Глава 67. Битва у Круглой площади
Аркадий полулежал, прислонившись спиной к шершавой коре, в центре раскинувшейся кроны самого высокого дерева, где-то над крышами. Дерево бережно обнимало считающего своими огромными ладонями, сохраняло его сплетением зелени и жизни. И, пока снизу доносились вскрики и шум, здесь только ветер шелестел в листве.
«Свободней, чем ветер, лети над землёй, дальше и выше, дальше и выше», – так шептали ветви считающему то, что он не хотел слышать.
Аркадий, прикрыв глаза, плыл среди листвы, в нежном шёпоте, в сплетённой кроне, а та плыла в зарождающихся сумерках над городом, а город, лишённый луны и стульев, но знающий пока только о последнем, плыл изломанным плоскогорьем крыш вдоль растерянного темнеющего неба и звёзд.
Премьера на подступах, зрители в зале, правда, пока заняты пересчётом номеров сидений, но вот виновницы торжества, молочно-бледной примы родом из поднебесья нет ни в гримёрке над пустырём на въезде в город, ни в узких коридорах улиц – нигде. Небесная канцелярия в панике, растерянно мигают первые звезды, начало представления через пару десятков минут, и что делать, неясно никому.
Аркадию было абсолютно всё равно, что происходит над зрелыми августовскими листьями. Ему хватало проблем внизу. Но они пока были далеко, он забыл о них, как ребёнок, закрывая глаза, представляет, что его не видно в тёплой, телесно-розовой мгле, в утробе сомкнутых век. Аркадий лежал и старался не думать о том кошмаре, что приключился с ним за сегодняшний день. Он словно выпал из времени, выпав из пространства города вверх, оказавшись где-то между небом и кромкой крыш, на нейтральной территории. В этом городе сейчас только так можно было спастись от сумасшествия и абсурда. Аркадий плыл в ветвях, полуприкрыв глаза, в хрупком безвременье ветвистой чаши.
Несколько часов назад считающий перемахнул через подоконник и устремился во мрак чердаков, в туннель, идущий под крышами домов.
Он пробирался сквозь царство стропил, старого хлама, сундуков, переходя из дома в дом, сквозь паутину и тьму, расчерченную тонкими полосками света. Время от времени он выглядывал из слуховых окон, прищуренными от солнца глазами находил вдалеке над изломанным горизонтом пять устремлённых к небу башен Здания с самой высокой в центре и судорожно выпускал воздух: это был его ориентир, его цель. Аркадий боялся сбиться с пути, и это было немудрено, учитывая запутанную систему улиц города, которая часто отходила от геометрических правил и вообще какой-либо логики.
Изначально Священный город Двенадцати ударов строился по радиальной схеме, с круглой площадью в центре, где высилась громада Здания. Существовали легенды, что раньше таких Зданий было гораздо больше, то ли пять, то ли одиннадцать, и расположены они были вокруг главного, центрального, и вместе образовывали циферблат, играя роль цифр, а тень от Центрального Здания образовывала гигантскую стрелку. Потом что-то произошло и осталось одно Центральное Здание, которое со временем стало Зданием Бюрократизма. По другой версии Здание Бюрократизма существовало всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь – такую версию любили в самом Здании, по третьей же версии Здание было ещё до города и осталось оно от предыдущей эпохи, а бюрократы в него заселились потом. В любом случае, после прихода Вечного Полудня Священный город был выстроен в виде гигантского циферблата и улицы были устремлены к центру, где на Круглой площади были высечены солнечные часы, и если тень от Здания их не закрывала, встав в центр, можно было узнать время по расположению своей тени. Но город разрастался год от года, вытягиваясь то в одну, то в другую сторону, как бы рьяно за этим ни следили бюрократы из Министерства Застройки, которое ранее вообще именовалось Министерством Сохранения Формы Циферблата. Ситуацию усугубляли частые пожары и последующая перезастройка целых кварталов. Улицы теряли свою прямоту, циферблатная структура гнулась и искажалась, как старое колесо велосипеда. Прибрежные жители, чьи посёлки существовали здесь до появления города, вообще игнорировали какие-либо структуры и строили хижины, как Бог на душу положит. А с появлением рынка и района бедняков, надежды на упорядоченность исчезли навсегда.
Потому Аркадий так часто и выглядывал из чердачных окон.
Часто он натыкался на жилые мансарды и обустроенные верхние этажи. Тогда ему приходилось искать обходные пути, выбираться наружу через окно, переползать по скатам до следующего дома. Иногда единственной дорогой в сторону Здания было скользкое острие крыши, узкий конёк, по которому надо было двигаться вперёд и не смотреть вниз. Считающий полз на четвереньках, не смея отвести глаз от слепящий грани, стараясь даже внутренним взором не разглядывать размытые пропасти по бокам. Несколько раз он застывал, не в силах двинуться ни вперёд, ни назад, стуча гирей сердца и дыша так отрывисто и часто, что слышно было на весь город, до самого моря. Тогда Аркадий почти прикрывало залитые ледяным потом глаза, представлял себя на полу своей комнаты, которая в воображении была непременно разгромлена пауком, и просто переходил по квадратным шашкам паркета/до конца крыши. В один из таких моментов в мыслях Аркадия возник паук, Аркадий вздрогнул, потерял неуловимое равновесие, поставив правую руку далеко влево, в последний момент осознав роковую ошибку. Он постарался выровняться, но, сделав кульбит, полетел вправо. Аркадий шлёпнулся лопатками на черепицу, попытался распластаться на ней звездой, уподобляясь кошке, но кошачьей прыти у чиновника из Здания Бюрократизма не было, и он кубарем покатился к самому краю.
Так бы он и расшибся насмерть, упав с пятого или четвёртого на мостовую, но его задержал козырёк мансарды. Аркадий застыл на маленьком горизонтальном островке. Считающий лежал так, не смея пошевелиться, находясь в каком-то блаженном полузабытьи, подобно тем сладким мгновениям, когда будильник переставлен на пять минут, и неуловимые секунды тянутся нежной вечностью.
– Мама, мама, смотри на крыше человек! – считающий аккуратно, не нарушая шаткого положения, повернул голову на голос. В окне дома напротив мерзкий веснушчатый мальчик указывал пальчиком в сторону распластанного Аркадия.
– Мальчик… Тс-с-с! – Аркадий попытался улыбнуться сквозь окаменевшую маску считающего.
Мальчик смотрел на Аркадия, раскрыв рот.
– Что там? Что ты орёшь? – женский голос доносился откуда-то из недр дома.
– Мальчик… Тихо! Да? – Аркадий просящим взглядом словно хотел остановить движение планеты.
Он пытался вспомнить, что принято делать с детьми в таких случаях, и, не найдя другого в памяти, неумело подмигнул.
Мальчик чуть улыбнулся, недоверчиво и несмело, и вдруг подмигнул в ответ.
Аркадий выдохнул и прикрыл глаза, думая, как ему выбраться из западни.
– Ну, ма-а-ам! Иди же сюда скорей.
Считающий вздрогнул и посмотрел в окно. Мальчик, отвернув голову, звал жадно, самодовольно, зло.
– Нет там никого.
– Ну смотри же!
– Я стираю.
– Если там никого, ты у меня получишь по ушам.
Судорожно выдыхая на каждом рывке, считающий пополз вверх и вбок к следующему зданию. – Уползает, мама! уползает!
– Я тебе уши пооткручиваю.
Аркадий на липких ладонях втащил тело в проём следующего чердака.
Аркадий очень боялся высоты. Но ещё сильнее он боялся работников Бюро Преследования. Когда он только выбрался с чердака Розы на соседний дом, у него на секунду возникла сумасшедшая мысль добраться по крышам до окраин и вообще сбежать из города, и это было бы самым правильным решением, если учитывать, что Преследователи ведут на него охоту, значит, против него, как минимум, начат Процесс. Но страх перед Зданием сидел слишком глубоко, где-то в самых нижних позвонках. Считающий двинулся в сторону Здания, осознавая всю ничтожность своих стараний. Если его ищут Преследователи из Бюро, шансов нет никаких. Когда Процесс запущен, остановить его невозможно.
Аврора своим поступком пробудила в нём давно забытое, светлое, полуденное и большое. Она дала ему то, что по мнению считающего было самым опасным в жизни мелкого бюрократа из Здания. Она дала ему надежду. И с этой надеждой, с необъятным воскресным днём за плечами, буквально окрылённый ею, он пробирался сквозь чердаки, пока ещё даже не зная, куда и зачем. Но всё теперь казалось проще и легче, и даже ужас Процесса был чем-то абсурдным – ну, не может же быть такого, не такие же они бездушные звери, наверняка, всё это глупые легенды, слухи. Аркадий поверил в человека. С этой надеждой и верой, прислушиваясь к рокоту города, погружённого в беспорядки и гнев, он как-то выглянул из очередного чердака в обморок улицы и увидел на дне её двух мужчин простоватого вида в кровь избивающих третьего – вида уже неопределённого, истерзанного. Один его держал, а другой лупил ремнём по лицу, превращённому в кашу и лоскуты.
– Где стулья. Где стулья, – механически повторял тот, что лупил. Второй лишь блаженно улыбался. Избиваемый мычал и гукал на каждый удар, упрямо и с какой-то гордостью.
Аркадий в ужасе отпрянул, а считающий ухмыльнулся: нет людей, нет добра, нет надежды, есть только бюрократия, цифры, стулья, Здание.
Позже Аркадий робко глянул с другого кирпичного утёса в бушующее море улиц и разглядел девочку, что гордо несла трёхногий табурет по той стороне. Девочку догоняли какая-то женщина в опрятном платье и господин в полосатом костюме. Они бежали тихонько, она – подбирая юбки, прыгая по плитам словно украдкой, он – на цыпочках, нелепо высоко поднимая колени. Аркадий подумал, что это родители нашалившей девочки, но когда мужчина догнал её, он вырвал табуре и бросился наутёк. Женщина же схватила опешившую девчушку и крепко сжала в объятиях, не выпуская. Девочка плакала и вырывалась. Мужчина бежал с табуретом, всё так же нелепо, высоко поднимая колени, словно в дурном сне. Женщина причитала:
– Ну, будет тебе, будет. Такая взрослая, а ревёшь.
Девочка вырывалась. Мужчина бежал. Женщина причитала.
Аркадий опять отшатнулся назад, куда-то вглубь самого себя. Считающий ликовал. Страх перед Зданием снова овладевал Аркадием. Он готов был сам сдаться Службе Преследования с покорной благодарностью идущей на заклание овцы.
Так было всегда.
О Бюро Преследования ходили легенды.
Оно было внутренней полицией Здания. На каждого работника Здания в Бюро было заведено личное дело. Конечно, не против каждого запускали Процесс, но дело заводилось априори, при поступлении на службу. Те, кому должность досталась по наследству, за долги и проступки родителей, числились в их архивах с рождения. Ты мог ещё не успеть ничего нарушить, а дело на тебя уже было заведено. Таковы были правила системы, правила Здания Бюрократизма, они исключали невиновность. Это противоречило Священным Принципам Здания, которые, по слухам, были записаны в Железную Книгу, что, опять же, по слухам, хранилась то ли в подвалах Здания, на огромной глубине, то ли в центральной башне, на самом последнем этаже, над кабинетом Директора.
В личном деле, помимо характеристик и краткой биографии, записывались все проступки и нарушения. Нарушения и проступки были разными.
1) Проступки Первой Степени:
– записывались на тончайшей бумаге из экономии средств;
– их совершали все, не совершать их было невозможно;
– они были направлены против рабочей дисциплины;
а) Сюда относились:
– утерянные скрепки;
– неотвеченные звонки;
– кончившиеся чернила в ручках и/или машинках (согласно Правилам Здания, они не могли кончаться);
– разговоры во время работы;
– зевания;
– сморкания;
– покашливания;
– чесания затылка и других частей тела;
– хлопанье дверьми;
– опоздания на службу до минуты двадцати трех секунд;
2) Проступки Второй Степени:
– печатались на обычной бумаге;
– касались порчи имущества Здания;
а) Сюда относились:
– порезы на столах;
– царапины на печатных машинках;
– вышедшие из строя дыроколы;
– головные/зубные/ушные боли;
– насморк;
– любые иные недомогания;
– порезы бумагой;
– любые производственные травмы (работники Здания рассматривались как собственность Здания, потому даже самоубийство, помимо более тяжких статей, попадало и под порчу имущества).
б) Также сюда относились:
– опоздания до трёх минут двадцати трёх секунд;
3) Проступки Третьей Степени:
– сюда попадали более тяжкие проступки;
– проступки, касающиеся документов и бумаг;
– эти проступки печатались на плотных ватманах;
– документы и бумаги, несмотря на то, что их постоянно теряли в скрученных узлами трубках пневмопочты, были одним из священных столпов Здания, они были важней работников, выше них были только Правила Субординации и Привилегированные Чины.
а) К Проступкам Третьей Степени относилась порча документа, а именно:
– описки;
– опечатки;
– слабо пропечатанный текст;
– неправильно оформленные абзацы и колонтитулы, отступы и шрифты;
– надорванные страницы;
– непронумерованные страницы;
– криво или нечётко поставленные печати;
– опоздания до четырёх минут двадцати трёх секунд;
б) Всё это было жутким преступлением, не говоря уже о:
– потере документов;
К документам в Здании относились с благоговением и священным трепетом.
4) Проступки Четвёртой Степени:
– граничили с преступлениями;
– были нарушениями Правил Субординации;
– их печатали на картонных карточках;
а) Сюда относились:
– ошибки в наименовании Чина, устные или – ещё страшнее – письменные или печатные;
– заезды в лифте не на тот этаж;
– разговоры на повышенных тонах с начальством;
– не пропускание высших чинов в лифт или дверной проём первыми;
– выступления на заседаниях вне очереди;
– сказанное не вовремя;
– сказанное не к месту;
– возражения;
– негативные высказывания в адрес начальства;
б) Также сюда входили:
– чрезмерно ласковый разговор с подчинёнными;
– пропускание низших чинов вперёд себя;
– чрезмерная похвала и просто вежливое обращение к подчинённым;
– опоздания до пяти минут двадцати трёх секунд;
5) Пятая Степень и далее включали настоящие преступления:
– по слухам, их выжигали на деревянных дощечках;
– в основном, они были связаны с более грубыми нарушениями к тем же Правилам Субординации в более жёсткой форме.
а) В правилах были прописаны даже такие абсурдные возможности нарушений, как:
– пощёчины начальству;
– испражнения на стол высших чинов;
б) А также сюда относился:
– саботаж рабочего процесса, который так часто было невозможно отличить от Нарушений Первой Степени.
Проступок мог быть один и тот же, но, в зависимости от обстоятельств и просто настроения Судей, наказания были различными.
Так, утеря документа была уже не проступком, а преступлением, но никто из работников о происходящем не заявлял, так как документы терялись в Здании каждую секунду. Он просто не отправлялся дальше, а в ответ на запросы высылался документ о более тщательном рассмотрении предыдущего, на самом деле потерянного, документа. Этот новый документ мог также быть утерян, и создавался ещё один, и так далее. В итоге бумаг становилось больше и больше, документы первичного и даже вторичного характера были редкостью, а, учитывая полную отчётность каждого ведомства о каждом действии, создавался дополнительный документ о каждом документе. Кабинеты Здания были переполнены папками, а основная активность девяноста процентов работников была направлена на составления новых документов об удержании документов об удержании документов, и так – до дурной бесконечности. Именно на поддержание этой деятельности выделялись средства с громадных налогов, но в городе об этом мало кто знал, кроме достаточно закрытой касты бюрократов из Здания. Однако даже этих средств не хватало, и налоги постоянно увеличивались.
Каждый в Здании был потенциальным подсудимым. Но самое ужасное было в отсроченном наказании за любой проступок. Количество проступков должно было перевалить через энный, никому неизвестный рубеж, после чего в отношении работника начинался Процесс. Ходили легенды о специальных весах, на которых взвешиваются дела.
Весовой рубеж прикреплённых листов за вычетом папки и биографии составлял якобы 23 грамма. Не очень много, если учесть, что масса обычного листа, что использовался для проступков Второй Степени составляла 4,8 грамма. При этом постоянно копились проступки Первой Степени, накарябанные на тончайших полупрозрачных листах, которые, собираясь вместе, тоже имели солидный вес. О проступках доносила Служба Осведомления, где работали самые мерзкие персонажи Здания. Но служба эта работала плохо, она была занята печатью документов об удержании документов, как и любая другая служба в Здании за исключением Бюро Преследования. Потому далеко не все проступки заносились в дело. Но если всё же лимит нарушений был исчерпан, против работника запускался Процесс.
Он мог длиться бесконечно долго, и жизнь обвиняемого заканчивалась зачастую раньше, чем доходило до Суда. В таком случае наказание несли потомки обвиняемого. А если у него не было потомков, выискивался любой ближайший родственник или даже знакомый. Вплоть до одноклассников и соседей. Система не могла отпустить работника без наказания, это противоречило её правилам. К тому же, только спустя пять лет после вынесения наказания, документы о подсудимом можно было сжечь, чтобы освобождать хоть немного места в переполненных канцеляриях. Работники Здания обвиняли работников Здания. Немногие силы, оставшиеся после печати документов об удержании документов, у всех и вся в Здании уходили на это – на обвинение ближнего своего.
Если Процесс не саботировался, то дело доходило до Суда. Зал Суда представлял следующее: огромный полуподвальный амфитеатр с рядами ступенек. На скамейках, словно ученики, сидели Судьи. По слухам, у них были птичьи головы, но это была ложь – они были специальными головными уборами, скрывающими лица Судей, и придающими Суду Птичью Лёгкость, Справедливость. В центре же этого амфитеатра, внизу, на месте лектора, стоял подсудимый. На голове подсудимого мешок. Помимо судей, по бокам, в тех же уборах в виде птичьих голов сидели Прокурор и адвокат. Обязанности их были до того упрощены и выхолощены в угоду жёстким нормам и правилам, что делали они практически то же, что и Судьи – обвиняли подсудимого. Затем выносился приговор, и подсудимый нёс наказание. Оно могло быть самым незначительным, могло быть смертельным, что отнюдь не было высшей мерой. Если вина была настолько тяжкой,что не исчерпывалась смертельной казнью, остаток наказания налагался на близких и потомков подсудимого. Доходило до случаев кошмарных, внечеловеческих.
Семь лет назад один из работников, секретарь Службы Снабжения, не пропустил в лифт начальника своего отдела. Это было последней каплей в его вечных опозданиях на три минуты. Даже разгильдяйство Службы Осведомления не спасло приземистого бойкого мужичка лет сорока.
Семьи, как таковой, у него не было, жена давно ушла к другому, а сын подался в юнги на ржавенький пароход, курсирующий между Архипелагом и портом города Полудня.
Подумав дома над стаканом чёрного чифира, приземистый секретарь кинулся в бега. Зная о ненадёжности морских путей и доступе Преследователей к спискам пассажиров, он ушёл пешком в направлении Метрополя.
В Метрополе он проработал продавцом в бакалейном лавке три года, прежде, чем его нашли, доставили в Здание, и увели в бесконечные Пыточные, где он умер через тринадцать часов, не выдержав освежевания нижних конечностей. К этому времени вся семья его, включая любовника жены была казнена через повешенье, дабы хоть как-то компенсировать вину секретаря, куда добавился побег и расходы на поиски.
Десять лет назад произошёл случай, вошедший в историю судебной практики Здания.
Сбежавший сорок лет назад от Процесса престарелый начальник отдела, благодаря связям и аккуратной стопочке облигаций Здания, спрятанной под полом кухни, сумел вывезти куда-то на острова недалеко от берегов Жуара не только собственную персону, но и всю семью, и даже невесту сына.
Внук начальника, выросший среди кокосовых пальм и шума океанских волн, всё же больше любил возиться с печатями отца, пыльными папками и парой перьевых ручек – осколков былой бюрократической империи. Как только почил строгий дедушка, внук начальника отдела втайне от отца, который избегал любых разговоров о городе Полудня, сел на случайный пароход и отправился на родину – делать карьеру бюрократа. Кровь, пусть через поколение, всё же взяла своё. А Служба Преследования – своё, пусть и через несколько десятилетий. Внука провинившегося начальника схватили прямо в холле Здания, куда он пришёл с папочкой выправленных документов для устройства на службу. Благодаря крепкому здоровью, он продержался в Пыточных целую неделю, и под конец на его теле не было ни одного живого места.
Наказание находило людей через поколения. Такова была сила Процесса и сила Службы Преследования.
Иногда же подсудимым вменялись денежные штрафы.
Часто они были настолько велики, что повинность в виде службы в Здании переходила по наследству. Семья преступника должна была отработать всю сумму. Тогда при рождении и заводилось новое личное дело. А если работник кончал жизнь самоубийством или просто погибал по неосторожности, наказание, как минимум, за убийство работника Здания налагалось на его родственников. И это не считая порчи имущества, саботирования рабочего процесса, оскорбления Высших Чинов видом тела убитого.
Проще было сбежать из Здания. Вот поиском таких сбежавших, а также поиском несущих ответственность за подсудимого в случае его гибели, и занималось Бюро Преследования. Преследователи были самыми умелыми работниками Здания, они чаще других выходили в окружающий мир, они были настоящими сыщиками и бойцами, ищейками, солдатами Здания. Они выполняли свою работу лучше кого-либо, всегда находя ответственного. Это были профессионалы, не имеющие ни капли жалости, человечности. Каждый из них носил в портфеле тяжёлую Печать Бюрократа.
По слухам, в подвалах находились многочисленные Пыточные Бюро Преследования. Бюро всегда действовало по принципу «Результат любой ценой» и «Суд должен состояться». Это были столпы Комитета Бюро Преследования. Потому в многочисленных Пыточных Бюро свидетеля могли замучить насмерть, выбивая из него признания по какому-нибудь незначительному делу. А сам обвиняемый потом нёс наказание в виде простого штрафа или даже перепечатки нескольких сотен страниц машинного текста. То есть, наказание могло быть меньше, чем применённые в ходе расследования даже к третьему лицу меры. Потому многие подсудимые не доживали до Суда. Суд совершался без них, но обязательно с кем-то. Тут действовало правило «Суд должен состояться». Говорят, что Бюро Преследования не управлялось никем, кроме самого Директора (которого никто никогда в глаза не видел), говорят, только он мог прекратить Процесс и дать Преследователям прямое указание, говорят, нужно это было потому, что идеальная система Здания постоянно заводила дела на всех работников, в том числе и на Директора, и каждый час он был обречён телефонным звонком прекращать своё дело, потому, говорят, он никогда не спал дольше часа подряд. Говорят, Директор боролся с Бюро Преследования за власть в Здании, говорят, что власть была на самом деле у Бюро, а директор – механическая кукла, говорят, что директоров было несколько, говорят, что у директора дома была птичья голова Главного Судьи, говорят, что в Пыточных стояли телефоны, и десятки машинисток, приложив трубку к плечу, печатали конспекты допросов, отправляя их по пневмопочте Директору, а тот лично оплакивал каждого убиенного, в этом и была его миссия, говорят… Много, что говорят.
Считающий знал, что Процесс против него уже начат, и в нём точно всплывут все предыдущие опоздания, утерянные скрепки и опечатки в документах. А главное – нападение на начальника Отдела. Это потянет на Пятую Степень. Считающий знал, что Процесс не остановить, тем более, если его ищут, значит, он уже классифицирован как «Сбежавший», а это однозначно – смертная казнь и, наверняка, даже больше. С его Пятой Степенью, возможно, это несколько смертных казней, значит, убийство всех его родных, если бы у него были родные. Но зная всё это, считающий всё же хотел внести ясность в сложившееся недоразумение, понимая безнадёжность своих стараний. Он знал, что ему грозит смерть. Преследователи находили сбежавших даже на далёких островах в другом полушарии, а дела подсудимых передавались из поколения в поколение, и время только усугубляло вину. Суд должен был состояться.
Но считающим двигала совесть бюрократа . Осознавая свою невиновность, и, в то же время, свою обречённость, он понимал, что обвинён должен быть не только он. Он, как минимум, хотел донести свои показания до Суда, дабы дело не остановилось на нём одном, дабы заслуженное наказание понесли все, в том числе и похититель стульев. Потому считающий двигался в сторону Здания Бюрократизма через крыши и чердаки, рискуя жизнью.
День уже доживал вторую половину, солнце светило ярко, но уже опускалось ниже и ниже к кромке крыш, тени от них удлинялись, отброшенные в заострённое изломанное пространство. Аркадий тем временем, подобрался вплотную к Круглой площади.
Последние пятнадцать минут Аркадий двигался по прямой линии соединённых чердаков, где нельзя было отличить начало одного дома от конца другого, стукаясь о неожиданные пыльные углы, вспугивая внезапно оживающий мрак, трепещущий голубиными крыльями. Над ним проплывали частые тонкие полоски небосвода, но выглянуть наружу Аркадий не мог. Он боялся, что заплутал, и уже хотел пойти назад, как вдруг туннель кончился торцом предпоследнего дома с незапертой дверцей чердака. А за последним из домов, уже была Круглая площадь. А над ней нависла квадратная скала Здания в сотни квадратных же окон, с пятью башнями, по одной на каждом выступающем углу, и самой высокой центральной.
Площадь лежала перед Аркадием, изогнувшись в перспективе. Она блестела на солнце уложенной в огромный круг брусчаткой. Маленькие фигурки людей почему-то отсутствовали, только у самого Здания сбоку стоял чёткий чёрный квадрат, считающий не сразу разглядел, что это полицейский велополк, подкреплённый пехотой. Полицейские стояли плотными рядами, с дубинками наизготовку. За спиной считающего, где-то сзади и сбоку, куда уходила улица, висел гул голосов, то и дело слипающийся в ритмичные речёвки, прорезаемые высокими криками: «Давят! Давят! Женщину задавили!»; и равнодушными надсадными голосами полицейских: «Уважаемые граждане! Во избежание нарушения правопорядка! Просим вас разойтись!»
«Опять митинг», – смекнул уже опытный считающий. Видимо, полицейский кордон не пускал протестующих на площадь, к Зданию. Он мог бы незаметно прошмыгнуть вдоль стен домов, не попавшись на глаза оцеплению, и добраться до площади.
Тут перед считающим возникла новая трудность. Во-первых, ему надо было пересечь площадь, дойти до самого Здания. На глазах у сотни полицейских полка. Непонятно, на что считающий надеялся внутри, за высокими чугунными дверьми, ведущими в ледяной и затхлый вестибюль. Считающий думал, что, возможно, внутри, в Здании, он успеет добраться до нужных инстанций раньше, чем его схватят преследователи, и тогда это будет добровольным явкой в Суд, что немного облегчит наказание. Площадь была оцеплена. И только чернел квадрат полицейского полка. А сзади напирала невидимая, но ощутимая, большая, грозная. Сегодня эти две силы могли сойтись, и ничего хорошего это не предвещало.
Но, даже если бегом пересечь площадь или незаметно, тайком как-то прокрасться вдоль домов по периметру и последним рывком метнуться к двери, для всего этого надо было слезть с крыши на улицу.
Считающий уже знал, как это сделать. Ему надо было проползти по карнизу крыши самого последнего дома вдоль окна чьей-то жилой мансарды до кирпичного выступа, с которого начинается маленькая лесенка вниз, уходящая в цветочные клумбы, спрятавшись за которые, можно было переждать перед последним рывком. Затем сорваться с места, перебежать дорогу, и напрямую, хрипло дыша и отбивая ноги – к высоким дверям.
Считающий аккуратно выполз из чердачного окна на крышу следующего, более низкого, дома, затем осторожно, стараясь не шуметь, выставляя вперёд дрожащие ноги, скользя на пятой точке и опираясь руками о черепицу, спустился к самой кромке, несмело нащупал ботинком каменный карниз под скатом крыши. Здесь считающий перевёл дыхание, быстро перевернулся на живот, упёрся руками, встал на карниз. Справа нависало Здание, а слева улица разделялась поперёк на две половины – несколько сотен метров серой голой брусчатки прерывалось тремя рядами полицейских, а затем начиналась плотная колышущаяся чёрная каша с телесными и яркими вкраплениями из перекошенных лиц, распахнутых ртов, вскинутых транспарантов, плакатов, рук, шляп. Считающий отвёл глаза, и, держась за черепицу, боком пошёл к заветной лесенке.
У жилого окна считающий остановился и перевёл дух. Он стоял, держась за черепицу, поставив ноги во вторую позицию на узком каменном подбородке, у самого края окна, рассматривая деревянную раму с облупившейся краской и пыльные, давно немытые стекла.
Сзади загрохотал очередной лозунг, объединяющий разноголосицу толпы в одно восторженное:
– Верните нам стулья! Верните нам стулья!
Затем сверкнуло в воздухе лезвие полицейского свистка, перерезавшее лозунг наискосок вдоль последнего «… лья!», и из открывшейся раны полились гул возмущённых, довольных оправданным ожиданием голосов и женские визги: полисмены начали теснить пока ещё мирную толпу. Напряжение, что витало в воздухе до этого момента, вырвалось на волю и превратилось во что-то видимое, осязаемое. Надо было торопиться.
Считающий слился с карнизом, вообразив себя скульптурой в нише. Из окна его ещё не видели, а он уже видел край стены, обклеенный десятком листочков с надписями, под которыми были почти не видны трогательные жёлтые обои в синий цветочек.
На одном из листков он увидел:
«Покупать фрукты. Каждый день, кроме зимы»,
На другом:
«Покупать краски. Каждый день. Каждый!»
Затем:
«Рисовать. Каждый день».
И даже:
«Здороваться с соседом Дюпоном – знакомый!»
Помимо этих странных надписей, Аркадию был виден угол какой-то потрясающей по красоте картины без рамы, просто холст – кусок закатного небосвода, крыши города. Считающий затаил дыхание, досчитал до пяти и быстро пополз вдоль окна.
Проползая, он невольно заглянул внутрь. Глазу Аркадия открылось доселе невиданное.
Внутри мансарды была мастерская художника. Вся она была заставлена картинами, точнее – одной картиной в десятках вариантов, с одним и тем же захватывающим пейзажем – закатный город Полудня, срисованный отсюда, с этого окна – если обернуться, это станет понятно в ту же секунду. Смотрящему открывалось кроваво-красное нагромождение облаков, от грандиозности которых сосало под ложечкой и хотелось лететь ветром, свободнее всех. Но был в картине и какой-то неуловимый, саднящий, как царапина на нёбе, изъян, сводивший на нет всё впечатление. Картина рассыпалась из-за этого неявного нюанса на мазки и полутона. Луна везде была смазана, словно кисть художника не могла передать её застывшей, а как-то невольно подхватывала движение вдоль небосвода, что на статичном холсте превращалось в мазню. Луна казалась ненастоящей, она была, скорее, карикатурой, нелепым шаржем на саму себя, на своё движение. Этот диссонанс вызывал острую жалость к беспомощности художника, к его рушащемуся в один миг таланту.
Проползая, Аркадий увидел и самого художника. Он стоял боком к окну, раздумывая, класть или не класть ему ложку сахара в фарфоровую чашку на столе, обезображенном ликующим сумасшествием засохших пятен краски. За ним была видна дощатая спина мольберта. Нетрудно было догадаться, какое полотно было на нём.
Руки художника также были исписаны, особенно правая, и была на запястье огромная жирная надпись, которая явно освежалась не один раз:
«Читай записи. Там всё».
Когда считающий проползал вдоль окна, художник оглянулся.
Но считающий уже был на другой стороне от оконного проёма.Он быстро сполз по лестнице и спрыгнул в душные клумбы, с треском приземлившись и замерев среди влажных бутонов и ленивого жужжания шмелей.
Считающий поднял голову и на другой стороне площади у самых дверей увидел знакомые фигуры. На крыльце из семи высоких ступеней стояли трое – низкий и полный, запертый в серый гроб френча, с кирпичной шеей и бульдожьими брылями; высокий, плечистый с серым лицом, чей тик отсюда не был заметен; и длинный, манерный, в цилиндре, в истёртом фраке, постоянно всплёскивающий кистями рук.
Он стоял в центре, а двое пытались увести его внутрь Здания. Фокусник упирался и не хотел, вёл себя крайне неприлично, заламывал руки, плакал, так, что текла тушь по неумело напудренным щекам, голос его иногда доносился через площадь до клумбы на этой стороне – визгливые обрывки, тонущие в рокоте митинга за спиной. Считающий сдерживал частое дыхание, стараясь дышать реже и глубже. На нос ему сел шмель и пополз вверх к переносице, лавируя между крупных градин пота.
Тем временем маленький с кирпичной шеей взял фокусника за запястье, что-то тихо ему втолковывая, тот побелел, внимая, а затем вплеснул руками сильнее обычного, и вместе с ними взметнулись голуби на площади, и двое Преследователей даже отскочили на шаг, и донёсся до кустов фальцет чуть позже, чем рот был вылеплен в:
– Да не знаю я, где он! Не знаю!
Аркадий быстро развернулся, протиснулся сквозь клумбы к стене дома, вскарабкался на лестницу и уже через минуту уже закрывал за собой дверцу чердака… Проползая мимо окна, он проносящимся комиксом опять видел художника: тот стоял с ложкой сахара над остывающей чашкой. Уже убегая по чердакам, Аркадий шептал: «Чёрт-те что. До Здания не дойти. Безнадёжно».
Так Аркадий пробрался к морю, отплыл юнгой на пароходе к тропическим островам и благополучно умер от старости в каком-то городке, не посмев завести детей, но навсегда запомнив, как спасся от погони сквозь чердаки своего воображения… мираж был развеян взлетающим в воздухе транспарантом.
Аркадий всё так же сидел, притаившись на карнизе, и смотрел на заветную дверцу чердака, откуда показался плакат с перечёркнутым словом «Бюрократия».
Следом из чёрного зева вырвался счастливый протестующий, какой-то малый лет двадцати с кудрявой светлой головой и сияющим лицом первооткрывателя. Но в ту же секунду, не успел он ступить второй ногой на крышу, его сзади грубо схватили руки – чёрное сукно полицейской формы, золочёные пуговицы на манжетах. Руки рванули юношу назад.
Плакат описал дугу, шлёпнулся о черепицу, и заскользил прямо к считающему. Малый ещё оказывал какое-то сопротивление, сипел сквозь зубы, краснел, отдирал железные пальцы с запястий. Он пытался вырваться из полицейских рук, похожих на семиголовую гидру. Но вот появилась восьмая, с дубинкой. Она ласково прислонила дубинку к позвоночному столбу, прицеливаясь ровно между лопаток, метнулась назад, беря размах в невидимой жаркой и полной тяжёлого дыхания тьме, затем с хрустом опустилась на пригретое место.
Малый выкрикнул, тяжело и хрипло, но считающему не дали дослушать нелепую ноту: гидра рванула кудрявого героя в пещеру.
Послышались несколько глухих шлепков, отороченных отрывистыми вскриками. Каждый был тише последующего. Дверца захлопнулась, отчётливо прожевал железную фразу замок чердака. Задев фанерным углом плечо Аркадия, в пропасть устремился плакат.
Аркадий влез на крышу и затаился, вжав бьющийся галоп рёбер в тёплую черепицу. Даже если бы замок не сказал своего финального слова, считающий не посмел бы приблизиться к пещере, в которой таилась ужасная многоголовая гидра полицейских рук. Считающий лежал на крыше, чувствуя себя запертым. Ещё не понимая, что делает, он пополз вверх по скату крыши, забирая вправо, к Зданию, не смея даже покоситься в сторону захлопнувшейся пасти слева. Аркадий волочил своё грохочущее сердцем тело к вершине черепичного хребта. И вместе с его подъёмом нарастал гул голосов на той стороне, стремясь к своему апогею. Это был не только звуковой эффект. Когда одновременно с кульминацией шума, Аркадий достиг пика крыши, он, заглянув за черепичную кромку будущего, увидел, увидел там…
Аркадий увидел, как волна толпы на соседней улице прорвала прослойку оцепления и устремилась к площади. К Зданию.
На секунду в мозгу считающего, нет, всё-таки в мозгу Аркадия – в мозгу бюрократа эта мысль была под запретом – в мозгу Аркадия мелькнула зарезанная цензором в зачатке, как думалось ранее, мысль: «Революция!» Она была жива, хоть и была голой, раненной, окровавленной, смутившей собрание привычных Мыслей, усевшихся по кругу у камина в глубоких креслах-стереотипах и одетых в дорогие смокинги фирмы «Благоразумие» в уютном холле Сознания… Она выбежала к ним из какого-то люка, вырвавшись из перчаточных резиновых рук, сшибая пепельницу, журнальный столик, заминая в диком беге дорогой ковёр, и кто-то выронил монокль, кто-то стряхнул пепел на дорогие брюки, кто-то нелепо взмахнул газетой с заголовком «Всё хорошо. Слушайся и повинуйся. И всё будет – ХОРОШО», а окровавленный выкидыш мысли бежал дальше к Круглой площади, и уже зашептались украдкой: «Резервация? Резолюция? Ревальвация? Револю-ю-ю...?»
Но устремились навстречу беглянке велосипедные и пешие полки полисменов, с хрустом врезаясь в толпу, замелькали дубинки, кулаки, палки и плакаты, закрутились водовороты драк, кого-то хватали за шиворот, кому-то выкручивали руку, тайком настукивая носком ботинка по рёбрам, с кого-то сбили шлем и кулачищем – по виску, до звенящего мутного марева, чьё-то лицо окровавилось, разукрасилось красным до каши, мелькнула, рассекая бровь, бляха от ремня. Полетели кирпичи и куски вывороченной брусчатки, настигая неожиданных жертв, опрокидывались велосипеды, верещали женщины, рычали мужчины.
За спиной считающего открылось со скрипом, страшное, невозможное – он быстро оглянулся. Ещё не видя его, на крышу из дверцы выпрыгнул полисмен – красный, запыхавшийся, злой. Аркадий мгновенно, перемахнул через конёк, сливаясь с черепицей, скатился до самого края крыши, где из общего гвалта вырывались отдельные выкрики и негромкие, яростные и деловые распоряжения полицейских, отдельные жуткие слова, о боли. Бей их, сук, верните стулья, сволочи, оцепляй справа, жми их, второй полк сейчас обойдёт и назад погонит, получи, мамочки мои.
Аркадий пробирался боком под карнизом, на запад, сначала один дом, затем второй, мимо испуганной семьи, отшатнувшейся от окон. Он успел увидеть опрокинутую кухню с хаосом прерванного ужина на столе, ребёнка лет двух в высоком деревянном детском стульчике, единственном, оставшемся на кухне, растрёпанную мать в синем халате, напуганного отца с молотком в руке, и у всех одинаково открытые чёрные бездны ртов, даже у ребёнка, чьё лицо уже кривилось плачем, дальше, дальше, боком, боком.
Вот стало потише внизу, доме на третьем, и только слышались какие-то ровные удары, Аркадий глянул вниз: пожилой крупный полисмен с уютным лицом семьянина, сжимая кремовое горло молоденькой девушки ручищей в седых волосках, дубинкой по…
Считающий пополз дальше, твердя: «Показалось, показалось, мне показалось…»
Только на пятом доме он спустился вниз по пожарной лесенке вдоль выступа. Ему пришлось, так как колонна не давала ему хода дальше – карниз упирался в неё, не огибая.
Внизу было уже не так плотно и страшно, толпу разогнали, революции не случилось, мимо проносились какие-то окровавленные с разорванными воротниками и рубашками. Иногда пробегали полицейские с деловым видом, но задерживали уже не всех подряд. Здесь были и подошедшие зеваки, несмело толпящиеся вдоль стен, прячущиеся за выступами и колоннами. Отдельные смельчаки осторожными шажками выходили на мостовую, вытягиваясь на носках, но при появлении очередного полисмена отбегали к стенам, вжимаясь лопатками в кирпичи, всем видом выражая законопослушность.
Аркадий спрыгнул на мостовую, и, следуя примеру любопытных, спрятался за каким-то бочонком с водой, на тележке водовоза (квартал был старым, трубы барахлили). Тележка была брошена второпях.
Считающий стулья тихо сидел в засаде, глядя в конец улицы, в разгоняемую, рассыпающуюся толпу, за которой пока не было видно площади. Тогда Аркадий решил выбрать более выгодную точку для наблюдения, что изменило его жизнь раз и навсегда. Хотя считающий был против, Аркадий перебежал мостовую и спрятался за круглой тумбой для объявлений. Оттуда он смотрел, как безжалостно и беспощадно полицейские добивают оставшихся.
Усталые дубинки опускались на головы и плечи. Людей валили на мостовую, связывали руки, оттаскивали на площадь. Толпа проиграла.
Аркадий вглядывался в толпу и чуть было не пропустил усатого полисмена. В последний момент считающий отпрянул назад, найдя спиной тумбу. Полицейский двинулся дальше, рассекая волны людей, прибивая их к берегам домов. Аркадий выдохнул, развернулся лицом к тумбе, глядя в своё плохо прорисованное графичное отражение между афишами вчерашней, сорванной им премьеры.
Строчки запрыгали в глазах считающего. «Разыскивается!», «… служащий Счётного отдела...», «Аркадий», «… подозревается в хищении стульев в особ…» «…просим сообщить, если облада…»
«СЛУЖБА ПРЕСЛЕДОВАНИЯ ЗДАНИЯ БЮРОКРАТИЗМА!»
Считающий отметил количество рёбер, за которые задело сорвавшееся в пропасть живота пианино его сердца и глядел в самого себя: плоского, черно-белого, ещё не седого, без рассечённого лба в запёкшейся крови, такого же, как на фото в маленькой книжечке, которая показывала его причастность к той огромной организации, что уже объявила по всему городу охоту на него, что – сомнений не оставалось ни у считающего, ни у Аркадия – раздавит его, как тлю. Глядя в самого себя, считающий, Аркадий – оба – с перехваченным горлом, эхом перекликаясь друг в друге, попятились назад. Уже спустя секунду он сидел, затаившись за бочонком воды. Ничто бы не заставило Аркадия выглянуть из-за тележки.
– Это по поводу стульев собрались-то?
Рядом с Аркадием сидела на корточках женщина помятого возраста, с блеклыми волосами и глуповатым взглядом, в которой странные постояльцы одной сдаваемой квартирки за несколько кварталов к западу отсюда узнали бы свою хозяйку Аду. Она выбежала на шум и крики в одном халате и тапочках. Поток любопытства донёс её в таком виде досюда. В городе были разрушены все правила и привычки, потому она, тонко чувствующая все оттенки настроения большинства, знала, что её вид не вызовет изумления или недовольства. Сейчас в городе было можно почти всё. Стыд настигнет жителей только завтра.
– Угу, – ответил то ли считающий, то ли Аркадий.
– И что прям разгоняли? Били? – Ада нетерпеливо облизнула губы.
– Ага, – опять не разобрать кто, но, вроде, Аркадий. Ничто не заставило бы его высунуть нос из-за бочки.
– Здорово, – прошептала довольная Ада. Аркадий ужаснулся, а считающий подумал и тоже ужаснулся, ведь в толпе могли быть и случайные бюрократы.
– Как интересно… – продолжала довольная Ада. Они с Фридой всегда соревновались в получении слухов и сплетен, и сейчас Ада была в центре событий, видела всё своими глазами. Ей вообще в последнее время везло на происшествия, однако, она была натурой жадной не только до денег, потому, не выдержав, она перебежала улицу и замерла у круглой тумбы.
Считающий выдохнул. А Аркадий спохватился и дыхание задержал:
«Она же сейчас меня увидит. Поднимет шум. Полиции же вокруг – тьма!»
Считающий запустил трясущегося паука кисти себе на подбородок, а Аркадий поймал его за лапки ртом и стал быстро обгрызать ногти, не сводя обезумевших глаз с женщины в домашнем халате. Аркадий бы не смог выйти из-за тележки, а считающий и подавно.
Ада тем временем жадно поглощала остатки разгона демонстрации, ловила каждую взметнувшуюся дубинку, каждый сломанный, растоптанный плакат, чтобы затем, силой преувеличения исказив всё до неузнаваемости, пересказывать подругам увиденное. Мимо пробежал полисмен, кровь лилась из его уха тонкой удивительно прямой струйкой, Ада нетерпеливо спряталась за тумбу. Она небрежно окинула взглядом афиши, скользнула глазами дальше, на какой-то знакомый, будто виденный совсем недавно, графический узор, как вдруг ледяная вода, так знакомая одному из её постояльцев, обожгла её с ног до головы.
– У-ах… Под… Подлец. Мерзавец! – Ада заходилась от ярости, как собака на цепи, глядя в спину убегающего маленького тёмного, наполовину седого человечка, с которым она только что пряталась за бочонком с водой. Бочонок, теперь опустевший, катился по камням мостовой, оставляя тёмные пятна.
– Караул! Хулиган! Держите! – Ада верещала громче, приходя в себя, стирая капли воды с лица и согреваясь под последними лучами августовского солнца.
Молодой полицейский, проносящийся мимо, остановился, услышав её вопли, взглянул на их источник, остолбенел, расплылся в улыбке, попытался сохранить лицо, но не смог сдержать хохот. Через секунду хохотали все вокруг.
Ада глянула вниз и ахнула. Тонкий халатик под воздействием воды проявил смазанным фото все потрёпанные прелести его обладательницы. Ада рефлекторно прикрыла обеими руками верх и низ, словно купальщица, выходящая из воды, и засеменила прочь сквозь хохочущую толпу.
Аркадий бежал сквозь сошедшего с ума города, залитого с крыш до бордюров содержимым из опрокинутого безвестным локтем флакона с надписью «Сумерки: ранние. Август. Лунность: 0%». Аркадий бежал и не оглядывался.
«Прочь из города. В Порт. На первый корабль. Юнгой, уборщиком, кем угодно».
Считающий помалкивал.
«Звери. Никому нельзя. Только на себя. Только на себя».
Впереди локтями мелькала очередная драка. Аркадий поспешил обогнуть её слева, под ноги ему бросился кролик, а затем на Аркадия налетела спиной знакомая фигура… Правда, цилиндра уже не было, а на щеке томно алел осьминогом распластанный отпечаток чьей-то пощёчины. Фокусник получил должные аплодисменты. Он, задыхаясь, уперев длинные руки в костлявые колени, ошалело смотрел на Аркадия. Фокусник пытался набрать воздуха в лёгкие, чтобы закричать.
«Звери», – только и успел в последний момент беспомощно подумать кто-то внутри человека по имени Аркадий Чехов. А подумав, начал действовать.
Тихонько встав на колени, он стал ещё ниже и неприметней. Затем разогнулся пружиной, и неумело, но точно, засадил маленьким кулачком в солнечное сплетение длинного. Тому перехватило дыхание, он согнулся вопросительным знаком и медленно завалился набок. Аркадий этого уже не видел. Он бежал.
Спустя несколько кварталов, Аркадию пришлось остановиться. Ему навстречу в сгустившихся и похолодевших сумерках (флакон с надписью «Сумерки: поздние. Август. Лунность: 0% . Звёздная россыпь: 10%») двигалась шеренга полицейских с фонарями в руках – млечный путь в летней тьме. Аркадий перемахнул через изгородь слева и спрятался за огромным стволом дерева. Но с другой стороны, размахивая стеклянными фонарями с запертыми светляками внутри и коптящими керосинками, подходила такая же цепочка,. Считающий был окружён.
Аркадий полез на дерево, оставив считающего внизу. Тот, недолго думая, устремился следом.
Так Аркадий и оказался меж ветвей. Он подумал, что завтра всё успокоится, и к утру, когда самые стойкие полицейские будут поставлены дремать на перекрёстках, Аркадий прошмыгнёт дворами к рынку и сквозь него – к морю, навсегда прочь из города. Дай Полдень, его не поймают до конца жизни.
«Правда, детей теперь не заведёшь, ни к чему рожать будущих рабов Здания, обречённых в один прекрасный день быть схваченными», – думал Аркадий.
«Пусть эта участь достанется соседу, стучащему в стену, или его детям», – добавил считающий. Две сущности в одном человеке были согласны чуть ли не впервые за день.
Аркадий лежал, полуприкрыв глаза. Он плыл в листьях, а крона, тихонько покачиваясь, бесшумно плыла над оголтелым городом. Аркадий держал глаза закрытыми ещё и потому, что не хотел смущать считающего, который дико стеснялся целующейся пары в окне напротив. Какая-то служанка любовалась их утехами сквозь листву, но Аркадия за толстой ветвью не заметила. Аркадий уже засыпал, когда вдруг расслышал чьё-то нетерпеливое сипение, скрип коры. На дерево кто-то карабкался . Считающий обмер. Аркадий подумал: «Отобьюсь».
Он глянул вниз. Там, в тёмных сумерках, обняв ствол, копошилась фигура с каким-то продолговатым убором на голове.
Аркадий и считающий с ужасом узнали цилиндр.
«Мстить лезет! И цилиндр нашёл. А мы обманем».
Аркадий аккуратно переполз на другую часть кроны и стал спускаться с обратной стороны ствола. Когда он поравнялся с фокусником на середине, он замер, дабы не выдать себя. Фокусник полз дальше вверх. Аркадий дождался, пока он не отдалится на несколько метров и бесшумно заторопился вниз. Спрыгнув на траву, он услышал, как фокусник что-то кричит паре в окне. Голос его был странным. Из окна ему что-то ответили. Аркадий вздрогнул: рядом шлёпнулась женская туфелька. Теперь фокусник кричал что-то в окно в другом доме.
«Меня ищет! Выясняет».
Аркадий побежал прочь.
Он не знал, куда податься. В квартире наверняка засада, на улицах опасно, и неясно, где теперь переждать до утра. Аркадий крался по переулку. Он уже устал, и ему порядком надоело убегать.
Аркадий обогнул лужайку и вышел на улицу. Его внимание привлёк железный плеск. Несколько человек закидывали дом стальными монетами.
«Психопаты. Звери», – подумал Аркадий.
«Семнадцать», – подумал считающий, привычно перебрав в воздухе летящую горсть,.
Аркадий посмотрел вперёд и увидел Преследователей.
Они проверяли документы у подвыпившей троицы. Документы были только у маленького плотного, он оказался предусмотрительнее всех, у худого жёлтого и у амбала документов не было.
Пока один, тряся брылями, читал что-то в потрёпанной книжке, пытаясь подставить мелкий шрифт под обезлуненное небо, второй поднял подрагивающее лицо и увидел Аркадия. Даже в почти свершившейся ночи видно было, как физиономия его превратилась в бурю.
Аркадий уже бежал назад. Преследователи пустились за ним на несколько секунд позже, но считающий знал, что на прямой дистанции от них не скрыться. Аркадий хотел свернуть, но поворотов видно не было. Он оглянулся.
Преследователи запутались в шайке оборванных детей, что отрезали им дорогу, устремившись в сторону стального урожая в траве перед домом. Считающий выиграл несколько секунд.
«Бесполезно!» – подумал он хором, но в отчаянии припустил ещё быстрее.
Глава 68. Сон Альберто
Он опускался ниже и ниже, вокруг становилось темнее и холоднее, и только на самом верху был виден постепенно сужающийся тугой воронкой смерч света, пронизанный лучами, часто пересекаемый рыбами, черепахами и пульсирующими клубками медуз. И вот уже били молоты в висках, и было больно от воды в груди, в горле, и свет мерк в глазах, и мир смолкал в ушных раковинах, стягивался, смыкался в одну линию, закрученную долгим падением, и заполняло ледяным: рот, горло, лёгкие, и нет мира, только долгое падение, ставшее невесомостью, и удушье, которое дошло до пика и перевалило за него, и ощущения стёрлись, осталась одна тупая боль, и вот-вот всё должно было кончиться, и моряку было интересно, успеет ли он коснуться лопатками внезапного песчаного дна или угаснет раньше.
Моряк открыл глаза. Прямо над ним покачивалась бледная керосиновая лампа в бесцветном ореоле мошек, огонёк в ней слабо вспыхивал и угасал, заливая каюту тусклым желтоватым неверным светом. Моряк приподнялся на кровати, привычно пригнув голову под верхней койкой, на которой спал матрос Мартин, каторжник и беглый убийца с кошмарным прошлым и добрейшими голубыми глазами и шрамом на подбородке, сумевший выбраться из тюрьмы Архипелага, скрыться в трюме первой попавшейся торговой шхуны десять лет назад, и всё это время не ступавший дальше портовых мостков, перебегающий с корабля на корабль, соглашаясь на самую неблагодарную работу и опасные рейсы.
Моряк сидел на своей узкой койке и слушал. Прямо перед ним покачивалась лампа, с ватным стуком бились в стекло мошки, беззвучно тлел фитиль, и больше не доносилось ни одного звука. Моряк находился в непроницаемой обморочной тишине. Ни плеска волн, ни скрипа канатов, ни храпа других матросов. Только стук сердца в груди и висках, заплетённый в какой-то причудливый неестественный узор. Моряк хотел встать и спустил ноги на пол: они по щиколотку ушли в ледяную воду. Моряк даже не понял сначала, что это вода, настолько резким и неожиданным был холод.
«Тонем. Опять тонем. Лет семь уже тонем», – равнодушно подумал моряк.
Он встал, и со слабым плеском пошёл по каюте, не чувствуя замёрзших ступней.
Каюта была пуста.
Горело всего несколько керосиновых ламп, и в их жидком свете белели застеленные койки, вялыми неводами серели гамаки. Откуда-то сверху капала вода. И больше ни звука. Только вот этот неровный и слишком сложный ритм пульса.
Моряк прислушался.
Это был не пульс: кто-то стучал в борта корабля, выбивая дробное «SOS» на ломанном Морзе. Било сразу с десяток кулаков, если не больше – это было слышно по осыпающейся дроби неуспевающих и самых торопливых. Били уже давно и долго, с усталым и безнадёжным отчаянием, били исступлённо, били, не веря, для очистки совести. Моряк вышел из каюты и пошёл по тусклому коридору, существующему только в полукругах редких ламп.
Моряк шёл на звук. Удары доносились из трюма. Моряк дошёл до того места, где находилась лестница в трюм. У двери на стене висела фотография капитана и хозяина корабля, богатого изобретателя. На ней он был запечатлён молодым, со своими юными сыновьями, которые наверняка уже выросли в настоящих мужчин. Подписанную внизу фото фамилию было не разобрать, но моряк её помнил.
Дверь на лестницу была приоткрыта, и снизу доносились разноцветным прибоем голоса команды, смещённые из-за закрытой крышки в более глухой, сероватый тон.
– Помогите. Помогите.
В общем фейерверке моряк различил голос Филиппа, он был звонкий молодой, ярко-жёлтый, голос Конрада – тусклый, коричневый – и ещё чей-то знакомый, едко-зелёный. Моряк оглянулся: за спиной смутно чернел позвоночник лестницы, ведущей на палубу. Моряк послушал голоса пару секунд, а затем решил выйти – подышать свежим воздухом.
Он снял со стены лампу и стал подниматься, вырисовывая и раскрашивая в бледные цвета старых фотографий крутые ступеньки. Моряк дошёл до конца лестницы, но люка не было, лестница уходила в никуда, в доски палубы, и только капала сверху солёная вода. Моряк спустился вниз, прошёл мимо портрета отца с двумя близнецами, подошёл к люку в трюм. Открыл его и, сразу ошпаренный роем голосов, спрыгнул в тёмную, ледяную и душную предсмертную тоску и сутолоку локтей, спин, мокрых тельняшек. Моряк приземлился со всплеском, уйдя в ледяную воду по пояс, утопив в падении огонёк лампы. Команда продолжала выстукивать взлетающими кулаками:
__Спасите___ Наши___ Души___
по изогнутому борту корабля, никто не обратил на моряка внимания, только Филипп оглянулся и сказал: «Давай быстрее, где ты пропадаешь, вода же прибывает».
Моряк встал в шеренгу и начал стучать кулаком, подстраиваясь под общий ритм, а вода прибывала, и моряк подумал, что это бессмысленно, ведь есть люк наверху, и он сказал это тому, кто был слева, а это был одноглазый Лой, а Лой сказал, какой люк, мы же в подлодке, моряк оглянулся, и правда, нигде не было люков, были только две заклинившие двери, и из каждой струёй била вода, и трюм был отсеком подлодки, только сзади были ящики с товаром – водолазными костюмами, паровыми двигателями, ружьями и ещё какими-то изобретениями. Где-то в тёмном углу плакала девочка-подросток. Кто-то сказал моряку: «Что ты натворил, ей же нет и четырнадцати». Моряк смотрел на девочку. Тёмные волосы, стрижка-каре, скругляющая ладную голову. Насмешливые карие глаза, вздёрнутый нос, крупные обветренные губы, наводящие на мысль о дольках грейпфрута… Моряк смотрел на девочку. Матросы обессилели, стук стал опадать, вода была по грудь, моряк смотрел на девочку, кто-то толкнул моряка в рёбра, моряк сказал, что можно надеть костюмы и спастись, и все кинулись к ящикам, плавно разгребая массы воды перед собой, и стали нырять и выламывать доски, и доставать костюмы, находить свои имена, выбитые на табличках у шеи рядом с годом смерти, который был у всех одинаковым, и надевать их на посиневшие тела, и только моряк не мог найти своего костюма, только моряк не мог найти своего имени, и когда его спросили, как его зовут, он не смог ничего ответить. Как? Как? Как? Как его зовут?
– Ты что здесь делаешь?
Моряк оглянулся. Его за локоть взяла безумно горячая в таком холоде рука Мартина. Он смотрел на моряка удивлёнными и даже злыми колючими голубыми глазами.
– Все тонут. Я со всеми, – моряк заметил, что у Мартина нет года смерти на табличке. Только имя.
– Тебе срочно надо выбираться.
– Слушай, почему подлодка?
– Потому что это мой кошмар тоже. Но я долго помогать не смогу, как раньше, сегодня моя последняя ночь, завтра меня повесят солдаты Архипелага. Поймали меня. Тебе надо выбираться. Иначе ты захлебнёшься. Купчая уже составлена. Осталось подписать и всё, – пока Мартин говорил, моряк заметил, что его шланг не подведён к шлему. Он попытался поправить шланг, но Мартин нетерпеливо отмахнулся.
– Купчая? – переспросил моряк, но тут к нему подбежали матросы, оттеснив растворяющегося Мартина, который исчезал с чьим-то грубым «Wake Up!», и губы его в последний миг были вылеплены в такое хорошо знакомое слово, в главное слово, в его слово, а матросы стали требовать, чтобы моряк прочёл выбитое на табличке последнего костюма, трясли за локти и плечи, и шею:
– Имя, скажи нам имя.
На последнем костюме тоже не было года, а имя не удавалось прочесть, как ни подставляли его всей командой под тусклый свет последних гаснущих керосиновых ламп, что держали над головами, так как вода была уже у подбородков, и все кричали:
– Ну вспомни, вспомни же, мы без тебя не уйдём, мы команда.
И вдруг кто-то крикнул истошно, громко, совсем не по-матросски:
– Помогите! Помогите! Убивают! – моряк оглянулся, голос шёл из-за стены трюма, в которую так недавно все барабанили, он кинулся к ней, плывя, спотыкаясь, глотая солёную воду, выскальзывая из шершавых мозолистых рук команды, что пыталась его ухватить, а голос был всё громче и громче, и от него разорвалась обшивка борта, и вода сшибающим потоком ринулась в трюм. А в расширяющейся дыре моряк увидел мутную и размазанную стеной соли комнату, свою комнату, потолок, свет из окна, но всё стало стягиваться в воронку, пока голос извне не разорвал её:
– Помогите! Убивают.
Моряк видел комнату, но перед глазами были только губы Мартина.
«Альберто. Меня зовут Альберто».
Глава 69. Аврора и ночь
– … Ну, свадьба в полдень, все дела, венки в море, а она счастлива: простая прачка да за господина выскочила. Родители, конечно, сначала немного того были, ну как, мол, наша Сара да за такого господина, тем более, он жену бросил из-за неё. Нехорошо как-то. На работе все завидуют, шепчутся, козни строят. А она не замечает, счастлива. Он ей, ты, мол, никогда больше стирать не будешь, руки у тебя, значит, такие красивые-нежные, ими только детей ласкать да веером обмахиваться. Даже служанку наняли, чтобы Сара ничего не делала по дому, значит, сама. Родители тут, конечно, конкретно того, но уже в положительном смысле, мол, нашу Сару, как принцессу, на руках носят. С работы ушла, все эти сучки-прачки шипели от злости, как сковородки под плевком, ага. Сама ничего не делает, всё служанка за неё, пешком не ходит – рикшу ловит, всё платья да наряды разные носит, ух! Господин её задаривал, да. Ну, Сара вся так расцвела, распрямилась, вальяжная такая стала, даже гордая немного, со мной, например, здороваться перестала, кивнёт лишь из коляски еле заметно, но я её не виню, ясно дело, она теперь госпожа, на её месте другая и кивать бы не стала, я б вот не стала, например, а она кивнула, и на том спасибо. И вот, возвращается она домой однажды, а господин ейный служанку на кухне к столу прижал, юбки задрал и вот-вот ей того, устроит Вечный Полдень, кхе-кхе. Оказалась, значит, Сара, в той же ситуации, что и жена господина когда-то, только тот тогда Сару в ванной комнате шпилил, а тут служанку на кухне собрался. Но Сара – не госпожа какая, чтобы в обморок падать, как та. Не растерялась она, хоть в нарядах щеголяла да веерами махала. Как половник схватит да как пойдёт без разбору – то его, то её, с размаху и без жалости, по всем срамным местам. Чем кончилось, не знаю, знаю только, что служанку выгнали с вещами на улицу – это факт. И что нарядов у Сары в следующий месяц было в разы больше – тоже факт. И, кстати, наняли они престарелого слугу потом, чтобы чего не случилось. Так что у господина теперь выбор не велик, либо свою госпожу прачку, либо старичка-слугу.
Все в лавке хохотали над рассказом одной из цветочниц.
– Главное – прийти вовремя, ага, – подхватила какая-то из служанок.
Аврора отвела взгляд.
Она сидела одна за огромным столом в середине главной залы цветочной лавки. Аврора смотрела в большие пыльные окна, уже обескровленные ушедшим закатом, заполняющиеся синим, как трюм тонущего корабля. На столе были кем-то забыты ножницы, извилистый путь верёвки и несколько лепестков. Аврора сидела за столом и смотрела в окна. Перед ней на столе лежал узел в рамке.
Рабочий день давно кончился, Аврора связала последний букет, обрезала верёвку, её израненные кисти в сорванных мозолях лежали пульсирующим клубком змей. Аврора не думала о них. Аврора сидела за столом и смотрела в окна.
Рабочий день кончился, сумерки, выдавив стекло, заполняли комнату. Слуги зажгли керосиновые лампы, накормили лепестками пряных цветов светлячков в колбах светильников, развесили их под потолком, и этот пока неверный свет очертил контур наступающей ночи, словно признав её существование.
Слуги в доме Розы, давно приготовив ужин госпоже и обслужив её роскошную трапезу, ловко подхватывали оброненное кружево салфеток, учтиво брали Розу под руки, вели по круговерти ступенек в нежность спален, шёлк простыней. Она же, жеманно отдавшись привычной опеке, на ходу успевала выбрать того или ту из ведущих, кто разделит с ней первый час ночи.
Остальные ужинали на тесной кухне, курили дешёвый табак, другие травы, жгли благовония, закручивая орнаменты запахов и дыма в туго сплетённое марево ночного воздуха. Смуглые юноши и девушки жевали бетель, что-то весело рассказывали на своих странных языках, с гортанным привкусом. И вдруг, запрокинув чёрные кудрявые головы, обнажив белые зубы в окровавленных дёснах – хохотали.
Кто-то из слуг ушёл ночевать в город, большинство же не имели своего жилья, да и утром работа начиналась с самого рассвета, потому устраивались спать прямо здесь. Тем более, город сегодня был неприветлив, гудел рассерженно и зло.
Комнат для слуг не хватало, они расстилали циновки в главной зале. Ночь трепетала бахромой платья на улице, в проносящихся за окном факелах. Город был смят вечерним столкновением на площади, но отступать не желал. Злость, отброшенная от Здания сама в себя, кипела в городе, оборачиваясь против улиц и витрин. Ночь не владела городом, как бы она ни хотела в это верить.
Нужно было быть начеку.