. Например, в знаменитых фрейдовских экспериментах испытуемым внушалась необходимость совершить некие бессмысленные действия, например, открыть старый зонтик и пройтись с ним по комнате. Испытуемый совершал требуемое, но при вопросе: "а зачем он это сделал?" — искренне полагал, что по собственной инициативе решил проверить исправность зонта на случай дождя. Этот феномен домысливания рациональных мотивов собственных действий, истинная причина которых внушена испытуемому и не осознается им, был назван Фрейдом "феноменом рационализации".
Мы в своих исследованиях также работали с постгипнотическим внушением, исследуя его влияние на функционирование сознания испытуемого. Так, если дать в гипнозе запрещение видеть какой-то объект, то человек, выйдя из гипноза, действительно не будет его видеть. Однако он не увидит не только "запрещенный объект", но и другие семантически связанные с ним объекты. Если запретить видеть сигареты, то человек может не видеть пепельницы, полной окурков, спичек, зажигалки или, что интересно, забывать ее предназначение (ее предметную функцию). Зажигалку человек вертит, крутит, не понимая, что за странный "цилиндрик"? Возникает своеобразный разрыв между номинализацией (вербальным ярлыком) и образом. Например, испытуемому предлагается представить "табачный киоск". Он, сам курящий, не в состоянии представить табачный ларек. Может визуализировать овощной ларек, киоск "Союзпечать", но не может представить себе табачный. Если сказать: "Ты можешь представить себе киоск!", испытуемый с большим трудом что-то представляет. На вопрос: "что там продается?", он отвечает: "брелки для ключей, талончики на бензин" и т.д. Сигареты он визуализировать не может.
Этот эксперимент может быть интересной иллюстрацией того, что существуют два пласта отражения: видение и осознание. В эксперименте мы запретили испытуемому видеть конкретного человека. Этот человек сидел в комнате, но испытуемый вел себя так, как будто этого человека нет. Через некоторое время этому человеку надоело "быть невидимым", он взял электрическую бритву и стал бриться. Испытуемый буквально измучился, пытаясь понять, откуда идет непонятный звук, так как он не видел этого человека вместе с бритвой, а шум слышал. Но если этот "невидимый" человек становился на пути идущего, то человек с постгипнотическим внушением, но уже вышедший из гипноза, останавливался, впадал в транс. То есть он видел этого человека, ведь он не пытался проходить сквозь него, он видел его... но не осознавал" [40].
Конечно, этот рассказ тоже не до конца корректен с точки зрения требований к описанию научного эксперимента. Но меня он вполне устраивает, потому что все старики, мои учителя, показывали мне сходные вещи без всякого гипноза. Мой второй учитель, Дядька, рассказывая об устройстве мышления, в частности, о Лопоти, то есть, говоря современно, Образе Мира, движением руки стирал из моей памяти названия предметов, которые находились передо мной. Я помню это состояние, когда сидишь, глядя на какой-нибудь стакан, и с мычанием шевелишь пальцами. И уж совсем плохо, когда поворачиваешься к хозяйке, чтобы попросить у нее чего-нибудь, и тут дед взмахивает рукой. И вот висишь перед ней, замершей в ожидании, с: "Теть Н...э...э...э... Теть э.-.э..." Конечно, потом это довольно смешно. Многие на Тропе помнят, каково это, когда мы проделывали такие штучки на семинарах! Но все это было детскими шуточками по сравнению с тем, что первый дед, Степаныч, просто исчезал, таял в воздухе у меня на глазах. А последний, Поханя, рассказывал, что применял подобные фокусы в драках.
Ни в этнографии, ни в психологии ничего подобного не описано. Значит, это все кто-то может посчитать ненаучным. Хотя правильнее было бы назвать это не введенным в научный оборот. Но при этом это факт нашей материальной вселенной, потому что это существует как объективная реальность и уходит корнями в какую-то традицию. Традицию явно русскую, не месопотамскую и не китайскую, и, может быть, очень древнюю. Однако когда мы показываем такие вещи признанным русским "эзотерикам", они отвечают: "Ничего особенного. Такое многие делают. Наша каббала {или наш цигун) не слабее!" Я уже не говорю о том, как это странно — слышать про русскую каббалу, но это не так принципиально, на мой взгляд, как то, что они, в погоне за спецэффектами, "сидхами" на их языке, просто не видят, что перед ними что-то стоит. Не видят, как воздух или черный занавес фокусника, на котором вдруг появляются предметы. Не видят само тело традиции. Изредка впадают в транс или в ступор, потом встряхиваются и продолжают жить как прежде. Ничего нет! Только гудит где-то... Как же распознать тайноведение более древнее или совсем неведомое?
Итак. Многие факты человеческой истории современная наука достоверно объяснить не может. Может быть, просто в силу неполноты имеющегося на сегодняшний день материала. Но, тем не менее, пока картина жизни человечества не завершена, не убита и жажда поиска. И поиск этот только прячется под исторический или научный. Это поиск чуда, поиск чаши Грааля или древнейшего источника знаний. Какая разница, главное, что надежда еще жива. Мы действительно очень хотим, что бы там, в глубоком прошлом, нашелся источник знаний выше того, чем обладали ближайшие к нам культуры. Откуда у нас эта вера? Еще раз перечитаем слова Брахман:
"Мы должны делать так, как делали Боги во времена начала всех начал ".
Иначе говоря, 40 тысяч лет существования современного человека человечество знает, что в начале всего стояли Боги, то есть, знания пришли от Богов, даже если это всего лишь обоготворенные предки. И как это ни удивительно, но это убеждение характерно для всех культур всех континентов Земли.
Что такое Боги? Я имею в виду, конечно, этнографический подход к этому понятию — то есть как считают, что видят за этим понятием носители разных культур. Вопрос сложный. Принципиально для нас с вами сейчас неразрешимый, да и не стоит, наверное, его решать, потому что слишком широк выбор возможных ответов. Фантастика их предложила в избытке.
Может быть, это пришельцы, которые провели эксперимент и обезьяноподобному существу, которым был неандерталец, сделали "нечто", после чего биологический вид изменился. Что это могло быть за "нечто"? Судя по данным раскопок, у неандертальца речевой аппарат был близок скорее к обезьяне, чем к современному человеку. И он не мог обладать речью, потому что само строение горла и рта было таким, что речь была невозможна. Современные обезьяны, когда их обучают говорить, могут общаться с дрессировщиком языком жестов, но словесный язык им недоступен. Телесное строение не позволяет. У кроманьонца, то есть у современного человека, появляется принципиально иной голосовой аппарат. Он по-другому артикулирует звуки, не так, как обезьяны. И только после этого речь становится возможной. И, говоря упрощенно, она развивается в мышление современного типа.
Не надо думать, что я отношусь к этому только как к шутке. Космизм пронизывает народную культуру. Вот слова одного из сильнейших русских славистов Н. Н. Белецкой о том, как видели место человека во Вселенной наши предки: "Обращает на себя внимание такое обстоятельство: наряду с представлениями о подземном царстве предков у славян, южных в особенности, в воззрениях на "иной мир" существенное место занимает космическая идея. Характерно, что с наибольшей отчетливостью отображена она в архаических жанрах фольклора — причитаниях, эпических песнях, волшебных сказках. Яркое изобразительное отображение мотив космического "иного света" получил в рельефах средневековых архаических надгробий уединенных горных местностей Югославии. Космические символы встречаются также на старинных памятниках Словакии и некоторых других местностей" [41, с. 20-21].
Так, может быть, это эксперимент? И тогда может быть оправдано то, что вокруг нас постоянно летают "тарелки"? Может, они ни куда не исчезали, эти "Боги"? Можно ведь и так подойти. Но тогда познание становится бессмысленным. Тогда надо ждать милости или идти на контакт. И это то же самое — просить милости. Все основные религиозные культы построены на этом. Они просят милости.
И при этом в основе любого религиозного культа, в основе любой религии лежит вера в то, что есть тайное знание, оно подразумевается смыслом существования культа, и оно пришло от Богов. Или, как говорит этнография, его принес так называемый культурный герой, в те времена, когда небо было очень близко к земле, и путешествие туда и обратно было доступно даже людям. Культурный герой обязан что-то приносить и дарить людям, чуть ли не благодетельствовать насильно независимо от того, достойны люди или недостойны его даров, что случалось в мифологии гораздо чаще. И это подозрительно. В этом проступает некое насилие, которое было совершено над человечеством на его заре. Словно насильно выдали замуж. Все мифологии рассказывают о том, как сопротивляются и трудно меняются люди. Они хотят жить, как жили. Они неблагодарны и предают своего благодетеля и принесенное им. А он, тем не менее, кнутом и пряником насаждает и насаждает ростки того, что стало современным человеком...
Да, мы стали современными людьми, но стали ли мы тем, что предполагалось или предполагается? Даже если там, в начале начал, и не было никаких сверхзнаний, а был только естественный ход эволюции, человечество десятки тысяч лет хранило как самое сокровенное мысль об изначальном замысле. Что понимали они под этим, и как, из чего развилась эта идея?
В любом случае, даже если нет никаких богов и пришельцев, то, что происходит сегодня, является явной экспериментальной задачей для обезьяны, которая сидит в комнате за стеклом перед столбиком с бананом. И кто-то навязчиво подсказывает: "Думайте, товарищ прапорщик, думайте!" Иначе говоря, нас зачем-то поставили в условия эксперимента. Если это не пришельцы, то, по крайней мере, экологическое состояние Земли, которое требует: пора думать! Пора учиться думать, пока еще есть и бананы, и сама Земля.
Традиция, которую изучает Тропа, тоже говорит о некоем древнем первоисточнике знаний.
Что может подтвердить эту мысль? То, что учения Востока и Запада совпадают по многим принципиальным вещам. Эти совпадения и дают основания считать, что был изначальный источник, прародина, откуда все народы разошлись по своим землям
Но возможен и другой взгляд. И это взгляд вполне научный. Этим изначальным источником, тем, что родило совпадения, является сама природа человека. И если ты глядишь на нее открытыми глазами, то видишь и описываешь то, что есть. А первобытные люди были примитивными. Что значит: "примитивная культура", "примитивное мышление"? Это значит, что его носитель "что видит, то поет". А это, в свою очередь, означает, что они пели то, что видели! Для нас на Тропе это может означать две вещи. Во-первых, что изначальные повести, мифология имеет под собой некую действительную основу, физически увиденную людьми той эпохи и переданную на их понятийном языке. И второе, буквальное: в народных песнях должно быть знание о дороге в Страну Востока!
Старики, пока обучали меня, неоднократно делали разбор песен, которые пели, можно сказать, сопоставительный анализ, с целью показать, что скрывается за словами. Как они это делали, я попытался показать в другом месте. Сейчас мне бы хотелось привести пример такого разбора. К сожалению, в свое время у меня не было никакой возможности хоть как-то записать это.
Более того, тогда я даже не надеялся запомнить сами песни. Поэтому я попытаюсь проделать сходную работу на примере тех песен, которые мы сейчас поем на Тропе. Я вовсе не уверен, что мне удастся передать то таинственное, волшебное состояние, которое создавали Дядька или Поханя. Но я постараюсь показать сам ход их мысли.
Мы сейчас часто поем на Тропе вот эту песню:
Вечор девку, вечор девку,
Вечор девку сговорили.
Вечор девку сговорили
За старого, за старого,
За старого красну замуж.
Живет девка, живет девка,
Живет девушка неделю,
Живет красная другую.
На третью-то, на третью-то,
На третью-то стосковались.
Пойдем, старой, пойдем, старой,
Пойдем, старый, разгуляйся.
С синем морем, с синем морем,
С синем морем сповидамся.
Среди моря, среди моря,
Среди моря стоит остров.
На острове, на острове,
На острове цветут цветы.
Поди, старой, поди, старой,
Поди, старый, сорви цветик!
Боюсь, жона, боюсь, жона,
Боюсь, жонка, потону я!
Поди, старой, поди старой,
Поди, старый, черт не возьмёт!
Первой ступил, первой ступил
Первый ступил — по колено.
Другой ступил, другой ступил,
Другой ступил по сердечко,
Третий ступил, третий ступил,
Третий ступил — по головку.
Прощай, жона, прощай, жона,
Прощай, жонка, погибаю,
Малых детей, малых детей,
Малых деток спокидаю!
Вечор девку, вечор девку,
Вечор красну сговорили.'
1 УГК Календарные песни горнозаводского Урала // Фонопособие. Кассета 2, 11—16. Записано в "Большом истоке" Сысертского района в 1983 г. от Денисовой А. В., Блиновой А. И., Бабушкиной Т. Р., Степановой А. И. Песня записана Казанцевой М. Г., г. Екатеринбург.
Это не случайная песня. Если приглядеться к ней, то можно увидеть, что эта песня в определенном движении. На первом уровне проникновения в ее смысл — это шаги героя. Первое сопоставление этих трех шагов, которое приходит на ум — это три шага Вишну, которыми он творит Вселенную. Такое сопоставление может показаться слишком смелым, если иметь в виду прямые мифологические параллели. Однако, это не сопоставление мифологий как таковых, а скорее архетипов мышления, образов народной культуры, дающих основу фольклорному творчеству. Я бы воспользовался для пояснения моей позиции в отношении подобных сопоставлений словами замечательного нашего фольклориста В. И. Ереминой: "Многие поэтические "общие места" разных фольклорных жанров обнаруживают поразительную стойкость в отражении общих индоевропейских верований, связанных, в частности, и с представлением о смерти и загробном существовании: таковы, например, представления о кругообороте жизненных форм, о бесконечности перевоплощений, о дальней дороге в "новый мир" и пр." [42, с. 19].
Приглядимся к этой песне. Если двигаться вместе с героями песни, то мы попадаем в, по-своему, цельный мир. Центром его является Остров среди Моря или Океана. Остров этот, как и гора или древо, является символом Центра Мира — Мировой оси. Обычно в русской мифологии он зовется Буяном. На нем или стоит мировой железный дуб, или лежит камень-Алатырь. Возможно, что Алатырь означает алтарь, алтарный камень, как считал еще А. Веселовский. Он имеет прочные черты: бел-горюч. Не берусь определять, что это значит. Слышал даже мнения, что это Алтарь богов Бела и Гора. Но в любом случае "бел" — понятие сакральное и может быть понято через выражение Белый Свет, что означает Мир, наш Мир, Мир живых. Если самое дорогое для человека жизнь, то жить можно только в Мире с названием Белый Свет. Не менее сакрально, хотя и не так явственно, и понятие "горюч", поскольку за ним скрывается не просто огонь, что уже немало для древних огнепоклонников русов, но, скорее всего, и солнце. Независимо от того, что Алатырь не поминается в тексте этой песни, сам образ Острова слишком узнаваем по текстам заговоров, где он сейчас прочно связывается со средоточием мира: "На море на Океяне, на острове Буяне стоит дуб..." [17, с. 402]. А это означает, что Остров есть и средина Земли, и место перехода в новые Миры. Ось Мира всегда лествица вниз и вверх. Но что это за миры? Нижний, подземный и верхний, небесный. Это слишком хорошо исследовано, чтобы повторять все доказательства. Нижний — это мир мертвых, то есть, ушедших предков. Верхний — мир богов, что тоже может означать обоготворенных предков. Для нас важно только то, что ты можешь воплотиться или родиться заново в любом из них. Но для этого здесь надо умереть. Получается: чтобы для тебя родился новый мир, старый должен умереть. Зерно должно умереть, чтобы родилось дерево.
Сейчас это рассуждение выглядит примитивным, настолько оно навязло в зубах, благодаря многочисленным эзотерическим публикациям. Поэтому я приведу несколько заговорных текстов, чтобы ощутилась имеющаяся за этой песней глубина культуры. Обратите внимание, как сочетается в них темы старости и ярой силы, острова-камня и дерева-цветка, любви и смерти, а также доступности воле чародея множества миров. Первый из собрания Майкова на "Кулачный бой".
"Стану я, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь из избы в двери, из ворот в вороты, в чистое поле в восток, в восточную сторону, к Окиану морю, и на том святом Окиане море стоит стар матер муж, и у того святаго Окиана моря сырой дуб крековастый, и рубит тот старый матер муж своим булатным топором сырой дуб, и как с того сыраго дуба щепа летит, також-де бы и от мене (имярек) валился на сыру землю борец добрый молодец, по всякий день и по всякий час. Аминь, аминь, аминь. И тем замок моим словам: ключь в море, замок в небе, отныне и до века" [43].
Другой из книги "Заговоры" Н. Познанского.
"...Есть окиан море, на пуповине морской лежит Латырь камень, на том Латыре камени стоит булатной дуб и ветвие и корень булатной. Коль тот булатной дуб стоит крепко и плотно, столь бы крепко и плотно стоял былой... ярый... п...ная жила на женскую похоть, на полое место. Из под того камени выходит бык пороз, булатны рога и копыта булатныя, и ходит около дуба булатнаго и тот дуб бодет и толкает и не может того дуба сломить и повалить. Сколь тот крепко булатной дуб стоит и сколь крепки рога у пороза, эстоль бы крепко стояла п...нал... жила..." [44, с. 202].
Кстати, один из сильнейших исследователей русской культуры прошлого века Барсов тоже считал, что "Буян" — остров свободных любовных похождений. Название его стоит в связи с выражением "страсть обуяла", "обуяла похоть" [44, с. 34]. Если подходить к любви как к воротам жизни, то это никак не противоречит пониманию Острова Буяна как оси Мира и его ворот. Понятие же "старый", как это ни парадоксально для уха современного человека, соотносится лингвистами отнюдь не с дряхлостью и недееспособностью, как раз с обратным: "старый, стар, стара, старо, укр. старый, др.-русск. старь, <...'> Родственно лит. Storas "толстый, объемистый", др.-исл. Storr "большой, сильный, важный, мужественный", <...> др.-инд. sthiras "крепкий, сильный" [22]. Если учесть, что основа этой фольклорной песни может быть чрезвычайно древней, то, не правда ли, смысл песни становится очень и очень неожиданным?! Белецкая, исследовавшая древнеславянский обычай ритуального отправления на "тот свет", считает: "При анализе рудиментов этого обычая в славянской народной традиции следует иметь в виду то, что определение возраста носит условный характер: "старики", отправляющиеся на "тот свет" в пору жизни самого обычая, не были стариками в современном понимании этого слова. Ритуальному умерщвлению подлежали именно при появляющихся признаках старения, но еще крепкие телом, духом и умом люди. Смысл самого обычая — не допустить старения, предварить его, если уместно такое выражение. <...> У многих народов при относительно высокой ступени развития культа предков возраст ритуального умерщвления доходил до 40 лет" [41, с. 79—80]. Я касаюсь темы обрядового умерщвления лишь вскользь, потому что она неизбежно уведет нас в тему народных праздников, типа "Похорон Костромы", "Похорон Кострубоньки", "Кузьмы и Демьяна", где чучело, изображающее старика, растерзывается, потопляется в воде, бросается в лесу или сжигается молодыми девушками. Это показывает дополнительные связи культуры, но требует слишком серьезного исследования.
А вот на что бы я хотел обратить внимание, так это на то, что время песни мифологично. Оно безусловно ускорено, и рост, и старение в мифологическом времени происходит "не по дням, а по часам". Но, кроме того, оно еще и пространственно сориентировано. Я имею в виду не общеизвестное взаимоотношение понятий Пространства и Времени, выражающееся в том. что понятие Времени возникает после и на основе понятия Пространства, в силу чего и определяется в языке пространственными терминами. Как, например, в выражениях типа "ближе к полуночи", "около семи", "где-то в полдень". В песне время и действие начинаются "вечор", то есть вчера вечером. Значит, действие песни начинается на закате и тем самым как бы на западе. Это второй уровень движения в песне. И оттуда мы вместе с героями движемся к центру Мира, что означает и на восход, как в заговоре. Там к исходу третьей недели и третьего шага "старый" Мир погибает или уходит, оставляя или рождая при этом невесть откуда взявшихся детей — новый мир. Этим новым миром может считаться и тот, в который он уходит. Сам его уход как бы рождает этот новый мир, как ребенка. Но может и прежний, покидаемый мир считаться этим ребенком, которого прежде, чем покинуть, нужно было родить. Если учесть, что смысл движения "старого" — нисходя в материю творить миры, рожать детей, а потом их оставлять ради нового творения... Мне кажется очень интересным и совершенно не исследованным этот мифологический образ — Стар матер муж...
Нам вряд ли удастся пройти его путем по всем мирам, но в нашем мире мы можем проследить эти пути. Можем пойти вспять по его шагам. Так и рождается традиция. Традиция — это, по сути, не только "передача", если перевести с латыни, но и движение по следу вспять. "Тропить", иначе говоря, выслеживать того зверя, человека или сущность, кого ты хочешь достичь, или постичь, — тоже путешествие в традицию. Совершенно очевидно, что не мы первые занимаемся этим поиском. Когомы тропим? Чьи следы и деяния пытались познать наши предки? В какую Тропу они рыскали "чрез поля на горы"?
Я была у мамоньки на роду одна.
Отдала меня мамонька замуж за рекой.
Не велела мамонька часто в гости быть.
Прожила я годичек, прожила я два,
А на третий годичек зажурилася.
К мамоньке я в гостюшки запросилася.
А просить мне коника, знаю, не дадут.
А идти мне пешею, знаю не дойду.
Сяду я, скручуся, вспорхну и полечу.
Прилечу я к мамоньке во зеленый сад,
Сяду я на веточку, буду куковать.
В это время маменька выйдет воду брать:
Что это за пташечка жалобно поет?
Не моя ли доченька горьки слезы льет?
Если ты кукушечка — в поле полетай,
Если моя доченька — в гости пожелай.
Я к тебе, моя мамонька, в хату залечу,
Все твои гостинцы слезами оболью,
Всю твою посуду крыльями размету.
Сяду я, скручуся, вспорхну и полечу.1
1 Песня исполнялась на XIII Сибирском фольклорном фестивале в Новосибирске в 1995 г. фольклорным ансамблем Шукшинского района. Записана В. Г. Вашковской и Л. В. Лысенко.
Чем заканчивалась предыдущая песня? На каком образе мы расстаемся с ней? Вечор девку сговорили.
Сговорили... Вначале было слово. В начале чего? В начале творения нового мира? Да, выход замуж народной культурой понимался как умирание в одном мире и рождение в другом. Причем, и географически и социально. Вот что пишет об этом В. И. Еремина: "Изначальное представление рождающей смерти связывает воедино ритуалы, возникшие непосредственно на его основе — родильный и погребальный. Брак стал посредником, промежуточным состоянием между рождением и смертью, символическим повтором двух основных жизненных начал, уходом и приходом одновременно" [42, с. 121]. Ты умирала как девушка и как дочь и рождалась как женщина и жена-мать. И ты уезжала в другую, "во чужу" деревню, что соотносится со смертью, откуда и появляется образ реки. Имя ей в русской мифологии — Забытъ-река.
Итак, девку сговорили. Это настоящий момент, с которого начинается ее и наше путешествие в страну Востока, потому что к началу песни она уже на Закате, ее уже отвезли за Реку или за Море, где ждет ее встреча и расставание. И теперь у нее неугасимая тяга обратно, к себе, в страну утерянного счастья или детства. Но образ Забытъ-реки не случаен. Это знак того, что возвращение невозможно, оно сопоставимо со смертью. Попытавшийся на ее глазах достичь ворот в тот мир "Старой" умирает. Тогда кто же путешествует? Если речь идет о смерти, то это путешествие Души.
И путешествие не в Индию или на Тибет, а туда, где рождались новый день, новое солнце или просто жизнь для этого человека. Для любого человека. В частности, и моя жизнь, и жизнь того, кто об этом читает или задумался. Это путешествие к себе, к истокам своего существа. И с этим, казалось бы, все ясно. Это путешествие духовное, это путешествие мысли, в крайнем случае, некий вид самокопания или самоанализа. Но есть "но". Нельзя забывать, что речь идет о русской народной культуре, которая о "самоанализе" не знала, а самокопанию предпочитала действие, в силу того, что она была магичной. А это для меня означает, что когда в фольклорном тексте говорится о путешествии Души, а не духа, то говорится именно о путешествии Души!И когда народ говорит о том, что Душа путешествует из мира в мир кукушкой или птичкой, зверьком или даже растением, то он именно это буквально и понимает под сказанным. Моя собственная мама, Шевцова Мария Владимировна, 1928 года рождения, рассказывала, что в ее жизни было нечто подобное. Я просто приведу ее рассказ целиком с минимальными сокращениями, потому что он, хоть и не отличается от подобных быличек принципиально, но получился в целом очень характерным.
"Как раз перед войной было. Еще войны не было. Поздней осенью. Темнота за окнами, темный вечер длинный. Отец был на работе, а мы дома ждали. Мы сидели с сестрой, с Ларисой за столом, У нас же на кухне два окошка. Одно-то здесь, а другое перед печкой, как раз перед челом. Мама там сидела и вязала, нет, пряла. Лен. Нитки пряла. А мы не помню чего делали.
И вдруг все трое мы услышали такой нежный стук в окошко, где мама сидела. Словно птичка клювиком. Поскольку папу ждали, мы встрепенулись; "Папа идет!" Мама мне говорит:
— Наверное, отец. Манька, иди открой. Я побежала в коридор, кричу:
— Папа, папа!
А там и нет никого. Ну я рассказала, мама и говорит:
— Ну, может, нам всем показалось.
Потом посидели минут пять, ну, может, три. Затихли. Опять такой же нежный стук. На этот раз пошла Лариса. Тоже никого нет. Мы перепугались.
А когда на третий раз опять получился этот стук, мама говорит:
— А может, это с отцом что случилось, Лежит где-нибудь под окном. Пошли втроем, девки.
Я лампу в коридоре поставила и с ними. Вышли и в прогон поглядели, и за дом поглядели. Никого. Потом домой вернулись, мама вдруг и говорит:
— Девчонки, да ведь это моя мать приходила! Ваша бабушка. Ведь сегодня годовщина смерти, а я и забыла. Мне бы надо было в церковь сходить, помянуть!.. Вот она и прилетала мне напомнить...
Бабушка на этом же самом месте все время сидеть любила, где мама-то... А через некоторое время отец пришел. Ну, тут совсем другой стук. Грубый, да не в окно, а в дверь.
Еще раньше к нам тоже птичка прилетала. Аркадий (брат — А.А.) как раз в армии был. У меня окно было открыто. Сначала села, постучала, потом влетела, полетала, на часах посидела, ну и улетела опять в окно. А мама верила в эти вещи, она сразу говорит:
— Ну вот, какая-то весть будет!
И точно, не сразу, но было письмо.
И сестра моя Лариса Владимировна — ведь вечером перед смертью к ней ведь покойный Иван Федорович (муж — А.А.) приходил. Она нас трижды с Федюшкой (сыном Ларисы Владимировны — А.А.) прогоняла смотреть. Вдруг говорит мне;
— Мария, стучатся к нам!
Я книжку читала, может, прослушала. Я вышла, покричала:
— Кто?
Никого нет. Ну, я уж знала, что она умирает, а у умирающих бывают такие штуки. Пришла, сказала, что нет никого. Через какое-то время опять, прошло несколько времени, говорит:
—- Опять стучат!
Ну, мы с Федюшкой вместе вышли. Возвращаемся, она мне сама говорит, не спрашивает:
— Ну что, опять никого нет?
— Может, убежал.
— Да, нет!— смеется,— Это Иван Федорович приходил за мной! Вы-то не слышите, я одна слышу! Это он. Зовет меня к себе, ведь я же умираю... А знаешь, ведь я приду к нему и опять его моложе намного...
Я ей поуспокоить:
— Да полно тебе, Лариса, ты же грамотная, тебя же учили. Такого же не бывает, ты же знаешь!
А она:
— Да нет, я уж знаю. Это Иван Федорович..."
Вот ради этого противоречия в понимании Знания я и привел весь этот рассказ. Умирающий "знает" совсем не так, как "знает" образованный. Член общества, человек воспитанный "знает" мир совсем не так, как человек из общества вырванный или уходящий, как говорится в этнографии, находящийся в лиминальном, то есть переходном состоянии. Вот об этом, пожалуй, и говорится в былинном выражении "заколодела прямоезжая дорожка": как существа общественные, мы утеряли способность воспринимать Мир таким, как видели его наши древние предки. Совершенно очевидно, что с утратой видения утерялись и прежние возможности.
Если мы хотим понять взрастившую нас культуру, нам придется принять, что Душа в народном понимании отнюдь не абстрактное представление, не способ называть определенные проявления мышления или "сознания", а вещь материальная, хотя и гораздо менее вещественная, чем Тель, как раньше называлось физическое тело. Впрочем, это тоже тело, только более "тонкое", чем физическое, это тело сознания или Духа. И оно способно перемещаться из мира в мир и материализоваться в разных видах. Способно ли оно материализоваться мгновенно, сказать трудно, но то, что именно Душа или нечто с ней сопоставимое, как своеобразная генетическая программа, выращивает наши физические тела, накапливая вещество в соответствии с определенным образом воплощения, очевидно. Но если принять это положение за исходное, тогда естественно возникает и следующий вопрос: так ли иллюзорно это путешествие, о котором поют древние песни? Не предполагается ли ими чего-то гораздо более сущего, чем самокопание, тоска по детству или дорога до кладбища, когда они рассказывают о путях и способах путешествия Души.
Приглядитесь: "Сяду я, скручуся, вспорхну и полечу"... Тот, кто говорит это, даже не допускает мысли, что слушателю может быть непонятно, что такое "скрутиться", не объясняет, как само собой разумеющееся, и зачем при этом надо садиться. Похоже, что когда создавалась первооснова песен про Дочку-пташку, а их у славян существует целый цикл, всем было еще ясно и зачем, и даже как это делать. Так ведь это всего лишь один текст и один песенный мотив. А сколько подобных "технических" деталей и подробностей исконной магии рассыпано по всему народному фольклору? Я это знаю, мне довелось кое-что почувствовать на себе. Порой, слушая пение моих старичков, я ловил себя на том, что воздействие их странного пения на меня больше, чем просто музыкальное. Оно околдовывало, и состояние моего сознания странно менялось. В те мгновенья я твердо знал, что ходил этими путями и дорогами неоднократно... ходил, но забыл. Забыл и пути, и способы, и даже где вход. Скорее всего, потому, что принял современную культуру, как основу мышления и мировоззрения. А она видит мир не так, как видели предки. Как там у Стругацких: "...с тех пор все тянутся передо мной глухие кривые окольные тропы..."
И Дядька, и Поханя любили подобные сопоставительные экскурсы в русские песни. Они, конечно, и не пытались придавать этому научность. Им нравилось выявлять и показывать внутренние связи культуры, но еще больше им нравилось погружать меня в забытые состояния... После такого я сжимал зубы и начинал искать сам.
Итак, девку "сговорили", а что это значит? Хорошо это или плохо? Если задать этот вопрос женщинам, то они в подавляющем большинстве таинственно заулыбаются и скажут: хорошо! Почему? Потому что это замужество! Но почему замужество хорошо? Потому что теперь ты состоялась как социальное существо? Теперь общество не имеет к тебе претензий, ты свои долги ему отдала? Ты обретаешь некий вид покоя? Но какой ценой! Ты согласилась быть послушной и подвластной. Ты работница в домашнем хозяйстве, обреченная на многолетние муки. Нет, просто замужество не может быть так уж хорошо. Безусловно, это стереотип общественного мышления — радоваться выходу замуж. Сколько песен и сколько живых рассказов повествуют о том, что ничего хорошего замужем нет.
Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан,
Не входи, родимая,
Попусту в изъян.
Рано мою косыньку
На две расплетать,
Прикажи мне русую
В ленты убирать;
Пускай, не покрытая
Шелковой тафтой,
Очи молодецкия
Веселит собой.
То ли житье девичье,
Чтоб его менять,
Торопиться замуж,
Охать да вздыхать?
Золотая волюшка
Мне милей всего,
Не хочу я с волюшкой
В свете ничего. — Дитя, мое дитятко,
Дочка милая,
Головушка бедная,
Неразумная!
Не век тебе пташечкой
Звонко распевать,
Легкокрылой бабочкой
По цветам порхать.
На щеках заблекнут ведь
Маковы цветы,
Прискучат забавушки,
Стоскуешься ты.
А мы и при старости
Себя веселим,
Младость вспоминаючи,
На детей глядим [45, с. 86].
Все ясно, казалось бы, — это всего лишь воспитание и беспощадное давление общественного мнения заставляют считать замужество радостью, а свадьбу — праздником. Все довольно прозрачно и просто. Но как объяснить эту странную, нездешнюю улыбку женщин, когда им задают такие вопросы? Я не говорю о современных браках, хотя и они ой как далеко не всегда счастливые. Я рассматриваю традиционный брак, когда у тебя и не спрашивают "любишь — не любишь". Женщина — винтик социальной машины, ею торгуют. Или обмениваются, если следовать за Леви-Стросом. Единственное, что требует от девки на выданье традиционная культура — это общее согласие на брак, сопоставимое с признанием себя половозрелой. Такой обряд совершеннолетия девицы описан Зелениным как обычай одевания (или впрыгивания в) поневы [2]. После этого твоя воля и радость заканчиваются, и тебя продают на сторону.
Но это брак. А улыбаемся мы, когда вспоминаем то, что связано с любовью! Общество чуть ли не всех времен и народов не упускало возможность использовать такой рычаг управления своими членами и запрещало свободную любовь. Брак — это всего лишь ворота, двери в Мир Любви. Наше мышление, взращенное страхом перед злом и болью, насквозь инфернально. Оно — путы и тюрьма для Души, которая рвется из Ада в Рай. Как ни странно, брак — сам по себе орудие подавления и подчинения — оказывается освященным отблеском рая. Именно сквозь него доходит до нас райский луч — любовь. Если присмотреться к языку, то увидишь, что "богини" и "ангелы" живут в нем в основном как имена любимых. Но страна любви, рай для взрослых, всю жизнь ожидаемый, оказывается недостижим, вырождается в латиноамериканские сериалы, и нам остается только мечтать о Рае утерянном, о Стране зарождающейся жизни, зарождающегося дня, о детстве, где тоже живут ангелы и маленькие божки. Но это всего лишь подходы к психологическому разговору о том, почему так важна тема замужества для традиции. Это в другом месте.
"Сговорили". Что значит "сговорить" для традиционной культуры, где слово магично, где за любым действием, вещью или речением стоит куча скрытых, но понятных любому члену общества смыслов? Слово оплетает узами заклятья и проклятья. Сговор — это, своего рода, заговор, приговор, наговор. В любом случае — это тоже магическое действие. Но над кем? Кажется, ясно — над девкой. Но мы уже выяснили: туда, куда она уходит, живые, в прежнем, детском смысле, люди добраться не могут.
А это значит, что некое магическое действие произвели над Душой, после чего у нее и появляется тоска, томление и устремленность в страну восхода, а иначе говоря, туда, откуда пришла в этот мир. Именно в результате этого действия, сговора, она и потеряла свободу, силу и красоту. Одним словом, сговор — это чародейство, лишающее женщину "красоты" — девичьей косы по первому значению, а на самом деле чего-то гораздо большего. Вот мнение этнографа: "Вступление в брак в патриархальном обществе есть закрепощение женщины чужим родом, где она занимает подчиненное положение. Свадебные обряды сплошь отражают символику зависимости, подчиненности ее воле мужа. Естественно, что именно эта зависимость должна отражаться в обряде перемены головного убора — он оформляется как плач по девичьей воле.
Девичья прическа и головной убор в песнях, кроме эпитета "девья красота", имеют еще употребляющийся как синоним эпитет "вольная воля". Девушка, расставаясь с головным убором и обрядово ища ему место, в Олонецкой губ. причитает:
Положу я дорогу волю
Выше плеч да на головушку,
Пусть-ка волюшка по старому
Дорога моя по-прежнему" [46].
В волосах, как считает народная магия, хранится женская сила (да и сила вообще). Именно та сила, которая позволяет женщине рожать детей, наделяя их жизнью! Мы как-то не задумываемся над этим чудом, оно перестало нас поражать, как и многое другое из первооснов бытия. А древние были проще, и они задумывались. А задумавшись, приходили в ужас перед таящейся в женщине мощью и на всякий случай начинали от нее защищаться, как от всякой неуправляемой силы. Этот мистический ужас вообще очень характерен для традиционной культуры, которая предпочитает поклоняться сильным и страшным богам и относиться безразлично к добрым. Собственно говоря, и современное мышление живет тем же. Это ведь всего лишь русская интеллигентская традиция — рассматривать христианство как религию любви и всепрощения. А приглядеться к идее отмщения, греха и страху перед жутким будущим, который является основным рычагом управления толпой! Основополагающая идея христианства — initium sapientiae est timor domini (начало премудрости — страх Господень). С другой стороны, как пишет корреспондент Леви-Брюля относительно народности бергдама Южной Африки: "Если мы спросим, в чем заключается жизненный нерв их туземной религии, то получим следующий простой ответ: страх, ничего, кроме страха! Гамаб (бог), который не внушает страха, не пользуется почитанием" [47].
С психологической точки зрения, в этом явно проступает какой-то общечеловеческий механизм мышления. Его же мы видим и в христианском, и в дохристианском отношении к женщине. Ее оплетали чарами с самого рождения. Ей не позволяли даже задумываться о таящихся в ней способностях. Ее всячески ограничивали в правах на протяжении всей жизни. Волосы должны быть покрыты с мгновенья утраты девичества раз и навсегда в знак подчинения и отказа от права на полет. Замужняя женщина не имеет права носить распущенные волосы потому, что люди боятся скрывающейся в ней силы и убьют ее, если только она попытается взбунтоваться и вспомнить иные миры и иные возможности... Плат на голове ~ это то же самое, что потолок, что свод могилы, это то, что не дает взлететь. В нем выражается подчинение мужу, роду мужа, отцу его, в первую очередь, то есть свекру. И в этом есть что-то от монашества, от приятия смерти еще при жизни.
Я зоря — зоряночка,
Зоренька вечерняя.
Есть игра веселая,
Нам еще бы поиграть.
Нам еще бы поиграть,
Да поиграть, потешиться.
Поиграть бы потешиться,
Да с красным девкам понежиться.
С красным девкам понежиться,
Да вот свекор домой кричит.
Вот свекор домой кричит,
Да я свекра не слушала.
Я свекра не слушала,
Да я домой не ходила.
Я домой не ходила,
Да я игры не портила.
Я игры не портила,
Да я подружек не гневала.
Есть игра веселая,
Нам еще бы поиграть [48].
Зоренька вечерняя, отметьте! Песня тоже начинается на западе. И куда она рвется оттуда? Поиграть. В страну детства. Но с Запада можно бежать только на Восток. Если вдуматься, то для Запада не существуют даже Юг и Север. Они существуют для того, кто знает о Западе, но только потому, что сам он находится в Середке, в Центре мира, для которого и существуют стороны Света. Когда нет Середки, а рассматриваются лишь Восток и Запад, они перестают быть географическими понятиями и превращаются в полюса, между которыми свершается человеческая жизнь, как начало и конец дня, начало и завершение века. Значит, на восход — это и в страну детства. И она бежит от свекра в иной мир, в иную жизнь. Просто в жизнь, и тогда Свекр (или свекровь?) становится символом Смерти. Все символично в народной культуре. Все проникает одно в другое, если ты хочешь всмотреться.
Есть игра веселая, есть страна восходная. Игра тоже символ из повести о Путешествии Души. Она-то и есть Страна Востока. Почувствуйте: она не играет, она туда путешествует, в игру веселую, в то состояние изначального блаженства, которое называется золотым веком или Раем — Выреем, Иреем по-русски. Как все дороги человеческие ведут в Киев, так все дороги Души — в Вырей. Только вот:
"Есть ко Киеву да две дороженьки,
Две пути две дороженьки:
Первая дорожка прямоезжая,
Другая дорожка окольная.
Окольная дороженька семьсот-то верст,
А прямоезжая дорога ровно триста верст;
Сорок лет дорожка заколодела,
Сидит Соловей Рахманович,
Сидит у реченки у Черный
У того дуба Леванидина,
У тоя береза покляпыи... [49]
Такие привычные каждому русскому строки. Из-за этой привычности мы в них и не вглядываемся. А ведь это мистическая география Руси. Дядька и мой дед считали это описанием пути на Небесную Русь, очевидно, существующего еще с изначальных времен, когда "небо и земля были близко". Мы можем посчитать его и описанием пути к истокам русского национального мышления. Все мои старики в голос твердили мне, что есть прямой путь к себе, но за тридцать-сорок лет жизни ты слишком "заколодел", чтобы решиться на него. Сознание стало мутным и негибким, а мышление чрезмерно перегруженным и тяжелым. На окольные же пути человеческой жизни не хватает... Забывались от века к веку пути и тропы, стиралось из памяти как идти, где поворачивать, стирались и стесывались зарубки и метки... И, словно чувствуя эту утерю, народ превращал древнее знание о Пути в изустное предание, в повести, песни и прибаутки и раздавал, раздавал на хранение всем, чья душа отзывается на это воспоминание, чтобы дошло, не утерялось хоть что-то, хоть намек... И заметьте, нравятся эти песни именно тем, чья душа на них отзывается. Мы ведь никогда не задумываемся над тем, что значит, "нравится". Это же одна из очевидностей нашего мира, это все знают: нравится и нравится! Просто нравится! Но если вы заглянете в свою душу, то почувствуете — это не просто, это как раз сложно. Это слишком сложно, чтобы вспомнить или объяснить. Но слишком больно, чтобы забыть!
Мистическая география Руси не исчерпывается этим коротким куском старины из собрания Гильфердинга. Сюда же относится и все связанное с так называемой Дунайской прародиной.
Пошли девки, пошли девки,
Пошли девки в лес по ягоды,
Пошли девки в лес по ягоды.
А все девки, а все девки,
А все девушки нарвалися,
А все девушки нарвалися.
Одна девка, одна девка,
Одна девка не нарвалася,
Одна девка не нарвалася.
В Дунай реке, в Дунай реке,
В Дунай речке прокупалася,
В Дунай речке прокупалася.
Под кустиком, под кустиком,
Под кусточком провалялася,
Под кусточком провалялася.
Платком белым, платком белым,
Платком белым промахалася
Платком белым промахалася.
К себе дружка, к себе дружка,
К себе дружка дожидалася,
К себе дружка дожидалася.
Пошли девки, пошли девки,
Пошли девки в лес по ягоды1.
1 Эту песню принес на Тропу Новокузнецкий фольклорный ансамбль "Русская сказка", руководитель Староверова Т. Л.
Опять пошли, опять в путь, и опять через лес. Даже если подойти к этому примитивно-исторически, то с Дунайской прародины наш путь лежал на Восток через леса. Но это работает только в том случае, если мы посчитаем, что у Руси было некое мистическое влечение на Восток. Впрочем, влечение, безусловно, было, это подтверждают и Мангазея, и Беловодье, и вся Сибирь, где русский крестьянин все хотел найти страну справедливости, рай на земле. Но вот само действительное движение народа на восток на протяжении тысячелетий, очевидно, объясняется все-таки меньшей плотностью населения этих мест, по сравнению с опасным и кровожадным западом. С другой стороны, некая мистическая идея привела германцев с востока на запад, и никакая плотность автохтонного населения, никакое сопротивление им не помешали его занять. Как, впрочем, и татарам, и туркам, и арабам, которые предпочитали завоевывать плотно заселенную и воинственную Европу, а не свободные пространства Востока. Идея, мистическое влечение, мечта может все-таки быть сильней объективно-исторических условий.
Итак, дорога в Страну Востока лежит через леса? Тогда символ леса не случаен. Он явно связан с силами, и силами темными, встающими помехой, потому что лес — это символ иного мира. Не случайно инициации, посвящения молодежи во взрослых во всех традиционных обществах проводились в лесу. Инициация же всегда есть условная смерть и воскрешение в другом качестве, как и свадьба. Но в таком случае лес — символ мира смерти. Зачем же туда лезть? Почему мы как бабочки, мчащиеся в огонь? Может быть потому, что это желанная смерть? То есть любовь, каким-то образом, и есть смерть? Смерть чего-то, по крайней мере, чего-то, что убивает душу, держит ее в неволе, скажем, личности, общественного существа? И в этом смысле лес есть иной символ для обозначения того же Буяна, то есть ворот в тот мир?
Жаль расстаться мне с тобой,
Распроститься, дорогой.
Сиз голубчик, душа мой,
Милый, навеки от тебя
Побегу в темны леса,
Где ракитовы кусты,
Где вся травка зелена,
Где мил ласков до меня,
Где приятно целован,
Крепко к сердцу прижимал,
Он разлапушкою звал:
"Ты, разлапушка моя!
Лебедь белая моя!"
Я гуляла во саду,
Со травы цветы рвала,
Венок милому плела;
Я надела тот венок,
В путь-дороженьку пошла.
На дорожку выхожу,
На широкой становлюсь,
Я сама себе дивлюсь;
Никого я не боюсь:
Ни курьера-ямщика,
Ни донского казака;
Одного только боюсь —
Своего мила дружка,
Вани, ясна сокола [45, с.193].
Как бы там ни было, но символы леса, острова, смерти, любви и дорогиявно и определенно сопрягаются между собой в русской народной песне на протяжении многих столетий. Пока я вижу только один узел, соединяющий их в нечто цельное — это путешествие Души.
Однажды Дядька и тетя Нюра спели "Степь да степь кругом". Я знаю, с точки зрения "настоящих" фольклористов, это песня недопустимая, не народная. Мне приходилось выслушивать такие мнения. Но мои старички не были фольклористами, они были народом. Поэтому они пели то, что пелось. Более того, они прозревали и сквозь такие песни большой Мир. Когда они закончили петь, Дядька спросил меня:
— Что ты видишь?
Я понял, что он спрашивал о том, что я вижу в пространстве песни, но не нашел ничего достойного, чтобы сказать, и лишь помычал нечленораздельно. Дядька пел не так хорошо, как Поханя, но он и ставил перед собой как бы совсем не певческую задачу. Если он начинал какую-нибудь песню, то я сразу знал, что он готовит какой-то разговор, связанный с ее содержанием, или она что-то пояснит для меня. Поэтому я и не высовывался зря с собственными мыслями. Это, правда, тоже могло повести к наказанию за тупость, но уж слишком трудно было ему соответствовать. Он напел еще раз:
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит,
В той степи глухой Замерзал ямщик.
И набравшись сил,
Чуя смертный час,
Он товарищу
Отдает наказ:
Ты, товарищ мой,
Не попомни зла,
В той степи глухой
Схорони меня.
И тут Дядька вдруг приблизил ко мне свое лицо и пропел как бы прямо для меня:
А жене скажи,
Что в степи замерз,
А любовь ее
Я с собой унес.
И еще скажи,
Пусть не печалится,
С тем, кто сердцу мил,
Обвенчается.
Да, конечно, это авторская песня конца прошлого века, так называемый, жестокий романс. Но какое это имеет значение, если мы подойдем к этому как психологи, а не фольклористы. Пусть она трижды авторская, но ее пели и поют до сих пор. Почему? Что заставляет русскую душу отзываться на ухваченные в ней образы? Почему вообще имело место такое явление песенной культуры, как "жестокий романс"? Ясно, что это явление не случайно и соответствует механике нашего мышления, его архетипам, или, как говорится в просторечии, задевает струны Души.
— Какого рожна их туда понесло? А?— спросил меня тогда Дядька.— Чего им в этой степи требовалось?
— Причем тут степь?— пришел я в недоумение,— Они же ямщики...
— Работа такая?— засмеялся Дядька и запел:
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку,
И крепко же, братцы, в селеньи одном
Любил я в ту пору девчонку,— ага? Чем кончается?—
Под снегом-то, братцы,
Лежала она, закрылися карие очи...
— А девчонку-то чего в эту дорогу погнало?
В тот раз показанная мне Дядькой связь степи, степной дороги и смерти показалась натянутой и случайной, однако, для народной культуры она естественна настолько, что закреплена как один из архетипических образов даже в обрядах, откуда, очевидно, и попадала в песни. Впоследствии это стало для меня очевидно, но приведу лишь одно подтверждение из Н. Белецкой. Исследуя южнославянскую "поману", она говорит: "Структура обычая говорит о том, что по наиболее существенным моментам ритуала она ближе всего стоит к украинскому обычаю "на саночки посадовiть", когда состарившийся хозяин дома сам добровольно назначает себе время "ухода" и руководит подготовительными ритуальными действами. Основное отличие этих двух обычаев заключается в том, что "на саночках" остаются умирать в степи..." [41, с. 155-156]. Скажу только одно, что даже несмотря на мои постоянные сомнения в деталях того, что мне говорили старики, эта Дядькина мысль меня все равно захватила, особенно когда он добавил:
— Я тебе так скажу, когда-то мы свободно ходили и туда и обратно, а потом начали больше жить здесь, здесь стало важнее... И так, видно, получилось, что все меньше становилось таких, кто ходил, а потом, они еще и, может, таить начали. Вот их-то и звали волхвами и колдунами. А потом стало поздно. Волхвов повывели, а душа болит. Начали вспоминать, а дорога-то эта не стоит, она меняется, она сейчас уже не там, где старые песни помнят. И вот эти новые песни, это же новые песни, они о том, как по старым зарубкам ходят В ту дорожку, которая заросла, ушла... и гибнут, и гибнут...
Эх, дороги,
Пыль да туман,
Холода, тревога,
Да степной бурьян.
Выстрел грянет,
Ворон кружит,
Мой дружок в бурьяне
Неживой лежит...