Палатка Красною креста на трассе
Развернулась жестокая борьба с вшивостью в самом бараке и вне его. Завели черные доски, куда заносились имена «любителей» и «покровителей» вшей. При банях и прачечных были организованы лагкоровские посты для контроля. Самое серьезное внимание было обращено на гнидобойню.
В одно хмурое утро в комнату при прачечной в 6-м отделении вошел начальник, облепленный рыхлым февральским снегом.
– Здорово, матери! – сказал он. – Как жизнь?
– Слава богу, – ответили монашки.
– А работаете как? – Он взял рубаху и помял се между пальцами. – Плохо работаете, – вздохнул он. – Трещит по швам ваша работа. А раз трещит – значит гниды есть. Придется мне, матери, провести с вами беседу. – Он сел. – Вы должны теперь хорошо работать, на вас весь Беломорстрой смотрит. Верно говорю. Теперь все зависит от вши. Как появится вошь, так нам и конец. А кто у нас на вшах сидит? Вы сидите. Следовательно, вы и являетесь наиболее ответственным участком строительства.
Монашки переглянулись. Им еще никто до сих пор не говорил, что они являются наиболее ответственным участком строительства.
– Так что вы старайтесь, матери-ударницы. Мы вас за отличную работу премируем. Кого юнгштурмовкой, кого чем. Барак утеплим получше. В «Перековку» про вас напишем. И чтобы этого (он указал на грязный шов) больше не было. Понятно? – Он вышел, оставив после себя гул оживления.
От монашек начальник пошел к прачкам. Там в облаках пара надвинулись на него женские фигуры с жалобами на то, что котлов мало и стиральные доски стерты.
– Котлов мы вам прибавим, – сказал он. – И доски заменим. Но самим вам тоже надо лучше работать, не то на вас каналоармейцы жалуются, что вы холодной водой все стираете. Руки свои жалеете. А ведь вам уже известно, что на нашем канале появилась угроза сыпного тифа. У нас сейчас трудный момент. С одной стороны, близится весна и подымает воду на наши сооружения. Вы, прачки, знаете, что такое вода и как трудно с ней ладить. А со стороны суши грозит вошь. Этот последний факт всецело в ваших руках. От вас зависит, чтобы его не было. На вас весь Беломорстрой смотрит, вы самый ответственный участок строительства.
После его ухода на продырявленный котел, лежащий дном вверх, вскочила Агафья Маслова, бригадир прачечной бригады, и произнесла речь:
– На канале появилась вошь, а у нас имеются залежи грязного белья: их надо по-боевому ликвидировать. Есть, есть еще среди нас такие, что работают с прохладкой, в прохладной воде. С этой густой заваркой старого быта надо раз и навсегда покончить. Кроме того нам грозит вода. Я предлагаю, отработав в прачечной, итти на трассу и помогать там мужчинам. А они нам за это котлы скорее починят. Так оно и пойдет одно за другое цепляться.
– А чего им помогать, мужикам-то? – сказала Наталья Криворучко. – Мы разве от них что хорошее видим. Все они сплошь озорники.
– Озорники! – закричали вокруг. – А ты сама не озорница? – И они напомнили ей, как во время викторины в одном из мужских бараков на вопрос – «Кто она, что нам всегда подмигивает?» – все единогласно ответили: «Прачка Наталья Криворучко», в то время как правильный ответ был: «Электростанция».
– Ничего не озорница. Мужчинам на нас наплевать, – огрызалась Криворучко. – Об нас на стройке мало думают.
Но примерно в то время как в прачечной происходил разговор, Фирин диктовал уже свой приказ № 54, в котором указывал на многочисленные недочеты в этой области.
Наиболее сильное впечатление произвел на беломорских женщин 7-й пункт фиринского приказа, который гласил: «Со стороны лагерной администрации и заключенных мужчин нет чуткости и уважения к женщине, в обращениях встречаются грубость, цинизм и иногда не щадится женская стыдливость».
Быть может впервые в жизни Наталья Криворучко, бывшая проститутка и воровка, и многие ей подобные узнали о том, что у них есть стыдливость. И, узнав, они действительно ощутили ее. Приказ этот прокатился по всей трассе.
Прочитала приказ Фирина и Павлова, бригадир женской ударной бригады и контролерша на бремсберге.
– Стыдливость, – говорила она вечером в бараке, – да я и слово это позабыла.
Рассказ Павловой, записанный на трассе
«У меня отец был сапожником в Марьиной роще. Воры, когда им везло, всегда катали меня на лошадях. Такая веселая жизнь мне очень нравилась. Один раз я слезла к ним по водосточной трубе и с тех пор домой не вернулась.
С девяти лет стали меня воры учить, как в трамваях и по магазинам работать. Тогда воров били сильно. Одного скокаря приказчики железным аршином убили. И взял он пустяки – всего-навсего лодзинских лент мотка два.
Сначала я этих дел очень боялась. Руки даже потели. Но тюрьмы я не опасалась. Таганка для взрослых была. А малолетних воров в приютах исправляли – уроки давали. Девчонки рубашки строчили. А мальчишки иконки фольговые делали и фитилики к лампадкам. От этого у них и руки всегда в цыпках были.
Со мной в то время справиться никак не могли. Матершинницей, хулиганкой была страшной. Один раз я в младшую надзирательницу катушкой бросила. В лицо не попала, но меня все равно на сухой горох поставили. А старшая надзирательница проходила мимо, увидела, что я на коленях стою и не плачу, и говорит:
– Ах ты, негодяйка! Почему у тебя рожа сухая? Сними чулки. Стань голыми коленями.
Кажется, горох – очень простое наказание, но на самом деле хитро придумано. Стоишь на коленях, а ломит все бедро.
Меня еще мокрым полотенцем секли. Только должно быть я вконец стала испорченной, потому что никакое воспитание на меня уже не действовало.
Когда я убежала из приюта, меня подобрала «тетя Катя». Сколько таких девчонок через ее руки прошло – вспомнить невозможно. Она обошлась со мной ласково, подробно расспросила, одела и вскоре продала за тысячу рублей «Витьке Красивому».
Я считала его за вора, а он бандитом был, убивал людей. Со мной он о своих делах не говорил, но я сама видела, что его компания была очень серьезная. Вот один раз он мне говорит:
– Одевайся, пойдешь со мной.
– Куда, Витя?
– Увидишь.
Пошли… Что дальше – помню плохо. Я в той квартире от витькиного зверства упала в обморок.
Очнулась на дворе – он мне уши снегом трет и шепчет: «б…, гимназисточку из себя корчишь». Потом сама привыкла. Прошлого не таю. Убивала и я.
…Я всего не рассказываю. Если моя жизнь приснится кому, в поту тот человек проснется.
Так через тюрьмы, исправдом, через Соловки добралась я до Беломорстроя.
Привез меня сюда милиционер. Мальчик почти. Посмотрел на меня и говорит:
– Вот дорога… Идите, товарищ, в первый лагерь.
Я стою и ужасаюсь. Ведь лес кругом. Как же никто не сторожит? Или стражники в лесу спрятаны? Пошла тихонько по дороге. Так и не встретила никого.
Думала – меня сразу на трассу пошлют.
Но, должно быть, я коменданту слишком дохлой показалась. Поставили работать в вольную столовую подавальщицей.
Относились здесь ко мне хорошо. Прошлым не тыкали. Только скучно было: какая же это работа. «Один раз борщ флотский, два консоме». Несешь поднос и думаешь: хоть бы срок скорее вышел. Хоть бы минус шесть дали и то все-таки жизнь.
Про канал я тогда знала плохо, вернее, не интересовалась. Что шлюзы эти, что на горох коленями – одно и то же для меня было. А на фаланги, на соревнование и знамена я смотрела так: всякий скорее на волю хочет выскочить. Один на штык лезет, другой начальнику кланяется. Раньше набожными прикидывались, теперь с трибуны обязуются.
Злости и озорства во мне по горло было, хотя я начала уже остывать. Иной раз воспитательница скажет:
– Ты бы, Павлова, «Перековку» прочла.
А я смеюсь:
– Что ты меня агитируешь. Ты каэрок учи, они грамотные. А мне зачем газета. Я до ветра еще не хочу.
Или ругаться начну. Так, ни с чего, душу отвести. Одно слово гаже другого. Со мной даже разговаривать боялись.
Но вот однажды приходит ко мне бетонщик Ковалев. Я про него давно слышала, что он с начальством «ссучился» – стал не то бригадиром, не то десятником. Даже видела его портрет с надписью «перекованный». Приходит этот Ковалев и говорит:
– Таська, сумасшедшая… Чего ты с бабами царапаешься. Ступай работать на трассу.
