Этот мужчина и эта женщина
Этот мужчина и эта женщина едут на иномарке. Машина стоила триста двадцать тысяч франков, Как ни странно, в автосалоне мужчина больше всего колебался из-за стоимости наклейки об уплате дорожного налога.
Жиклер барахлит. Мужчину это безмерно раздражает.
В понедельник он попросит секретаршу позвонить Саломону. На мгновение у него мелькает мысль о грудках секретарши - они такие маленькие. Он никогда не спал со своими секретаршами. Во-первых, это вульгарно, а во-вторых, в наши дни на этом можно потерять много денег. Он вообще больше не изменяет жене, с того самого дня, как они с Антуаном Сеем подсчитали, играя в гольф (ну, чисто гипотетически, конечно!), во что каждому из них обошлись бы алименты. Он и его жена едут в свой загородный дом. Это очень красивая ферма под Анже. Прекрасные пропорции.
Они купили его практически за бесценок. Но вот ремонт и переделка…
Деревянные панели во всех комнатах, камин, который сначала разобрали, а потом собрали по камешку, - он влюбился в этот камин у антиквара-англичанина с первого взгляда. На окнах - тяжелые драпировки с кистями. Суперсовременная кухня, камчатные полотенца и столешницы из серого мрамора. Ванные комнаты при каждой спальне, мебели немного, зато вся антикварная. На стенах - гравюры XIX века со сценами охоты, вот только рамы, пожалуй, чересчур золотые и слишком широкие.
Чуточку попахивает нуворишеством, но хозяева, к счастью, этого не ощущают.
Мужчина в «костюме выходного дня»: на нем твидовые брюки и голубой кашемировый свитер с высоким воротом (подарок жены на пятидесятилетие). Ботинки от Джона Лобба - от этой марки он не откажется ни за что на свете. Носки на нем, естественно, фильдекосовые и длинные - до середины икры. Это нормально.
Он довольно лихо ведет машину, обдумывая дела. По приезде нужно будет поговорить со смотрителями о доме, о хозяйстве, о подрезке буковых деревьев, о браконьерах… Как же он все это ненавидит.
Он не любит, когда его держат за идиота, а эти двое смотрителей над ним просто издеваются. За работу они принимаются в пятницу утром, спустя рукава начинают лениво бродить по участку - да и то только потому, что знают: вечером приедут хозяева, и нужно изобразить вид деятельности.
Ему следовало бы вышвырнуть их вон, но сейчас у него совершенно нет на это времени.
Он устал. Ему осточертели его компаньоны, любовью с женой он практически не занимается, ветровое стекло напоминает комариную братскую могилу, и все так же барахлит жиклер.
Женщину зовут Матильда. Она хороша собой, но на ее красивом лице читается горечь ее жизни.
Она всегда знала об изменах мужа, и ей точно известно, что теперь он хранит ей верность исключительно из-за денег.
Она с грустным видом сидит на «месте смертника» - как всегда во время их бесконечных субботне-воскресных поездок.
Она думает, что никогда не была любима, что у нее нет детей, а еще - о малыше сторожихи, которого зовут Кевин, в январе ему исполнится три годика. Кевин - какое ужасное имя. Будь у нее сын, она назвала бы его Пьером - в честь своего отца. Она вспоминает, какую ужасную сцену закатил ей муж, когда она заговорила об усыновлении… Но вместе с тем она думает о том миленьком зеленом костюмчике, который заприметила несколько дней назад в витрине «Черутти».
Они слушают « Fip ». Хорошая радиостанция: классическая музыка - это надежно, а музыка разных народов всегда создает впечатление, что ты открыт всем ветрам мира, и короткие выпуски новостей - такие короткие, что чужие несчастья не успевают пробраться к тебе в салон.
Они проехали пункт оплаты за проезд. Они так и не сказали друг другу ни единого слова, а до дома еще ох как далеко.
«Опель»
Ну, вот она я, иду по улице Эжен-Гонон.
Это целая программа. Заданный маршрут.
Да вы что? И правда не знаете улицу Эжен-Гонон? Бросьте, вы меня разыгрываете!
По обе стороны этой улицы стоят маленькие каменные домики, в маленьких садиках ухоженные лужайки, на окнах - навесы из кованого железа. Знаменитая улица Эжен-Гонон в Мелоне.
Ну конечно вы знаете Мелон… Тюрьму, сыр бри - которому не помешала бы лучшая реклама, - и железнодорожные аварии.
Мелон.
Шестая зона по проездному билету.
Я несколько раз в день прохожу по улице Эжен-Гонон. Четыре раза в общей сложности.
Я иду на факультет, возвращаюсь с факультета на обед, затем снова на факультет и обратно.
К концу дня я как выжатый лимон.
Ну, внешне это никак не проявляется, но себя-то чего обманывать! Десять лет подряд по четыре раза на дню ходить по улице Эжен-Гонон в Мелоне, направляясь на факультет права, чтобы сдать экзамены и получить наконец специальность, которая тысячу лет никому не нужна,… Гражданский кодекс, уголовный кодекс, лекции, конспекты, статьи, абзацы наизусть и бесконечный Даллоз /Даллоз - Виктор Алексис Дезире (1795-1869). Французский юрисконсульт. Создал вместе с братом Арманом издательство, опубликовавшее «Справочник по французскому законодательству и общему праву»/ - полный набор удовольствий! И все это ради профессии, которая заранее вызывает у меня отвращение.
Ну признайте - есть от чего дойти до ручки к концу дня.
Итак, в данный момент я в третий раз на сегодня прохожу привычным маршрутом. Я пообедала и решительным шагом возвращаюсь на юридический факультет Мелонского университета… Гип-гип, ура! Закуриваю. Обещаю себе - это последняя!
И сама же смеюсь: две тысячи первая последняя в этом году…
Иду вдоль маленьких белых домиков. Вилла «Мари-Тереза», вилла «Радость моя», вилла «Тихое гнездышко». Весна. У меня начинается депрессия. Нет, ничего серьезного не происходит: ни крокодильих слез, ни транквилизаторов, ни отсутствия аппетита, ни желания закрыться у себя и никого не видеть.
Просто меня все достает - как это ежедневное «четырехразовое» путешествие по улице Эжен-Гонон. Кто знает, тот поймет.
Не вижу тут никакой связи с весной…
Погоди-ка. Весна. Птички галдят на тополиных ветках с набухшими почками. Коты устраивают по ночам адские разборки, селезни обхаживают уток на берегах Сены. И еще влюбленные. Не говори мне, что ты их не замечаешь, они повсюду. Слюнявые поцелуи, джинсы, которые вот-вот лопнут в районе ширинки, шаловливые ручонки и ни одной свободной скамейки. Я от этого с ума схожу.
Шизею. Вот и все.
Завидуешь? У тебя никого нет?
Я? Завидую? Мне - одиноко? Неееет, конечно, нет… ты что, издеваешься?
(…)
Пффф, несешь невесть что. Не хватало мне только завидовать этим придуркам, задолбавшим всех своим желанием. Черт-те что.
(…)
Ну да, да, да! Я завидую! Что, не заметно? Может, тебе очки дать? А то ты не видишь, как я завидую, как дохну от зависти, как мне не хватает лююююббвви.
Не видишь, да? Ну, тогда уж и не знаю, что еще тебе нужно…
Сама себе я напоминаю персонаж художника Бретешера: девушка сидит на скамейке, на шее у нее картонка, на картонке написано: «Я хочу любви!», - и из глаз ее фонтаном брызжут слезы. Ну вылитая я. Всем картинкам картинка.
Нет, я уже не на улице Эжен-Гонон (у меня все-таки есть чувство собственного достоинства), я в «Прамод».
«Прамод» несложно себе представить, они есть повсюду. Большой магазин, забитый недорогой одеждой - среднего качества, ну ладно, скажем - пристойного качества (я же не хочу, чтобы меня уволили!). В «Прамод» я работаю, зарабатываю деньги - это мои сигареты, мой кофе-эспрессо, мои ночные тусовки, мое дорогое белье, мой любимый Герлен, моя косметика, книжки, походы в кино. Короче - мое все!
Я ненавижу работу в «Прамод» - но что поделаешь? Носить дешевые тряпки, брать фильмы напрокат в видеоклубе Мелона, записываться в очередь на последнего Джима Харрисона в муниципальной библиотеке? Нет уж, лучше сдохнуть. Или работать в «Прамод». Да и вообще, если хорошенько подумать, то обслуживать толстушек-модниц гораздо приятнее, чем задыхаться от вони горящего масла в «Макдональдсе». Проблема в моих коллегах. Вы скажете - ну, девочка, проблема всегда в коллегах.
Ага, конечно, но вы наверняка не знакомы с Мэри-лин Маршандиз. (Кроме шуток, управляющую центральным «Прамод» в Мелоне действительно зовут Мэрилин Маршандиз /Игра слов: по-французски «marchandise» - товар…/ Это судьба.)
Итак, ну конечно, вы ее не знаете, а между тем она самая управляющая из всех управляющих «Прамод» во Франции. И вульгарная до ужаса.
Не знаю, как бы ее лучше описать. Дело даже не в ее внешности, хотя… ее отросшие крашеные волосы, черные у корней, мобильник, болтающийся у нее на бедре… Фу, гадость… Но, думаю, дело все-таки в ее душе.
Невозможно описать, что такое вульгарная душа.
Вы только посмотрите, как она разговаривает со своими служащими. Как с ничтожествами. У нее брезгливо оттопыривается верхняя губа - должно быть, она считает нас жалкими личностями, абсссолютными кретинками. Ко мне она относится хуже всего. Я - интеллектуалка. Из тех, что делают меньше орфографических ошибок, чем она сама, - а это доводит ее до исступления.
«Магазин будет закрыть с 1 по 15 августа».
Погоди, дорогая… тут у нас проблема.
Тебя что, никогда не учили спрягать глаголы?
Не знаешь, как проверять? Так вспомни! Ну? Видишь, ничего сложного! Разве не здорово?
Ух ты, как она на меня смотрит! Ага, переписывает объявление:
«ЗАКРЫТИЕ! С 1 по 15 августа».
Я ликую.
Говоря со мной, она удерживает верхнюю губу на месте, но это ей дорого дается.
Заметьте, я трачу силы не только на то, чтобы дрессировать нашу управляющую, - я вообще много чего умею.
Дайте мне любую клиентку - я одену ее с головы до ног. Плюс аксессуары. Почему? Да потому, что я на них смотрю. Прежде чем советовать, я смотрю на клиентку. Я вообще люблю смотреть на людей. Особенно на женщин.
Даже в самой заурядной всегда что-то есть. По крайней мере одно есть точно - желание быть красивой.
«Марианна, что я вижу? Летние боди все еще на складе, может, ты наконец этим займешься!…»
Я все должна им говорить, черт знает что такое…
Иду, иду. Куда я денусь!
Я хочу любви.
Субботний вечер, Saturday night fever.
«Милтон» - это ковбойский салун Мелона, я пришла с подружками.
Слава богу, что они здесь. Они хорошенькие, смешливые, любят повеселиться от души и знают, чего хотят.
Я слышу, как на парковке скрипят шины, негромко урчат «харлеи» и щелкает зажигалка «Зиппо». Нам подали приторно-сладкий коктейль от заведения: явно сэкономили на шампанском, восполнив его гренадином, видно, считая, что девушки любят гренадин… Я спрашиваю себя: «Что, черт побери, ты здесь делаешь?!» У меня тоска. Состояние тревожности, говоря научным языком. Глаза щиплет. Хорошо, что я ношу линзы, да и на дым свалить можно.
- Привет, Марианна, ты как? - спрашивает меня киска, с которой мы учились в старших классах.
- Привет!… - чмок-чмок-чмок-чмок… - Хорошо. Рада тебя видеть, давно мы не встречались… Что поделывала?
- А тебе не сказали? Я ездила в Штаты, постой, ты не поверишь, это был полный отпад. Лос-Анджелес, дом просто сказка: бассейн, джакузи, вид на океан. Умереть - не встать, и хозяева такие милые, совсем не похожи на надутых америкосов. Нееет, это был просто улет!
Она встряхивает своей калифорнийской прической, показывая, насколько ей всего этого не хватает.
- Видела Джорджа Клуни?
- Кого?… Ты к чему это?
- Да просто так. Подумала, может, ты еще и с Джорджем там встречалась, вот и все.
- У тебя какие-то проблемы, - заключает она и отправляется вешать лапшу на уши поразвесистее, мечтательница, работавшая на америкосов за еду и жилье.
Глядите-ка, кто к нам идет… Ну вылитый Буффало Билл.
Тощий молодой человек с выступающим кадыком и маленькой любовно ухоженной бородкой - ну просто чудо как хорош! - приближается к моим сиськам и пытается вступить с ними в контакт.
Он: Мы уже встречались?
Мои сиськи:…
Он: Ну конечно! Я вспомнил - ты была в «Гараже» на Хэллоуин?
Мои сиськи:…
Он не сдается: Ты француженка? Do you understand те ?
Мои сиськи :…
Буффало рывком поднимает голову. Оказывается, у негой лицо есть.
Он жестом театрального отчаяния скребет бородку и погружается в глубочайшую задумчивость.
- From where are you from?
Уйййяяя, Буффало! Да ты спикаешь на ихнем языке!
- Я из Мелона, живу на Вокзальной площади в доме четыре и хочу сразу тебя предупредить, у меня нет стереосистемы на балконе.
Хррр, пшшш - он снова чешет бороду.
Я должна сейчас же отсюда убраться, совсем ничего не вижу, черт, эти блядские линзы совсем меня доконали.
А ты еще и грубиянка, птичка моя.
Я стою перед «Милтоном», мне холодно, я плачу как ребенок, я мечтаю оказаться не важно где, только не здесь, я спрашиваю себя, как мне возвращаться домой, я смотрю на небо, ищу звезды - но даже их нет. И вот я уже рыдаю взахлеб.
В подобных случаях, когда ситуация становится совсем уж отчаянной, самое умное, что я могу сделать… это… позвонить сестре…
Биип-бииииипп-дзз…
- Да… (Голос сонный.)
- Алло, это Марианна.
- Который час? Ты где? (Раздражение в голосе.)
- Я в «Милтоне», ты можешь меня забрать?
- Что происходит? Что с тобой? (Тревога в голосе.)
Я повторяю:
- Можешь за мной приехать?
Кто-то мигает фарами на другом конце стоянки.
- Давай, садись, старушка, - командует сестра.
- Ты приехала в бабушкиной ночной рубашке!!!
- Заметь, я старалась прибыть как можно скорее!
- Ты заявилась в «Милтон» в прозрачной ночной рубашке в стиле ретро! - Я помираю со смеху.
- Во-первых, я не собираюсь выходить из машины, во-вторых, она не прозрачная, а ажурная, тебе в «Пра-мод» разве не объясняли разницу?
- А если у тебя кончится бензин? Не говоря уж о том, что тут и так найдется немало старых охотников до тебя…
- Покажи… где, кто? (Интерес в голосе.)
- Смотри, вот там, это случайно не «господин Тефаль»?…
- Подвинься… Смотри-ка, ты права… Боже, какой урод, он стал еще страшнее. И на чем он теперь ездит?
- Это «опель».
- Ну да, конечно, видела на заднем стекле наклейку « The Opel touch »?…
Она смотрит на меня, и мы ржем как сумасшедшие:
1) над старыми добрыми временами
2) над «господином Тефалем» - который больше всего боялся к кому-нибудь «прикипеть»
3) над дурацким «опелем», который его олицетворяет
4) над его рулем в мохнатом чехле
5) над его черной кожаной курткой, которую он надевает только по выходным, и над безупречно отпаренной складкой на джинсах «Levis 501», которые усердно ему наглаживает мамочка.
Нам хорошо.
Сестрица на своей дорогой машине лихо выруливает с парковки, слышен визг колес, на нас оборачиваются, она говорит мне:
- Жожо меня растерзает, когда увидит покрышки… Сестра смеется.
Я вынимаю линзы и откидываю спинку сиденья.
Мы входим на цыпочках, потому что Жожо и дети спят.
Сестра наливает мне джин-тоник, но без «швепса», и спрашивает:
- Что не так?
И я рассказываю. Ни на что не рассчитывая, потому что психолог из моей сестры - никакой.
Я говорю ей, что мое сердце похоже на большой пустой мешок, огромный мешок, куда можно было бы запихнуть целый караван-сарай, но он пуст.
Я употребляю слово «мешок» сознательно - я имею в виду не жалкие пакеты из супермаркета, которые то и дело рвутся. Мой мешок… ну, тот мешок, который я себе представляю… он огромный, квадратный, в сине-белую полоску… похожий на те, что носят на голове большие мамки-негритянки на Барбадосе…
- Да брось ты… все не так плохо, - говорит моя сестра, наливая нам еще по одной.
Эмбер
Баб у меня было без счета, но я не помню лица ни одной из них.
Нет, действительно, я не выпендриваюсь и не лукавлю. Знаешь, с той кучей денег, которую я сегодня зарабатываю, окруженный всеми этими угодливыми задницами, я могу себе позволить обойтись без пустого трепа.
Я так говорю, потому что это правда. Мне тридцать восемь лет, и я почти ничего не помню о собственной жизни. Я забыл своих женщин - как, впрочем, и все остальное.
Иногда мне случается увидеть в старой газете - из тех, что валяются в сортирах, - свое фото в обнимку с какой-нибудь цыпочкой.
Ну вот, тогда я читаю подпись под снимком и выясняю, что девушку зовут Летиция, или Соня, или еще хрен знает как, снова смотрю на фото и как будто даже узнаю ее: «Ну да, конечно, Соня - темноволосая малышка с виллы "Барклай", любительница пирсинга, благоухающая ванилью…»
Но в действительности все совсем иначе. И ничего такого мне не вспоминается.
Как полный идиот я твержу про себя - «Соня, Соня, Соня…» - откладываю газету в сторону и принимаюсь искать сигареты.
Мне тридцать восемь лет, и я осознаю, что жизнь моя катится ко всем чертям. Что-то такое во мне сломалось. Одного щелчка бывает достаточно, чтоб на несколько недель выбить меня из колеи. Тут однажды кто-то заговорил при мне о войне в Заливе, так я обернулся и спросил:
- А когда она была, эта война?
- В 91-м, - последовал ответ, словно я нуждался в простом уточнении… Но гребаная правда заключается в том, что я даже не слышал никогда ни о какой войне в Заливе.
Да пошла она к черту, эта война в Заливе.
Не видел. Не слышал. Тот год вообще выпал из моей жизни.
В 91- м меня тут не было.
В 91- м я путешествовал по собственным венам и не заметил никакой войны. Ты скажешь: «Далась тебе эта война!» Но она -просто удачный пример.
Я почти все забываю.
Прости меня, Соня, но это так. Я тебя не помню.
А потом я встретил Эмбер.
От одного звука ее имени мне становится легче. Эмбер.
В первый раз я увидел ее в студии звукозаписи на улице Вильгельма Телля. Мы опаздывали со сроками уже на неделю, и все вокруг доставали нас разными страшилками о деньгах и неустойках.
Что ж, всего не предусмотришь. Это попросту нереально. Никто ведь не знал, что выписанный из Штатов суперзвуковик (его гонорар был просто золотым, но мы хотели потрафить хозяевам фирмы) срубится после первой же «дороги»!
- Усталость и разница во времени не пошли ему на пользу, - так сказал наш доктор.
Конечно, это все чушь собачья и никакая разница во времени тут ни при чем.
Америкоса просто жадность сгубила: употребил меньше, чем хотел, но больше, чем мог. Тем хуже для него. Теперь он выглядел полным идиотом со своим жалким контрактом, согласно которому собирался пустить в пляс всех французских девчонок…
В общем, момент был тяжелый. Я не вылезал на свет божий несколько недель, дошел до ручки и уже не решался потереть ладонями лицо, чувствуя, что кожа вот-вот лопнет, или растрескается, или же еще какая дрянь приключится.
Под конец я уже и курить не мог - так сильно болело горло.
Фред давно уже меня доставал с какой-то там подругой своей сестры. Она, мол, фотограф и жаждет сопроводить меня в турне. Сама - фрилансер, но фотографий продавать не станет. Будет снимать для себя.
- Слушай, Фред, отвянь, а…
- Да ладно, брось, ну что, от тебя убудет, если я приведу ее как-нибудь вечером? Ты и не заметишь!
- Не люблю фотографов, не люблю администраторов, не люблю журналистов, не люблю, когда лезут в мою жизнь, не люблю, когда на меня пялятся. Можешь ты это понять или нет?!
- Черт, ну не будь занудой, всего один вечер, пара минут! Тебе и говорить с ней не придется, ты ее даже не увидишь. Сделай это для меня, ну, дружище! Сразу видно - ты не знаком с моей сестрой, она любого достанет.
Только что говорил, что все забываю, - а вот этого, как видишь, не забыл.
Она вошла в студию через маленькую дверь, что справа от монтажных пультов. Шла на цыпочках, словно извиняясь всем своим видом. Одетая в белую маечку на тонких бретельках. Из-за стекла я не сразу разглядел ее лицо, но, когда она села, заметил, какие маленькие у нее сиськи, и тут же захотел их потрогать.
А потом, чуть позже, она мне улыбнулась. Но не так, как мне обычно улыбаются девицы, довольные уже тем, что я на них смотрю.
Она улыбнулась просто, чтобы доставить удовольствие мне.
Никогда еще запись не тянулась так долго, как в тот день.
Когда я вышел из своей стеклянной клетки, ее уже не было.
Я спросил Фреда:
- Это подруга твоей сестры?
- Ну да.
- Как ее зовут?
- Эмбер.
- Она ушла?
- Не знаю.
- Ччерт…
- Что?
- Ничего.
Она появилась снова в последний день. Поль Акерманн организовал маленький «междусобойчик» в студии - «чтобы отпраздновать твой будущий золотой диск», он так и сказал, этот придурок. Я только что вышел из душа - голый по пояс, вытирая мокрые волосы краем полотенца, - и тут Фред мне ее представил.
Я, словно пятнадцатилетний подросток, не мог выдавить из себя ни слова, а потом и вовсе уронил это гребаное полотенце.
Она снова мне улыбнулась - как тогда, в первый раз.
Кивнув на бас-гитару, спросила:
- Это ваша любимая?
А я не знал, за что мне больше всего хочется ее расцеловать - за то, что она ни черта не понимает в музыке, или за то, что говорит мне «вы» - в отличие от всех, кто обычно мне «тыкает», норовя при этом похлопать по плечу…
Все - начиная с президента республики и заканчивая последним оборванцем - все они со мной на «ты», как будто мы с ними в детстве вместе свиней пасли.
Так уж принято в нашей среде.
- Да, - ответил я, - это моя любимая, - а сам шарил взглядом по комнате, ища, чем бы прикрыться.
Мы немножко поговорили, но это было непросто, потому что Акерманн позвал журналюг - кто бы сомневался!
Она спросила насчет ее поездки с нами, а я отвечал «да» на все ее слова, пялясь исподтишка на ее грудь. Потом она попрощалась, а я стал искать Фреда, или Акерманна, или кого-нибудь еще - чтобы набить морду, так меня распирало.
На тех гастролях у нас было около десятка выступлений - и почти все за границей. Два вечера подряд мы играли в «Сигаль», а больше я толком ничего и не помню. Мы проехали Бельгию, Германию, Канаду и Швейцарию - только не спрашивай, в каком именно порядке, этого я не знаю.
Гастроли меня утомляют. Я играю свою музыку, я пою, я стараюсь - по возможности - сохранять трезвость духа и сплю при этом в пульмане.
Даже если у меня когда-нибудь будет задница из чистого золота, я все равно буду ездить с ребятами в моем климатизированном пульмане, В тот день, когда я один сяду в самолет и стану пожимать руки своим музыкантам перед выходом на сцену, знайте, ребята, это означает только одно: что здесь мне больше делать нечего и пришло время уходить на покой.
Эмбер поехала с нами, но я не сразу об этом узнал.
Она фотографировала - но так, что мы ее даже не замечали. Жила она с «подпевками». Иногда в коридорах раздавалось их хихиканье - верный признак того, что Дженни снова кому-то гадает. Замечая присутствие Эмбер, я поднимал голову и выпячивал, так сказать, грудь колесом, но ни разу не подошел к ней за все эти недели гастрольного турне.
Я постарел - не могу больше смешивать работу и секс.
Последнее выступление у нас было в воскресенье вечером, в Белфорте - хотелось закончить красиво, дав ударный концерт в честь десятилетия группы.
На прощальном ужине мы сидели рядом. Такие вечеринки - это для нас святое, на них допускаются только свои - машинисты и рабочие сцены, музыканты и все те, кто помогал нам во время поездки. Сюда не стоит соваться ни провинциальным журналистам, ни горе-продюсерам с молоденькими «звездочками», которых они пытаются раскрутить… Даже Акерманну не пришло бы в голову звонить Фреду на мобильник, чтобы спросить, как дела и сколько мы заработали.
Надо также сказать, что наши прощальные «междусобойчики», как правило, проходят более чем оживленно.
Мы называем их «мухоморно-забористыми» - и этим все сказано.
Люди сбрасывают с плеч тонны стрессов, испытывая удовлетворение от проделанной работы - в углу стоят жестянки с километрами еще тепленькой пленки, мой менеджер улыбается - впервые за много месяцев. Ну как, скажите, тут удержаться? Вот народ и расслабляется…
Вначале я еще пытался «уболтатъ» Эмбер, но быстро понял, что перебрал и в койке буду не на уровне, а потому отступился.
Она виду не подала, но все просекла - это я точно знаю.
В какой-то момент, стоя перед зеркалом в сортире ресторана, я медленно произнес вслух ее имя, но вместо того, чтобы продышаться, умыть рожу холодной водой, пойти наконец к ней и сказать: «Когда я смотрю на тебя, у меня в животе холодеет, как на сцене перед залом в десять тысяч человек, так что ты это давай прекрати, лучше обними меня…» -вместо этого я купил у местного дилера порошка на две штуки и зарядился по полной программе.
Несколько месяцев спустя мы выпустили альбом… Не стану распространяться на эту тему - я теперь все хуже переношу такие моменты своей жизни, когда не могу оставаться наедине со своими глупыми вопросами и музыкой.
Фред заехал за мной, чтобы отвезти к Эмбер.
Она хотела показать нам отснятый на гастролях материал.
Мне было хорошо. Я ловил кайф от встречи с Вики, Нэт и Франческой, с которыми столько всего было отпето «вживую». Пути наши разошлись. Франческа хотела записать собственный альбом, и я - в который уже раз - на коленях поклялся сочинить для нее несколько забойных вещиц.
У Эмбер была крохотная квартирка, и гости сидели друг у друга на голове. Пили мы какую-то самодельную розовую текилу, которую гнал ее сосед по лестничной клетке, двухметровый аргентинец, беспрестанно улыбавшийся.
Я выпал в осадок при виде его татуировок.
Эмбер была на кухне, и я отправился к ней. Она спросила:
- Пришел помочь?
Я отрицательно покачал головой. Тогда она сказала:
- Хочешь посмотреть фотографии?
Мне и на это хотелось ответить «нет», но я кивнул:
- Ну еще бы, конечно, хочу.
Она ушла к себе в комнату, а вернувшись, закрыла дверь на ключ и смахнула все барахло со стола на пол. С особым грохотом падали алюминиевые подносы.
Эмбер положила передо мной на стол картонную папку, села напротив.
Я раскрыл папку и увидел руки - свои руки, одни только руки и ничего больше.
Сотни черно-белых фотографий.
Мои руки на гитарных струнах, мои ладони, сжимающие микрофон, руки, повисшие как плети, руки, приветствующие толпу, руки, пожимающие чьи-то чужие ладони в кулисах сцены, сигарета в пальцах, мои ладони, касающиеся моего же лица, рука, дающая автограф, руки размахивающие, умоляющие руки, руки, посылающие воздушные поцелуи, и руки, колющие себе «дозу».
Огромные худые ручищи, с венами, похожими на синие реки.
Эмбер крутила в руках крышку от пивной бутылки, давила хлебные крошки на столе.
- Это все? - спросил я.
Впервые я смотрел ей прямо в глаза дольше секунды.
- Разочарован?
- Не знаю.
- Я снимала твои руки, потому что только они в тебе и уцелели.
- Неужели?
Она кивнула, и на меня пахнуло ароматом ее волос.
- А сердце?
Она улыбнулась, потянулась ко мне, перегнувшись через стол.
- А что, оно еще не разбито? - ответила она вопросом на вопрос с гримаской сомнения на лице.
В дверь постучали, послышался чей-то смех. Я узнал голос Луиса, который орал: «Наам нужжен леед!»
Я сказал:
- Надо бы проверить…
Они едва не вышибли дверь, эти придурки. Она положила ладони на мои руки, взглянула на них, словно видела впервые. И произнесла:
- Этим мы сейчас и займемся.
Увольнительная
Всякий раз, когда я что-нибудь делаю, я думаю о моем брате и понимаю, что он сделал бы это лучше меня. Этот кошмар длится уже двадцать три года. Нельзя сказать, что меня это так уж сильно расстраивает - скорее, отрезвляет.
Вот, к примеру, сейчас я еду поездом №1458 из Нанси, у меня отпуск, первый за три месяца.
Служу я простым вестовым, тогда как мой брат был младшим офицером запаса, ел в офицерской столовой и приезжал домой на каждый уик-энд. Ладно, проехали. Так вот, о поезде. Когда я пришел в свое купе (а я заранее заказал билет на место лицом по ходу движения), там уже сидела какая-то тетка, разложившая на коленях пяльцы с вышивкой. Я промолчал. Сел напротив нее, с трудом запихнув свой огромный рюкзак в багажную сетку. Еще в купе была девушка - довольно милая, она читала роман о муравьях. В углу ее рта я заметил прыщ. Жаль, в остальном малышка была вполне ничего.
Я отправился в вагон-ресторан за сэндвичем.
А вот как бы все происходило, окажись на моем месте мой брат: он бы улыбнулся этой тетке самой обаятельной из всех своих улыбок и показал бы ей билет - прошу прощения, мадам, нет, возможно, это я ошибаюсь, но мне кажется, что… И она залебезила бы перед ним - ах, простите, ах, извините! - лихорадочно собирая свои вещички, и быстренько пересела бы на свое место.
Из-за сэндвича он бы закатил грандиозный скандал, сказав, что за 28 франков -нет, ну действительно! - они могли бы положить кусок ветчины потолще, и официант в смешном черном жилете немедленно поменял бы ему бутерброд. Я точно знаю, я видел брата в действии.
С девушкой он бы повел себя еще более изощренно. Просто взглянул бы на нее так, что она сразу бы поняла, что заинтересовала его.
Но при этом она бы точно знала, что он заметил и ее прыщик. И ей бы уже было нелегко сосредоточиться на муравьях, и она не стала бы сильно выпендриваться, если бы…
Но все это, конечно, произошло бы, только если бы он захотел.
Потому что в любом случае унтер-офицеры путешествуют обычно первым классом, а у девушек в первом классе вряд ли бывают прыщи на лице.
Я так и не узнал, произвели ли на эту птичку впечатление мои военные ботинки и бритая голова, потому что почти сразу заснул. Нас сегодня опять разбудили в четыре утра и отправили на гребаную пробежку.
Марк, мой брат, пошел в армию, отучившись три года на подготовительном отделении Инженерной школы. Ему было двадцать лет.
Я же отправился исполнять свой гражданский долг, когда после двух лет обучения получил диплом техника высшего разряда, перед тем как приступить к поискам работы в секторе электронной промышленности. Мне уже стукнуло двадцать три.
Кстати, завтра у меня день рождения.
Это мама настояла, чтобы я приехал. Я не очень-то люблю дни рождения - вырос уже. Но для нее - что ж, ладно.
Мама живет одна с тех пор, как отец бросил ее в день девятнадцатой годовщины, их свадьбы, сбежав с соседкой. Это было сильно, ничего не скажешь.
Мне трудно понять, почему она так ни с кем и не сошлась. А ведь она могла бы, даже и сейчас может, но… не знаю. Мы с Марком говорили об этом однажды и решили, что она просто боится. Не хочет рисковать, опасается, что ее снова могут бросить. Какое-то время все к ней приставали, чтобы записалась в Клуб одиноких сердец, но она не захотела.
С тех пор мама взяла в дом двух собак и кошку, так что, сами понимаете… С таким зверинцем найти приличного мужика… «Миссия невыполнима!»
Мы живем в Эссонне, неподалеку от Корбея, в маленьком домике у национальной автострады №7. Ничего, место спокойное.
Мой брат никогда не говорит «домик» - только «дом», так шикарнее.
Мой брат никогда не смирится с тем, что он родился не в Париже.
Париж. Только о нем он и говорит. Думаю, лучшим днем его жизни был тот, когда он купил себе свой первый проездной на пять зон. А по мне, что Париж, что Корбей - без разницы.
Одна из немногих вещей, которые я усвоил в школе, это теория великого философа античности, который говорил: «Главное - не место, где находишься, а состояние духа, в котором пребываешь».
Помнится, он написал это одному своему другу, который захандрил и хотел уехать путешествовать. Так вот, философ ему написал - в общих чертах - что, мол, не стоит, ты ведь потащишь с собой все свои заморочки. В тот день, когда учитель все это нам рассказал, моя жизнь изменилась.
Это было одной из причин, почему я выбрал профессию, в которой надо работать руками.
Предпочитаю, чтобы «думали» мои руки. Так проще.
В армии встречаешь кучу придурков. Я живу бок о бок с такими типами, каких в своей прежней жизни даже представить себе не мог. Я сплю с ними в одной казарме, умываюсь в одной ванной, ем за одним столом, иногда даже дурачусь вместе с ними, играю в карты - но все в них меня бесит. И дело тут не в моем снобизме, просто в этих парнях нет абсолютно ничего интересного. Я не о чувствах, говорить об эмоциях было бы просто оскорбительно, я имею в виду чисто человеческую ценность.
Я понимаю, что говорю коряво, но если попытаться выразить мою мысль одной фразой, то получится, что, если любого из этих парней поставить на весы, то стрелка, конечно, отклонится, но на самом деле они не весят ровным счетом ничего…
В них нет ничего, что можно было бы счесть реальным и весомым. Они - как призраки, прикоснись к ним, и рука пройдет насквозь, наткнувшись лишь на бурлящую пустоту. Хотя они, конечно, заявят тебе, что попробуй только их тронь - мало не покажется.
Пшик, пшик.
Вначале у меня была бессонница из-за всех их немыслимых жестов и слов, но теперь я привык. Говорят, армия меняет человека, так вот меня она сделала еще большим пессимистом.
Я не готов поверить ни в Бога, ни в еще какую Высшую Силу, потому что невозможно сознательно создать то, что я каждый день наблюдаю в казарме Нанси-Бельфон.
Забавно, но я заметил, что мне особенно нравится размышлять, когда я еду поездом или электричкой… Хоть что-то хорошее в армейской жизни…
Прибывая на Восточный вокзал, я всегда втайне надеюсь, что меня кто-нибудь будет встречать. Глупо ужасно. Знаю ведь прекрасно, что мама в такое время еще на работе, а Марк - не из тех, кто попрется на вокзал, чтобы нести мой рюкзак, - и все равно жду, как полный кретин.
Ну вот, я снова в пролете. Прежде чем спуститься по эскалатору в метро, я в последний раз окидываю взглядом платформы, так просто, на всякий случай… На эскалаторе рюкзак, как всегда, кажется мне вдвое тяжелее.
Как бы мне хотелось, чтоб кто-нибудь где-нибудь ждал меня… В конце концов, это не так уж и сложно.
Ладно, пора бы уж мне добраться домой да всласть пособачиться с Марком, а то от всех этих мыслей у меня голова вот-вот лопнет. Выкурю-ка я пока сигарету на перроне. Это запрещено, я знаю, но пусть только попробуют что-нибудь сказать, я суну им в нос военный билет.
Я охраняю Мир, га-аспада! Я встал сегодня в четыре утра ради Франции, мадам.
На вокзале в Корбее тоже никого… Это уже полное свинство. Может, они забыли, что я приезжаю сегодня вечером?…
Пойду пешком. Общественный транспорт осточертел! Все общественное обрыдло.
По дороге встречаю парней, с которыми учился в школе. Они не лезут с рукопожатиями, оно и понятно - солдат все опасаются.
Я захожу в кафе на углу моей улицы. Если бы в свое время я не проводил здесь столько времени, у меня было бы меньше шансов оказаться через полгода клиентом Национального бюро по трудоустройству. В свое время меня гораздо чаще можно было увидеть за этим вот игровым автоматом, нежели на школьной скамье… Я дожидался пяти часов, когда обычно сюда подтягивались все те, кто целый день слушал трепотню преподавателей, и продавал им мои бесплатные призовые партии. Им это было выгодно: за полцены они приобретали не просто партию, но и шанс вписать свое имя в список чемпионов.
Все были довольны, а на вырученные деньги я покупал свои первые сигареты. Клянусь, в такие моменты я сам себе казался королем. Королем придурков.
Хозяин кафе говорит мне:
- Ну как?… - Все еще в армии?
- Угу…
- Вот и хорошо! - Угу…
- Заходи ко мне как-нибудь вечерком после закрытия, поболтаем… Я-то служил в легионе, то было другое время… Нас вот так запросто в увольнение не отпускали… Нет, это я тебе говорю…
И он отправился за стойку вспоминать войну, старый алкоголик.
Легион…
Я устал. У меня ноет спина от этого чертова рюкзака, лямки которого больно врезаются в плечи, а бульвар все никак не кончается. Когда я наконец добираюсь до дома, калитка заперта. Нет, ну это уже полный абзац. Я готов заорать от злости.
Я на ногах с четырех утра, я тащился в вонючих вагонах через полстраны, может, с меня на сегодня хватит?
Хоть собаки меня ждали. Бозо визжит и чуть не воет от радости, Микмак скачет как заведенный, подпрыгивая на три метра в высоту… Вот это я понимаю, радушный прием!
Я перебрасываю рюкзак через забор и перепрыгиваю сам, как в детстве. Собаки бросаются ко мне, и я - впервые за много недель - чувствую себя лучше. Итак, значит, есть на этой маленькой планете хоть кто-то, кто любит меня и ждет. Ко мне, мои сладкие! Да, ты самый красивый, моя умница…
Свет в доме не горит.
Ставлю рюкзак у своих ног на коврик и начинаю искать ключи, которые лежат где-то на самом дне под тоннами грязных носков.
Собаки бегут впереди меня по коридору, я хочу зажечь свет, но электричества нет.
Ч-ч-черт, черт, черт, черт…
И тут я слышу голос моего придурка-братца Марка: ~ Мог бы не ругаться при гостях… В доме по-прежнему темно. Я спрашиваю:
- Что за хрень такая?…
- Нет, ну ты неисправим, рядовой второго класса Брикар. Говорят тебе, кончай ругаться! Ты не в казарме, вокруг тебя не деревенщина, так что следи за своим языком - иначе я не зажгу свет.
Свет зажигается.
Только этого мне не хватало. Все мои дружки и родственники выстроились в гостиной с бокалами в руках и поют хором « С днем рождения, тебя!», а над ними сверкают разноцветные гирлянды.
Мама говорит:
- Мальчик мой, да поставь же наконец этот рюкзак.
И протягивает мне бокал вина.
Со мной впервые такое проделывают. Думаю, я выгляжу сейчас законченным идиотом.
Я пожимаю всем руки, целую бабушку и тетушек.
Добравшись до Марка, хочу дать ему тумака, но он не один, а с девушкой. Обнимает ее за талию. А я с первого же взгляда понимаю, что влюблен.
Хлопаю Марка по плечу, киваю на девушку и спрашиваю:
- Это мой подарок?
- Размечтался, придурок!
Я снова перевожу взгляд на нее. В животе у меня происходит что-то странное. Она красавица, и мне плохо.
- Ты ее не узнаешь? - Нет.
- Да это же Мари, подружка Ребекки…
- ???
Она говорит мне:
- Мы были вместе в летнем лагере. В Гленане, помнишь?
- Нет, мне очень жаль. - Покачав головой, я оставляю их. Мне надо выпить. Срочно.
Помню ли я?! Занятия парусным спортом мне до сих пор снятся в кошмарах! Мой братец - лидер, любимец всех воспитательниц, загорелый, мускулистый, ловкий. Он ночью прочел брошюру о том, как ходить под парусом, и с первого раза все понял, Мой брат принимал картинные позы и улюлюкал, пролетая над волнами. Мой брат никогда не падал в воду.
Девчонки с их томными взорами и маленькими грудками, у которых все мысли были только об одном о предстоявшей прощальной вечеринке.
В автобусе каждая из них написала фломастером свой адрес на его руке - а он притворялся, что спит. Некоторые даже плакали на глазах у родителей, глядя, как Марк идет к нашей машине.
А я… У меня была морская болезнь.
Я прекрасно помню Мари. Однажды вечером она рассказывала подружкам, что застукала пару влюбленных голубков, когда те обжимались на пляже, и слышала, как хлопают трусики девушки.
- Как это «хлопают»? - спросил я, желая ее смутить.
А она посмотрела мне прямо в глаза, ухватила трусики за резинку прямо через платье, оттянула и отпустила.
Хлоп.
- А вот так, - ответила мне Мари, не отводя взгляда.
Мне было одиннадцать.
Мари.
Помню ли я… Хлоп…
Вечеринка шла своим чередом, мне все меньше хотелось говорить об армии. Чем реже я смотрел на Мари, тем больше мечтал к ней прикоснуться.
Я слишком много пил. Мама метнула в меня неодобрительный взгляд.
Я отправился в сад с несколькими одноклассниками. Поговорили о кассетах, которые собирались взять в прокате, о машинах, которые никогда не сможем купить. Майкл вот установил в своей «106-й» шикарное стерео.
Отдал почти десять тысяч - чтобы слушать «техно»…
Я уселся на железную скамейку. Мама каждый год заставляет меня ее перекрашивать. Говорит, она напоминает ей сад Тюильри.
Я курил, глядя на звезды. Я плохо знаю, как они называются, но при любой возможности ищу на небе те, что мне известны. Вообще-то, я знаю всего четыре.
Это еще одна вещь, которую я упустил на каникулах в Гленане.
Я заметил Мари издалека. Она мне улыбнулась. Я разглядывал ее зубки и форму сережек.
Садясь рядом, она спросила:
- Не возражаешь?
Я промолчал, потому что у меня снова заныл живот.
- Ты правда меня не помнишь?
- Неправда.
- Значит, помнишь?
- Да.
- Что именно?
- Помню, что тебе исполнилось тогда десять лет, что твой рост был 1 метр 29 сантиметров, что ты весила 26 кило, что годом раньше у тебя была свинка - тебя осматривал врач. Я помню, что ты жила в Шуази-ле-Руа и поездка к тебе на поезде обошлась бы мне в 42 франка. Я помню, что твою мать звали Катрин, а отца - Жак. Я помню, что у тебя была морская черепашка по имени Канди, а у твоей лучшей подруги -морская свинка Энтони. Я помню, что у тебя был зеленый, с белыми звездами, купальник и сшитый мамой халатик с твоими инициалами. Я помню, как ты плакала однажды утром, не получив с почтой письма. Я помню, что в последний вечер ты приклеила блестки на щеки и вы с Ребеккой исполняли номер под музыку «Grease»…
- Черт, да у тебя просто феноменальная память!!!
Она становится еще красивее, когда смеется. Она откидывается назад. Сует ладони подмышки, чтобы согреться.
- Вот, - говорю я и начинаю снимать свой огромный толстый свитер.
- Спасибо… а как же ты? Замерзнешь ведь!
- Обо мне не беспокойся.
Она теперь смотрит на меня совершенно иначе. Любая девушка поняла бы то, что она поняла в этот момент.
- А еще что ты помнишь?
- Помню, как ты сказала мне перед корпусом «Оптимистов», что мой брат - хвастун.
- Да, правда, а ты ответил, что это не так.
- Потому что это не так. Марку многое легко дается, но он этим не бахвалится. Он просто это делает, и все.
- Ты всегда защищал брата.
- Так это же мой брат. Кстати, ты теперь тоже видишь в нем гораздо меньше недостатков, разве нет?
Она встала, спросив, можно ли ей оставить у себя мой свитер.
Я улыбнулся в ответ. Я был счастлив, как никогда, - несмотря на все трудности и мерзости моей жизни в данный конкретный момент.
Подошла мама, а я все улыбался, как полный болван. Она объявила, что будет ночевать у бабушки и что девочки должны спать на втором этаже, а мальчики - на третьем…
- Мам, мы вообще-то уже не дети, все будет в порядке…
- И не забудь проверить, в доме ли собаки, прежде чем закрывать на ночь дверь, и…
- Ну, мама…
- Конечно, я волнуюсь - вы все слишком много пьете, а ты вообще безобразно напился…
- Теперь не говорят «напился», мама, говорят - «расслабился». Так вот, я расслабился…
Она ушла, пожимая плечами.
- Надень хоть что-нибудь, замерзнешь.
Я выкурил три сигареты, дав себе время подумать, и отправился к Марку.
- Эй…
- Что?
- Мари…
- Что?
- Оставь ее мне.
- Нет.
- Я сломаю тебе челюсть.
- Нет.
- Почему?
- Потому что сегодня ты слишком много выпил, а мне необходимо сохранить в полной неприкосновенности мою ангельскую физиономию - я в понедельник работаю.
- Почему?
- Потому что делаю доклад о взаимовлиянии газов в замкнутом пространстве.
- Что-что?
- Так-то вот.
- Соболезную.
- Да ладно.
- Ну, а Мари?
- Мари? Она моя.
- Вот уж не уверен.
- Да что ты понимаешь!
- Я чую - шестое чувство рядового-артиллериста.
- А вот хрен тебе.
- Слушай, мне сейчас мало что светит. Да, я кретин, знаю. Но давай найдем компромисс хотя бы на сегодняшний вечер, ладно?
- Я думаю…
- Думай быстрее, не то я совсем спекусь.
- Думаю о настольном…
- Что-о?
- Мы сыграем на нее в настольный футбол.
- Не слишком галантно.
- Это останется между нами, гребаный джентльмен, отбивающий чужих подружек.
- Идет. Когда?
- Сейчас. В подвале.
- Сейчас?!
- Yes , sir .
- Ладно, только кофе себе сварю.
- И мне тоже…
- Конечно. И даже не стану писать в твою чашку.
- Чурбан ты армейский.
- Иди, разогревайся. И попрощайся с ней.
- Отвянь.
- Не бойся, я ее утешу.
- И не надейся.
Мы выпили обжигающий кофе прямо на кухне. Марк пошел в подвал первым. Я сунул ладони в мешок с мукой, думая о маме, которая жарит для нас свиные отбивные в панировке. Знала бы она!
Потом мне, естественно, захотелось писать - ну ни фига себе, как теперь идти в сортир с руками, обсыпанными мукой? Да, тяжелый случай…
Прежде чем выйти на лестницу, я нашел взглядом Мари, чтобы взбодриться и настроиться на победу, поскольку на флиппере я непобедим, а вот настольный футбол - это, пожалуй, конек брата.
Играл я позорно. Мука, призванная бороться с потом, превратилась в мерзкие белые катышки, облепившие мне пальцы.
Кроме того, Мари и все остальные присоединились к нам при счете 6:6, и тут я сломался. Я чувствовал ее присутствие у себя за спиной - и ладони предательски скользили по рычагам. Я ощущал аромат ее духов - и забывал о своих нападающих. Услышав ее голос, я пропускал гол за голом.
Когда брат довел счет до 10 в свою пользу, я смог наконец обтереть руки о собственную задницу - джинсы побелели от муки.
Марк, негодяй, смотрел на меня с искренним сочувствием.
«С днем рождения», - поздравил я себя.
Девушки заявили, что хотят спать, и попросили показать им их комнату. Я объявил, что лягу на диванчике в гостиной, чтобы спокойно прикончить бутылку, и попросил меня не беспокоить.
Мари посмотрела на меня. А я подумал - останься она ростом в метр двадцать девять и весом в двадцать шесть кило, я бы спрятал ее себе за пазуху и повсюду таскал бы с собой.
Потом дом затих. Один за другим погасли окна, то тут, то там слышались приглушенные смешки.
Мне казалось, что Марк с ребятами прикалываются - скребутся в дверь к девчонкам.
Я свистнул собакам и закрыл входную дверь на ключ.
Заснуть не удавалось. Ничего удивительного.
Я курил, лежа в темноте, освещаемой лишь огоньком горящей сигареты. Потом услышал какой-то шум. Вернее, шорох, словно кто-то зашуршал бумагой. Сначала я решил было, что это возится одна из собак. Я позвал:
- Бозо?… Микмак?…
Ни ответа, ни привета, но звук усилился, причем к шороху добавился странный призвук - как будто скотч отклеивают.
Я сел, протянул руку, чтобы зажечь лампу.
Я брежу. Мари - голая - стоит посреди комнаты, прикрывая тело бумажками подарочных упаковок. На левой груди у нее - голубой листок, на правой - серебряный, на руках - нарядная веревочка. Крафтовая бумага, в которую мама завернула мотоциклетный шлем - подарок мне на день рождения, служит Мари набедренной повязкой.
Она идет по комнате, ступая по обрывкам подарочных упаковок, мимо полных пепельниц и грязных стаканов.
- Что ты делаешь?
- А что, непонятно?
- Ну… вообще-то не очень…
- Ты разве не сказал, что хочешь получить подарок к дню рождения?
Продолжая улыбаться, она обвязала талию красной тесемочкой.
Я как ужаленный вскочил с дивана и закричал:
- Эй, эй, не увлекайся!
Произнося эти слова, я спрашивал себя, что они означают: не прячь свое тело, оставь его мне, прошу тебя?
Или: давай притормози, знаешь, меня по-прежнему укачивает, а завтра я уезжаю в Нанси, так что, сама понимаешь?…
Происшествие
Лучше бы мне пойти спать, но я не могу.
У меня трясутся руки.
Думаю, мне следует написать что-то вроде отчета.
Я умею это делать. Раз в неделю, по пятницам после обеда, я составляю отчет о проделанной работе для Гийемена, моего шефа.
На сей раз я составлю отчет для себя самого.
Я говорю себе: «Если изложить все подробно, в деталях, если очень постараться, то, закончив и перечитав, можно будет хоть на пару секунд представить себе, что главный герой данной истории кто-то другой, не ты. И тогда, возможно, тебе удастся объективно оценить случившееся. Возможно».
И вот я сижу перед своим ноутбуком, которым обычно пользуюсь только по работе. Слышно, как внизу шумит посудомоечная машина.
Жена и дети давно легли. Дети наверняка спят, жена - точно нет. Она меня караулит. Пытается понять, в чем дело. Думаю, она напугана, потому что уже знает, что потеряла меня. Женщины чувствуют такие вещи. Но я не могу лечь, прижаться к ней и заснуть - и она это знает. Я должен написать все это прямо сейчас - ради тех самых двух секунд, которые, возможно, окажутся поворотными в моей судьбе… если получится.
Начну с самого начала.
Я устроился работать на фирму Поля Придо 1 сентября 1995 года. До этого я работал на его конкурента, но там было слишком много мелких раздражающих моментов - например, дорожные расходы оплачивались с задержкой в полгода! - так что в один прекрасный день я взял да и уволился к чертовой матери. Почти год я сидел без работы. Все думали, что я буду торчать дома, изнывая в ожидании звонка из бюро по трудоустройству.
А мне это время запомнилось как один из лучших периодов моей жизни. Я смог наконец заняться домашними делами. Сделал все, чего так долго и безуспешно добивалась от меня Флоранс: повесил карнизы для штор, оборудовал душ в задней части дома, взял напрокат мини-трактор, перекопал весь сад и посадил новый замечательный газон.
По вечерам я забирал Люка от няни, и мы шли за его старшей сестрой в школу. Я готовил детям обильные полдники с горячим шоколадом. Не с «Несквиком», а с настоящим какао, от которого у них на мордочках оставались роскошные усы. Перед умыванием они с восторгом разглядывали себя в зеркале, радостно слизывая сладкие следы.
В июне, осознав, что малышу скоро придет пора расстаться с мадам Леду и отправляться в детский сад, я начал искать работу всерьез и в августе нашел место.
В фирме Поля Придо я работаю торговым представителем и отвечаю за все Западное побережье. У него огромное предприятие по производству свиных деликатесов. В общем, он колбасник, промышленного размаха.
Гениальное изобретение папаши Придо - это его свиной окорок, упакованный в красно-белую клетчатую салфетку. Ну да, конечно, и ветчину эту делают на заводе, и пресловутую «крестьянскую» холстину производят в Китае, но именно своим «окороком в салфетке» Поль и прославился, что подтверждают все маркетинговые исследования. Спросите любую хозяйку, бодро толкающую продуктовую тележку между стеллажами супермаркета, с чем ассоциируется у нее имя «Поль Придо», и она без запинки ответит вам - с «ветчиной в салфетке», а если вы попросите ее развить мысль, она добавит, что ветчина эта лучше всех других из-за своего неповторимого вкуса «настоящей деревенской свинины».
Браво! Снимаю шляпу перед артистом колбасного дела.
Чистый годовой доход составляет тридцать пять миллионов.
Большую часть времени я провожу за рулем служебной машины. 306-я модель «пежо», черная, с изображениями веселой хрюшки по бокам.
Люди понятия не имеют, что такое жизнь на колесах по долгу службы.
Обитатели мира дорог бывают двух видов: это, так сказать, праздноездящие и мы - труженики руля.
Жизнь на колесах складывается из целого ряда вещей. Во-первых, это твои отношения с машиной.
Будь то малолитражка или же огромный немецкий полуприцеп, не важно: садясь в машину, ты оказываешься у себя дома. Внутри тебя встречают твой запах, твой собственный беспорядок, твое сиденье, которое раз и навсегда приняло форму твоей задницы, и никакие насмешки тут неуместны. Особая статья - бортовая рация, вещь в себе, безграничное загадочное королевство со множеством функций и команд, в которых мало кто до конца разбирается. Я редко ею пользуюсь, включаю, если уж только запахнет жареным.
Вторая составляющая нашей жизни - проблема питания. Харчевни «Белой лошади», придорожные ресторанчики, забегаловки «Ковчега». Блюда дня, кувшинчики дешевого вина, бумажные скатерки. Бесконечная вереница лиц - все эти люди, которых ты встречаешь там и никогда больше не увидишь вновь…
И попки официанток, известные все наперечет, изученные досконально, оцененные и расклассифицированные лучше, чем в «Мишлене».
А еще - усталость, привычные маршруты, одиночество и мысли, одолевающие тебя в дороге. Одни и те же, навязчивые и беспредметные.
Растущее брюхо, ну и шлюхи, конечно, куда без них.
По сути, это целая вселенная, и между ее обитателями и всем остальным человечеством высится непреодолимая стена.
Так вот, в общих чертах моя работа заключается в том, чтобы объезжать владения хозяина.
Я работаю в тесном контакте с товароведами продовольственных магазинов и супермаркетов. Вместе с ними я разрабатываю стратегию продвижения нашей продукции на рынке, определяю перспективы продаж, организую презентации.
Лично мне все это представляется чем-то вроде прогулки по улицам под ручку с красивой девушкой, достоинства которой ты расхваливаешь окружающим на все лады, словно подбирая ей достойную партию.
Но пристроить продукцию - это еще полдела, главное, чтобы ее грамотно продавали. Поэтому при случае я всегда проверяю продавщиц, смотрю, как представлен наш товар на витрине, где именно и в каком виде; раскрыта ли холщовая тряпица, как в телерекламе, не заветрились ли наши сосиски, разложен ли паштет по горшочкам на старинный манер, подвешены ли колбасы связками - так, словно их только что сделали и выставили на просушку. И то, и это, и еще многое другое… Никто не обращает внимания на такие мелочи, а между тем именно они и отличают продукцию Поля Придо от всех остальных на рынке.
Знаю, я слишком увлекся описанием своей работы, а ведь должен рассказать совсем о другом.
Сегодня я занимаюсь свининой, но мог бы продавать помаду или шнурки. В моей работе мне нравятся общение с людьми, обсуждение проблем и поездки по стране. Главное для меня - не торчать целый день в офисе, чувствуя за спиной постоянное присутствие начальства. От одной только мысли о кабинетной работе я впадаю в тоску.
В понедельник, 29 сентября 1997 года я встал без четверти шесть утра. Бесшумно собрался, чтобы жена не ворчала. Только и успел что быстро принять душ - времени оставалось в обрез: зная, что все равно придется заезжать на заправку, я хотел успеть проверить давление в шинах.
Кофе я выпил на заправке «Шелл». Терпеть этого не могу - от запаха дизельного топлива в сочетании с ароматом сладкого кофе меня всегда начинает подташнивать.
Первая встреча была назначена на половину девятого в Понт-Одемаре. Я помог сотрудникам «Перекрестка» обустроить стенд для демонстрации нашей новой продукции в вакуумной упаковке - новинка, которую наши специалисты разработали в соавторстве с одним известным шеф-поваром. (Знали бы вы, сколько он запросил за то, что его портрет в колпаке будет фигурировать на упаковке!)
Вторым пунктом назначения была промышленная зона Бург-Ашара, туда мне нужно было попасть к десяти.
Я слегка опаздывал, да еще и туман над автобаном никак не хотел рассеиваться.
Я выключил радио, потому что хотел спокойно пораскинуть мозгами.
Меня беспокоил предстоящий разговор - я знал, что тут мы столкнемся с серьезным конкурентом, и ни за что на свете не хотел провалить дело. Так сильно задумался, что едва не проскочил поворот.
В час дня мне позвонила жена - она была в совершеннейшей панике:
- Жан-Пьер, это ты?
- А кого ты ожидала услышать?
- Боже мой… У тебя все в порядке?
- Да к чему все эти вопросы?
- Из-за аварии, конечно! Я уже два часа пытаюсь дозвониться тебе на мобильный, но они говорят, что все линии отключены! Два часа я схожу с ума, как полная идиотка! Я уже раз десять звонила тебе на работу. Черт бы тебя побрал! Мог бы и сам позвонить, ты совсем обалдел от своей работы…
- Постой-постой, не кричи! О чем ты говоришь, объясни.
- Об аварии, которая произошла утром на А-13. Ты разве не по ней собирался ехать?
- Да о какой аварии?
- Не-ет, я действительно рехнусь!!! Это ведь ты слушаешь целыми днями «Франс Инфо»!!! Только об этом столкновении все и говорят. Даже по телевизору! О чудовищной аварии, которая случилась сегодня утром недалеко от Руана.
- Ладно, все, я заканчиваю, у меня полно дел… Я весь день ничего не могла делать, уже представляла себя вдовой. Прямо-таки видела, как бросаю горсть земли в твою могилу… Твоя мать мне звонила, моя звонила… То еще выдалось утро.
- Милая, мне так жаль! Но на этот раз все обошлось… Еще немножко тебе придется потерпеть мою матушку.
- Ну что ты за идиот…
- И знаешь что, Фло…
- Да?
- Я тебя люблю.
- Ты никогда мне этого не говоришь.
- А сейчас я что делаю?
- Ладно, ладно… до вечера. И позвони матери, иначе в лучший мир отправится она.
В семь вечера я посмотрел региональный выпуск новостей. Ужас.
Восемь погибших и около шестидесяти раненых.
Машины, сплющенные, как бумажные стаканчики.
Сколько?
Пятьдесят? Сто?
Опрокинувшиеся на бок и сгоревшие дотла трейлеры. Десятки машин «скорой помощи». Жандарм, вещающий о неосторожном поведении на дороге, о превышении скорости, о предсказанном еще накануне тумане и о телах, которые до сих пор не удалось опознать. Растерянные, молчаливые, плачущие люди.
В восемь я прослушал заголовки новостей TF-1. Объявили уже о девяти погибших. Флоранс кричит с кухни:
- Хватит! Довольно! Иди сюда.
Мы выпили вина, сидя за кухонным столом - сердце у меня к этому не лежало, но я хотел сделать жене приятное.
Только теперь меня настиг страх. Кусок в горло не лез, и я чувствовал себя, как нокаутированный боксер.
Я никак не мог заснуть, и жена занялась со мной любовью - очень нежно.
В полночь я снова отправился в гостиную, включил без звука телевизор и начал обшаривать комнату в поисках сигарет.
В половине первого я слегка прибавил звук, чтобы прослушать последний выпуск новостей, и не мог отвести взгляд от нагромождения смятых в лепешку машин по обе стороны дороги.
Ну что за чертовщина…
Я говорил себе: «Все-таки люди - жуткие придурки».
А потом на экране появился парень в майке с надписью «Ле Кастелле». Никогда не забуду его лица.
И он заговорил, этот парень:
- Ну да, согласен, был туман, и, ясное дело, многие ехали слишком быстро, но все это произошло из-за придурка, сдавшего назад, чтобы вернуться к съезду на Бург-Ашар. Я все видел из кабины. Рядом со мной притормозили две машины, а в них, как в масло, впилились остальные. Хотите верьте, хотите нет, но в зеркале заднего вида я ни черта не мог разглядеть. Ни-че-го. Ноль. А эта сволочь сейчас, небось, дрыхнет себе спокойненько в своей постели.
Вот что он сказал. Мне.
Мне, Жану-Пьеру Фаре, сидевшему нагишом в собственной гостиной.
Это было вчера.
Сегодня я скупил все газеты. И прочел на третьей странице «Фигаро» за вторник, 30 сентября: