Глава 8. Картография безымянного моряка

Моряк знал город Полудня не по названиям улиц и номерам домов, как большинство жителей. Моряк знал город не по именам кварталов и районов, как знали его разносчики, курьеры или велорикши, нескончаемым звенящим потоком проносившиеся мимо. Он знал его не по кабачкам, трактирам и барам, ценам, коктейлям, скидкам и винам как знали его местные праздношатающиеся франты, бездельники и просто откровенные пьяницы, за одного из которых часто принимали моряка. И уж конечно, он знал город не по расположению стульев, как его сегодня познавал человек, решивший украсть луну, и не по их количеству, как пытался познать его сегодня же человек, их считающий.

Моряк знал город по его близости к морю.

Точнее, по запаху моря.

Каждая улица или проулок имеет свой запах. Вот, например, если пойти от дома на север, ровно на двенадцать часов, на Пекарской улице будет пахнуть свежеиспечённым хлебом. А если двинуться на восток, на улицу Смольную, в нос ударит кожа и гуталин от местных сапожных лавок. Если же свернуть на следующем перекрёстке со Смольной в Кривоколёсный переулок, можно насладиться запахом масла и железа из велосипедных мастерских мистера Джона и пары его менее влиятельных конкурентов. А в конце целого абзаца керосина, стали и велосипедной резины будет жирная точка аптеки с резким травяным, зеленоватым привкусом мяты и ромашки, случайно затесавшаяся сюда росчерком неведомого архитектора. Моряк мог бродить по городу с закрытыми глазами, ориентируюсь только на ароматы, вонь, парфюм, смрад, амбре и благоухания, и, если бы моряк был слепым, как, например, легендарный Шарманщик, ему не понадобился бы ни тонкий ус белой трости, ни обученный дог на поводке. Моряк читал запахи города, как капитан читал карту, в пересечениях меридиан и параллелей.

Но все эти запахи находились под гнётом другого, несомого вечным дневным бризом, аромата, и по наличию его шлейфа в воздухе моряк знал, насколько он близок к морю. И через этот запах, а не через какой-либо другой, через эту дихотомию Запада и Востока было выстроено всё пространство в мире.

Он знал, что в самых дальних восточных районах и в центре морем пахнет слабо, но зато там силён запах затхлости и пыли, доносящийся из Здания, его бесконечных хранилищ и картотек, скрывающий медный запах крови пыточных. Недалеко от его дома морем пахнет сильнее, запах усиливается дальше на запад, смешивается с ароматами ресторанчиков и кофеен. Дальше – сильнее, мешаясь с Цветочной улицей, где ещё можно пройти под прикрытием десятков разноцветных ароматов роз и пионов. Потом следует густое, нарочито яркое созвездие парфюмерных лавок: буквально полквартала, прячась за сильный запах которого можно пройти ещё сотню шагов в край ежедневной гибели светила. И, хотя здесь иногда и пахнет китовыми внутренностями (секундная вспышка: огромные пенные волны, тёмная блестящая громада с двумя лезвиями плавников, сжатый в руке холод гарпуна, нет, нет), этот аромат можно перетерпеть. Так же, как можно перетерпеть запах йода и водорослей ещё полквартала на запад, где в самом конце находится длинная сувенирная лавка со всякими морскими побрякушками. А дальше, через перекрёсток с табачной лавкой, вечным полисменом в шлеме и скучающим рикшей, ждущим клиента, начинался необъятный лабиринт рынка, и как бы ни был богат на различные оттенки хаос его ароматов, проникнуть туда моряк уже не смел.

И дело здесь было не в преобладающих запахах рыбы и креветок – его моряк стерпеть мог.

Но вот запах моря, запах соли и йода был здесь слишком густ, слишком свеж и сочен, до головных болей и потери сознания. Сколько раз пытался моряк перейти эту черту, черту за которой он лишался всех чувств, кроме ностальгии, черту, за которой он мог только беззвучно рыдать, упав на тротуар и свернувшись калачиком, образуя вокруг себя водоворот удивлённых прохожих. Сколько улиц он исходил когда-то вдоль этой черты по всему городу, с севера на юг, пока не бросил свои попытки добраться до моря: запах не пускал его дальше. Он не мог дойти до моря. Вот уже семь лет моряк был на суше и не мог вернуться к самому главному в своей жизни.

Ночью бриз дул в обратную сторону, если только в дело не вступал август (в конце лета западный ветер был постоянен, напоминая о скорых осенних и зимних штормах), но даже ночью, под прикрытием восточного потока, моряк мог дойти, не лишившись сознания от соли, йода и водорослей, только до второй лавки рынка.

Для моряка город кончался здесь, в самой дальней точке этой незримой, но ощутимой границы, которая пролегала внутри вытянутого помещения сувенирной лавки. Так, на восточном конце её моряк ещё мог находиться, а вот на западном – уже нет. Здесь пролегала черта, за которой таились белые пятна, окружившие крошечный остров его семилетних воспоминаний.

Кстати, именно в этой лавке, точнее, в её восточной части, и работал моряк, занимаясь тем, чем могла позволить заниматься его безымянная память. Если моряк не помнил фарватеров и карт, рифов и отмелей, званий и команд, то руки его помнили простейшие и самые частые действия забытой жизни. Он вязал морские узлы для сувенирной лавки одним известным только ему способом. Узлы затем обрезались и выставлялись на продажу в деревянных рамках под стеклом среди других бесполезных морских побрякушек. Хозяин лавки, обитавший в её западной части, знал особенности моряка, потому никогда не вызывал его к себе в кабинет, а сам приходил в восточную часть с каким-нибудь указанием. Хозяин вообще ни о чем не расспрашивал моряка – мало ли каких странных обломков былой счастливой жизни обитает здесь, на краю рынка, за которым начинались бедные прибрежные кварталы. Правда, моряк об этих кварталах «моря для бедных» знал лишь понаслышке: пройти туда он уже не мог. Впрочем, хозяина эти причуды не волновали: моряк исправно работал за сущие гроши, никогда не спорил и ничего не просил. Единственное, он никогда не заходил в западную часть лавки. Но моряк умел вязать тот странный узел, который никто, кроме него самого, не умел распутать. За какой конец или петлю узел ни потяни, он затягивался только туже, как мигрень в знойный вечер, каждой своей петлёй дразня и словно призывая к лезвию ножниц, как к спасительному болеутоляющему порошку. Многие, приезжая в город Полудня, специально ехали в эту лавочку сувениров, чтобы купить узел, который так и прозвали – Полуденным. Это была местная головоломка, малоизвестная достопримечательность, и она приносила определённый доход. Потому старый моряк в некотором роде не имел цены. Так думал полноватый мужчина, хозяин лавки.

Да, моряк работал. Каждый месяц он клал под дверь Ады Сканди мешочек с горстью медных монет – половину своего скромного жалования. Каждый день моряк шёл на работу, на запад, на запах моря, приносимый ветром. И, видимо, от того, что сегодня западный ветер был особенно густ и крепок, моряк долго петлял зигзагами кварталов, будто желая в своём маршруте воспроизвести Полуденный узел. Моряк пытался добраться до заветной лавки, словно корабль при встречном ветре – до порта. А может, дело было не только в запахе – моряк сегодня был беспокоен, беззвучно шевелил губами, что-то бормотал, пугая своим видом встречных прохожих. «Костюм – это неспроста… неспроста!» – шептал про себя моряк. Или: «Но стекло, стекло же исчезло».

До лавки оставалось метров сто, когда моряк, посмотрев на другую, залитую солнцем, сторону улицы, заметил девочку-подростка лет четырнадцати. Она стояла на тротуаре, вытянувшись на носках, и смотрела вперёд, в сторону перекрёстка, за которым начинался рынок. Худая, загорелая дочерна, короткое платье в широкую бело-синюю поперечную полоску. Тёмные волосы, стрижка-каре, скругляющая ладную голову. Насмешливые карие глаза, вздёрнутый нос, крупные обветренные губы, наводящие на мысль о дольках грейпфрута. А плечи, руки и лопатки открыты, когда-то золотистый пушок вдоль позвонков выгорел до белёсого, кожа тёмная, ткань свободного платья натянута аккуратными холмиками острых грудок, святой полдень, да она ещё не знает, что такое лифчик, так что отсюда можно разглядеть если не цвет, то форму сосков точно… Ноги худые, но мускулистые, ладные, выточенные из смуглого, загорелого порока, от наполовину прикрытых бёдер вдоль колен, плавной линии икр до худых коричневых щиколоток. А свод длинной стопы, приоткрывшийся в потрёпанных босоножках, только благодаря её стремлению разглядеть что-то там, на западе, в неизвестной ностальгии моряка – белоснежен, загаром нетронут, в десятке параллельных складочек, что так контрастируют со внешней, почти чёрной поверхностью…

Во рту у моряка пересохло, низ живота напрягся, в штанах налилось и отвердело, дыхание перехватило, но дело было не только в желании, наполнившем его тело. Он смотрел на резко очерченный профиль девочки на размытом каменном фоне какой-то там улицы какого-то дурацкого города, всё плыло в утреннем воздухе и первых восточных лучах, и он силился вспомнить, где же он видел похожую девочку, такую же четырнадцатилетнюю, казалось, ещё ребёнка, но разодранная её ногтями спина, её ещё узкая, жаркая, но сухая женственность… Моряку не хватало воздуха, он опускался на дно моря, ледяная вода заполняла лёгкие, воронка сгущалась над головой, темнело, он пытался вспомнить такую же девочку.

И вдруг его ударило:

Прокуренный трюм, запах дешёвого рома, разодранная юбка на деревянном столе, нет, это в хижине на берегу, прямо на песке, и она не на спине, а лицом в песок, не могу, путается, и вот брат её вошёл, или это хохочут матросы на корабле, голова сейчас лопнет.

…и вдруг его ударило плечом, развернуло вдоль утренней улицы с сердитыми извинениями и стуком счётов – какой-то маленький тёмный клерк, серые мешковатые брюки на подтяжках, серый же, словно седой пиджак, веер разлетевшихся бланков. Моряк попытался помочь, но тот только отмахнулся локтем, ловко собрав листки в картонную папку и подхватив счёты, устремился прочь, бормоча что-то о стульях. Моряк посмотрел ему вслед, перевёл взгляд на другую сторону улицы. Девочки не было.

Когда моряк вошёл в лавку, впервые на час опоздав на работу, хозяин только смерил его пристальным взглядом, но не стал ничего говорить. У хозяина сегодня были заботы посерьёзнее, чем опоздание моряка. Сегодня или, самое большее, завтра должен был прийти фининспектор с проверкой, и надо было подготовить все документы. Хозяин нервничал. Налоги в городе были настолько огромными, что никто не мог заплатить их полностью. Все пытались обхитрить Здание в лице инспектора и совершить сделку без оформления документов, деньги заплатить работнику прямо в руки, а не через кассу.

Весь день моряк был рассеян. Он путался в узлах и петлях, как спятивший паук, плетя наугад паутину канатов и верёвок, восседая на своей табуретке. Хоть сознание, обожжённое вспышкой, настигшей его на улице, и не перестало ныть прошлым, моряк вспомнил о костюме и о главной пропаже сегодняшнего утра. Теперь его ум был занят этим вопросом.

Он постоянно что-то бормотал про себя, обрывки спутанных мыслей и слов петляли по кругу таким же нелепым узором, как и пальцы, завязывая совершенно невообразимые узлы: «Лицевая линза шлема. Куда она делась? Бухгалтер? Ему незачем. Чистильщик обуви? Для голубятни. Но он её разрушил. Ада? Заигрывает со мной? Бред, она слишком глупа, хотя вероломна. Так ведь можно сойти с ума и вправду поверить, что костюм живой», – пальцы замерли на очередном верёвочном уродце. Моряка бросило в холод. Он почувствовал, как слухи о его сумасшествии становятся правдой. «Нет, такого просто не может быть. Кто-то надевал его костюм, выходил и потерял линзу. Зачем?» – Моряк решительно затянул очередной бесцельный узел: «А может, кто-то хотел оставить мне знак?» – старое сердце моряка забилось сильнее. Он оглянулся и увидел нелепое кружево. Хозяин был в своём кабинете на западном конце лавки, куда моряку не пройти. Даже если бы моряк захотел отпроситься, он не смог бы дойти до западного конца помещения, не потеряв сознания. Дверь в кабинет закрыта. Хозяин готовит документы, пересчитывает деньги, прячет месячную выгоду по лазейкам в законах... А справа, в приоткрытую входную дверь полоской яркого солнечного света врываются гул голосов, звонки велосипедов, крики торговцев: щупальце улицы лежит в нескольких метрах. Полдень вот-вот будет на пике, он гремит и грохочет за дверью во всём своём неповторимом величии, а ведь в полдень возможно чудо, стоит только захотеть, так говорят в этом городе.

«Если я аккуратно протиснусь в эту щель, колокольчик над входной дверью не зазвенит».

Глава 9. Случай в кабачке «Прохлада»