Вода придет, как на праздник

 

Нижняя камера была выстроена по эстакадному типу. Во всех случаях строили цельные ряжи высотой в десять – двенадцать метров. Известно, что ряж – это конструкция из отдельных деревянных колодцев разнообразной высоты, сдвинутых вместе в своеобразные соты. Для Карелии, богатой лесом, такая конструкция вполне целесообразна. Здесь, на плывуне, применить ее полностью нельзя было: тяжела. Поэтому только нижняя часть была сделана как ряж. На ряже была построена деревянная ферма, обшитая со стороны камеры шлюза досками. Все это возбуждало сомнение. Расчет – расчетом, а что будет с судами?

Однако суда причалили, и никакой дрожи не было.

Когда борт парохода сравнялся с эстакадой набережной, инженер Будасси – человек с оливковым лицом, предельно возбужденный, не то с заплаканными, не то с сияющими глазами – спрыгнул на палубу.

– Все это рассчитано, – неожиданно обратился Хрусталев к Будасси, – но я всегда немного не верю расчетам. Если где-нибудь есть малейший промах или недосмотр с конопаткой, с соединением ребер досок, – можно ждать фильтрации.

К четвертому шлюзу, похожему в нижней своей части на третий, Хрусталев подъезжал с некоторой, как выразился он, отвагой. Ведь на третьем шлюзе осмотр прошел гладко, а там условия куда тяжелее.

Пароход на пятом шлюзе. Этот шлюз стоял в хороших условиях и ни у кого тревоги не вызывал. Хрусталев с облегчением смотрит на всю лестницу вниз. Он вспоминает, что в 1913 году, когда он учился у немцев гидротехнике, строили Берлин-Штеттинский канал и на выходной лестнице, стоявшей на мягком грунте, получилось оползание.

У них было четыре шлюза в песках, у нас – пять и грунты еще ненадежнее.

Мы уже на одну ступень выше их – и как надежно стоят шлюзы!

Поздний вечер. Ни одна звезда не зажигается в небе. Где-то в лесу горят костры. Из барака выходит бородатый узбек в полушелковом халате. Он садится на крыльцо, запевает песню.

На одной из улиц лагеря играют дети.

– Константин Андреевич! – надрываясь, кричит с берега Афанасьев. – Константин Андреевич!

Человек в черном полушубке откликается с парохода:

– Здравствуй, товарищ Афанасьев!

Это Вержбицкий. Он стоит на борту и смотрит, как шлюзуется первый караван. Он возбужден: скоро он будет в Москве, пойдут разговоры, улыбки, расспросы.

Прощай, север! Впрочем у Вержбицкого не было никогда страха перед севером. Он не принадлежал к тем, кто считает наш север гиблыми местами.

Он смеялся, читая забавное место в воспоминаниях эсера Панкратова – комиссара Временного правительства при гражданине Романове, как тогда величали царя Николая Второго.

Царь впервые очутился в Сибири. Он удивился, что там бывает жаркое лето, что в Сибири хороша природа, что там сеют хлеб. Так знал император свою страну.

Константин Андреевич не боялся севера. Молодость свою он провел в краях, где такое же небо, такие же сосны и озера и такие же болота.

Он много лет прожил в этих краях.

– Сто пятьдесят лет… – так любил говорить Вержбицкий в дни, когда работы на канале шли к концу и вода караулила у бьефов.