Глава 52. За зелёной дверью
Они лежали на дне комнаты второго этажа в широкой постели, за тёмными шторами, за зелёной дверью, хлопнувшей внизу, они лежали рядом и молчали.
Он ощущал своим предплечьем – её, такое горячее, нежное, почти детское. Он слышал её дыхание. Он чувствовал внизу живота волны находящего и отступающего желания, словно приливы и отливы, он думал о ней, замирая в мучительном и сладком оцепенении. О чём думала она, он не знал.
Из-за окон доносились какие-то голоса, велосипедные звонки, щебет птиц, чьи-то дурные диалоги, словно написанные автором, имеющим болезненную страсть к слову «Стулья».
Он лежал рядом с ней, слушая её тихое дыхание и ощущая слабый запах дешёвых духов, пыльной кожи, пота, кислый запах от простыней, где они истязали её своей похотью. Он лежал, и его то переполняло желание, так, что он весь замирал и искал любого повода, чтобы незаметно для неё и себя (о, что может быть заметнее этого!) увеличить площадь их соприкосновения, пока кто-нибудь наконец не решится на капитуляцию объятий. А то вдруг срывался в неожиданную трезвость и горечь сожаления от происходящего до почти принятого решения встать и выйти, только дождаться, пока внизу совсем отпустит напряжённый стержень. И когда почти отпускало, он вдруг вновь подробнейшим образом ощущал все волоски на касающейся его кожи, или течение мыслей заводило его в какую-нибудь такую укромную заводь, как, например, образ её обнажённой спины или банальный вопрос о форме груди, плотности, цвете соска, или пылающее заочное воспоминание неслучившегося ещё для него треугольника под плоским животом… И всё начиналось заново, комната опять плыла круговоротом над головой, и не было ничего больше и горячее того кусочка кожи, которым они соприкасались. О чём думала она, он не знал.
Когда его наконец отпустила очередная, особенно сильная волна, за которую он успел чуть поменять положение, так, что соприкоснулись теперь ещё и их плечи, она вдруг сказала тихим голосом, от которого весь мир оглох и развалился на части, а под ложечкой что-то вспыхнуло и горячим ударило в ноги, в живот, в сердце, намочив ладони:
– Ты добрый.
Моряк сглотнул что-то сухое и колкое в горле, и хрипло, скорее, не сказал, а удивился сказанному им тогда, слыша голос, словно издалека, откуда-то из семимильной глубины, со дна широкой кровати с прокисшими простынями:
– Почему?
Она изящно повернулась к нему, подперев ладонью голову, заглядывая ему прямо в глаза, так, что, казалось, нет ничего значимее маленького прыщика на её носу:
– Ты не делаешь со мной ничего. Заплатил за час, время почти кончилось, а ты не делаешь. И не будешь. Наверное. Спасибо.
Моряк слушал молча, не смея ни посмотреть в глаза, ни отвести взгляд от лица, застряв где-то на полпути.
– Такого не было со мной уже давно. Всем нужно это. Никто не видит меня. Все видят это. Меня не было уже давно. Было только это. Даже когда они смотрели мне в глаза, и, знаешь, шептали имена своих дочерей, племянниц. Они видели только это. Всегда и во всех. А ты смотрел на меня. Не всегда на меня, иногда тебе тоже надо было только это. Иногда ты видел какую-то другую, не меня, другую меня из твоего прошлого, это не я. Но иногда ты видел меня. Ни это, ни другую. Меня. И я снова была. Я давно уже не была. Ты сделал меня… есть. Не знаю, как это… – она улыбнулась, повертев пальцами в воздухе, стремясь найти ими подходящие слова, и не найдя, откинулась назад.
Моряк лежал где-то в сотнях миль и вдруг мгновенно стал здесь. И запахи стали резкими, несмотря на разбитый нос, и от простыни разило кислым, и он ощущал чужого ребёнка, девочку-подростка, рядом и уже чувствовал в этом какую-то уставшую взрослую ответственность. Моряк как-то в один миг осознал всю, не то, чтобы ничтожность, нет. Странность своей жизни, что ли, как бывает, когда выйдешь из полусна в явь, но на секунду утащишь с собой ворох взрослых правил, точнее даже – детские воззрения на взрослые правила, и в секунду осмотришь всё своё нескладное бытие и даже как-то испугаешься: ты так далеко ушёл от других. Моряк думал, как ему встать и уйти, как ему забыть о море и запахах, как ему продвинуться куда-то дальше вязальщика узлов, найти работу, комнату, может быть, спутницу, состариться и умереть поприличней, и в этот момент она прижалась к нему всем телом. Вспыхнуло на миг и тут же угасло уже до боли уставшее желание внизу, угасло, потому что сверху навалилось другое чувство, знакомое и незнакомое, чувство, что примостилось на берегу семилетней амнезии, и только сейчас сказавшее о себе впервые в новой жизни, чувство, заставившее моряка бережно и нежно обнять хрупкие плечи, уткнуться носом в ароматный пробор, посмотреть в угол комнаты взглядом серьёзным, ответственным и отрешённым.
Моряк ясно понял, что у него когда-то была дочь.