Глава 20. Судьба резидента
*
Чтобы судьба была к тебе благосклонна, надо иметь хорошую анкету. Многие даже не представляют, сколько в их жизни зависело и зависит от листка бумажки с типовыми вопросами, оказавшегося в руках кадровика. По коротким и безликим ответам «не был, не состоял, не привлекался, окончил, имею степень» кадровик не только досконально узнает ваше прошлое, но и с точностью бабки Ванги предскажет будущее.
У пионера Феди Елисеева будущее предопределялось тремя пунктами: русский, из семьи служащих (папа — инженер, мама — педагог), место рождения и жительства — город Верхоянск. Наведя справки, можно было получить дополнительные установочные данные: дед, проживающий с внуком, — ветеран войск НКВД, по отзывам учительницы, мальчик любит читать книжки «про разведчиков». Казалось бы, кто рискнет вывести пунктир линии жизни для типичного советского школьника?
Но искушенный кадровик военкомата, хмыкнув, поставил карандашом галочку на личном деле призывника Федора Елисеева. Тот был коротко острижен по случаю первой медкомиссии в военкомате и худосочен, как все восьмиклассники, стоял по стойке «смирно» в трусах в цветочек перед столом кадровика, а старый майор уже знал, что парня ждет КГБ. Естественно, кадровик в деталях ничего не знал, но опыт, интуиция плюс наблюдательность и знание человеческой натуры подсказывали, что вероятность ошибки минимальна.
В семье у Феди Елисеева правил дед. Мало ему было поучать, ворчать и устраивать разносы по малейшему поводу, но сил у старика вполне хватало, чтобы держать в ежовых рукавицах двор, партийную организацию при ЖЭКе и районный пункт охраны правопорядка. Отца Федьки дед, перебрав рябиновой настойки, называл выблядком XX съезда за то, что тот отказался продолжить династию чекистов, заделался инженеришкой и вместе с себе подобными очкариками травил на кухнях анекдоты и запивал чаем диссидентские песенки Галича. Мама тихо ненавидела свекра и вслух жалела, что шашка басмача или бандеровская пуля не оставила ее мужа сиротой, вот это был бы, прости, Господи, праздник.
Дед, наткнувшись на холодную стену отчуждения сына и снохи, весь воспитательный задор перенес на внука. Мировоззрение деда со времен армейских политинформаций не изменилось: Сталин оставался полубогом, враги народа, как их ни истребляй, размножались, как тараканы, и не было в жизни почетней занятия, чем служба в органах ВЧК — НКВД — КГБ. Благодаря деду, Федя вырос дисциплинированным и исполнительным полуфабрикатом Системы, к радости учителей и недоумению родителей.
Уже в армии Федя узнал, что дед помер прямо на партсобрании в жэковском подвале. Хоронили ветерана с помпой. Горком вздохнул с облегчением: дед при жизни вел активную переписку со всеми партийными инстанциями, начиная с очередного исторического съезда КПСС и заканчивая комитетом партийного контроля райкома. На радостях сам секретарь горкома Верхоянска вышел с инициативой объявить деда почетным гражданином города. Инициативу поддержали, времена стояли брежневские, звезды, медали и прочая благодать сыпались по случаю очередного юбилея, как горох. Основную роль сыграло то, что в годы войны часть деда, как выяснилось, стояла в заградотряде[34] где-то в районе Малой земли.
Высокие инстанции развили инициативу нижестоящей партийной организации и дали добро на переименование улицы Березовой, что петляла по окраине города, в улицу Федора Елисеева, героического старшины войск НКВД.
О причислении деда к лику святых Федя узнал от ротного замполита. На комсомольском собрании, устроенном по этому поводу, замполит выразил пожелание, чтобы внук не только достойно пронес имя деда, но и стал продолжателем его славных дел.
В армию Федя попал, как все. Из родного Верхоянска у пацана, как у витязя, было три пути: в институт, в армию или в тюрьму. Федя попробовал побежать по асфальтированной дорожке институтского образования, но споткнулся на старте. Экзамены в Ленинградскую лесотехническую академию провалил, но месяца в городе дворцов и белых ночей хватило, чтобы окончательно отмерла пуповина, связывавшая с родным Верхоянском. Повестке из военкомата, поджидавшей его в почтовом ящике, Федя обрадовался, здраво рассудив, что из барачного типа пенатов лучше уйти пыльной армейской грунтовкой, чем тащиться тюремным трактом.
Армия встретила новобранца муштрой, нарядами и дембелями. Но по все тем же анкетным данным часть Феде досталась специальная, обеспечивавшая какой-то секретный кабель связи. Где он проходит и куда ведет, мало кто знал, но дисциплина в казарме была лучше, чем в стройбате. Во всяком случае, вернуться домой инвалидом Феде не светило.
О благородной родословной лопоухого новобранца вслед за замполитом узнал и особист. Такого повода для вербовки, как великий дедушка, опер упускать не стал и зазвал Федю к себе в кабинет.
Для вежливости порасспросил дурно пахнущего новыми сапогами бойца о том, как ему служится, и перешел к сути. Капитан напомнил про анекдоты, что травили молодые в наряде. Чистить картошку их погнали в два часа ночи, в сыром подвале, скупо освещенном мутной лампочкой, никого не было, лишь шестеро первогодков. Но и в полумраке и тишине погреба у капитана имелись свои глаза и уши, на что он прозрачно намекнул, продемонстрировав свою осведомленность.
После краткого обзора международного положения СССР Федору было предложено по мере сил помогать капитану отражать атаки вражьих разведок и пресекать происки местных антисоветчиков. Может ли комсомолец, внук великого человека и любитель книг Юлиана Семенова отказаться от такого предложения? Да ни за что на свете! Особенно если светят некоторые поблажки по службе и гарантия дембельнуться в первой партии.
Но Федя оказался парнем шустрым, да и дед кое-что порассказал, поэтому сразу же уточнил:
— А рекомендацию в Высшую школу КГБ дадите? Капитан от неожиданности даже забыл, что с утра не опохмелился.
— Это надо заслужить, — выдавил он, с трудом заставив тяжелую голову соображать. — И вообще читай устав, салага. С такими вопросами надо обращаться с рапортом к непосредственному командиру. Кто у тебя командир?
— Командир взвода лейтенант Дудин, — отрапортовал рядовой Федя Елисеев.
— Во, знаешь, а шлангом прикидываешься! — Капитан решил перейти к делу. — В КГБ дураков не берут, нас еще тщательней, чем космонавтов, отбирают. Мечтают все, а чекистом может стать один из ста тысяч! Вот я и проверю, есть ли у тебя способности. Для начала узнай, кто спионерил блок питания с пятого пульта. Работай шустро, пока они его на водку не обменяли. Давай, Федя, я в тебя верю.
Выпроводив Федю на первое задание, капитан достал из шкафа заначку, поправил здоровье и погрузился в глубокомысленное созерцание карты родины, пришпиленной к стене кабинета. Он был абсолютно уверен, что вербовка состоялась, за ту морковку, что сам себе подвесил Федя, можно пахать на особый отдел до самого дембеля. С такими, как Федя, родина может спать спокойно, поэтому через несколько минут задремал и капитан.
Наутро по дороге к штабу из ведра на пожарном щите — таких «почтовых ящиков» для стукачей у него было множество, но этот самый любимый, потому что далеко ходить не надо, — капитан выудил небольшой газетный сверток. Чему несказанно удивился: обычно стукачи ограничивались записочками на листках, вырванных из учебных тетрадок. Запершись в кабинете, капитан сорвал несколько слоев «Красной звезды» и обнаружил целую школьную тетрадку.
На первой странице он прочитал:
«Сообщение № 1.
Блок питания похищен сержантом Репиным по сговору со старослужащими Гусько, Панкратовым, Лисяком и Бубновым с намерением обменять в поселке на водку для дня рождения Гусько. Обмен будет осуществлять водитель Лисяк, распитие спиртных напитков планируется в каптерке третьей роты в ночь на субботу».
Подпись: «Бекас».
На последующих шести страницах однофамилец советского контрразведчика из кинофильма «Ошибка резидента» мелким почерком информировал об офицерской жизни в родной части. Кто, с кем, по какому поводу, что при этом говорил, кто кому набил морду и кто кого с кем застукал. Все с такими подробностями, что невольно создавалось впечатление, что суперагент Бекас лично наливал, присутствовал и держал свечку.
Капитан достал заначку, выпил и крепко задумался. Чтобы думалось легче, он мычал песенку «Я в весеннем лесу пил березовый сок», ту, что в «Ошибке резидента» с душой исполнял актер Ножкин. С Бекасом надо было срочно что-то делать: если стукаческий зуд не унять, такие тетрадки пойдут через голову капитана в особый отдел штаба дивизии.
Из возможных вариантов капитан выбрал два: заслать Бекаса в группу по укладке кабеля, там всего-то шестеро, живут в поле, торчат по пояс в канаве, обед готовят на костре, к маю Бекас гарантированно окажется в санчасти с крупозным воспалением легких; второй вариант — сосватать Бекаса прапорщику Мамаю, заведующему гауптвахтой. Там Бекасу либо свернут шею штрафники, либо он сменит специализацию и будет стучать не в дверь особисту, а непосредственно по ребрам военнослужащих.
Размышления прервал телефонный звонок. Комроты с шуточками-прибауточками сообщил, что один его молодой боец подал рапорт на учебу в Высшей школе КГБ. Капитану стало не до смеха.
Ротному в тетрадке Бекаса отводилось две страницы. Парень он был из «пиджаков» — набранных из Института связи на два года, чужой человек в рабоче-крестьянской среде младших офицеров и временная персона в армии, лишь бы было кем заткнуть брешь в штате. Ничего личного против него капитан не имел, но уж больно был несдержан на язык молодой комроты. Если верить Бекасу, линию партии критиковал и Мандельштама цитировал. На ДОН[35] с окраской антисоветская агитация и пропаганда он уже натрепался.
— Ты пришли его ко мне, познакомлюсь, — распорядился капитан, отлично зная, кто нарисуется на пороге через десять минут.
Федя появился через пять минут. Капитан сразу же дал ему на подпись типовой бланк подписки о сотрудничестве и усадил переписывать на листы писчей бумаги все содержимое тетрадки. Самому было лень оформлять агентурные (сообщения, сам он собирался расставить только даты с (разбросом в полгода, чтобы в личном деле агента Бекаса все выглядело так, словно он исправно пахал на капитана чуть ли не с момента пересечения КПП части.
Капитан стоял у окна, мурлыкал песенку про березовый сок и вырабатывал новый план оперативных мероприятий. За окном ветер гонял по сугробам белые султанчики, хотя по календарю стоял апрель, а значит, времени избавиться от Феди у капитана оставалось в обрез.
На следующий же день закрутились шестеренки армейской бюрократической машины. Ротный дал рапорту ход, капитан побеседовал с кадровиком, то сделал пару звонков коллегам в вышестоящих инстанциях, чтобы поставили вопрос на контроль и зря не мурыжили, и анкета Феди Елисеева пошла гулять по кабинетам. Параллельно с ней спецсвязью шла справка от капитана о полной благонадежности рядового Елисеева и перспективности агента Бекаса. До получения ответа капитан от греха подальше сосватал Федю на сборы агитаторов и пропагандистов при политотделе полка.
Через месяц Федя вернулся с представлением на звание ефрейтора, значит, и там стучал за будь здоров. Но капитана появление перевербованного агента уже не тревожило, потому что пришел запрос из штаба округа, и ефрейтор Елисеев убыл на учебные подготовительные сборы. В августе пришло сообщение, что Федор Елисеев успешно сдал экзамены и зачислен слушателем в Высшую школу КГБ.
За пять лет учебы Федор Елисеев нашел себе боевую подругу, о чем потом жалел, и получил звание и диплом о высшем образовании, о чем ни разу не помянул плохим словом. Согласно специальности геройствовать ему предстояло на «третьей линии»[36], не элитное ПГУ, конечно, и не престижный Пятый главк, но для верхоянского паренька вполне хватило. Его даже не смутило, что службу пришлось начинать в Забайкальском военном округе. Жена тихо поскуливала, а Федя был уверен, что выбрал правильный жизненный маршрут, рано или поздно и его выведет на шоссе, по которому шуршат шинами «членовозы», перевозя хозяев жизни с многочисленной челядью.
В Забайкалье потекли серые особистские будни. Елисеев соответственно возрасту рос в звании, но рывка в карьере не предвиделось. Жена приуныла, да и у него руки периодически опускались. Единственным шансом был Афганистан, но Елисеев не спешил прибегать к крайним мерам. Предпочитал тянуть лямку в особом отделе округа и надеяться на случай, а не рвать задницу в диких горах с угрозой получить Звезду Героя посмертно.
О чем мечтает любой опер? О коронном агенте. Будь ты хоть семи пядей во лбу и имей сотню агентишек, не видать тебе карьеры без одного-единственного, способного устроиться уборщиком в Центре ядерных исследований в Лос-Аламосе или сантехникам в Пентагоне. И пока он там подсматривает и подслушивает на благо родины, эта родина осыпает куратора агента всеми полагающимися благами: звездами, жалованьем и сытным пайком. План по вербовкам Елисеев выполнял, но никак в его сети не попадалась жар-птица, способная осветить убогое гарнизонное житье и вынести на своих крыльях на чекистский олимп.
Жар-птицей в его жизнь влетел лейтенант Игнатов. И чуть не спалил Елисееву карьеру.
За лейтенантом Игнатовым, скучавшим на должности переводчика в штабе дивизии ПВО, особых грехов не числилось. Отличное знание немецкого и английского языков, подозрительное для обычного офицера, искупалось тем, что был Игнатов двухгодичником, призванным сразу же после окончания филфака. Спиваться или жениться пока не планировал, во всяком случае, как информировали Елисеева, активных шагов в этих направлениях не предпринимал. Правда, была одна деталька, навевавшая нехорошие мысли.
Раз в месяц писал Игнатов письма в Москву на немецком языке. И ответы получал тоже на языке Гёте. Перлюстрация писем и зондажные беседы ничего не выявили, просто брат с сестрой изощрялись друг перед дружкой, благо образование позволяло. Как правило, с тоской боролись в гарнизонах по-пролетарски просто, но если высшее образование мешает пить, то тут и не такое выкинешь. И Елисеев махнул на Игнатова рукой.
Неожиданно из далекой Москвы пришел запрос покопать вокруг Игнатова на предмет странных связей его сестры. Московские чекисты не дремали и поймали сестричку, подрабатывавшую переводчицей в Совинцентре, на подозрительных связях с иностранцами. Служебное рвение Елисеева подогревало случившееся в том же году печально известное приземление летчика Руста на Красной площади. Части ПВО трясли после этого так, что фуражки с голов и звездочки с погон летели, как яблоки с веток. Елисеев навалился на лейтенанта всей тяжестью авторитета особого отдела, и Игнатов хрустнул. А Елисеев с ужасом осознал, что еще чуть-чуть — и хрустнули бы его собственные шейные позвонки.
Оказалось, что незаметный тихоня состоит в платонических отношениях с гражданкой Австрии. И письма адресовались именно этой Ингрид, а не сестре Инне. Сестра их только переправляла дальше, меняя конверты. С Ингрид он познакомился через сестру на последнем курсе института, молодые люди даже умудрились провести две недели в зимнем Сочи. Куда смотрел местный отдел КГБ, неизвестно! Да и гонористые ребята из московского управления прохлопали, с таким контактом в ПВО отправили служить.
Градус эпистолярного романа уже достиг такой точки, что Ингрид перебралась в Москву, устроившись мелким клерком в посольстве Австрии, где дожидалась скорого Возвращения из солдатчины своего милого.
Елисеев сглотнул слюну, как оголодавший пес, увидавший кусок отборной телятины. И стал думать. Проблема состояла в том, что добычу могли беззастенчиво вырвать из пасти более матерые и породистые коллеги.
И Елисеев, разом подобрев и сменив тон, сделал все возможное, чтобы превратить проштрафившегося лейтенанта в своего агента и лучшего друга. Подписку о сотрудничестве, само собой, он с Игнатова слупил в одну минуту. Но целый день ушел на завязывание теплых дружеских отношений. В результате Игнатов присовокупил к подписке заявление, что ни шагу на опасной тропе контрразведки он не сделает без Елисеева, единственного из сотен тысяч оперов КГБ, которому можно доверять.
Преподаватели в Высшей школе КГБ все уши прожужжали Елисееву о том, что личный контакт с агентом — великая сила. Именно эту силу Елисеев и сумел поставить себе на службу. Остальным оставалось только утереться.
Но Елисеев был не настолько глуп, чтобы не поделиться успехом с начальством. Набросав план оперативных мероприятий, зенитом которого являлось внедрение агента Гёте, (такой псевдоним он присвоил Игнатову), в святая святых БНД[37], Елисеев пошел на доклад к полковнику Черкасову, намертво застрявшему на своей должности в особом отделе округа.
Суть доклада сводилась к тому, что без чуткого руководства опытного старшего товарища вся хитроумная комбинация заранее обречена на провал.
— Само собой, — сразу же подобрел лицом Черкасов и добавил: — А ты не дурак!
И завертелось.
Лейтенанту Игнатову срочно придумали недельную командировку в Москву. В первопрестольной московские опера реабилитировались, детально зафиксировав любовное свидание агента Гёте с его австрийской пассией. Из-за кордона к тому времени на Ингрид уже подоспели уточненные данные. Все у барышни оказалось в ажуре, даже дядя в ФРГ имелся, а у дяди имелись плотные связи с БНД. Можно было примерять майорские погоны и паковать чемоданы, потому что курировать агента Гёте Елисеев с Черкасовым планировали из удобного кабинета в здании Центрального управления на Лубянке. Не обломилось.
Кто-то что-то переиграл или места не нашлось для наглых провинциалов, но Игнатов получил распоряжение убыть в ГСВГ — Группу советских войск в Германии, — и следом за ним в Берлин отправились расти в званиях Елисеев с Черкасовым. Берлин, конечно, не Москва, но и от постылой Читы резко отличается.
Ингрид через месяц уволилась из посольства и уехала в Вену; потом всплыла в Западном Берлине, откуда время от времени наведывалась в социалистическую часть Германии на свидания с любимым. Дядя счел своим долгом навестить будущего родственника и слупить с него подписку о сотрудничестве с БНД. Сообщение об этом радостном событии немедленно ушло в Москву
Операция удалась и жизнь Феди Елисеева тоже. Дед, обретавшийся где-то в чекистской Валгалле, наверняка порадовался за внука.
— Приехали, Федор Геннадиевич, — сказал водитель.
Елисеев очнулся от воспоминаний и нехотя вернулся к реальности.
А она была безрадостной — перегретое нутро «уазика», пот, пощипывающий подмышки, глупый ефрейтор за рулем и шлагбаум, перегородивший дорогу к роще. На полосатом столбе болталась жестянка с надписью «Спецобъект. Проход запрещен». На краю опушки уже появился солдат с автоматом на груди, всем своим видом демонстрирующий, что спецобъект он будет оборонять до последнего патрона.
Елисеев знал, что находится в роще, поэтому тихо выругался:
— Конспираторы, твою мать!
Ефрейтор сделал вид, что ничего не слышит. В водители для особого отдела специально подбирались именно такие тугоухие молчуны. Елисеев прислушался к себе, определяя, чего ему больше хочется: дать команду водителю снести бампером эту полосатую бутафорию или пройтись пешком, благо, знал, недалеко. Хотелось первого, но он выбрал второе.
— Жди здесь, — приказал он ефрейтору, толкнул дверцу и выбрался наружу.
Под куртку сразу же забился свежий приморский ветер, надул бугор на спине. Куртка задралась, и часовой увидел кобуру на поясе у Елисеева.
Появление рослого дядьки в гражданке, да еще со стволом, на подступах к объекту, вверенному под его охрану, так возбудило часового, что он передернул затвор автомата и проорал срывающимся голосом:
— Стой, стрелять буду!
Их разделяло не больше двадцати метров, и Елисеев здраво рассудил, что хоть одной пулей из рожка его все-таки зацепит. Решил не искушать судьбу.
— Боец, я подполковник Елисеев, особый отдел округа. — Он достал из нагрудного кармана красные корочки. — Подойди и посмотри.
— Проходите! — неожиданно разрешил боец, потеряв всякий интерес.
Елисеев быстро пошел по утрамбованной колесами колее, нырнул под шлагбаум. Часовой, закинув автомат за спину, безучастно следил за вторжением на объект.
— Патроны-то есть? — бросил Елисеев, проходя мимо. Рядовой, судя по пряжке на ремне, болтающейся ниже всех норм устава, и наглому взгляду, уже перевалил рубеж, когда безропотно играют в оловянных солдатиков, и лишь усмехнулся в ответ.
— Ну бди дальше, сынок, — распорядился Елисеев, абсолютно уверенный, что часовой через минуту уже будет курить вместе с его ефрейтором.
Дорога по дуге уходила в глубь рощи и впереди, как знал Елисеев, метров через двести утыкалась в большую поляну. Еще весной это были угодья местного лесничества, а потом сложной бумажной комбинацией произвели землеотвод под нужды Минобороны. С тех пор поляне присвоили литер «спецобъект № I», но то, что Черкасов воспримет это так буквально, Елисеев не ожидал. Во всяком случае, две недели назад, когда приезжали размечать участки поддачи, никакой охраны не было.
Причину введения режима максимальной секретности он понял сразу же, едва дорога вывела на поляну. Стройка была уже в полном разгаре. Такая концентрация техники камуфляжной окраски, груды стройматериалов, укрытых маскировочными сетями, и полуголых людей на десятке гектаров могла бы породить нездоровые раздумья у генералов НАТО. Русская армия так азартно вгрызалась в болотистую землю, словно дело шло к войне. Слава богу, в НАТО знали, что из всех видов фортификационных сооружений новые русские генералы особенно полюбили многоэтажные дачи.
Елисеев обратил внимание, что по периметру стройки прохаживаются солдаты в полной форме и с автоматами за плечами,
— Тихо-тихо едет крыша, — прокомментировал он. Черкасов превзошел сам себя.
К начальнику, с которым не первый год делил успехи и поражения, он стал относиться с легким пренебрежением. Чем дальше, тем больше Черкасов напоминал ему родного деда. Еще немного — и впадет в полный чекистский маразм.
…После капитуляции ГСВГ Черкасов с Елисеевым так и не попали в Москву. Опять кто-то что-то переиграл, их завернули с полдороги и бросили в Прибалтийский округ.
— Аэродром подскока, — разъяснил задержку мудрый Черкасов. — Отсидимся, дозаправимся — и на Москву.
Куда шефу после халявной распродажи ГСВГ было заправляться, Елисеев не мог ума приложить, но спорить не стал.
Прибалтика понравилась тем, что очень походила на уютную Германию и находилась далеко от Забайкалья. Но спокойно им жить не дали, в Прибалтике закрутилась свистопляска независимости, и всех в погонах стали называть оккупантами.
— Какие мы, на хрен, оккупанты? — ворчал Черкасов, читая очередные сводки. — Были бы настоящими оккупантами, без разговора повесили бы всех на фонарях, к едрене фене.
— Куда теперь? — поинтересовался Елисеев, когда из Москвы пришел приказ никого не вешать и паковать чемоданы.
— Только не в столицы, — изрек шеф.
Черкасов надавил на какие-то тайные пружины, и они ушли на запад, хотя большая часть войсковых колонн под улюлюканье обретших свободу прибалтов пропылила в Ленинградский округ и далее на восток. Елисеев оценил информированность шефа, когда в Москве учинили путч. В забытом Богом и Москвой Калининграде все обошлось без тяжких последствий. Во всяком случае, кто хотел, на своих постах удержался.
В Калининградском особом военном районе, куда перегнали остатки балтийской эскадры, Черкасов сменил общевойсковую форму на черный флотский китель с погонами контр-адмирала. В морских делах он понимал не больше, чем австралийский абориген в компьютерах, но на это особого внимания не обращали. Контрразведка, Она и в австралийской пустыне контрразведка. Тем более что флот покорно догнивал у причалов, секретов почти не осталось, а до пенсии Черкасову оставалось всего ничего.
Судя по активному участию в строительстве дачного поселка, Черкасов окончательно решил пустить корни в земле Восточной Пруссии, которую никто не спешил возвращать в лоно Германии. Может, и вернули бы в угаре дружбы с братом Гельмутом, но очень неудобно затесалась Польша. Как ни крути, а лучшего уголка России, благоустроенного по евростандарту, чтобы скоротать генеральскую пенсию, придумать трудно. Это Елисеев понимал. Как и очень четко отдавал себе отчет в том, что продолжать поход на Москву он будет уже без старого генерала.
Коротконогая, утяжеляющаяся от плеч к низу фигура Черкасова замерла на самом краю котлована. Ветер трепал кремовую форме иную рубашку, шлепал черными клешами. А голову венчала таких размеров фуражка, что со спины были видны только кончики погон. Эта модель фуражки звалась «аэродром для мух», шилась по спецлекалу, попирающему все нормы устава, и полагалась только высшему офицерскому составу. Стоял Черкасов в позе Наполеона на Поклонной горе, только у ног генерала простиралась не покоренная Москва, а котлован будущей дачи.
— Игнат Петрович, прибыл по вашему распоряжению, — тихо доложил Елисеев, подойдя сзади. Годы совместной службы давали право на полуофициальный тон.
— А, Федя! — отозвался Черкасов и вернулся к наблюдению за голыми по пояс солдатами, копошащимися в котловане.
Дно котлована представляло собой кашу из грязи. Бойцы вязли в ней по колено, но с каким-то непонятным упорством продолжали черпать лопатами и ляпать на носилки бурую жижу.
— Чем порадуешь, Федя? — спросил он после минутной паузы.
— Ситуация сложная и продолжает развиваться. Поэтому у меня только предварительные выводы, — начал Елисеев.
— А окончательными бывают только диагноз и приговор, Федя, — хмыкнул Черкасов. — Ты говори, я слушаю.
Поворачиваться он не стал, и Елисееву пришлось встать рядом в полушаге от края котлована.
— Новость неприятная. Дело принял к производству Злобин. Вы его знаете, мужик крутой и въедливый. Я его прощупал на предмет закрытия дела, но, судя по всему, Злобин что-то унюхал и встал в стойку Он уже зацепился за наружку, которая застряла на Верхнеозерной в момент смерти Гусева. Требует оперов к себе на допрос.
— Допустим, он установит, что хвост вел Гусева, — что нам с того? — равнодушно спросил Черкасов.
— Игнат Петрович, наружку за Гусевым пустили мы. Правда, по запросу из Москвы, — на всякий случай уточнил Елисеев.
— Милый мой, Москва за все спрашивает, но ни за что не отвечает, — глубокомысленно изрек Черкасов. — А отвечать нам. Первый же вопрос, который нам зададут, будет касаться разговора Гусева с комендантом. Гусев назвал кодовое слово «водонепроницаемый». Кто ему его передал, спросят у нас. У тебя готов ответ, Федя?
— Выясняем, — тяжело выдохнул Елисеев. — Круг лиц, кому был доверен код, мы знаем. Сейчас активно всех прокачиваем.
— А наружка топала за Гусевым с первого дня. И ни одного контакта с местными военными не засекла. Вывод, Федя?
— Он же профессионал! Наверняка прибыл с группой.
— Ге-ни-аль-но, — по слогам прогнусавил Черкасов. — Получается, заявляется к нам генерал-майор разведки с подложным документом и собственной оперативно-агентурной группой. Мы его пасем, и прямо у нас на руках он помирает. Чем попахивает?
Вокруг пахло растревоженным болотом и стройкой, но Елисеев понял, что шеф имеет в виду нечто другое.
— Дерьмом это попахивает, — подтвердил его догадку Черкасов. — Первосортным московским дерьмом!
— Злобин, кстати, предполагает, что скоро к нам нагрянет бригада из Москвы, — вставил Елисеев. — Поэтому и решил копать на три метра.
Черкасов кивнул, отчего фуражка величественно качнулась.
— Ты же сам сказал, что Злоба въедливый мужик. А от себя добавлю — нюх у него звериный. Он сразу понял, что такие, как Гусев, просто так не умирают. Нет у них привилегии умереть тихой смертью от естественных причин.
— Может, пока не поздно, передать дело в военную прокуратуру? — подсказал Елисеев.
Черкасов покосился на него из-под отливающего антрацитом козырька. Глазки у шефа были голубоватые, со старческими прожилками, но взгляд оставался острым. Елисееву показалось, что на него зыркнул стервятник, скосив бесстрастно-холодный глаз. Козырек фуражки сразу же напомнил твердый, как сталь, клюв хищника.
— А что ты дергаешься, Федя? — с неприкрытым подозрением спросил Черкасов.
— Ну, я… Нас подставили, ежу понятно! Не знаю, чем и кому не угодил Гусев в Москве, но убрать его решили на чужой территории, подальше от Арбата.
— Умный ты, Федя, а один хрен — дурак, — поставил диагноз Черкасов. — Бери пример с меня. Знаю больше твоего, а спокоен, как удав. Нас же последить за Гусевым попросили, а не мочить его. Захотят московские подтереть за собой сами, пришлют сюда бригаду. Сочтут нужным, сделают это руками того же Злобы.
— Злоба не тот мужик… — начал Елисеев.
— Да брось ты. — Черкасов небрежно махнул рукой. — Москва прикажет — языком вылижет. С ним и разговаривать не будут, отзвонят кому надо, и дело закроется за один день.
— На месте диагностировали инфаркт, — напомнил Елисеев. — Сегодня судмедэксперт закончит вскрытие. Если причина смерти подтвердится, то дело умрет само по себе.
Черкасов презрительно хмыкнул.
— Федя, ты неисправим! Хорошо, что я с тобой до Москвы не добрался. Там думать нужно по-московски, а ты как был валенком сибирским, таким и остался. В столице стенка на стенку идет, стая стаю жрет, тем и живут. Допустим, Гусева кто-то заказал. Что из этого следует? А следует то, что непременно есть кто-то, кому эта смерть была невыгодной. И эти люди протоколом вскрытия просто подотрутся и заставят копать дальше. Только меня это не волнует, потому что руки мои чисты. — Он сцепил за спиной руки, выкатив вперед авторитетный живот.
— Ничего не пойму, сплошные интриги! — Елисеев достал сигарету, закрывшись плечом от ветра, прикурил.
— Покури, покури, Федя, — разрешил Черкасов. — А я тебе лекцию по военной истории прочту.
Елисеев изобразил на лице крайнюю степень уважительного внимания. Так в детстве выслушивал нудные воспоминания деда.
— Дело маршала Тухачевского помнишь? — спросил Черкасов и, дождавшись кивка подчиненного, продолжил: — Конечно, он был таким же немецким агентом, как эти щеглы — китайские диверсанты. — Он указал на месивших грязь солдат. — Суть в другом. Силу красные маршалы почувствовали чрезмерную и в политику играть стали. Вот и врезал им Сталин, чтобы не лезли дальше казармы. После той сталинской кровавой бани военные навсегда зареклись участвовать в политике. Прикажут — сделают. А сами — ни-ни. И чтобы Политбюро спало спокойно, к каждому красному командиру с тех пор с одной стороны приставлен особист, с другой — замполит. С таким конвоем не побалуешь. Вот такая, Федя, военная история.
— Занятно. — Елисеев давно убедился, что есть две истории: для учебников и передовиц газет и другая — «стариковская», тайная, на крови замешенная. Вторая была куда интереснее и поучительнее.
— Хорошо-то хорошо, но добром не кончилось. — Черкасов грустно вздохнул. — Аукнулось все в августе девяносто первого. Как ни крути, а армия и все силовики просто предали свою страну. Главнокомандующий оказался тряпкой, у бабы под юбкой отсидеться решил. Ельцин тебе больше нравится — черт с тобой. Но никто не освобождал от присяги! Не ГКЧП судить надо, а любого, кто присягу давал. — Он рубанул в воздухе ладонью и добавил: — За преступное бездействие и измену родине, которую поклялся защищать.
— Ну, мы с вами тоже, Игнат Петрович, тогда больше имитировали, чем работали, — напомнил Елисеев. Черкасов хмыкнул.
— После Тбилиси и Вильнюса только дурак стал бы рвать задницу. Потому мы и жевали сопли, а не выполняли свой воинский долг. Нет у нас традиции военных переворотов и не может быть после Тухачевского. Пусть демократы Сталину за это спасибо скажут, — заключил он.
— Интересная политинформация получилась, спасибо. — Елисеев решил вернуть ветерана к реальности. — А нам — то что сейчас делать?
— Я не закончил, — резко бросил Черкасов. — Сейчас все изменилось, и военные полезли в политику. Причем не как политики, а именно как военные. Это бывший завлаб или комсомольский вожак быстро переквалифицируются. А военный как был сапогом, сапогом и остается, в них в Кремль и лезет. Только Кремль не дремлет, им перевороты больше не нужны. Я тут слышал фразочку: «Офицер вне политики либо дурак, либо предатель». Так вот, Федя, кто это сказал, не жилец больше, можешь мне верить[38]. — Черкасов со значением посмотрел на Елисеева. — Кто из наших суется в большую политику, помирает подозрительно естественной смертью.
То ли от налетевшего ветерка, то ли от взгляда Черкасова, но Елисеев зябко передернул плечами.
— Проняло, — зло усмехнулся Черкасов.
— Вы считаете, что Гусев влез в политику? — спросил Елисеев.
— Имею на то основания. — Черкасов вновь устремил задумчивый взгляд в склизкий зев котлована. — Ты его, кстати, по ГСВГ не помнишь?
— Не-ет. А он разве там служил? — удивился Елисеев.
— Нет, приезжал в командировку в бригаду спецназа в Фюрстенберг незадолго до вывода войск. Крутился вокруг полигона «Ольга», выезжал еще на кое-какие объекты, где от фашистов остались подземные бункеры. Что интересно, всюду за ним следовала группа рэксов. Жилистые такие ребята, невысокого росточка. Специалисты по войне в подземных коммуникациях. Тебе о чем-то это говорит?
— ГРУ своих рэксов натаскивало на немецких объектах, — ответил Елисеев.
— Ага, я тогда тоже так подумал, — хмыкнул Черкасов. — Только этот Гусев не так прост оказался. Задним числом я навел справки. На, почитай. — Он достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок.
Елисеев отбросил в сторону окурок, взял листок. Концы бумаги забились на ветру, пришлось развернуться боком к Черкасову.
Сов. секретно
экз. единств.
СПРАВКА
Под полигоном «Ольга», находящимся в ведении в/ч 72459, в районе Арнштадт-Ордруф, располагается система инженерных сооружений закрытого типа, входивших в комплекс резервного центра у правления рейха, т. н. «Берлин-2». Данный комплекс, рассчитанный на проживание 100-150тысяч человек, включал в себя следующие объекты:
Нордхаузен — подземные заводы по производству ракетной техники (ФАУ);
Бертероде — подземные склады боеприпасов, место хранение праха Фридриха Великого и культурных ценностей;
Меркерс — подземное хранилище золотого запаса рейха;
Фридрихроде — объект «Вольфштурм», резиденция Гитлера;
Оберхоф — подземная рейхсканцелярия;
Ильменау — резиденция министерств рейха;
Штадтильм — научно-исследовательский центр по созданию ядерного оружия;
Кала — подземный авиационный завод.
К весне 1945 года «Берлин-2» был полностью подготовлен к приему нацистской верхушки и всех необходимых служб обеспечения.
После капитуляции Германии в районе «Берлина-2» находились войска союзников. Ими обнаружены значительные запасы военного имущества, золото-валютных ценностей и произведений культуры. Документально установлен факт посещения генералом Эйзенхауэром объекта «Ольга» в апреле 1945 года. После передачи объектов под контроль частей Советской Армии проведенная инспекция установила полное отсутствие каких-либо ценностей в подземных хранилищах.
По агентурным данным, американскими частями вывезен золотой запас на сумму 238 миллионов долларов (по курсу 1945 года) и 400 тонн культурных ценностей и произведений искусства, размещенных в 3000 ящиках.
Елисеев обратил внимание, что листок старый, края потерты. «Наверняка из личного архива, — подумал он. — Любой собирает бумажки и хранит в надежном месте как гарантию безопасности».
Черкасов заметил, что Елисеев уже прочел до конца, и забрал у него листок.
— Ну а теперь сопоставь интерес Гусева к подземным складам рейха с его негласным визитом в Калининград, бывший Кенигсберг. — Он сложил листок и сунул его в карман.
— Здесь, в Восточной Пруссии, находилось одно из крупных хранилищ культурных ценностей, — ответил Елисеев.
— Второе по значению, — уточнил Черкасов. — И не делай такую мину, Федя. Все достаточно серьезно. Если Гусев копал пути движения культурных ценностей во время войны и после, то я удивляюсь, почему он так поздно помер. Запомни: это такая высокая политика, что любой, кто в нее влезет, может считать себя трупом. А я еще пожить хочу. — Он указал на котлован. Судя по тому, как надрывались солдатики, закладывая фундамент, убежище от жизненных бурь для Черкасова будет возведено к осени.
— Я могу подбросить эту версию Злобину? — не без садистского удовольствия спросил Елисеев. — То-то он обрадуется!
— Ты, Федя, либо дурак, либо талантливо прикидываешься. Первое простительно, второе — глупость. — Черкасов из-под козырька чиркнул взглядом по подчинённому. — Даже Злобин, далекий от наших игр, просек, что надо ждать бригаду из Москвы. Я на все сто уверен, что они либо уже здесь, либо скоро официально заявятся. Начнется игра в подкидного дурака, и я к ней хочу быть готовым. Поэтому, Федя, — он перешел на приказный тон, — немедленно пересмотри все данные наблюдения за Гусевым. Свяжись с краеведами, наложи точки, где бывал Гусев, на места раскопок, которые вели наши после войны. Если установишь, что он и здесь имел интерес к тайникам немцев, немедленно докладывай мне. Брось в разработку всех, приехавших в ближайшую неделю в город, ищи связь с Гусевым. Не мог он в одиночку действовать, никогда в это не поверю. И еще: пошушукайся с ребятами, что обеспечивают этих немцев. Только неофициально. Разрешаю под водочку.
— Этих долбанутых немцев, которые приехали Янтарную комнату искать? — уточнил Елисеев.
— Газетки читаешь, вижу. — Черкасов кивнул. — Странное совпадение, да? Можно сказать: кладоискатели всех стран, соединяйтесь. А где клад, там и труп. Как правило, не один. Все, что накопаешь, обобщишь в справочку, ясно?
Елисеев отлично понял, что его справка ляжет в тайник рядом с другими, бережно хранимыми Черкасовым.
Он тяжелым взглядом уставился в тугую полоску кожи, бугрящуюся на затылке шефа, тот в это время наклонил голову, разглядывая что-то внизу, и фуражка наклонилась вперед, представив взору широкий мясистый затылок контр-адмирала от контрразведки. Елисееву вдруг подумалось, стоит лишь слегка приложиться ребром ладони по этому бугру на затылке, отправив шефа в недолгий полет на дно котлована, — и откроется вакансия. Мысль была сладкой. Но последовавшая за ней отрезвила. Ученик в их системе никогда не наследует место учителя. На должность Черкасова из Москвы пришлют другого. А он прибудет, как положено, со своей командой. И Елисееву прикажут собирать чемоданы.
— Игнат Петрович, можно вопрос? Черкасов, уловив новые нотки в голосе подчиненного, развернулся. Смотрел прямо в глаза.
— Спрашивай, Федя. Пока жив, научу всему. Елисеев заставил себя не отвести взгляд, хотя рассматривать заветренное, тугое, как бурдюк с вином, лицо шефа удовольствие было невеликое.
— Вы бы мне эту справку не показали, если бы Гусев благополучно из области уехал, да?
— Может, и не показал бы. — Губы Черкасова дрогнули в усмешке. — А может, попросил бы покопать кое-что после его отъезда. Это только дураки считают, что если мало знаешь, крепче спишь. Хорошо, Федя, спит тот, кто знает все и про всех. Бери пример с Ельцина. Или с меня, на худой конец.
— Лучше уж с вас, Игнат Петрович, — привычно подольстил шефу Елисеев.
— А почему не спрашиваешь, зачем я дал тебе команду слить информацию о Гусеве прокуратуре? — неожиданно спросил Черкасов.
— Знаю ответ, вот и не спрашиваю.
— Ну-ка, ну-ка, сверкни умом! — Черкасов подался грудью вперед, не заметив, что край фуражки едва не коснулся носа Елисеева. Тот был на полголовы выше шефа и невольно отстранился назад.
— Чтобы перевести стрелки на тех, кто послал сюда Гусева.
Черкасов резко повернулся к нему спиной. Елисеев ожидал, что последует команда идти работать, но ошибся.
— М-да, а ты не дурак, Федя, — протянул шеф. — Знаешь, о чем я думаю, когда смотрю в эту яму?
Ситуация напомнила анекдот, в котором солдата спрашивают, о чем он думает, глядя на кучу кирпичей. Елисеев за спиной шефа не таясь улыбнулся. Нормальный солдат всегда и везде, как гласил анекдот, думает о бабах. Какие мысли копошились в голове, увенчанной «аэродромом для мух», поди разберись.
— Сюда штрафбат бросили, как ты, наверно, догадался, — начал Черкасов. — Нормальных солдат закон не велит использовать на таких работах, а за этих ублюдков никто не спросит. Вот смотрю я на них и думаю. Сталинизм, развитой социализм, перестройка и демократия, а штрафбаты как были, так и будут. И знаешь почему? — Он поманил Елисеева, приглашая встать рядом. — Полюбуйся, Федя. Копошатся ублюдки всех мастей по яйца в холодной грязи. Значит, детей у них гарантированно не будет. А если и будут, то от папы-психопата, после штрафбата все психами становятся. Это гарантирует, что детишки тоже сядут, если их самих такие же выблядки не подрежут. А на зоне с плохим здоровьем, от папы унаследованным, отпрыск заработает туберкулез и помрет, гарантированно не оставив жизнеспособное потомство.
Какой-нибудь гуманист-журналист сказал бы, что мы плодим преступность. Нет, Федя, мы ее уничтожаем на генетическом уровне. Гонят в армию все, что родилось, а солдатом и гражданином может быть один из десяти. Кое-кого удается с грехом пополам приучить к подчинению и уважению начальства. Остальных приходится гробить. Вывод? — Черкасов выжидающе посмотрел на Елисеева. — Отвечу сам. Армия не только школа жизни, но и ассенизатор общества.
— Никогда об этом не думал. — Елисеев бросил напряженный взгляд на шефа, потом уже по-новому посмотрел на чавкающих в грязи полуголых людей. Сострадания к штрафникам не испытывал никогда, через его руки прошло немало тех, кому трибуналы влепили срок. Но до философского осмысления своей работы как великой миссии он не дошел.
— В эту яму они попали не по моей прихоти, а по приговору трибунала, — бесстрастно продолжил Черкасов. — Но если ты предашь или подставишь меня, Федя, никакого трибунала мне не потребуется. Просто брошу башкой вниз — и все.
От неожиданности Елисеев невольно вздрогнул. Поволока в глазах Черкасова, которую он принял за маразматическую муть, сменилась холодным отливом.
— Зачем вы так, Игнат Петрович? — Елисеев едва сдержал обиду. Начальство любит попрекать, мол, я тебя из грязи поднял, в грязь и втопчу. Но тут номер не проходил. Не подключи Елисеев шефа к работе с коронным агентом, до сих пор кормить бы Черкасову забайкальских комаров.
А шеф, как полагается по сценарию подобных разговоров, вцепился взглядом в лицо Елисееву. Глаза из-под козырька поблескивали зло как у затаившегося в норке зверька.
— Потерпишь, — процедил Черкасов, — Ты уже сам не веришь, что Гусев помер своей смертью, хоть сто экспертиз тебе дай. Если Гусева из Москвы за какие-то грехи здесь достали, еще полбеды. Затрут, даже пятна не останется. А если его одни послали, а завалили другие? Значит, у нас идет тихое подковерное сражение. В этой Драке я намерен держать нейтралитет. Расти мне больше некуда, детишек пристроил, на пенсию хоть завтра уйду. Только вот избушку себе дострою. — Он с усмешкой кивнул на кипевшую вокруг стройку. — Нет у меня резона в чужие игры играть. А тебе еще служить и служить. Запретить играть я тебе не могу. Потому что — один черт! — не смогу проконтролировать. Играй, Федя, играй… Но не заиграйся.
— Боитесь, что после стольких лет совместной службы…
— Ничего я уже не боюсь. Но возможность измены учитывать обязан, — обрубил Черкасов. — И заранее предупреждаю, только снюхайся с кем-то у меня за спиной!
— Сами понимаете, Игнат Петрович, это исключено! — как мог твердо произнес Елисеев.
— Ну-ну. — Черкасов повернулся к нему спиной, бросил через плечо: — Иди, Федя, работай. А у меня тут еще дела.
— Только один вопрос, Игнат Петрович, — не удержался Елисеев. — Допустим, что Гусева убрали. Но почему тогда не допустить, что это сделали не наши, а оттуда? — Он кивнул в сторону Балтики.
Черкасов оглянулся, обжег его взглядом из-под козырька.
— Ага, «Першингом» прямо в темечко! Пойми, нет у нас врагов, кроме нас самих. Мордуемся меж собой, как пьянь в кабаке. Из высших государственных соображений друг дружку мочим. Впрочем, покопай и эту версию. — Он неожиданно изменил тон. — Чем черт не шутит, может, Гусев всем сразу поперек горла встал, — заключил он и отвернулся, дав понять, что разговор окончен.
Елисеев побрел по накатанной колее к опушке. За спиной ворчали дизеля, отравляя лесной воздух солярной гарью, матерно переругивались солдаты, ухал молот, вбивая сваи в землю. Скрывшись за первым рядом деревьев. Елисеев оглянулся. В мельтешении людей и техники нашел взглядом кургузую фигуру шефа. Тот снял с головы фуражку, белым платком протирал плешь на макушке. Именно в это белое пятно, отчетливо видимое на сотню метров, и прицелился Елисеев, вскинув руку.
— Чпо-ок, — с растяжкой произнес он, согнув указательный палец.
Представил, как из головы шефа вылетает красный фонтанчик, и, подломившаяся в коленях фигура медленно, как фанерная мишень, валится за кучу земли. И вниз, в котлован, — уже мертвым…
От этого видения сладко заныло под сердцем.
Особый архив