СЕКСУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ МОЕЙ ЖЕНЫ 1 страница. Порху мало что помнил о герцоге Мальборо
Новый роман
ЮДЖИНА ПОРХУ
Порху мало что помнил о герцоге Мальборо. Что тот не был герцогом Веллингтоном — вот почти все, что он знал. И ничего не знал о герцогине Мальборо, если не считать ее высказываний, на которые он натыкался несколько раз: ее господин ночью возвратился с войны и два раза доставил ей удовольствие, не снимая сапог. Нет, попадалось где-то еще одно высказывание — о том, что она и слышать не хочет о книгах, зато интересуется картами и мужчинами. Неплохая отправная точка для женского характера в полукомическом, полуэротическом романе, в котором рассказывается о сексуальной жизни чьей-то жены. Однако когда он начал вдумываться в то знаменитое высказывание герцогини, у него стали возникать вопросы относительно вторичного удовольствия, которое доставил ей ее господин. Был или не был хотя бы короткий отдых между первым и вторым разом? Хотя бы только для того, чтобы перевести дух? И почему он не снял сапоги в промежутке? Или он принадлежал к тому племени ненасытных, у которых член не опадает даже после семяизвержения? Наверное, это его, Мальборо, а не Веллингтона, как много лет ошибочно считал Порху, прозвали Железным герцогом. Да, и еще: как было со штанами оба раза? Штаны у военных конца XVIII — начала XIX века: можно было их снять, не снимая сапог? Тогда носили поясные ремни и подтяжки? Если да, как они назывались? И вообще белье — какое оно у них было? Как объяснить, ломал голову Порху-писатель, что английский джентльмен, тем более военачальник, вернувшийся с победой, не соизволил при всей спешности снять сапоги? Или не соблаговолил кликнуть в будуар миледи своего камердинера или ее служанку — стеснялся полуспущенных штанов? И сама герцогиня — разве она не опустилась бы так, чтобы снять сапоги своему господину? Или он не позволил бы ей это сделать?
С замирающим сердцем Порху видел, как много надо еще узнать, выяснить, уточнить, а он ненавидел всякую подготовительную работу. Он был уверен, что у Веллингтона (или все же у Мальборо?) была любимая любовница (может быть, это относится к ним обоим), жена его друга, который закрывал на их роман глаза или, во всяком случае, смотрел на него сквозь пальцы, потому что сам имел интимную подругу, и, кажется, не одну. В конце концов, на что еще годны эти английские аристократки? Конечно, любовницей друга не должна быть жена Веллингтона — или Мальборо. Это было бы слишком гадко и упадочно. Один из них — то ли Веллингтон, то ли Мальборо — имел обременительную связь еще с одной женщиной. Та оказалась шантажисткой, угрожала предать огласке их плотские похождения, написать о них. «Пиши, пожалеешь», — сказал Мальборо. Или это был все-таки Веллингтон? Согласно легенде, она сделала и то и другое. Написала, опубликовала и… пожалела, потому что ее многие прокляли за то, что выдала аристократические секреты. Одним из рода Мальборо — или Веллингтонов, не может же быть, чтобы из обоих родов, — был некто Бленхейм, предок Уинстона Черчилля, того самого, нашего. Рассказывают, что старику однажды сделали комплимент по поводу его родовитого происхождения, а он ответил: «Да-да, но посмотрите на тех, кто был в промежутке».
В порыве воодушевления Порху вспомнил совет насчет плотской любви, который лорд Честерфилд дал своему сыну (кстати, оба могут появиться у него в качестве персонажей): наслаждение мимолетно, поза смешна, расходы непомерны. Он поспешил записать изречение на одной из своих больших — три дюйма на пять — карточек, чтобы не забыть его использовать. Порху продолжал думать над тем, как готовился Мальборо (или Веллингтон) к визиту к своей (или их?) возлюбленной. Этикет требовал чопорности в одежде, учтивости в манерах, изящества в речи, но необузданная животная страсть торопила их сложить скотинку о двух спинках, что, собственно, и было целью их свидания и соединения, и ломала правила галантерейного обхождения. Прекрасно, что вспомнилась шекспировская скотинка о двух спинках, используем и Шекспира, лихорадочно соображал Порху, хотя герцогиня говорила, что даже слышать о чтении не хочет. Он держал в голове массу полезных и бесполезных сведений и в любой момент был готов пустить каждое в дело. Но различие между этикетом и эросом начало его беспокоить — так же, как различие между тем, чего он не знал, и тем, что знал или мог легко вообразить. Порху не знал названий предметов туалета тех времен, названий блюд и напитков, мебели наконец. Ему было достоверно известно, что брыжи — это не бриджи, буф не пуф и козетка не клозет. На том его познания едва ли не кончались, а перспектива лазить по справочникам и словарям не улыбалась. Он попытался представить себе разговор между возлюбленными в те упоительные минуты.
— Милорд, вы зажали мне бюст, трудно дышать. Не будет ли вашей милости угодно подвинуться на мне повыше?
— Слушаю и повинуюсь, миледи! Могу ли я просить вас сделать мне честь почесать нижнюю часть моей спины своими прелестными пальчиками, а то они совершенно без пользы пребывают?
Стоп! Этот оборот — «нижняя часть спины» — был как красный свет. Он поломал и переменил все его планы. Даже ради спасения жизни он не засел бы за книгу, в которой вместо старого доброго слова «задница» надо писать это неудобоваримое выражение или другой дурацкий эвфемизм.
В приподнятом настроении от заметного прогресса Порху подошел к окончательному и бесповоротному решению вернуться к секс-книге, может быть, больше, чем полупорнографической, той, где события преломляются в сознании современной американки, но рассказ ведет мужчина, вероятно, мужчина вроде него самого, пытающегося писать секс-книгу, где события преломляются в сознании женщины, что он, в сущности, и делает. Но тут нежданно-негаданно возникло новое препятствие. Может быть, первый раз в жизни Порху сообразил, что о современных женщинах он знает ненамного больше, чем о герцогине Мальборо, то есть мало, и еще меньше об их сексуальности, если они обладают такой штукой, хотя твердо знал, что большинство обладает. Они тоже предаются эротическим фантазиям, тоже испытывают влечение, особенно в молодости — это бесспорно. Но что они при этом думают? И какими словами? Его колкий вопрос, заданный Полли, о том, как женщины присаживаются помочиться, становится предметом первостепенной важности. Он знал, как приятно держать в ладони женскую грудь, но какие ощущения возникают у женщины в грудях, когда она одна, когда раздевается, когда поворачивается во сне? Или когда бежит трусцой? Он должен все это узнать. Спросить у Полли? Нет, она застесняется, да и ему будет не по себе. Нормальные, обыкновенные женщины — они говорят друг с другом о сексе, как это делают мужчины? Молодые девушки наверняка говорят, причем открыто, без утайки, такого раньше не было. Он сам знавал девиц, которые говорили об этом с ним и с подружками в его присутствии, пока постепенно не переходили в следующий класс жизни, в замужество, а после и в зрелость, когда он терял с ними связь.
Порху спрашивал себя: думают ли женщины об интимной близости так же часто, как думает он? То есть каждый день, по разному поводу, с мысленными картинками? Вряд ли. Он сомневался и в том, что другие мужчины думают об этом так же часто, как он.
Сравнительно молодые мамаши начинают водить своих дочек-тинейджеров на осмотр к гинекологу еще до того, как те окончат среднюю школу. О чем говорят эти девочки, чем хвастаются в раздевалках, в душевых, в спальнях? Порху догадывался, но ему нужна была уверенность. Он не без основания предполагал, что они говорят о сексе побольше и почище мужчин. Нравится ли женщинам большой пенис? Наверное. Наверняка! Должен нравиться, если уж они идут на интим.
Порху вспомнилась девушка-южанка, с которой он встречался между первой и второй женитьбами. Однажды утром звонит он ей и в изумлении слышит радостное восклицание: «Господи, до чего хорош денек, правда? Всех бы мужиков на свете перетрахала!» Кажется, это был первый случай, когда он услышал это словцо из женских уст, и уж определенно первый раз, когда женщина употребила глагол в действительном, а не страдательном залоге. Потом, уже в постели, ему пришла в голову забавная мысль, что она в своем воображении проделывала с ним, именитым писателем, то же самое, что он проделывал с ней, раскованной фотомоделью. Очевидно, то было еще одно свидетельство крепнущего равенства полов, и он не был уверен, что это ему по душе.
Поразмыслив, Порху принялся составлять перечень вопросов, касающихся сексуальных переживаний у женщин, — начиная с порога половой зрелости и кончая климаксом и дальше. Перечень получился порядочный. Он набрал его на компьютере, перечитал и быстро, с виноватым чувством стер, не оставив ни одной строчки. На экране вопросник читался как блудливо-патологическое откровение последнего извращенца. Может быть, он и есть извращенец, только не осознает этого? Порху вспомнил, что во Флориде живет его старая приятельница, с которой он мог говорить откровенно, выясняя интересующие его вещи. Правда, они не виделись лет пятнадцать, но это не беда. Чтобы узнать номер ее телефона, он позвонил знакомой в Нью-Йорк и с ужасом узнал, что год назад, во время пожара на яхте, она получила ожоги первой степени всей нижней половины туловища и полтора месяца пролежала в отделении интенсивной терапии, пока медики не убедились, что угроза жизни миновала. Он немедленно позвонил в Ки-Уэст, напрочь забыв о своей первоначальной цели.
— Я только что узнал от Мишель. Пэтти, дорогая, такое горе… Я чуть с ума не сошел.
— Это давно было, больше года прошло, — утешил его бодрый голос. Своей прелестью Пэтти в значительной мере была обязана неиссякаемой жизнерадостности, которая не покидала ее ни при каких обстоятельствах. Она бодрилась и в больнице, если не изнемогала от боли или не спала под действием болеутоляющих лекарств. — С медициной давно покончено, и страховку я получила. Так что пока обеспечена и могу снова заняться журналистикой. Джин, ты душка. Замечательно, что позвонил. С тобой так интересно болтать.
— И уже ничего не болит?
— Ничегошеньки! Но смотреть на меня — от пупка до пяток — страшно.
— Я бы с удовольствием посмотрел.
— Не получишь никакого… Да, теперь мне не попляжиться, и прощай шорты. Остаются только длинные балахоны в восточном или гавайском стиле, представляешь? Кстати, я сказала своей врачихе, что отныне для меня существует только оральный секс. Вся засмущалась, бедная, она из Финляндии.
— Она просто не знает, как хорошо это у тебя получается. А как насчет танго? Все так же без ума от него?
— Откуда ты это знаешь?
— Сама писала. Я прочитал это в последнем сборнике твоих журнальных статей. Ну, в том, который ты выпустила несколько лет назад, помнишь? Я послал тебе письмо «от поклонника таланта», когда купил книжку.
— О Джин, я так тебя люблю! Нет, после того случая на яхте не танцевала. Если б ты знал, сколько я на танго просадила.
— А я никогда не переставал тебя любить. Знаешь, мне надо найти повод махнуть во Флориду на несколько деньков. Хочется повидать тебя. Ляжем, как бывало, в постельку, в руках стаканы со скотчем…
— Я не пью. Давным-давно бросила, ты что, забыл? Пятнадцать лет ни капли в рот. Когда прослышала о движении «Анонимных алкоголиков».
— Тогда моего дружка в рот. А я скотч пососу.
— О, это сколько угодно! Только ты не захочешь смотреть на меня.
— Нет, захочу.
— Я ужасно выгляжу.
— Ну и что? Это ведь всего лишь оболочка, Пэтти. Это не ты. Конечно, не очень приятно, но ведь ты привыкла, правда? И сестра твоя привыкла, и горничная. Привыкли смотреть и не ужасаться. Что тут поделаешь, раз так случилось? Кстати, надеюсь, ты не одна?
— Есть один, на этот раз вполне приличный.
— Ну вот видишь. Он тоже привык. Первый раз мне, конечно, тяжело будет — поглядеть на твои ноги и погладить их. Но только первый раз. Я ведь знаю, какая ты на самом деле. И все у нас с тобой будет, как раньше. Правда, у меня теперь руки немного дрожат.
— Позвони мне завтра, Джин. Или послезавтра. Или послепослезавтра. Поболтаем еще, хорошо?
— Пока у меня никаких дел во Флориде не намечается, — говорил он ей на другой день, — но я что-нибудь придумаю и обязательно приеду. Хочется повидать тебя. И побыть с тобой.
— Не очень-то откладывай. Я вчера говорила с Аделью, сказала, что ты звонил. — Собственно говоря, Пэтти и свела Порху с Аделью. — Обижается, что не даешь о себе знать.
— Вот как? — Порху поджал губы, раздумывая. — Она все еще замужем?
— Да. Две дочки у нее. Обе, кажется, в колледжах.
— Не лаю о себе знать потому, что снова влюблюсь, если поговорю с ней, — сказал Порху, мысленно ставя себе высокий балл за ответ. — Третий бракоразводный процесс мне не вынести. Непременно передай ей это. Ей будет приятно.
— Еще бы! Такое великолепное вранье.
Порху был доволен собой и… недоволен тем, как поворачивались события. Если он поедет во Флориду навестить женщину, Полли обидится, а она этого не заслуживает. Если не поедет, то лишится удовольствия видеть старую знакомую, а он этого тоже не заслуживает. Линия поведения прояснилась. Придется соврать. С другими женами вранье проходило. Он растянулся на кровати, едва ли не главным предметом в своей мастерской, и начал думать над деталями новой затеи, потом о чем-то другом и очень скоро уснул.
Как только Порху почувствовал заманчивую возможность выпрыгнуть из благоразумного круга гордого одиночества, куда он запер себя женитьбой на Полли, его понесло растущее желание так держать. Он позвонил бывшей девушке Луизе, которая когда-то на практике показала ему начала «Камасутры» — индуистского искусства любви, но потерпела неудачу приобщить его к вегетарианству и астрологии, Разговор принес кучу плохих новостей и никакой информации для секс-книги. Человек, за которым она была замужем без малого двадцать лет, был серьезно болен и нуждался в регулярных изнурительных операциях. Сама она неделю назад оставила хорошую должность в рекламном бюро развлекательного бизнеса, чтобы иметь больше времени ухаживать за ним. Очень похоже на нее. Напористая, нежная, человек строгих правил. Когда они расставались, она сказала, что будет верна мужу до конца. Он уважат ее решимость и ни разу не попытался совратить ее с пути истинного, и она уважала его за это.
Луиза была рада услышать его голос. Да, она помнит уроки любви, плакаты, иллюстрирующие «Камасутру», и сейчас висят у нее в квартире. Порху надеялся, что они встретятся где-нибудь в Манхэттене, неподалеку от ее агентства, потом поужинают, потом… кто скажет, что может произойти потом.
— Конечно, Джин. Обязательно встретимся, когда ты снова будешь в городе.
— Я подскочу к тебе, когда будет удобно. Посидим, выпьем, расскажем друг другу, как жили.
— Обязательно, — сказала Луиза. — Послушай, тебя все еще узнают?
— Да, и часто.
— Не хочу, чтобы нас видели вместе. Пойдут сплетни. Это нам ни к чему.
— Ни к чему, — чистосердечно согласился Порху, поняв, о чем она. — Просто выпьем по чашечке кофе. Мне хотелось кое-что выяснить, и я подумал, что ты лучше всех поможешь.
— Кстати, учти: я не пушу тебя к себе, даже если его не будет дома.
— Не буду набиваться, милая. Я и так люблю тебя. Никогда не переставал любить, правда. Мои друзья тоже о тебе помнят. Конечно, мне уже семьдесят пять, резвости поубавилось. Но я могу любить тебя, сидя напротив за столом и болтая, как мы сейчас болтаем. Ты расскажешь, как жила все эти годы. Твоя сестра все еще замужем?
— Да, у них крепкий брак. У нее есть дети, и я их счастливая тетушка.
— Мама в порядке?
— В доме для престарелых… Так ты звони, когда сможешь. Очень хочу повидать тебя. А то мне не с кем поговорить…. ну, обо всем, что происходит.
— Поговорить — это по моей части.
— Знаю. Понимаешь, я не то чтобы одинока. Нет, совсем не одинока. Куча друзей и дел по горло. Но иногда… иногда мне так одиноко.
Вечером в тот же день, очевидно, не случайно раздался звонок, о котором Порху иногда мечтал, надеясь вставить в роман, если возьмется за такую вещь, где он будет смотреться естественно.
— Я муж Адели, — начал мужчина без предисловий. — Она знает, что я звоню. Она болеет последнее время. Иногда вспоминает вас, говорит, хотела бы повидаться хотя бы разок, пока она еще способна нормально говорить… простите, если звоню в неудобное время. Можете послать меня… Я не обижусь. Позвоню в другой раз.
— Конечно, время неудобное, — деловым тоном заговорил Порху. — Мы только что сели за ужин. Кроме того, у меня нет под рукой нужных реквизитов. Лезть в бумаги хлопотно. Оставьте мне свой номер, я завтра же позвоню вам в банк. — Он досадливо повернулся к Полли. — Звонят на ночь глядя, как будто днем загружены сверх головы. Честное слово, давно бы поменял банк, если бы не бюрократическая волокита. Впрочем, все они хороши. Надо бы издать закон против телефонных переговоров банковских служащих с клиентами.
— Что ему было нужно?
— Консультировался насчет перевода моих сбережений на другой депозит, с большим процентом.
На следующий день Порху позвонил, но не в банк, а в адвокатскую контору.
— Все это довольно неправдоподобно, — сказал он.
— Я понимаю, — ответил бойкий, уверенный голос. — И тем не менее это так. Уверяю вас.
— Да? Что у нее.
— БАС. Боковой амиотрофический склероз.
— Я знаю.
— Известен также под названием болезни Лy Герига.
— И это я знаю. У женщин она тоже бывает?
— Как видите.
— Я хочу сначала поговорить с ней.
— Конечно, Между прочим, меня зовут Сеймур, если захотите познакомиться.
— В какое время удобнее звонить?
— В любое. Я весь день здесь, сижу допоздна. Я юрист, если вам интересно.
— Я так и понял. У вас очень гладкая речь. Сразу видно, привыкли вести переговоры.
— Да уж, приходится. И не рычите на меня, не надо.
— Я не рычу. Меня расстроило известие.
— В субботу и воскресенье меня обычно не бывает дома. При хорошей погоде.
— Гольф?
— Адель была уверена, что вы это скажете.
— Адель разбирается в людях. Сообразительная. Надеюсь, вы успели это заметить?
— Сказать ей, что придете? Навестите ее?
— Конечно, навешу, если она в самом деле этого хочет. Вы думали, я откажусь?
— Она просто не была уверена, что согласитесь.
— Держу пари, была. Еще как была!
Дверь открыла молоденькая служанка-индонезийка, и он вошел в просторную, полную воздуха и света квартиру на Пятой авеню, окна которой выходили на озеро в Центральном парке, а величественный фасад дома смотрел на такие же богатые здания, стоящие на другой стороне улицы. Порху мог бы догадаться, что если у Адели есть служанка, то непременно молоденькая и хорошенькая, такая, из которой можно слепить что угодно. Адель по природе была педагогом. Служанка медлила, и они неловко обнялись, не отрываясь друг от друга чуть дольше положенного, потом поцеловались второй раз, чуть горячее, чем принято при обычном приветствии.
— Я рада, что ты пришел, — сказала она.
— Я тоже.
— Ты хорошо выглядишь.
— Ты тоже.
Она и вправду выглядела лучше, чем он ожидал, не такая уродливая, как он опасался. Только в ее походке он заметил какую-то неровность, неуверенность, когда она пошла к дивану, на котором, как видно, сидела с бокалом белого вина, ожидая его. Она предложила налить и ему, но он отказался. Знакомым свободным движением она откинулась на спинку дивана и устремила на него недоверчивый, испытующий взгляд маленьких темных глаз. На губах у нее играла высокомерная, немного насмешливая полуулыбка.
— Я иногда натыкаюсь на твои фотографии в прессе. В жизни ты лучше выглядишь, здоровее. Можно сказать, замечательно выглядишь, если учесть…
— Ты тоже замечательно.
— И тоже здоровее?
— Да.
— Еще бы, — сухо усмехнулась она.
— Правда, замечательно выглядишь.
— Еще бы.
— Замечательно, я тебе говорю. Чем-то напоминаешь свою мать.
— Мою мать?
— Мы как-то обедали вместе с ней, неужели не помнишь? Она очень красиво старилась. Ты тоже так считала. Из пепельной блондинки она на глазах становилась серебристой, а кожа у нее была золотистая.
— Скорее смуглая.
— Вот и у тебя такая же. Она еще жива?
— Нет, умерла. Отца тоже не стало.
Он фыркнул и сказал:
— Они, наверное, так и не привыкли к твоим выходкам?
— Не привыкли, — негромко засмеялась она. — Приходилось держать их под каблуком. Ты мне лучше вот что скажи, Джин… — она снова откинулась на спинку, на лице у нее появилось задорное, озорное выражение, — ты такой же заядлый языковед?
— Что-о?
— Ты что, глухой? Не слышал, что я сказала?
— Слышал… Прости, я немного растерялся. Конечно, я теперь хуже слышу, но не настолько…
— Ртом, спрашиваю, работаешь?
Порху пожал плечами, вздохнул.
— Не знаю, давно не пробовал.
— Хочешь попробовать?
— Что?
— Опять «что»?
— Когда?
— Сейчас.
— Ты хочешь, чтобы я попробовал? — перешел он в наступление.
Она улыбнулась.
— Не знаю. Я тоже давно не пробовала. Ну как, хочешь?
— Если хочешь.
— А ты хочешь?
— Ты хочешь, чтобы я попробовал? Я всегда делал, что ты хотела. Вместо ленча почти полгода пил твои паршивые дрожжи. Я даже на спиритический сеанс за тобой потащился. Глупая была затея, глупая и опасная. А ты, видите ли, не соизволила сказать, что тебе заказали статью о медиуме.
— Я и сама не знала, правда… Но ты не захотел оставить жену.
— Да, на все был готов, кроме этого.
— А потом все равно ее оставил.
— Нет, не оставлял. Мы расстались. Я не хотел. Это была ее инициатива. И не из-за другой женщины.
— А теперешнюю можешь оставить — ради меня?
— Ни в коем случае.
— Не бойся, я не рассержусь. Я знаю, что со мной будет.
— Адель, дорогая, ты меня оскорбляешь. Это не самая веская причина, сама знаешь. Как ты думаешь, долго ли мы протянули бы вместе, я — твоим любящим мужем, а ты — моей верной женой?
— Думаю, не слишком долго. Ты быстренько нашел бы себе другую девочку, и та стала бы подговаривать бросить меня.
— Нет, погоди, ты о себе скажи, о своих мужиках… Хотя, как я понимаю, ты тоже давно замужем, верно?
— Люблю выходить замуж, правда. Люблю рожать девочек и воспитывать их. Так люблю, что приходится напоминать себе об этом, когда вдруг почувствую, что ненавижу замужество и все остальное. Мои девочки увлеклись сексом куда раньше, чем я, хотя я начала совсем молоденькой.
— И увлечение поощрялось мамой?
— Во всяком случае, не возбранялось.
— Мне это интересно. Знаешь, я взялся за роман о сексе с точки зрения женщины.
— Я давно такой написала. Никто не берет.
— У меня возьмут. Но движется пока плохо. Я очень многого не знаю.
— Прочти мой.
— Это вряд ли поможет. Понимаешь, я рассчитывал, что получится что-нибудь острое, пикантное, но вот изюминки нет. Думаю, копаюсь в разных материалах — все не то. Конечно, я могу отложить эту книгу и взяться за другую. Масса замечательных замыслов… — Она выжидательно смотрела на него. — Например, роман о Марке Твене или вообще о жизни американского писателя.
— Мои книги не имели такого успеха, как его.
— Его книги тоже не очень-то расходились. В этом и соль. Надеюсь, что доведу до конца, вставлю кое-что из своей жизни, какие-нибудь светлые моменты.
— То есть меня?
— Само собой. Итак, что у тебя в перспективе?
— Замнем для ясности.
— Одолевает жажда знаний.
Она переменила тему.
— У тебя руки немного дрожат.
— Знаю, — кивнул он.
— Это называется тремор.
— Сам бы я ни за что не догадался.
— Годы?
— Кофе, виски, но главное — да, годы.
— У меня тоже дрожат. По-прежнему любишь Шуберта?
— Больше чем когда-либо.
— Несмотря на волнение и боль в его музыке?
— За его волнение и боль. Что ты вдруг погрустнела, милая?
Она вздохнула, опустила голову.
— Все так старятся… И еще потому, что мы скоро надоедим друг другу. Мы, кажется, обо всем уже поговорили, да?
— Нет, не обо всем, — возразил Порху. Он понимал, что впадает в такую тоску по прошлому, что может от всей души сказать ей то, что хочет сказать. — Я никогда не забывал тебя, во всяком случае, надолго не забывал. Не переставал любить тебя. У меня было такое к тебе чувство, какого я не знал ни до, ни после. И я сохранил его, это чувство, до сих пор и сохраню до конца.
Она молча слушала его, потом сказала, похлопав по дивану:
— Сядь со мной рядом.
Он поднялся со стула и, тяжело ступая негнущимися ногами, подошел к ней. Она подала ему руку, когда он повернулся, чтобы сесть возле нее. Его ладонь попала к ней между колен. Он слегка пожал их, погладил, не убирая. Несколько секунд она не отрывала глаз от его руки, потом повернулась к нему и обняла, уткнулась в плечо. Они медленно опустились на спинку дивана, и она заплакала — беззвучно, без слов, без жалоб.
«Я и сам бы расплакался, — подумал он, — если бы она не заплакала первая».
— Я и сам бы расплакался, если б ты не заплакала первая, — тихо сказал Порху немного погодя, когда она взяла себя в руки и попросила прощения за то, что рас пустилась.
Улыбаясь, она смотрела ему в глаза.
— Скажи, Джин, ты когда-нибудь задумывался, по чему тебя любят женщины?
— Нет, — улыбнулся он и покачал головой.
ТОМ СОЙЕР, РОМАНИСТ
«— Том!
Нет ответа.
Том!
Нет ответа.
— Блин! — в сердцах сказала тетя Полли. — Куда же он опять запропастился, этот мальчишка? Хорошо, если не уехал искать мистера Клеменса. Захотелось ему, видите ли, узнать, как стать писателем. Это было бы ужасно, ужасно. Не дай Бог!
Увы, чемодана Тома Сойера на месте не оказалось. Не было и свежей сорочки, смены белья, запасной пары носков, расчески, зубной щетки, его любимой бамбуковой удочки и бруска мыла. Ничего этого не было. Зато к одеялу в его комнате была пришпилена записка тете Полли, в которой говорилось, что ее племянник отправился в Коннектикут повидать мистера Сэмюэла Клеменса, или Марка Твена, как они звали его вместе со всем образованным миром. Отправился узнать, как ему, Тому, тоже сделаться знаменитым сочинителем романов и быть таким же богатым и счастливым, каким наверняка является мистер Клеменс.
Он знает, объяснял Том, что мистер Клеменс владеет компанией и недавно лично вручил вдове президента Улисса С. Гранта 200 тысяч долларов в качестве гонорара за автобиографию, которую написал бывший президент, а мистер Клеменс напечатал; что у него куча денег, которые он хочет вложить в создание новой наборной машины, которая наверняка будет стоящей штукой; и что со всего света мистеру Клеменсу поступают приглашения на торжественные банкеты, где ему не надо платить, а только говорить речи, за которые он сам получает деньги. Все это нравилось Тому Сойеру. А поскольку Гек Финн подался на запад, на индейскую территорию, начать там новую жизнь, он не мог придумать ничего лучше.
Когда Том с легким сердцем отправился из родного Ганнибала, что в штате Миссури, навестить мистера Клеменса в его доме в Хартфорде, что в штате Коннектикут, у него не было сомнений, что мистер Клеменс будет до смерти рад повидать его — почему бы ему не порадоваться? Он еще не знал, что поездка в Хартфорд только первый отрезок его долгого, полного открытий литературного путешествия, что из Хартфорда он поедет в Калифорнию, потом через Чикаго снова на восток, в Нью-Йорк, потом пересечет океан и попадет в Англию, оттуда вернется в Нью-Йорк, заедет в Массачусетс и, наконец, с огромным облегчением возвратится в дом тети Полли в Ганнибале, штат Миссури.
Как Тому удалось совершить такое далекое путешествие и переменить столько мест с одной сорочкой, одной парой белья в чемоданчике и несколькими долларами в кармане — другая история, писал Порху, и мы не станем в нее углубляться — разве что скажем, добавил Порху, что Том Сойер выгодно продал свою бамбуковую удочку, на которой уже было вырезано его имя, и экземпляр „Приключений Тома Сойера“ с автографом героя. Книжку он сбыл одному коллекционеру в поезде, собственноручно ее подписав.
Тому Сойеру потребовалось немало времени, чтобы добраться из крохотного городка на Миссисипи в громаднейший дом в Хартфорде, штат Коннектикут, где, по слухам, обитал Сэмюэл Клеменс и куда возили туристов. По прибытии Тома ждало разочарование. Человека, к которому он ехал, не было, следовательно, он не мог поговорить с гостем, хотя если бы он был, то не потрудился бы принять его. Мистер Клеменс отбыл в одну из своих бесконечных литературных поездок — читать лекции и зарабатывать деньги, чтобы и дальше жить в этом великолепном доме-дворце и выплатить долги, которые он наделал для процветания своей издательской фирмы и изготовления наборной машины Пейджа, не оправдавшей его надежд. Все это и еще кое-что Том узнал от некоего мистера Роджерса, случайно оказавшегося в доме, когда он приехал. Мистер Роджерс был большой шишкой в компании „Стандард ойл“, которая принадлежала мистеру Джону Д. Рокфеллеру, и другом мистера Клеменса. Мистер Роджерс добровольно взвалил на себя тяжкое бремя поправить пошатнувшиеся финансовые дела Марка Твена. Когда мистер Клеменс бывал в этом доме, он не желал никого видеть, тем более непрошеных гостей. Мистер Роджерс сомневался, что он сделал бы исключение для Тома Сойера.
— Ваш Марк Твен вовсе не такой веселый затейник, как о нем думают.