Глава 34. Происшествие на рынке
Вздохнув, моряк ощутил обжигающую струю пара, рванувшую через носоглотку прямо в лоб, сквозь всю голову, до самого затылка, откликнувшегося на этот пряный напор звонким ударом в ушах. И тут же мир стал больше, дальше, чётче, открылись в нём новые грани, стало ясно и понятно и захотелось жить, идти, дышать, жить…
Моряк усмехнулся. «Вот, за что любят эту дрянь».
Упругой походкой он двинулся в толчею рынка. Полисмен проследил за ним пристальным взором.
А моряк шёл и шёл, дивясь на хаос сделок, покупок, товаров, торговцев, прохожих, зевак. Повсюду завывали, кричали, тянули и говорили быстро, передавали сдачу, а можно посмотреть вот эту, и рынок навалился, и ритмом своим захватил, заторопил, раскачал, застучал тысячей кастаньет, сотнями каблуков во все мостовые южных городов:
ра-та-та-та!
та!
та-та!
ра-та-та-та!
та!
та-та!
Красота! Вот же муравейник! Чудо! Настоящие соты!
Как же хочется танцевать, как красивы женщины, и как хороши, хоть и хитры, мужчины, в ритме рынка, смуглые руки, браслеты звенят на её щиколотках, рыба на грязных лотках. Но вот проступило синевой сквозь жаркий воздух освежающее, тревожащее, тёмное, голубое, синее, солёное, глубокое, нет, скорей, ещё щепотку, ещё, ох, как туга струя, как же хочется танцевать, как красивы бусины на шее её, как горд взгляд торговца мясом, как сверкает рыба на солнце, как легко, и весь мир, полный белых облаков, пахнет табаком, табаком…
Шёл старик между лотков, пританцовывая, улыбаясь, неся в одной руке тугую шёлковую голову побеждённой ностальгии, но людей вокруг так много, все выставляют локти, потому взял и понёс в двух руках, обхватив десятью крепкими пальцами, вдыхая прямо из мешка. Шёл сквозь толпу вниз и вниз, к самому морю, шёл и вдыхал, крепко сжимая тугой шар, и уже который щипач без особой надежды приноравливался к прыгающей походке старика, нежно закрадывался в его карманы, но, конечно, пусто там было, только в чём-то липком пачкал руки.
Моряк, опьянённый табаком и свободой, шёл вперёд, и вдруг зачесался у моряка лоб над онемевшим лицом. Моряк остановился, улыбнулся себе, перенёс тяжесть мешка в одну руку, а другой вз…
«Что такое?»
Моряк пытался оторвать руку от мешка, но ничего не выходило. Он потянул сильнее, но оказалось, что обе руки пристали к мешку намертво.
«Что это он мне прода…?»
И тут моряк вспомнил о круглой стеклянной линзе, что застывала в резиновой пасти костюма, дома, в шкафу, и наверное, застыла навсегда.
«Сапожный клей. Чем дольше прижимать к поверхности, тем крепче пристанет».
Оборванные строчки инструкции мелькали в глазах моряка. А как назло, опять подступило море – пока далеко, за соседним прилавком – лизнуло загорелую женскую ногу волной. Моряк поспешно ткнулся носом в мешок (кто-то рассмеялся сзади, сбоку), но края, обвязанные шнурком, провалились внутрь, закрыв собой чудо-порошок, и море отступило совсем на чуть-чуть.
Так.
Моряк запаниковал. Он попытался постепенно оторвать одну руку, но только растягивал мешок, пальцы не отходили совершенно.
А море подступало, двигалась на него волна, синяя, глубокая, несущая на своём гребне роскошную алую коляску, катамаран на двух рикш, увитый живыми розами, и моряк опять потянул, аккуратно и сильно, но подушечки пальцев срослись с шёлком по волшебному велению мистера Смита.
Море было уже близко, и трезвонили рикши в алой коляске, и брызги долетали до ног, и шумела волна, поглощая крики велосипедистов.
А моряк тянул руки в стороны, так, что шёлковый мешок стал овальным. «Да что она, навечно пристала, что ль?!»
Моряк тянет ткань, а море близко, подступает к подошвам, хохочут торговцы…
– Уйди с дороги, старый хрен!
… звенят рикши, плещет волна. «Чёрт. Чёрт! По всем стрелкам двенадцать раз будь ты проклят, чёртов клей».
Пальцы не хотят отходить даже с кожей, моряк до предела натягивает ткань, и вот воды уже по колено, ревёт гул в ушах, и хохочет сзади и сбоку мистер Смит, и кричат рикши так близко…
– Прочь! Прочь, мразь! Госпоже Розе Полуденной – дорогу!
… и крутятся колеса в морской воде, и крутится пластинка, и воронка поглощает рынок, и бусины, и браслеты, и щиколотки, и пальцы уже натянули шёлк до предела, но никак, воды по грудь, хотя вот пошло, да, пошло наконец, и смеётся мистер… Нет, это уже шарманщик крутит спицы велосипедов, и море у горла, и последний рывок…
Одноглазый Альфред последние несколько дней был раздражён, словно кожа после ржавой бритвы. По натуре простоватый и грубый, чуть неповоротливый, не всегда успевающий идти в ногу с бегущей секундной стрелкой событий, даже он, хоть и последний из всех, но уловил это сумасшедшее, навязчивое давление со стороны хозяйки, госпожи Розы Полуденной. Каждый день превращался в маленькую пытку, закрученную алым вихрем приказов и поручений вокруг его одноглазой головы, которая находилась в сердцевине огненного столпа желания Розы.
Но понять, в чём дело, он смог не сразу.
Ещё в начале шквала поручений от Розы, (пик внимания которой раньше находился в точке удара холодного острия ножниц), Альфред подумал, что хозяйке просто не нравится, как он выполняет свою работу. Что Роза, завалив его приказами, ждёт малейшей ошибки, чтобы разжаловать и уволить неугодного слугу. Альфред боялся лишиться работы, в его голове увольнение равнялось гибели, ведь рикши госпожи Розы получали больше, чем любой другой рикша в городе, и даже больше, чем многие дельцы, торговцы и владельцы контор. Естественно, под тяжестью таких денег рикши сгибались в учтивых поклонах, превращаясь из водителей велоколясок в настоящих рабов, готовых к любому и приказанию, и наказанию. Всем в городе было известно, что Роза била не угодивших ей слуг и могла обойтись с ними очень жестоко. Но платила она хорошо. Так хорошо, что жене Альфреда не нужно было работать, так хорошо, что Альфред покупал одежду у лучших портных, так хорошо, что мог позволить себе два раза в неделю обедать в «Рыбе-меч». Так хорошо, что увольнение теперь равнялось в его голове гибели, падению в бездну, в бедность, в пыль под резиной десятков колёс. Так хорошо, что можно было простить выбитый когда-то глаз. Альфред любил свою работу.
А за то, что он любил, он готов был убить. Такова была его натура.
Но теперь творилось что-то невообразимое. В этом месяце Роза обрушилась на него словно крупный град на цветочные плантации, будто он один знал, как заполучить семена Синей Розы, за которой госпожа Роза Полуденная охотилась уже лет десять. И уже шептались за спиной, и даже незадачливый Альфред понял, что случилось самое страшное. «Открой свои… свой глаз, Фредди! Она же влюбилась в тебя по уши».
Да.
Альфред пал жертвой её непостоянства. Роза вспыхивала быстро и ярко, но гасла и остывала с не меньшей скоростью. Надо было продержаться всего пару недель, может, месяц, может, другой, но бедняга, он, всегда мрачный и молчаливый, далёкий от общего котла сплетен и городских мифов, не знал о мимолётности выбора, и думал, что случившееся – навсегда. Теперь, стремясь исполнить любые её капризы, он сам втягивался в какую-то глупую ненужную игру, тонул в липкой подоплёке их скупых, безмолвных отношений. Жест уже был не жест, взгляд не взгляд, а любая пауза была полна какого-то тягостного смысла. Альфред, мужчина, уже окончательно захлебнувшийся в своих сорока, так, что пора было открывать шлюз другого десятилетия, этот мрачный и крепко сбитый мужик, был теперь на побегушках, как пятнадцатилетний мальчик, не осознавая скоротечности катастрофы. Ранее он водил коляску, иногда ездил с поручениями, но чаще всего выполнял роль бессловесного и неприглядного телохранителя. Роза могла послать его выбить из кого-нибудь долг или припугнуть конкурентов, но посылать его щелчком пальцев за кошельком? Не смея выразить своё раздражение, Альфред срывался на жену, доходя до рукоприкладства (как сладострастно ловила Роза торопливый шёпот по утрам в цветочном магазине – вчера опять избил, до крови).
И теперь Альфред ехал с побережья со своим молодым напарником, утомлённый долгим подъёмом, сквозь опротивевший ему рынок, уже не получая былого удовольствия от созерцания бедности, в которой он вырос и из которой вырвался.
Сейчас Альфреду жарко, спина взмокла, но вот они уже проехали весь базар, пару минут, и начнутся свободные улицы, а там в длину протянутого квартала – магазин, где можно отдохнуть, если Роза, сидящая сзади в коляске, не придумает какого-нибудь нового идиотского поручения. Да, осталось немного, только высокий старик с шёлковым мешочком табака встал посреди дороги.
Они зазвонили почти одновременно – Альфред и его молодой напарник, они трезвонили в металлические звонки на рулях все те семь метров, что лежали между ними и стариком, но старик стоял на месте и даже не смотрел в их сторону. Он растягивал шёлковый мешочек между ладонями. Рикши Розы, сросшиеся с ощущением своего особого положения, не собирались сбавлять ход, деньги и физические наказания приучили их не уступать, они любили свою работу.
А Альфред был готов убить любого за то, что он любит.
Потому колесо правого велосипеда, на котором сидел Альфред, не затормозило в последний момент, а въехало полным ходом старику в бедро. Но за миг до этого, лопнул шёлковый мешок в морщинистых руках, словно символ лопнувшего терпения Альфреда, и разлетелась в порыве ветра терпкая коричневая ярость со вкусом табака.
Когда мешок лопнул, у моряка что-то оборвалось внутри и упало с плеском в солнечное сплетение, так, что он даже не почувствовал боли от удара в ногу. Он отлетел назад, но устоял, взмахнув руками с обрывками ткани, быстро пятясь. Выпрямляясь, он успел втянуть ноздрями сердцевину облака коричневой пряной муки, поднятой порывом ветра. Облако понесло дальше на восток, и по рядам прокатилось чихание. Моряк, как смог, протёр жгучую пыль с глаз и в общем ропоте услышал чей-то тяжёлый гнев, прямо перед своим ослеплённым носом.
Альфред уже скидывал ногу с велосипеда.
Моряк понял, что пропал.
Он ушёл далеко вглубь запаха, а последнего вдоха, тонкого слоя пыльцы в носоглотке хватит на несколько минут, он не успеет вернуться назад и упадёт без сознания в приступе ностальгии, не добежав до перекрёстка с пришвартованным кораблём сувенирной лавки, и, наверное, утонет, захлебнувшись в воронке.
Моряк посмотрел вперёд и вдруг увидел то, что могло спасти ему жизнь. Альфред уже надвигался на него, красный от гнева, как и его повязка, как коляска Розы, как цветы, которыми она была увита.
Альфред готов был растерзать старика. Этот нищий старикашка, как он посмел не уступить дорогу коляске госпожи. Альфред готов был разорвать его на куски, он готов был бежать за ним, если тот бросится прочь, Альфред готов был бить его тяжёлыми кулачищами по голове, но Альфред не был готов к тому, что старик кинется прямо на него и в последней момент рванётся вниз, проскочив под разведёнными руками.
Обернувшись, Альфред увидел, как старик бежит между рядами с чем-то алым в руке. А на коляске, на месте самой свежей розы зиял треугольник рваной ткани.
Альфред замешкался всего на миг, замешкался и его молодой напарник. Уже секунду спустя, они, опережая бешенство Розы, и, подгоняемые им – Догнать!!! Убить! – не сговариваясь, рванулись к своим целям: Альфред за моряком, а молодой – вверх, к выходу с рынка, выкрикивая направо и налево:
– Полиция! Полисмена сюда, живо!
Моряк бежал быстро, ловко пригибаясь под протянутыми подносами, перепрыгивая через корзины, пролетая боком в ущелья между покупателями, отмахивая на каждом прыжке левой (не разобрать мелькающую татуировку) куски воздуха, пропитанного запахом моря, от которого он защищался правой, держа у лица алый цветок, им была названа женщина, чей визг: «Грабят! Полиция, моментально сюда!» он ещё слышал за спиной. И, помимо бешеного пульса в висках и заходящейся дроби своего дряблого сердца, он слышал сзади приближающийся топот Альфреда. Моряк бежал быстро, для его возраста – даже очень, так, что за ним оставался коричневый терпкий шлейф порошка, который осел на потрёпанном парадном костюме матроса с неизвестного судна, но ноги моряка, уже отвыкшие от внезапной неустойчивости палуб в бурю, не могли сравниться с мощными ногами рикши, привыкшими каждый день прокручивать мостовые города из конца в конец. Топот слышался на расстоянии прыжка.
Альфред упал на спину моряку. Моряк споткнулся, они полетели вперёд.
Моряк грохнулся на руки, несильно и вскользь ударившись лбом о камень мостовой.
Альфред тут же сел на моряка верхом, легко перевернул под собой его сухое тело. Альфред прижал коленями его руки и первым делом залепил кулаком в нос моряку. Кровь ударила струйками, моряк стукнулся головой о мостовую, но сознания не потерял.
– Ты что делаешь, скотина! – алый Альфред орал моряку прямо в лицо.
Моряк со всхлипом втянул кровь и вдруг понял, что ничего не чувствует носом. Также он увидел, что у рикши нет левого глаза.
– Я тебя убью! Убью! – Альфред не врал. Он уже заносил кулак, захлёбывался собственной яростью, к которой моряк, по сути, не имел отношения.
«Ага», – подумал моряк.
Он начал вырывать свою левую руку из-под (правого) колена рикши. Альфред замешкался, прижал руку сильнее, на секунду посмотрев вправо и вниз, и чуть приподнял левое колено. И тогда моряк рывком высвободил правую и ударил сбоку, быстро и коротко, под прикрытием невидящего глаза, прямо в повязку, чтобы Альфред даже наощупь не успел остановить невидимый удар. Альфреда отбросило в сторону, он удержался, но весь обмяк, начал падать назад, а моряк уже рванулся из под него, оттолкнул ногами, перевернулся на живот, подтянул ноги, вскочил и ринулся вниз по проходу, в конце которого блестело синим.
«Море!» – подумал моряк.
Не призрачное море ностальгии, не вечный страх прошлого, тоска по неизведанному. Нет. Настоящее море.
Он бежал по спуску вниз, и кровь его лилась струёй по губам, подбородку, шее, груди, он бежал и ничего не чувствовал, ни одного запаха.
Он нёсся по побережью, взметая белые всплески песка, когда сзади взвыл тугой клаксон полицейского велосипеда.
Миг спустя, железные рамы, которыми специально для таких случаев были закрыты передние колеса каждого велосипеда в полиции, ударили моряку под коленки. Моряк, подсечённый, сложился всем телом, покатился кубарем, выронив розу, и с каждым оборотом крупный песок прилипал к его липкому лицу, груди… В погоне два полисмена разогнались необычайно сильно: на крутом спуске рикши, как правило, притормаживали, а полисмены летели за беглецом, почти не сжимая ручек на руле, и вперёд вырвался тот, что помоложе, с выступающей челюстью в кожаной уздечке шлема. Он и подсек моряка под ноги.
И когда они, затормозив, взметнули белый песчаный веер, бросили велосипеды, и, пробежав несколько метров по мокрым бурым следам, упали коленями на лопатки моряку, чтобы скорее застегнуть наручники на выкрученных руках, это уже оказалось лишним. Моряк лежал без движения.