Глава 9. Положение общин сестер милосердия в начале XX века.
Структура управления общиной, согласно Нормальному уставу РОКК 1903 года. 1а.- Комитет общины. 1б.- Попечительный совет. 1в.- Сестры милосердия. 1г.- Содержание сестер и получение ими жалования. 1д.- Отпуска сестер в военное время. 1е.- Пенсии сестер. 2- Общее состояние общин в начале XX века под контролем РОКК. 3.- Критическое положение сестер в общинах в начале XX века. 4.- Социальное обеспечение сестер и условия их работы. 5.- Финансовое состояние общин. 6.- Марфо-Мариинская обитель милосердия. 7.- Попытки восстановления чина диаконисс в России. 8.- Мнение Елизаветы Федоровны о восстановлении служения диаконисс. 9.- Судьба Марфо-Мариинской обители.
1.Все общины сестер милосердия в начале XX века находились в ведении Общества Красного Креста под покровительством овдовевшей императрицы Марии Федоровны, супруги Александра III и матери Николая II. Их деятельность регламентировалась Общим уставом общин Красного Креста, утвержденным в 1903 г.[502] Появление нового, обязательного для всех устава свидетельствовало о стремлении Общества Красного Креста унифицировать общую структуру и систему управления российских общин. Поэтому имеет смысл его рассмотреть подробно.
1а. Во главе общины стоял Комитет, занимавшийся управлением, а также внутренним устройством общины и ее учреждений, в его задачи входило и изыскание необходимых для этого средств (§ 11). Сотрудники Комитета, куда в числе прочих действительных членов входили благотворители, внесшие единовременно не менее двух тысяч рублей на развитие общины (§ 14), утверждали свой собственный состав, отчеты общины, денежные сметы, выбирали ревизионную комиссию, занимавшуюся проверкой общинного делопроизводства, имущества и т. д. (§ 17).
1б. Следующей инстанцией в управлении общиной являлся Попечительный совет, избиравшийся на общем собрании Комитета. Его возглавляла попечительница общины, она же председательница Комитета и непременный член местного управления Красного Креста. Попечительный совет являлся непосредственным центром руководства общины, в него входили обязательные члены: помощник попечительницы, главный врач, священник, сестра-настоятельница, казначей, уполномоченный член местного управления РОКК (§ 18, 20, 27). Попечительный совет сам избирал своих членов, поскольку ежегодно примерно четвертая часть его состава должна была обновляться. Например, попечительница и ее товарищ назначались на три года — по истечении срока они вновь должны переизбираться (§ 25). Совет занимался решением вопросов, связанных с хозяйственной частью, функционированием лечебных заведений, устанавливал плату с приходящих больных и т. д. (§ 23).
Попечительница ведала исключительно внутренним распорядком и бытом сестер; она с одобрения Попечительного совета из числа сестер милосердия назначала сестру-настоятельницу, вместе с которой вырабатывала инструкции и правила общежития для сестер. Она же решала вопросы относительно приема испытуемых и увольнения в отпуск, а также избрания старших сестер (§ 26, 29).
Старшие сестры назначались в общинах, где имелось много сестер, из наиболее опытных и достойных. Они ведали определенными направлениями деятельности общины: например, старшая по аптеке, хозяйству или лечебному заведению. Старшие сестры являлись помощницами настоятельницы и находились в полном ее подчинении (§ 49). При командировании сестер группами во время войны в военные лазареты или в мирное время — в другие больницы старшие сестры становились во главе отряда (§ 50).
Главный врач руководил лечебными заведениями общины, ведал теоретической и практической подготовкой сестер, а также следил за их здоровьем. Кроме того, врач получал право приглашать на помощь ординаторов и консультантов (§ 28). Следует заметить, что священник, как и другие члены Попечительского совета, занимал выборную должность, а функции его в Уставе подробно не оговаривались.
1в. В сестры милосердия принимались девицы и вдовы всех сословий от 18 до 40 лет христианского вероисповедания, вполне здоровые и грамотные. Замужние женщины могли стать сестрами лишь в небольших провинциальных общинах, где не хватало работников, и только с разрешения мужей[503] — в столичных организациях женщины обязывались хранить безбрачие. При поступлении предпочтение оказывалось “наиболее развитым в умственном и нравственном отношениях” (§ 35). Желающие вступить в общину обращались к сестре-настоятельнице с документами: метрическим свидетельством (свидетельство о рождении), видом на жительство (прописка), документом об образовании, если таковой имелся. Несовершеннолетние должны были предъявлять письменное разрешение родителей. Все перечисленные бумаги хранились в общине до тех пор, пока женщина в ней трудилась, и выдавались на руки, только если сестра увольнялась (§ 36).
Вновь пришедшие, освидетельствованные врачом и признанные годными к службе по всем статьям, принимались в общину на правах испытуемых. Проверочный срок не должен был быть меньше одного года. В этот период сестра проходила обучение под руководством главного врача и настоятельницы, вместе с тем испытывались нравственные качества будущей сестры (§ 39). Практические занятия назначались в больницах, аптеке или лечебных учреждениях, с которыми у общины существовала договоренность (§ 40). По окончании курса подготовки испытуемая подвергалась экзамену по программе Главного управления РОКК (§ 41) и затем утверждалась в новом звании Попечительным советом. Женщине выдавалось свидетельство, подтверждавшее ее статус сестры милосердия, а в заведенный на нее послужной список (трудовую книжку) вносилась соответствующая пометка. Это удостоверение хранилось в общине, пока сестра в ней работала, поскольку искомое звание окончательно присваивалось лишь после двух лет службы в общине (§ 42, 63).
Сестры были обязаны беспрекословно подчиняться попечительнице, сестре-настоятельнице и главному врачу, ухаживать за больными “с любовью и кротостью и не брезгуя неразрывно связанной с этим делом черной работой” (§ 43). Сестры Красного Креста носили шерстяное или холщевое платье серого или коричневого цвета с большим нагрудным знаком красного креста, а на левом рукаве — повязку с таким же знаком, но меньшего размера. За незаконное ношение этой формы предусматривались наказания в виде штрафа и даже ареста до трех месяцев[504]. Цвет одежды, впрочем, мог быть различным: крестовоздвиженские сестры носили коричневые платья, члены Никольской общины — синие, Иверской — почти черные, Марфо-Мариинской — белые. Эскиз для формы сестер последней обители был по специальному заказу выполнен Нестеровым.
1г. В уставе отмечалось, что “служение сестры милосердия безвозмездно”, поскольку “бескорыстие является первым условием ее христианского служения” (§ 44). Сестры, прослужившие в общине пять лет, удостаивались Попечительным советом особого знака отличия и дипломом на него — ранее их называли крестовыми (§ 45). И испытуемые и сестры находились на полном обеспечении общины, предоставлявшей помещение, стол, одежду и деньги на мелкие расходы (§ 46). При командировках сестер плата за их службу поступала непосредственно в общину, которая по-прежнему обеспечивала содержание женщин на период их работы в другом месте (§ 47). Частные лица при уходе за ними сестер на дому платили непосредственно общине — сами сестры не могли принимать ни вознаграждение, ни подарки. У неимущих больных сестры с разрешения настоятельницы имели право работать бесплатно (§ 48).
Впрочем, как говорилось выше, в период военных действий сестры могли получать жалование. В частности, согласно правилам, утвержденным уже в разгар Первой мировой войны, в 1915 году, в начале военной командировки им выдавались так называемые “подъемные” деньги от 50 до 150 рублей (в зависимости от удаленности общины от театра войны) на необходимые расходы в первое время[505]. Постоянное жалование состояло из 40 рублей в месяц, помимо казенного содержания, то есть в эту сумму не включалась стоимость жилья и пропитания[506]. Если сестре не предоставлялось государственное довольствие, она получала суточные деньги: два рубля в день[507].
1д. В период войны любые перемещения сестер из одного пункта в другой допускались лишь с разрешения Главного управления РОКК. Отпуск до семи дней в период командировки мог предоставляться сестре ее старшим врачом или непосредственным начальником ее отряда, до одного месяца — с разрешения главноуполномоченного, а более одного месяца — с разрешения Главного управления РОКК[508]. При этом предусматривалась регулярная смена сестер в тех лечебных заведениях, куда они командировались, чтобы, с одной стороны, все члены общины могли ознакомиться с условиями и требованиями военных и иных лечебных заведений, а с другой, дабы сестры не утратили духовной связи со своей организацией и не отвыкли от ее строя (§ 53).
1е. Пенсии выплачивались из Государственного казначейства или престарелым или уволенным по причине расстроенного здоровья сестрам, проработавшим не менее пятнадцати лет (§ 56). Наиболее заслуженные, потерявшие здоровье на службе, могли быть приняты на свободные места в богадельни Красного Креста или приюты при своих общинах, если таковые имелись (§ 58). Пенсии проработавшим 25 лет назначались в 200 рублей в год (примерно 16,6 руб. в месяц), а прослужившим 15 лет — 150 рублей в год (12,5 руб. в месяц). Выплата пенсии прекращалась в том случае, если женщина поступала на государственную службу[509]. Испытуемые имели право в любой момент покинуть общину — штатные же сестры были обязаны предупреждать о своем уходе, по крайней мере, за два месяца перед уходом (§ 60). Покинувшие общину по своему желанию, если не переводились в другую, зачислялись в запас, но обязательно сообщали о переменах места жительства. Заштатные сестры в период стихийных бедствий, военных действий или экстремальных ситуаций по собственному желанию могли принять участие в помощи больным в составе отрядов Красного Креста (§ 61).
 |
Община сестер милосердия РОКК
 |
КОМИТЕТ
Члены: члены-сотрудники, безвозмездно работающие в комитете; почетные члены; члены РОКК; благотворители
 |
Председатель: попечительница общины
 |
ПОПЕЧИТЕЛЬНЫЙ СОВЕТ
Члены: главный врач, священник, сестра-настоятельница, казначей, уполномоченный от РОКК
 |
СЕСТРА-НАСТОЯТЕЛЬНИЦА
 |
СТАРШИЕ СЕСТРЫ
 |
СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ
2.Таким образом, к началу двадцатого века общины сестер милосердия в своем развитии достигли определенного рубежа. Все они, как выше было сказано, входили в состав Общества Красного Креста, которое основывалось, в первую очередь, на началах гуманно-патриотических и уже затем — христианских. Православие не было обязательной религией для его членов уже хотя бы потому, что в ведении РОКК состояли сестры Евангелического госпиталя, небольшие отряды американских (25 человек), английских (4 человека) и японских сестер (7 человек), находившиеся в соответствующих лазаретах Петрограда[510]. Уход за больными становится особой профессией, оторванной от религиозной основы, каковая являлась стержнем первых российских общин. Очевидно, что в крупных общинах священники не сыграли такой же определяющей роли, как, например, главные врачи — да и при особом желании не могли этого сделать, поскольку их деятельность втискивалась в определенную должностную нишу, за пределы которой нельзя было выйти. Уже само по себе нелепо, что священник в Попечительном совете являлся лицом выборным, и по решению членов совета его можно было сместить.
С другой стороны, в начале XX века, несмотря на открытие нескольких женских институтов, доступ к высшему медицинскому образованию для женщин оставался закрытым по причине малых наборов, высоких требований на вступительных экзаменах, платы за обучение и т. п. Таким образом, общины становились единственными массовыми организациями, в которых готовился средний медицинский персонал. А поскольку Красный Крест и военное ведомство никак не являлись церковными учреждениями, обе организации предъявляли общинам единственное требование: готовить профессиональных и дисциплинированных медицинских сестер — сам принцип общинности утратил свой глубокий исконный смысл, более того, стал сдерживать развитие среднего медицинского образования. К началу XX века общинная структура изжила себя и выродилась, так как религиозные начала, цементировавшее общину как духовный организм, были выхолощены и подменены идеями гуманитарными. Одна из сестер писала: “Само слово «община» включает в себя идею того, что в таком учреждении все члены объединены чем-то равно дорогим для всех, и это нечто, плотно связующее людей и заставляющее их своей родной семье предпочесть семью духовную, есть и будет религиозная идея”[511]. При ее отсутствии все рушится.
3.В общинах сестры оказывались фактически бесправными, так как были обязаны соблюдать полумонашеское послушание настоятельнице; они лишались документов на время пребывания в общине, в мирное время не получали жалования, не имели права выходить замуж, им полагались мизерные пенсии, выплачивавшиеся за выслугу лет, а не по достижении определенного возраста, то есть сестра могла получать минимальное пенсионное пособие и с 33 лет и с 55: в зависимости от возраста, в каком вступила в общину. Кроме того, пенсии полагались лишь тем, кто делал регулярные выплаты в пенсионный фонд, что, между прочим, в Нормальном уставе не оговаривалось. Тем же, кому посчастливилось попасть в богадельню, по словам одной сестры, оставалось “в лучшем случае на старости лет с утраченным здоровьем и разбитыми нервами делить комнату с одной или двумя такими же усталыми и раздражительными, как она, старушками”, ей иногда и не знакомыми[512].
4.Система социального обеспечения подробно разработана не была, поэтому многое зависело от самих общин в тех случаях, например, когда сестра теряла трудоспособность раньше необходимой для пенсии выслуги лет. Например, в Крестовоздвиженской организации крестовой сестре после двадцати лет службы полагалась пенсия 15 рублей в месяц, и то после освидетельствования врачей. Потерявшие здоровье ранее могли получать пособие, но в размерах, установленных общинным комитетом (§ 31)[513], причем крестовые сестры на покое имели право или на эти 15 рублей, или на содержание в общине без выдачи денежного пособия (§ 30). В московской Владычне-Покровской общине пенсионерки получали содержание после многолетнего служения, но о преждевременно потерявших здоровье речи не было[514]. Аналогично складывалась ситуация и в Александровской общине[515].
Условия же работы сестер в больницах даже не в военных условиях были такие, что встречались сестры к тридцати пяти годам уже сгорбленные и поседевшие. Одна женщина вспоминала об отделении, в котором работала такая труженица: в течение суток сестра не могла покинуть отделения, с одной стороны от ее постели, где она недолго отдыхала, лежал умирающий, от которого шел смрадный запах, а с другой — второго больного рвало гнойной рвотой[516]. Проработать в подобных условиях 15 лет могли лишь весьма выносливые люди. Кроме того, большинство сестер начала века прошли через Русско-японскую войну — два года в походных условиях не могли не сказаться на их здоровье и внутреннем состоянии. Естественно, многие заболевали хроническими болезнями раньше срока, установленного уставом для получения пенсии. Был случай, когда сестра чахоточного отделения в результате многочисленных трудов оказалась неизлечимо больной, а община отказалась ее содержать. Одинокая и без средств, она пришла за помощью к знакомым сестрам и те собрали что могли, отправив ее к знакомой фельдшерице. Но сестра, видимо, не найдя ее, через несколько дней утопилась[517].
В ряде служебных дел сестер Иверской общины можно встретить отношения в Главное управление РОКК с просьбой назначить пенсию ранее положенного срока или увеличить ее. Например, сестра М. П. Альгина, прослужившая лишь 10 лет, но после Русско-турецкой войны страдавшая кровохарканием при туберкулезе легких и хроническом аппендиците и язве желудка. Главным управлением была назначена пенсия в 60 рублей в год, позднее увеличенная на 34 рубля, — сумма, для серьезного лечения явно не достаточная[518]. Сестре А. Ф. Виноградовой, участнице экспедиции на Дальний Восток, в результате того, что ей не было выдано удостоверение на звание сестры милосердия по установленной форме, не были зачтены 13 лет службы в Покровской общине до поступления в Иверскую, в результате чего она, к 1907 году проработав 20 лет, лишалась права на получение пенсии[519]. Сестра Н. М. Калакуцкая, прошедшая греко-турецкую войну 1897 г., заслужившая две медали, после восьми лет службы начала страдать истерио-неврастенией, не излечимой по диагнозу врачей. В 1903 г. она была уволена с назначением пенсии 54 рубля в год. После продолжительной бумажной волокиты эта пенсия была увеличена лишь на семь рублей[520]. Сестра С. М. Андронова проработала 13 лет, прошла Русско-турецкую войну, перенеся сыпной и брюшной тиф, Русско-японскую, заболев ревматизмом, а в 1908 году (в 90-е годы она выходила в запас) ко всему прочему прибавился порок сердца. Главное управление отклонило просьбу сестры увеличить назначенное ей пособие 100 рублей в год, поскольку “новых оснований для ходатайства об увеличении пенсии не имеется”[521]. Все названные сестры Иверской общины за время своей службы, правда, в течение небольшого срока, делали выплаты в пенсионный фонд. “Мы нужны, пока мы здоровы, — восклицала одна сестра, — а больные мы никому не нужны”[522].
Равным образом, отпуска по домашним обстоятельствам сестрам милосердия в военное время не оплачивались[523], а отпуск по болезни возмещался в размере половины жалования и то только в течение четырех месяцев[524]. О том, насколько это были мизерные деньги, свидетельствует история сестры, которая, вымотавшись в чахоточном отделении, подала прошение об отпуске, каковой и был ей предоставлен, но за месяц будущего отдыха было уплачено 10 рублей 50 копеек — сумма, на которую было невозможно съездить домой. Эта женщина долго плакала[525].
Естественно, представляя себе подобное будущее, молодежь бежала из общин, в результате чего возникала естественная текучесть кадров. Кроме того, получить работу по специальности вне Красного Креста и общины, в которой, кроме того, надо еще два года проработать до получения необходимого документа, в условиях России того времени без протекции было нереально. Таким образом, не подчинившись этим формальным, именно формальным, полумонашеским условиям, получить элементарное медицинское образование, оказывалось невозможным.
Согласно § 54 Нормального устава, “сестры милосердия и испытуемые общины живут в общем помещении”. Это значит, что три-четыре сестры в течение двух лет постоянно должны были находиться в одной и той же комнате. А если они не сходились характерами, в редкие часы отдыха вместе им становилось невыносимо. Патронессы, заходя в такую комнату, говорили: “Ах, какая большая, светлая комната, здесь хорошо!” Им, по словам жившей здесь сестры, “и в голову не приходило, что хорошо быть не может тому, кто ни одной минуты не остается один, кто после тяжелого дня ухода за больными не имеет возможности собрать свои мысли, урегулировать нервы”. Умывальник при этом стоял в углу общего коридора — с несколькими кранами над одним тазом, — в результате чего по утрам всегда возникали шум и толкотня, когда одна сестра, умываясь, задерживала других. Если к этому добавить скудную однообразную еду, вполне понятно, что “постоянный ропот, недовольство обстановкой слышались в разговорах” сестер между собой, но “страх за будущее заставлял примириться и жить изо дня в день”[526].
К чему это могло, в конечном счете, привести? В общины шли либо молодые энтузиасты, — но таких оказывалось крайне мало, — либо люди, у которых из-за бедственного материального положения не было другого выхода: женщины из семей мелких чиновников, обедневших дворян, даже крестьян, подчас не образованные. Типичный случай представляли собой послужные списки сестер Иверской общины, где в графах об образовании и материальном положении стояла запись: “Образование домашнее, никаких свидетельств по образованию не имеет”, “Кроме получаемого от общины содержания, никаких средств не имеет”[527].
Интерес к этой профессии у обеспеченных слоев российского общества и интеллигенции просыпался лишь в тот момент, когда в военный период образ сестры окутывался дымкой патриотической романтики — тогда-то и появлялось много волонтерок. С одной стороны, они действительно оказывали значительное влияние на штатных сестер, от которых в мирное время требовалось жесткое подчинение начальству, а в военный период, наоборот, — самостоятельность и инициатива; перестроиться сразу даже психологически было крайне тяжело. С другой стороны, приток в женские организации большого числа людей в военное время не способствовал целесообразному устройству общин, а только подрывал его. Кроме того, обилие добровольцев в общинах опять же являлось следствием формальной необходимости отработать положенный срок с целью поскорее попасть на фронт[528].
В мирное же время иначе как через общину стать сестрой было невозможно, поэтому в женские организации часто шли женщины, заведомо не согласные с подобными условиями работы и готовые их нарушить. Например, некоторые признавали для себя нормой вознаграждение за уход в частных домах. После Русско-японской войны почти никто из сестер не вернул в общины денежные остатки от сумм, выделенных на их снаряжение, а отдавшие сделали это, повинуясь жесткому предписанию. Многие только выжидали случая, чтобы променять свой труд на более продуктивную в материальном отношении деятельность, считая общины и Красный Крест учреждениями, где эксплуатируется их труд, как с горечью писала одна сестра: “...Большинство... не приняло правила безвозмездности своего служения как справедливое и законное, а подчинилось ему как неизбежному...”[529]
5.С другой стороны, бедственное финансовое положение общин следует объяснять и отсутствием регулярного государственного финансирования. Такое положение фиксировалось и Нормальным уставом, в котором говорилось, что средства общин складываются из взносов членов Комитета, кружечных сборов, пожертвований, процентов с капиталов общины и ее лечебных заведений (если капиталы имеются), плата за службу сестер вне общины и за лечение больных, единовременные или постоянные пособия от Общества Красного Креста, правительства, города или земства, доходы от гуляний, концертов, базаров, лотерей и т. д. (§ 64). Само по себе довольно грустно представлять организацию помощи больным, которая для собственного обеспечения устраивает гуляния, лотереи и кружечные сборы. Особой статьей доходов в данном перечне являлась плата за лечение больных, которая в ряде общин вынужденно была довольно высокой. Например, в московской Александровской общине за обычных больных бралась плата 25 рублей в месяц, за неизлечимых соматических — 25, за умалишенных — 50[530]. Плата вносилась вперед, а в случае неплатежа больница имела право принудительно взыскивать деньги с обязавшихся платить. Ежегодное поступление за лечение, таким образом, составляло около 30 тысяч рублей[531]. В Иверской общине за место в общей палате в месяц бралось 75 рублей, а в отдельной — 150. Можно напомнить, что именно в такую сумму (150 рублей) определялась годовая пенсия сестры, проработавшей 15 лет. Впрочем, в общине имелись и бесплатные койки для бедных[532]. Подобная ситуация, имела место не во всех общинах, — например, в Покровской никакая плата за лечение не взималась, — однако очевидно, что платное лечение для многих оказывалось недоступным и не могло быть рассчитано даже на среднего обывателя.
В связи с вышесказанным становятся вполне понятными слова одной сестры, наблюдавшей подобную ситуацию в течение ряда лет: “Красно-крестные общины несомненно идут к упадку и, к сожалению, нравственный упадок, по-видимому, наступит раньше материального, и с собою по этому пути они могут увлечь те учреждения, которым вначале так старались подражать”[533]. В какой-то мере сбылось предсказание Пирогова о том, что сестра милосердия должна быть не православной монахиней, а женщиной с практическим рассудком и хорошим техническим образованием — только чувствительное сердце при отсутствии нравственной основы сохранить оказывалось невозможным.
6.Именно поэтому столь симптоматичным стало основание Марфо-Мариинской обители, которая представляла собой не просто организацию по уходу за больными, а целое явление, подведшее итог краткому периоду существования в России общин сестер милосердия, — плодом, созревшим в эпоху, когда начался их упадок. И появление такой личности, как великая княгиня Елизавета Федоровна, воплотившей в себе лучшие черты и добродетели безвестных тружениц серых будней, тоже не случайно. Можно сказать, что великая княгиня — собирательный образ, созданный сестрами предшествующего времени, поскольку было бы исторически несправедливым, если бы общины сестер не породили своей собственной святой.
Устав Марфо-Мариинской обители утвержден в 1908 г., а затем еще дважды: в 1911 и 1914 г. В 1908 году по проекту архитектора Щусева стал строиться храм Покрова на Большой Ордынке (Большая Ордынка, 34а). Сама обитель открылась 10 февраля 1909 г. А уже в апреле Елизавета Федоровна отправила императору Николаю II письмо с первым рассказом о новом учреждении: “В двух словах о том, как проходит наш день: утром мы вместе молимся, одна из сестер читает в церкви в полвосьмого; в восемь часы и обедня, кто свободен, идет на службу, остальные же ухаживают за больными, или шьют, или еще что... У нас немного больных, так как мы берем пациентов, чтобы на практике учиться лечить разные случаи, о которых идет речь в лекциях докторов, и для начала взяли только легких /больных/, сейчас уже все более и более трудные /случаи/, но, слава Богу, больница наша просторная, светлая, сестры очень преданы своему делу, и больные прекрасно идут на поправку. В полпервого сестры... садятся обедать, а я ем у себя одна — это мне по душе, и, кроме того, я нахожу, что, несмотря на общежитие, некоторая дистанция все же должна быть. В посты, по средам и пятницам у нас подается постное, в другое время сестры едят мясо, молоко, яйца и т. д. Я уже несколько лет не ем мяса, как ты знаешь, у меня все тот же вегетарианский режим, но те, кто к этому не привык, должны есть мясо, особенно при тяжелой работе. Я касаюсь таких подробностей, потому что людям интересно, как я живу в обители, они не видят нашей жизни и строят догадки, часто совершенно ошибочные; воображение работает, и многие думают, что мы живем на хлебе, воде и каше, суровее, чем в монастыре, — «какая же тяжелая у них жизнь», — тогда как она всего лишь простая и здоровая. Спим по восемь часов, если кто не засиживается позже положенного; у нас хорошие кровати и чудесные комнатки с яркими обоями и летней /плетеной/ мебелью. Мои комнаты большие, просторные, светлые, уютные, тоже какие-то летние, все, кто у меня были, в восторге от них. Мой дом стоит отдельно, потом больница с домовой церковью, дальше дом докторов и лазарет для солдат, и еще дом батюшки = 4 дома.
После обеда некоторые выходят подышать воздухом, потом /все/ заняты делом; чай подается в четыре, ужин в полвосьмого, потом вечерние молитвы в моей молельной. Спать в 10.
Теперь о лекциях: три раза в неделю /читает/ батюшка (отец Митрофаний Сребрянский. — А. П.), три раза — доктора, между лекциями сестры читают или готовятся. Пока у них медицинская практика только в больнице; я их посылаю по домам к бедным лишь для того, чтобы собрать сведения /о больных/ в различных случаях. Понимаешь, сначала они должны выучиться”[534].
Елизавете Федоровне задачи новой обители представлялись более широкими, чем традиционный уход за больными, что видно из отчета за 1910 год. “Увеличение сестер обители и сотрудниц и окончание многими сестрами медицинских занятий дали возможность помимо обслуживания амбулаторий, больниц (при обители и в убежище чахоточных) и аптеки еще приступить к посещению сестрами больных и бедных на местах их жительства, равно расширить педагогическое дело и открыть питательный пункт для крайне нуждающихся семейств. Все эти виды благотворительности возникли при обители сами собой из тех просьб о помощи, с надеждой на которую ежедневно обращаются в обитель бедные, больные и беспомощные. Эти просьбы требовали и требуют одних посетить на местах их жительства, чтобы воочию видеть размер нужды и определить потребную помощь, других лечить и кормить, третьих спасать из той ужасной обстановки, среди которой они очутились, дабы дать возможность нравственно окрепнуть и поучиться элементарной грамотности и тому, что должно знать каждому православному христианину. Приходя с посильной помощью этой нужде, обитель постепенно открывала и расширяла служение больничное, школьное и миссионерское, если позволительно так выразиться, разумея под ним то служение святой Церкви, которое несут сестры при посещении домов... не ради лицезрения чужой бедности, иногда вопиющей и ужасной, а ради желания утешить и обласкать чем можно по-братски, по-христиански бедного, больного и беспомощного ради примера святых жен-мироносиц и святых подвижниц-диаконисс, которые шли сами к страждущим и заблуждающимся, неся им радость святого благовестия... В одной только Москве насчитывается до 100 тысяч семейств бедняков и до 40 тысяч детей, нуждающихся в общественном призрении... Поэтому посещение сестер принимает само собой характер внутренней миссии, на каковую сестры и посвятили себя, произнесши обеты служения Господу и святой Церкви, ибо, нашедши погибающую душу, послужить спасению ее есть великое дело христианского милосердия и истинный образ ее”[535]. Таким образом, деятельность обители явно выходила за рамки, установленные Красным Крестом для общин сестер милосердия. Более того, Елизавета Федоровна явно стремилась провести жесткую грань между своей обителью и другими общинами. “В самом деле, — писала она, — при виде сестры милосердия, носящей на груди крест, конечно, всякий христианин должен думать, что это сестра обетная, посвященная Богу, Божий человек, о чем так ярко говорит крест на груди. Но что же думать нужно, когда этому же христианину приходится видеть японку-язычницу с крестом сестры милосердия на груди, ужели и она служительница и дева Христова? Или что думать, когда среди нашей общественной жизни видим сестру милосердия, после своих дневных трудов снявшую форму и крест и веселящуюся на балах, в театрах и других зрелищах? Очевидно, что в самой организации «общин милосердия» лежит причина, что обет, молитва и церковь здесь дело личной настроенности руководящих и сестер, но не самого устроения жизни, как, например, иноческого чина.
Далее, управление внутренней и внешней деятельностью этих Общин сестер милосердия не зависит от Церкви, ее контроля и не направляется в должной мере в духе церковности. Если же, при этом, принять во внимание, что организация Красного Креста есть организация всемирная, то понятно, что благотворительность через Общины сестер милосердия нисколько не обязывается быть выражением духа Православной Церкви. В связи с этим понятно, что в этих организациях вся сила полагается в практических занятиях по уходу за больными и прочих видах благотворения, мало сознавая истину учения Христа Спасителя о недугах греховных, как причинах недугов телесных и всякого страдания и зла. По этой же причине забыт и путь истинных врачей в подвигах святых целителей и истинных сестер милосердия, явленный в диаконисском служении”[536].
Из вышесказанного видно, что Елизавета Федоровна начинает рассматривать деятельность сестер обители как восстановленную форму церковного служения женщин в Православной церкви — служения диаконисс. Собственно, на это косвенно указывал и новый чин поставления настоятельницы обители, при совершении которого 9 апреля 1910 г. Елизавета Федоровна упоминала имена первых диаконисс: “Обещаюся, в чесом да поможет мне Господь наш Иисус Христос, Его Пречистая Матерь, Святые жены Марфа и Мария, Фива и Олимпиада, вси сии святии Божии человецы и Ангел мой хранитель”[537]. Один из очевидцев посвящения великой княгини сделал следующую запись в своем дневнике: “На малом входе с Евангелием протодиакон храма Христа Спасителя подвел великую княгиню к алтарю. Положив три земных поклона, великая княгиня подошла к митрополиту Владимиру и на его вопрос дала обет управлять Обителью милосердия в духе Православной церкви до конца дней своей жизни.
Митрополит, сняв с великой княгини крест и покрывало сестры, прочитал особую молитву и, возложив на нее настоятельский крест и покрывало, провозгласил «аксиос» (достойная)[538]. Этим обряд окончился”[539]. В дальнейшем великая княгиня часто называла себя почти монахиней, возможно, она даже приняла тайный постриг[540] — современники же в просторечье так и называли сестер обители диакониссами[541].
7.В Русской Православной Церкви диаконисс никогда не было, хотя Е. Голубинский и выдвинул гипотезу о том, что в домонгольской Руси они существовали, а их преемницами стали появившиеся в XII веке просфорни, женщины, пекшие просфоры[542]. В XIX веке в России, как и в западных странах, были предприняты попытки возродить чин диаконисс. Архимандрит Макарий Глухарев, сибирский миссионер, видел в этих женщинах катехизаторов, проводниц религиозных и культурных начал в инородческую среду. Митрополит Филарет, сочувствовавший этому начинанию, не считал возможным его реализовать без благословения Синода, который в 1839 году проект архимандрита Макария отверг[543].
В 1860 г. петербургский священник Александр Гумилевский по поручению великой княгини Елены Павловны разработал устав для Крестовоздвиженской общины сестер милосердия как для общины православных диаконисс, предлагая сестрам носить через плечо диаконский орарь и ввести их посвящение через рукоположение. Он стремился свести воедино опыт католических сестер милосердия, древних и протестантских диаконисс. Устав также утвержден не был, а отца Александра перевели в другой приход, главным образом, за то, что он называл учреждение сестер милосердия не народным и не православным[544].
На Предсоборном присутствии 1906 г. за возрождение женского чина высказались некоторые епископы, и этот вопрос предварительно был решен в положительном смысле, так что прот. Ф. Успенский даже составил проект “Правил для жизни и деятельности православных диаконисс”[545].
8.В 1911 г. великая княгиня Елизавета Федоровна возбудила в синоде ходатайство о присвоении старшим сестрам Марфо-Мариинской обители звания диаконисс. Синод первоначально дал свое согласие, но потом под влиянием Николая II изменил свое решение. В результате было постановлено сначала на предстоящем Поместном Соборе поставить вопрос о возобновлении женского служения в Православной церкви, а уже потом присваивать сестрам искомое звание[546]. На Соборе 1917–1918 гг. чин диаконисс не восстановили, хотя и было принято определение о расширении деятельности женщин в церкви, согласно которому они получали право участвовать в приходских собраниях и советах, даже входить в благочиннические и епархиальные собрания, а также становиться старостами храмов[547]. Более в России подобный вопрос не поднимался.
Неудача Елизаветы Федоровны во многом связана со сложившейся в Православной церкви традицией, согласно которой основной задачей монашества является не внешняя деятельность, но внутреннее делание. Соединение двух направлений в одно оказывалось реальным лишь для немногих неординарных личностей, поступки которых следует оценивать особо. Великая княгиня это прекрасно понимала, и для нее возрождение чина диаконисс становилось насущно необходимым, чтобы представить обитель “стране как церковную, православную церковную организацию”[548], подчеркивала она. “Это начинание должно занять «определенное место» в Церкви, иначе оно так и будет колебаться и после моей смерти, кто знает, скорее всего, будет преобразовано в монастырь или в светск<ую> «общину»”[549]. Ее предсказание вполне сбылось уже в наше время.
9.А обители действительно оставалось существовать недолго. В сентябре 1917 года Временным правительством были закрыты все общественные организации, однако обитель подобная участь миновала, более того, благодаря вмешательству Н. К. Крупской она оставалась открытой дольше других общин — до 1928 года. После мученической гибели Елизаветы Федоровны в Алапаевске, с мая 1918 года руководство обителью неофициально перешло в руки крестовой сестры Т. А. Голицыной. Она сумела пристроить некоторых сестер в поликлинику районного совета, открытую в помещениях больницы и детского приюта общины, а также в хозрасчетную поликлинику, разместившуюся в амбулатории для бедных. В 1926 году большую часть сестер Марфо-Мариинской обители вывезли из Москвы в Среднюю Азию, а через два года арестовали и Татьяну Голицыну[550].