И голова и сердце на месте? 4 страница

Перевод был тут верен как раз потому, что основан на духе подлинника, на продуманном общем смысле рассказанного, а не на букве , не на первом по словарю толковании отдельно взятого слова, вырванного из всего настроения и всей картины. И отнюдь не из желания защитить честь собственного мундира воскрешаю я, виновница мнимого «ляпсуса», этот давний случай. Нет, здесь спор как раз о принципе, о самой сути, о корне и основе переводческого труда.

Образ, настроение, мысль и чувство… так важно это передать – и так невозможно передать, следуя одной лишь букве подлинника!

Переведен рассказ классика прошлого века: «…река, казалось, с трудом пробивает себе путь среди обширных флотилий тяжело груженных судов, которые повсюду отягощали ее гладь. За пределами города частыми группами росли величавые пальмы и кокосы вместе с какими-то деревьями гигантского возраста . То здесь, то там виднелось рисовое поле… водоем, случайно забредший сюда храм …»

И чуть дальше: «В том, что я видел и слышал… не было ничего от характерных особенностей сна… Сначала, сомневаясь в своем бодрствовании, я предпринял серию проверок…виденье… подверглось моему сомнению, а затем проверке…»

Что и говорить, перевод дословный. Не отсюда ли в русском тексте неудачное соседство однокоренных слов или слов несочетаемых, и канцеляризмы, тяжелые обороты, и разнобой времен, и разнобой стилистический, и прямые нелепости и ошибки. Cocoa – либо тоже пальма (кокосовая) , и тогда нельзя «пальмы и кокосы», либо это дерево какао. Случайно забрести куда-либо может отбившаяся от стада овца, о храме же так выразиться мог бы разве что писатель иной поры (позднее лет на сто!), а в данном случае stray – просто одинокий , на худой конец – бог весть как сюда попавший.

Быть может, читатель и продерется сквозь дебри такого перевода, кое-как проследит за развитием сюжета. Но цельного впечатления он наверняка не получит, не разделит с героем изумления перед событиями странными, нежданными, не ощутит его смятения, его сомнений – сон это или явь, не увидит во всей внезапной и сказочной красоте поразившую героя картину: полную жизни реку, удивительный город, пальмовые рощи… Все это у читателя отнято: у переводчика нет ясного представления о замысле автора, а потому и передать читателю дух рассказа он не сумел. Ни ясности, ни цельности переводчик, видно, и не искал, не осмыслил и не преобразил творчески подлинник, а переводил механически слово за словом. Это и есть бездушная и бездумная калька.

«Он женат на авторитарной снобке » – что это такое?

«…Хотя все силы (героя) были направлены на борьбу (со стихией), сердце его вдруг наполнилось чувством огромной любви… Настоящая любовь – это страсть и нежность пополам. Первую он ощутил давно, теперь в его душе прочно утвердилась и вторая ».

Конечно, в оригинале есть first и second, но по-русски это присуще только протоколу, в художественном переводе такая казенщина с банальностью пополам непозволительна. Она – еще одно доказательство, что калька и канцелярит – близнецы.

Что значит «зафиксированная вовне времени грязнуха исчезла зафиксированной, без момента перехода »? Может быть, она мелькнула перед глазами, накрепко запечатлелась (отпечаталась) в памяти, а из виду мгновенно исчезла? Вероятно, так, но легко ли на каждой странице разгадывать этакие ребусы?

Некто «трезво и перипатетически воспринимал окружающий мир, бодрствуя… до пяти часов утра». Что сие значит? Если в подлиннике (весьма сложном, тут стиль передать не так-то легко) и стояло peripatetic, то переводчик обязан сохранить не слово, а мысль и образ. Персонаж этот не причастен древней философской школе перипатетиков, но, может быть, бодрствуя, он, как и те философы со своими учениками, ходил взад и вперед ? Или, неровен час, переводчику почудилось, что перипатетически – это вроде патетически, только «покрепче»? Поистине, темна вода во облацех. Правда, нам встречался и перипатетический Телепат – у Ст. Лема. Но Лем-то острит, и очень удачно. Американский же романист насмешил читателя только по милости переводчика.

И в том же романе разносчик газет «упивался одинокой самодостаточностью своей работы». (Это слово-урод сейчас уже встречаешь не только в переводах.)

А что такое «западное небо »? По-русски либо закатное , либо небо на Западе (допустим, оно алеет или погасло). Как вам нравится «костюм цвета соли »? А «рот, собранный в пуговицу »? А «потенциальные пироги »?

А это как понять: человек «потерял стратегическую пуговицу в смешанном обществе »?

Загадки, загадки…

«Сказал он темно ». Пожалуй, припомнится Ленский («так он писал темно и вяло»). А в подлиннике никакого романтизма, человек говорит, видимо, darkly – либо хмуро , либо туманно, неясно .

Некто «увидел своего сына царящим в ореоле насыщенного ощущения начала нового пути , и его сердце воспряло (хотя бы воспрянуло , все-таки грамотнее!) из праха». Вот это и вправду сказано темно , ибо не по-русски.

Очевидно, в лучшем случае все это – калька, непереваренное, не осмысленное творчески повторение буквы подлинника без малейшего желания понять и передать дух , своеобразие этого сложного, но отнюдь не пародийного стиля. Выходит не своеобразно, а только непонятно, смешно и нелепо. И таких переводов немало.

«Это помогло ему оставаться тем, кем он был » – вместо самим собою !

Человек «шел, засунув руки в карманы, чуть выставив вперед нагнутую голову »!

«Руку, поддерживающую голову мальчика, сковал сон ». В подлиннике: «The arm… gone to sleep» – рука затекла, онемела .

«Он пощупал, на месте ли его ноги », а в подлиннике «he found his feet» – стал на ноги (в переносном смысле), ощутил, осознал свои силы !

«Ветер вгрызался в дым , поднимавшийся из труб редких ферм». А у автора «The occasional farm house chimney sent smoke up into the teeth of the wind», этот английский идиом – «в зубы » – означает: навстречу, наперекор, несмотря на … Но вот и еще перевод: «Взбираться по склону в зубах у этого урагана будет делом нешуточным»!

«Ты хочешь быть тем, кем не можешь стать ». А это в данном случае значит просто-напросто ты сам не знаешь, чего хочешь ! А в другом повороте может быть – хочешь невозможного .

Нет, нельзя поверить, что нормальный, обыкновенный человек в здравом уме и твердой памяти скажет о другом, об инвалиде или калеке, не он прихрамывает , припадает на ногу, а у него нога с дефектом !

Почему же так выражается переводчик? Только потому, что в подлиннике defect? Право, чтобы рука поднялась написать такое, надо страдать каким-то дефектом … если не чутья, то по меньшей мере слуха…

В переводе современного бельгийского рассказа один персонаж объясняет другому, как вручить третьему лицу солидную сумму; речь идет о миллионах, притом о сделке не слишком законной. Деньги надо передать «из рук в руки». «Ni vu, ni connu», как говорят французы.

И сноска: «Не видя, не зная».

Такое нарочно не придумаешь! Если уж переводчик не знал французского, надо было с кем-то посоветоваться. А может, и знал, да только «перевел», скалькировал грамматическую форму, а не мысль и не окраску известного французского речения, потому что выражение это, конечно, означает не буквально «не видя, не зная», а втихомолку, тайно, шито-крыто .

Да, не повезло бельгийцам… Но разве только им одним? И разве тут дело только в переводе?

Фантасты (а ныне уже и не только фантасты) воспевают мудрых роботов, находчивых киберпилотов и остроумных электронных лингвистов. Но пока что машина может переводить лишь буквально – на уровне того живого переводчика, который взамен ni vu, ni connu «выдал» бессмысленное «не видя, не зная».

Говорят, нынешнему реальному «электронному переводчику» задали перевести: 1) Out of sight, out of mind. 2) The spirit is sound, but the flesh is weak. И машина перевела: 1) Не зрячий идиот . 2) Водка хорошая, но мясо протухло . Как говорится, пусть это выдумка, зато придумано неплохо! Даже если этот кибернетический анекдот – всего лишь анекдот, в нем заключена серьезная истина. Еще очень, очень не скоро машина сумеет заменить живого переводчика – если вообще сумеет. Ибо только человек, если он и вправду человек, а не обученный грамоте автомат, отбирает нужные слова не механически и не математически, а потому, что он способен думать и чувствовать по-человечески. Только человеку, и то не всякому, дано довольно чутья и чувства юмора, чтобы те две фразы, заданные машине, перевести по-настоящему: «С глаз допой – из сердца вон » и «Дух бодр, но плоть немощна ».

И напрасно некий, мягко говоря, наивный рецензент хвалит переводчиков Норберта Винера в таких выражениях: «Они сумели избежать обычной в технических переводах русификации текста, а в тех случаях, когда это действительно необходимо (? ) для точной передачи всех оттенков мысли автора, не побоялись ввести элементы дословного перевода . Таким образом бережно сохранены все особенности стиля Винера»!!!

Поистине, не поздоровится от эдаких похвал.

Если верить рецензенту, переводчики отказались от всего лучшего, что достигнуто в советском переводе за последние десятилетия. «Не побоялись» откатиться назад, к старой, порочной формальной точности взамен верности по существу , к передаче буквы подлинника, а не его духа.

Ибо в разных языках разные способы выражения, и у каждого языка свои законы. А буквальный, дословный перевод – это, по сути, и есть перевод чисто механический . С законами русского языка он не в ладах, он переносит на русскую страницу строй, формы, законы языка чужого, ему не хватает гибкости и чуткости. Таким способом никак нельзя бережно сохранить особенности стиля и точно передать все оттенки мысли . Как раз напротив. Можно все только исказить и загубить. Что и делают переводчики, работающие бездумно и бездушно, как автоматы, – читатель мог увериться в этом на многих наглядных примерах.

В своей книге «Диалог» один из знатоков и рыцарей русского языка Л.Боровой прекрасно показал, как переводил с французского сам себя Лев Толстой в «Войне и мире» – «переводил вольно, смело, не боялся русизмов…» Уж кому, как не Толстому было судить о мере и такте в этом тонком деле! А ведь в его время и для его читателей галлицизмы и просто не переведенные французские слова и обороты были вполне привычны и обиходны.

Бережно сохранить и передать подлинник во всей полноте и многообразии, передать все оттенки мысли, чувств, стиля можно только отходя от буквы, от дословности, только средствами и по законам нашего языка. Иначе говоря, как очень точно сказал еще Пушкин, то, что выразил на своем языке иностранный автор, надо перевыразить по-русски.

 

Или Дух?

 

В подлиннике книга начиналась так: «Dusk of a summer night», то есть «Сумерки летнего вечера». Всего-то три слова, а выходит плохо, скучно и не очень по-русски. И вдруг осенило:

Летний вечер, сумерки.

Просто? Но слова стали по местам, отпал канцелярский родительный падеж, появился какой-то внутренний ритм, настроение, образ.

Примерно так и начинается переводчик. И редактор перевода. Когда перестаешь быть рабом иноязычной фразы, когда превыше всего для тебя не буква подлинника, но его дух.

В рассказе современного писателя, фантаста и лирика, определяет настроение, задает музыкальный тон ключевая фраза: Dark they were and golden-eyed. Можно сказать: они были смуглые и золотоглазые. Но чего-то не хватает, получается скучная информация. А ведь в подлиннике порядок слов не совсем обычный, что по-английски допускается не часто. Додумываешься: были они смуглые и золотоглазые… И легчает на душе: от малой перестановки в словах этих появилась задумчивость, что-то от сказочности, необычности подлинника.

Роман самого начала века. Старый чудак, тихий кабинетный ученый выбит из колеи событиями чрезвычайными, вдруг почувствовал себя без пяти минут героем – и готов взбунтоваться против домашней, женской тирании. Его спросили, едет ли он домой. Ответ можно передать так: «Теперь-то уж я не вернусь».

Но это и впрямь звучит очень решительно. А наш чудак все-таки герой на час, домой он, конечно, вернется – и даже эти самые слова произносит доверительно : «Не вернусь я…»

Иным стал самый ритм фразы – и она звучит мягче, согласно кроткому нраву говорящего.

Вас спрашивают, когда в последний раз шел снег, и вы отвечаете неопределенно: «Да недели две назад». Событие не слишком важное и не так уж точно запомнилось. Но если спросят о чем-то значительном, что врезалось в память, вы скажете иначе: «Ровно две недели назад». А если о событии горьком, об утрате или разлуке? Ответ будет тоже точен, но менее деловит, хотя бы: «Уже две недели…» Неопределенное «недели две » здесь невозможно: уж конечно, каждый в точности помнит, сколько времени прошло с того часа, как не стало рядом родного человека. (Вот написалась эта строчка – и едва не случилось то, чего всем нам надо бояться как огня: поставишь нечаянно «не стало рядом близкого человека» – и выйдет дурной каламбур).

Да, вся интонация, окраска нашей речи, ее настроение зависят от самого малого слова и прежде всего от порядка слов . Здесь тоже тон делает музыку…

Три коротких слова: знаю я вас – совсем, совсем не то же самое, что я вас знаю .

Как ни свободно по сравнению с западноевропейскими языками строится русская фраза, логическое и эмоциональное ударение в ней чаще всего в конце. А, к примеру, в английской – в начале. И если сохранить строй подлинника, английский порядок слов, в конце фразы гирькой повисает какое-нибудь местоимение, хотя суть вовсе не в нем.

Маленькая девочка что-то долго, упоенно рисовала – и вдруг бросила тетрадь, перестала рисовать. Почему? Да вот, получилась очень страшная «бяка-закаляка» – я ее боюсь .

Это известные стихи К. Чуковского. Он хорошо знал: ребенок не говорит – «я боюсь ее ». Голосом, ударением малыш выделяет самое главное, самое важное – боюсь ! Устами младенца тут и впрямь глаголет истина.

Можно, разумеется, ту же строку построить и по-другому, но если вам говорят: «Я боюсь ее», вы невольно ждете какого-то продолжения («ее, а не тебя», или «ее, потому что она страшная»).

В математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Но как меняется сумма чувств и настроений, музыкальное и эмоциональное звучание фразы от перестановки тех же слов, иногда одного только слова!

 

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может.

 

Как пронзительно, неодолимо, как перехватывает дыхание это простое «не может» в конце пушкинской строки, на него-то и падает ритмическое, логическое, душевное ударение! Стихи? Да, конечно. Но ведь и стихами можно одно и то же сказать по-разному – и для прозы возможностей не счесть. Наши грамматика и синтаксис, великое им спасибо, позволяют чуть ли не любые слова в предложении поменять местами, тут у нас простора куда больше, чем в языках западноевропейских. Русская фраза отнюдь не должна быть гладкой, правильной, безличной, точно из школьного учебника: подлежащее, сказуемое, определение, дополнение…

А между тем в редакциях нередко приходится слышать:

– Опять инверсия! Ну зачем она вам?

Герой сказки не знал, как утешить плачущего малыша, дозваться, чтобы тот услышал «…как догнать его душу, ускользающую от меня… Ведь она такая таинственная и неизведанная, эта страна слез ». В редакции заспорили: почему сначала определения неизвестно к чему, а лишь потом – подлежащее? Неясно, непонятно! И предложили порядок слов самый простой, без всяких инверсий: Ведь страна слез такая таинственная и неизведанная .

Да, все стало ясно и понятно, а скрытое в этих словах волнение при такой перестановке погасло. Не осталось ни таинственности и неизведанности, ни грусти – ничего, что так важно для настроения автора и героя!

Что почувствует, что представит себе читатель, если прочтет дословный перевод такой сценки (речь о пассажире ночного поезда):

«…он тихо поднялся и в предутренней прохладной тишине, в запахе железа, в темном вагоне стал быстро, деловито собирать свои пожитки»? Уж наверно глаз резнут эти три «в », и сочетается ли – в запахе и в вагоне ?

Ну, а если не просто читать слова, а ощутить, что стоит за словом? Если чуть отойти от буквы подлинника:…в предутренней прохладной тишине, в темном вагоне, где пахло железом, – разве так не естественней по-русски?

Речь идет об опасной охоте, о событиях чрезвычайных. Можно говорить истово, описательно: «Все молчали, не зная, что делать дальше», а можно без всякой плавности, без лишних связок и переходов, даже без местоимений: «Постояли, поразмыслили …»

Нет, не надо сдавать слова по счету. Истина не новая, еще Цицерон говорил, что в переводе надо слова не подсчитывать, а взвешивать . Об этом напоминает, кстати, В. Россельс в предисловии к интересной книге теоретика перевода Иржи Левого, изданной и у нас.

Можно излагать гладко, скучно: «К его удивлению, никто не был убит», а можно передать как бы внутренним восприятием самого героя: как ни странно, убить никого не убило . И если описаны наблюдения героя: «Вокруг царила полная тишина, ни один звук не нарушал ее», лучше дать изнутри, его ощущением : «И так тихо вокруг… поразительно тихо!»

Вольность? Да, отчасти. Для старой классики этот прием едва ли годится. А в литературе более современной такая непосредственная интонация прозвучит куда живее и убедительней.

«И вдруг… тишину разорвал резкий звук выстрела – один, другой, третий. Затем ответное эхо, вдали – крик человека». Все так, все правильно, но длинно, слишком спокойно, нет ощущения, что события внезапны, стремительны. А если так: «Грянул выстрел, другой, третий… прокатилось эхо, кто-то вскрикнул…»

Ибо – напомню еще раз – у каждого языка свои законы. То, что по законам чужого языка неизбежно и на этом языке звучит легко и естественно, по-русски зачастую тяжело и ненужно. Наши слова, как правило, длиннее – значит, если переводить дословно, вся фраза получится более громоздкой, рыхлой. И нужно что-то отбросить, что-то перестроить, что-то упростить – как раз для того, чтобы читатель воспринимал перевод так же , как на родине автора воспринимают подлинник. Это не отсебятина. Переводчик не исправляет, не украшает автора, а отдает в его распоряжение все средства своего родного языка, всю его гибкость и многоцветье. Ведь писатель иной страны свободно владеет всеми богатствами своего языка. И пиши он по-русски, он бы, конечно, пользовался не каким-то нейтральным пресным языком с вымученным школьно-гладким синтаксисом и бескрылой, безликой лексикой, а всем арсеналом русских инверсий, речений, образов.

Можно сказать: «Да, судьба любит подшучивать над людьми ». Но короче, образней: «Да, все мы игрушки судьбы ».

Можно: «выпил чай одним глотком », а не лучше ли: залпом ? И об охоте лучше не убил , а уложил зверя, и поднялась не стрельба , а пальба .

Скучно сказать о человеке хилом, слабосильном: он явно не в силах даже поднять такой мешок. Куда лучше: носильщик из него никакой (никудышный) . Скучно об озорниках: «Они хорошо себя вели» или «вдруг стали послушные», живей – были тише воды, ниже травы .

Вяло: «человек, который убежал», живее – беглец.

Женщина сильно исхудала; если перевести буквально, получится: «Ты только посмотри на себя, ты вся прямо прозрачная и все кости наружу ». Но переводчик, владеющий словом, пишет: «Смотри, как ты похудела, кожа да кости ! »

И стертое намеренно заменит уже не столь частым нарочно или еще более редким с умыслом . И помощь у него не просто придет , а подоспеет .

В резковатом, очень современном тексте молодой герой у такого переводчика скажет не «на это способны только чудаки », а чокнутые

Беглецы боялись, что их обнаружат. Тревога оказалась ложной, и вместо бесцветного «они не тебя искали » один говорит другому: они приходили не по твою душу .

Безлико, скучно было бы: герой так боялся появления полиции, так хотел скорее уехать отсюда, что не мог объяснить, что происходит. Информация точная, но разве это художественная литература? И как отрадно прочесть в детской книжке: «Джейми так боялся, что вот-вот нагрянет полиция, так ему не терпелось унести ноги , что он даже не мог объяснить, откуда такой переполох ». Все это по-настоящему живо, естественно по-русски.

А вот поистине ловкий ход, найденный одним переводчиком в случае не из самых простых. Бодрый восьмидесятилетний старик говорит семидесятилетнему: «Oh, my dear young (такой-то)… I’m too old». По-русски обращение «мой дорогой молодой Икс или Игрек» прозвучало бы здесь только смешно, да еще мешает соседство «я слишком стар ». Первая находка переводчика: «Дорогой мой Икс, я слишком стар, не чета вам ». Но тут все-таки есть небольшой просчет: «не чета» говорят обычно в значении «лучше». Естественно это прозвучало бы, скажем, при таком повороте: он еще молодец, не чета иным дряхлым старцам. А здесь вернее: «Я слишком стар, не то что вы, молодежь ».

И главная находка здесь, думается, именно ход «рикошетом», «от противного ».

Этот прием выручает нередко. Вот пример совсем из другой книги. В подлиннике мальчишка abandoned his big-brother attitude. Дословно этого не передашь, и не писать же: перестал держать себя как старший брат! А как ловко «вывернулся» переводчик: «перестал покрикивать на сестру, как на маленькую »!

Есть редакторы, которым подобные «перевертыши», как и любое отступление от буквы подлинника, кажутся вольностью . А меж тем это необходимая переводчику мера свободы.

О сильном, суровом человеке сказано: в какую-то минуту il laissait sous sa rude écorce percer 1’ange qui avait vainçяu le dragon. Можно перевести: из грубой оболочки выступил ангел. Но для такого неожиданного поэтического образа, да и для самого слова percer это тяжеловесно и скучно. Ведь оно скорее значит пронизать (случалось вам видеть, как сквозь крохотную дырочку в плотной завесе пробивается в темную комнату острый луч света?)

Можно (предлагали и такое) понять percer более узко и перевести: «из шелухи пробился росток – Человек»! Но ведь пробивающийся росток никак не связан с драконом, это совсем иной образ – да и не вышел образ, распался на части. Переводчик написал: «из грубой оболочки на миг просквозил ангел, победивший дракона». Посыпались возражения: так нельзя, так не говорят! И выручила ссылка на то, что уже существует, на памятные строчки Блока:

 

Из невозвратного далека

печальный ангел просквозит.

 

А вот еще головоломка. В начале «Письма заложнику» Сент-Экзюпери есть образ: Лиссабон как мать – слабая, беззащитная, она верой в призрачное счастье пытается отвести от сына беду.

По-французски Лиссабон женского рода. Но по-русски… Не может же переводчик переименовать город, даже если это ему нужно позарез! И молодой переводчик в первой журнальной публикации выхода не нашел. Напечатано было так: «Лиссабон улыбался несколько вымученной улыбкой; так улыбаются матери , не получающие известий с фронта от сына и пытающиеся спасти его своей верой: «Мой сын жив, раз я улыбаюсь…» "Посмотрите, как я счастлив и спокоен, – говорил Лиссабон, – и хорошо освещен …"…праздничный Лиссабон бросал вызов Европе: "Можно ли делать меня мишенью… Ведь я так беззащитен !…"»

И образ пропал, он не убеждает. Ну, а как быть? Оказалось, вывернуться все-таки можно: «И столица улыбалась через силуСтолица Португалии словно говорила : "Смотрите, я так безмятежна, я такая мирная и светлая … Разве можно на меня напасть… я так беззащитна !"» Столица есть поблизости и в оригинале – и вот там по-русски без малейшего ущерба можно сказать Лиссабон .

Трудней было «выкрутиться» в «Маленьком принце». Вот появился прекрасный цветок , его нрав и поведение явно женские. По-французски la fleur женского рода. Мужской род здесь, хоть убейте, невозможен! Но поначалу нельзя прямо назвать цветок розой, принц этого еще не знает. И снова выручила замена: неведомая гостья, красавица. В таких случаях необходимо как-то схитрить, извернуться, чтобы сохранить главное.

Да простятся мне ссылки на личный опыт, но ведь себя редактируешь больше, чем кого-либо другого, и чужую «кухню» не знаешь так подробно, до мелочей, до последней запятой. Такой опыт куда нагляднее отвлеченных рассуждений.

«Маленький принц» был переведен когда-то залпом, «для себя», без всякой мысли о печати, но свет увидел и переиздавался не раз. И каждый раз к новому изданию я что-то правлю, меняю, доделываю.

Что было бы с этой сказкой, если бы в переводе покорно, слово за словом, следовать подлиннику?

Начать с посвящения. Его пришлось бы перевести так:

«Прошу прощенья у детей за то, что я посвятил эту книжку взрослому . У меня есть серьезное оправдание : на свете у меня нет лучшего друга, чем этот взрослый . У меня есть и другое оправдание: этот взрослый умеет все понять , даже и книги для детей. У меня есть и третье оправдание: этот взрослый живет во Франции, ему там голодно и холодно. И ему очень нужно, чтобы его утешили. А если всех этих оправданий недостаточно, я хочу посвятить эту книжку ребенку, каким был когда-то этот взрослый. Все взрослые сначала были детьми (но мало кто из них об этом помнит). Итак, я исправляю мое посвящение».

Прежде всего, слишком много отглагольных существительных, а значит, тяжело и казенно – отсюда мысль заменить прощенье глаголом, убрать часть оправданий , которые – да еще вместе с обстоятельным «другое», «третье» – тоже утяжеляют текст, избавиться от некоторых инфинитивов (умеет понять , хочу посвятить ). Далее, по-русски не принято чаще двух-трех раз кряду повторять одно и то же слово: шесть раз взрослый – утомительно и навязчиво; соседство друг и другое не слишком удачно. И хочется избежать в коротком тексте восьми разных «это, этот», которые во французском неминуемы, необходимы, а по-русски излишни и назойливы.

Вот что в конце концов получилось:

«Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый – мой самый лучший друг. И еще: он понимает все на свете, даже детские книжки. И, наконец, он живет во Франции, а там сейчас голодно и холодно. И он очень нуждается в утешении. Если же все это меня не оправдывает, я посвящу свою книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг. Ведь все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит. Итак, я исправляю посвящение: Леону Верту, когда он был маленьким».

Из восьми «это » осталось четыре, из шести «взрослых » тоже четыре: по два в начале и в конце. И из четырех «оправданий» осталось только одно да глагол «оправдывает». Неточно? В подлиннике иначе? Да, но, право же, у переводчика тоже есть оправдание . Ибо, опустив или заменив несколько слов, которые в подлиннике звучат легко и просто, а по-русски тяжеловесно и искусственно, он, думается, верней передал чувство и настроение.

По-русски вышло бы длинно, коряво и непоэтично: «Мой рисунок изображал удава, переваривающего слона» – естественней (тем более в рассказе о детстве): «Это был удав, который проглотил слона».

Буквально пришлось бы перевести: «Взрослые посоветовали мне бросить изображения удавов …», но в сказке лучше обойтись без этой конструкции: «не рисовать больше удавов…»

«Круглыми от удивления глазами я уставился на это видение » – формально все правильно, в подлиннике есть и apparition и des yeux tout ronds d’étonnement, можно при желании перевести даже «выпучив глаза от удивления». Но по-русски это было бы слишком грубо, развязно. И стоило отойти от дословности, воспользоваться живым и естественным нашим оборотом: «Я во все глаза смотрел на это необычайное явление».

Точно следуя форме, строю подлинника, пришлось бы писать: «Как ты думаешь, много этому барашку надо травы?» А проще: «Много он ест травы?»

«Удобно, что подаренный тобой ящик ночью может служить ему (барашку) домиком». В речи француза причастия и деепричастия легки, мимолетны, изящны, у них нет громоздких суффиксов и окончаний. А по-русски? Станет ли ребенок, да еще в сказке, изъясняться причастиями? И снова все перестраиваешь: «Очень хорошо, что ты дал мне ящик, барашек будет там спать по ночам».

На предложение дать для барашка веревку и колышек, чтобы привязывать его на ночь, малыш отвечает: quelle drôle d’idée! Это ему не по душе, он почти оскорблен. Но не скажет же он: «Что за странная мысль!» А, допустим, «что за чепуха» для него слишком грубо.

И пытаешься передать настроение иначе:

«Маленький принц нахмурился :

– Привязывать? Для чего это

На каждом шагу надо было избавляться от лишних словечек, необязательных местоимений, связок, переходов: