Единая и тройственная душа 6 страница
* Не случайно именно Достоевский глубже всех постиг природу людей типа Бакунина.
Возможно, иные спросят нас: что мы выигрываем от такой перемены привычных понятий о славянофилах и западниках? Выигрываем мы хотя бы то, что от произвольного идеологизирования и политизирования обращаемся к пониманию сути дела. А она именно такова, что русской душе изначально присуще переживание смутного, приглушенного единства, что проникающий в нее с Запада свет познания обусловливает в ней самобытное развитие, где не теряется связь с переживанием макрокосмического бытия, открывавшегося прежде в атавистическом ясновидении, когда даже сама земля была для русских неким зеркалом неба. В подобном настроении жило древнее наследие северных Мистерий. С приходом Христианства славяне стали утрачивать связь с окружающей природой и все более концентрироваться на внутреннем души. Причиной тому было, конечно, не само Христианство, а та историческая форма, какую оно приняло в церкви. На Западе жизнь пошла путем преодоления церковного мистицизма и аскетизма. На Востоке же произошла некая консервация представлений о морали, благочестии в аскетическом кодексе жизненных установлении. Даже в 60-х годах XIX века издатель журнала "Домашняя беседа" (его причисляли к славянофильскому направлению!) Аскоченский громогласно объявил, в связи с опубликованием книги священника А.М. Бухарева "О Православии в отношении к современности", что "ратующий за Православие и протягивающий руку современной цивилизации - трус, ренегат и изменник". Таково же было мнение и Синода.
Когда секуляризованная культура Запада пришла в Россию, стала через образование проникать в души, то это было подобно всемирному потопу. Выступила вся неподготовленность русской интеллигенции к переживанию автономного "я". Отодвинутые на периферию сознания, благодаря церковному групповому сну, люциферические и ариманические силы вдруг мощно проявились в душах, разверзая бездну между жизнью чувств и мыслей. Краеугольной стала проблема: как пережить Христа по-новому, не в виде народного Бога, а как Бога человеческого "я", дарующего силу удержать господство над разделяющейся жизнью мыслей, чувств и поступков. Вступившие в борьбу за это новое переживание Христа в тройственной душе стали "западниками" - не прагматического, а христианского направления, и первым из них является Чаадаев, затем Лермонтов, Гоголь и др. Они мистики, и однако же, - "западники", по той, повторяем, причине, что с
Запада пришел импульс тройственной души. На своем же собственном пути Россия не столкнулась бы с ним ни в XVIII, ни в XIX веке. Эта вовсе не означает, что ей бы тогда не удалось преодолеть своей отсталости. Отсталой ее сделали Василий III, Иван IV и Петр I. Без них на востоке Европы, вероятно, сложилась бы федерация земель, свободно объединенных лишь интересом национальной безопасности, а внутри развивающихся из импульсов духа, не скованных идеологической, государственной условностью, и самобытных в силу различий народной ауры Юга, Севера и Середины.
Развитие другого течения в русском западничестве приняло характер катастрофы. Его представители, легко становясь добычей ариманических сил, впадали в материализм, в атеизм. Первыми здесь были "вольтерьянцы" XVIII в., но и в XIX в. русские материалисты представляли собой нечто совершенно иное по сравнению с западными. На Западе материализм возник как неизбежный этап на пути самосознания к завоеванию индивидуального "я"; в России он всегда носил характер болезни, или ему следовали чисто подражательно, превращая его в некоего рода новую веру. Всецело положительным был тот опыт прохождения через тройственную душу, к которому пришел Чаадаев. Однако за ним не пошли. Больше понимания он нашел в среде славянофилов, чем западников. Причина этого была в том, что западники быстро теряли интеллектуальную самостоятельность и внешние влияния легко принимали за собственные убеждения.
По-настоящему мощный прилив волн самосознающей души пришел в Россию с началом XIX века. Он вызвал в русской жизни появление так называемых "лишних людей" (к ним совершенно ошибочно причисляли Чаадаева). В литературе это нашло свое выражение в образах Печорина, Онегина, Обломова и др. Не условия общественной жизни породили этих людей, а процессы, совершавшиеся в душах: внутренняя растерянность при утрате инстинктивной основы жизни, неспособность организовать индивидуальное бытие из сил собственного "я". Трагедия их заключалась в том, что, с одной стороны, они больше не хотели инстинктивно или условно следовать общепринятым нормам морали, стремиться к не ими самими избранным целям, а с другой - были неспособны найти эти нормы и цели из самих себя. Даже Грибоедовский Чацкий силен лишь в критике фамусовского общества, но того, что называется позитивной программой, у него нет совсем. В прошлом, писал Герцен, "стоило сообразоваться с положительным законом, и совесть удовлетворялась"; теперь же "... мы беспрестанно останавливаемся, как Гамлет, и думаем, думаем... некогда действовать; мы переживаем беспрерывно прошедшее и настоящее, все случившееся с нами и с другими, - ищем оправданий, объяснений, доискиваемся мысли, истины" ("По поводу одной драмы", 1842г.).
Особенно характерен для типа "лишних людей" был В.Печерин (не лермонтовский герой, а подлинная личность). Обладая незаурядными умственными способностями, он успешно окончил университет и был послан на научную стажировку в Европу, после чего перед ним открывалась блестящая профессорская карьера. Но совершенно неожиданно он снова и навсегда уехал за границу, вступил там в полуиезуитский орден редемптористов и после напряженного курса духовных упражнений в течение многих лет участвовал в "кавалерийских атаках" своих духовных сподвижников на тот контингент католической паствы, в котором, как они считали, ослабевал "пламень веры". Атаки эти состояли в том, что в какой-либо деревне неожиданно появлялась группа редемптористов. В местной церкви они начинали курс проповедей, играя в основном на двух переживаниях: страха и надежды, в несколько дней доводя прихожан до истерики. Для этого требовалось умение с помощью ораторских приемов воздействовать на психику. Печерин блестяще подвизался на этом поприще, однако в конце концов он почему-то все же ушел от редемптористов, некоторое время провел у цистерцианцев, а кончил дни свои в Англии, где многие годы прослужил больничным священником. Внутреннее состояние, приведшее Печерина (бывшего до 33 лет совершенно равнодушным к вере) в лоно столь неистового вероисповедания, характеризует его письмо к графу С.Г.Строганову.
Граф был назначен попечителем Московского округа и главной своей целью поставил обновление Университета. Он всячески опекал преподавателей, приглашал в Москву из других городов перспективных молодых людей; определенные надежды связывал он и с одаренным Печериным. Его неожиданный отъезд не только огорчил Строганова, но и поставил под удар все его начинания, ибо Печерин обучался в Европе на государственный счет, чтобы затем, в свою очередь, обучать русское юношество. Поэтому его бегство из России было просто бесчестным поступком и могло в правительственных кругах подорвать доверие к намерениям Строганова. Строганов послал Печерину письмо, уговаривая его вернуться, и тот в своем ответе дал некоего рода исповедь. "Почти с моего детства, - писал он, - надо мною тяготеет непостижимый рок. Я повинуюсь необоримому влечению таинственной силы (она являлась ему даже ясновидчески. - Авт.), толкающей меня к неизвестной цели, которая мне виднеется в будущности туманной, сомнительной, но прелестной, но сияющей блеском всех земных величий...
Когда я увидел эту грубо-животную жизнь... (в России) я погрузился в мое отчаяние... я избрал себе подругу... Этой подругой была ненависть! Да, я поклялся в ненависти вечной, непримиримой ко всему меня окружавшему!" Далее Печерин пишет, что однажды он услышал голос своего бога, повелевшего ему покинуть "страну отцов своих", и вскоре весь его "катехизис свелся к этому простому выражению: цель оправдывает средства", и он отдался служению "неумолимому Божеству".
В этом откровенном признании Печерина налицо все симптомы люциферического искушения. Его "неумолимое Божество" - это не кто иной, как лермонтовский Демон. Только, в отличие от княжны Тамары, женственная душа Печерина принимает его за истинного Бога и приводится для служения ему к редемптористам, чьим богом он в действительности и является. Общественный долг, служение обществу на поприще образования - все это были вещи слишком ничтожные в сравнении с той болью, что охватила вкусившую люциферических плодов душу Печерина. Друг Печерина Чижов, посетивший его в монастыре, потом писал о нем, что там его "чувствам дана полная свобода, воле - ни одного шага, ни полшага, а он только этого и хотел". Действительно, в этом вся разгадка тайны Печерина. - Кому вручить эту невыносимую, пришедшую к свободе волю? - вот та проблема, что мучила его, и состояние русского общества было тут ни при чем. Не эту ли самую проблему вскрыл Достоевский в "Преступлении и наказании"? Мережковский так объясняет причину покаяния Раскольникова: он "убил старуху, следуя теории, что "все позволено" выдающимся людям для достижения ими их идеи... он заглянул в бездонную глубину человеческой совести - увидел зияющую пустоту, увидел полную свободу, не имеющую никаких границ. Этой-то свободы он и не выдержал, не вместил...". 84
Тот же самый печеринский склад души встречаем мы и в сподвижнике Герцена Н.П.Огареве. Судьба определила ему быть крупным помещиком, т.е. фактически - рабовладельцем. И вот в нем возникает намерение освободить своих крепостных и заняться их культурным развитием. Он предоставляет возможность половине из них (только половине!) выкупить себя, но так, что еще в 70-х годах, когда уже по всей стране было отменено крепостное право, они не могли рассчитаться с долгами своему освободителю. При этом все было сделано настолько неумело, что бедные крестьяне тут же попали в кабалу к зажиточным, поскольку выкупная цена была разложена на всех поровну. Задумал далее Огарев учредить для народа школу по прогрессивной для того времени системе; друзья загорелись желанием помочь ему. Но все это Огарев вскоре забросил и уехал за границу. Не преуспев в малом, но реальном, живом деле, он поставил себе цель: Я стану в чуждой стороне Порядок, ненавистный мне, Клеймить изустно и печатно, И, может, дальний голос мой, Прокравшись к стороне родной, Гонимый вольности шпионом, Накличет бунт под русским небосклоном.
Сущим "дном" русского западничества явился нигилизм. Первым его природу распознал И.А.Гончаров (1812-1891), показав ее в романе "Обрыв", о котором один литературовед сказал, что им обозначен "обрыв" в русской жизни. Это в высшей степени эпическое произведение, все его образы мифологически емки. На дне глубокого оврага происходят свидания героини романа Веры с Марком Волоховым, предтечей Петра Верховенского - героя романа Достоевского "Бесы", который, в свою очередь, имел живым прообразом террориста С.Г.Нечаева (его деятельность активно поддерживал Огарев). Образ Веры - это как бы сама женская ипостась русской души. Ее мужская ипостась - Райский, дальний родственник Веры, ищущий ее любви. Райский несет Вере новое знание, которым хочет расшатать живущие в ней традиционные взгляды на мораль. Но она отталкивает и его любовь, и его, лишь бравирующее модной эмансипацией, знание.
Как представители единой души, коренящейся в русской древности, Вера и Райский - из одной семьи; у них одна бабушка - Бережкова. Но в них есть нечто и от общечеловеческого начала, восходящего к моменту сотворения человека Богом. Только в Раю Ева искусила Адама яблоком с древа познания, теперь же Райский (его фамилия со смыслом) искушает познанием Веру. Такая перемена произошла по той причине, что на место древнего, люциферического искушения пришло новое, ариманическое. Ныне женская ипостась в человеке является хранительницей теургического, авелева начала, мужская ипостась несет на себе каинову печать рассудочных спекуляций. Райскому надлежит не терять связи с живым источником знания и его свет вносить в единую душу, а не в легкомысленную игру ума. Его рассудочная апология новой морали звучит для Веры как ложь. От Райского ей нужно совсем другое. Она чувствует свою, скажем, прафеноменальную единосущность с ним, и потому между ними возможен лишь братский, духовный союз, который она стремится обратить на нечто иное - на служение ее любви к Марку Волохову. Он - представитель тройственной души, и с ним хочет вступить в союз древняя русская единая душа. Его знание еще более примитивно, чем у Райского, но он - один из "малых сих", с него и спрос другой. Некогда Боги сходили к дочерям Земли, и вот сама русская Душа, как Божественное Существо, склоняется к сыновьям Земли, погрязшим в ариманическом искушении. Любовь Веры (ее имя тоже со смыслом) должна возвысить Волохова, через их союз должно прийти спасение русской фаустовской души, возвращение ее, как блудного сына, к Богу, соединение сил единой и тройственной души, прошлого и будущего России, где основой всего станет любовь, очищенная от сословной неправды и приносимая одним человеком другому как дар.
Намерение Веры кончается трагедией. Причин тому - две. Первая состоит в том, что ариманическое жало проникло в мужскую ипостась единой души и соблазнило ее иллюзорным знанием: Райский потерял связь с живым источником знания и осквернил святость духовной любви. Отсюда проистекает вторая причина: Марк Волохов, с его нигилизмом, - это лишь проекция архетипической природы Райского на земной план жизни. Творимое Волоховым зло - лишь следствие грехопадения Райского. В то же время, феномен Волохова - закономерное звено развития, поэтому он также повинен в трагической развязке, в которой по сути выражается несостоятельность намерения русской тройственной души идти своим путем. В Волохове имеются зачатки той индивидуальной свободы, к которой человеку было предопределено прийти с момента "изгнания из Рая", но соединение русской души с этой свободой произошло не органично - в Волохове обнаруживается не сила познания индивидуального духа, возвышающаяся любовью, а лишь моральная ущербность. Его острые суждения - вовсе не от свободы, а от мелочного, ущемленного эгоизма; иллюзию ума в нем рождает цинизм. Огромная любовь Веры обрушивается на него как катастрофа, он не выдерживает ее и, приведя Веру к падению, сам падает несравненно глубже.
Окончание романа носит пророческий характер. Оно разворачивается во времени, простирающемся в некое будущее, очертания которого туманны. Вера возвращается назад, к миру сущностных сил русской души. Бабушка Бережкова мужественно и с большим тактом помогает ей вновь обрести себя (войти в берега, уберечься) в самую трудную минуту, а затем Вера выходит замуж за Тушина, в чьем образе выражена природа древней русской воли (калики Иванчища), которая знает не размышляя, и любит не отступая. "Поумневший" Райский уезжает в Петербург, но мы не знаем, будет ли дальнейшая его жизнь более содержательной, чем прежде. Марк Волохов уходит во мрак безызвестности. Между единой и тройственной душой разверзается непреодолимая пропасть.
Нигилистами по большей части становились разночинцы. И таковым показан в романе Волохов. Это сословие находились в совершенно особых условиях. С одной стороны, приобщаясь к образованию, оно теряло связь с моральными устоями народа, к которому было близко и по происхождению, и по имущественному цензу. С другой стороны, оно не могло соединиться с культурными традициями, которыми обладала дворянская интеллигенция. На рискованном пути от души ощущающей к сознательной разночинцы были совершенно беззащитны, и потому легко становились добычей любых темных сил, "нечаевщины" и проч. Правда, не все разночинцы становились нигилистами и не все нигилисты были из разночинцев. Позже в их среду вовлекался и кое-кто из великих князей, но то уже была большая политика и кое-что похуже. Мы же берем этот феномен в его главном содержании. А тогда представляется совершенно ошибочным причислять к нигилистам, например, Д.И.Писарева - типичнейшего штирнерианца из русских.
В борьбе за индивидуальное я-сознание человек неизбежно приходит на какое-то время к крайнему эгоизму. Но эгоизм не следует смешивать с нигилизмом. Ведь это глубоко значительно, что уже в 19 лет (в 1859 г.) Писарев писал матери: "Я решил сосредоточить в себе самом все источники моего счастья; с этого времени я начал строить себе целую теорию эгоизма". По смыслу это почти те же слова, которыми Макс Штирнер предваряет свой труд по философии индивидуализма "Единственный и его достояние". "Что только ни должно быть моим делом! - пишет он, - ...Только мое собственное дело никогда не должно быть моим делом. ...Мне нечего доказывать, что каждый, желающий свалить свое дело на наши плечи, имеет в виду при этом себя, а не нас, свое благо, а не наше. ... Мое дело ни божье, ни человеческое; мое дело - ни истина, ни благо, ни справедливость, ни свобода и т.д. Мое дело - только мое дело, не общее дело, а единственное, как единственен я сам! Мне нет дела ни до чего, кроме меня!" Но Писарев еще стоял за самоусовершенствование.
Нет, не Писарев нигилист, и не тургеневский Базаров, а Волохов, Верховенский, Термосесов* из романа Лескова "Соборяне", террорист Нечаев85 и поздний Бакунин. Их вообще было много в кругу Герцена.
* Термосесов говорит князю Борноволокову, однажды соблазнившемуся ролью русского "Egalite": "Религия может быть допускаема только как одна из форм администрации. А коль скоро вера становится серьезной верой, то она вредна, и ее надо подобрать, подтянуть". По этому поводу, конечно, можно бы было вспомнить атеизм Писарева и кое-что иное в его сочинениях. Но мы подчеркиваем, что речь идет о штирнерианце, возникшем на русской, а не на западноевропейской почве. Поэтому важно в таком феномене отделить существенное от несущественного.
Заграничная деятельность Герцена имеет немало сторонников, и нам не хотелось бы вступать с ними в спор. Однако нельзя пройти мимо ряда фактов, которые сами говорят за себя. Одно время возле Герцена подвизался некий "красный" князь П.В. Долгоруков (из Рюриковичей). Он стал известен благодаря сенсационным разоблачениям пороков частной жизни крупнейших сановников. В одном из писем он рассказывает о своей встрече в Англии с кругом Герцена следующее: "Познакомился с Кельсиевым, тупоумным, но добрым человеком, ужаснейшим фанатиком с лицом самым добродушным. Кельсиев, мягким голосом, с нежным взглядом, говорит: "Ведь коли нужно будет резать, как не резать, если оно может быть полезным?" ... "жечь, резать, рубить" у них не сходит с языка со времени приезда в Англию Бакунина, который говорит: "Я вас очень полюбил, но уж извините, когда мы заберем власть в руки, мы вам и вашим единоверцам будем рубить головы". 86
Широка была амплитуда метаний и у Белинского, от: "Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братии", - до: "Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливейшей малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную..." (письма Боткину от 1 марта и 28 июня 1841 г.). Что можно сказать на это? - Шигалевщина. Нигилизм, в ком бы он ни проявлялся, - явление специфически русское, ибо русскому интеллигенту часто ум не в ум, если голову не затопляют эмоции. Стоит только вслушаться, что в народников, что в социалистов - афористичный, безапелляционный тон, дух пророчества, из всех философских, научных идей они всегда эмоционально делают этические выводы, на собственный вкус. Небесполезно также посмотреть и на их лица старцев-пустынножителей (Лавров, Михайловский) или сравнить, например, облик Бакунина с представителем английского анархизма Д ж. Г. Маккаем. Тогда станет понятно, почему долго усыпляемая, а потом грубо разбуженная русская душа, будучи бесцеремонно "втолкнутой" в эпоху души сознательной, заглянула в саму бездну.
Однако не стоит видеть лишь инфернальное в характерах даже наиболее радикальных западников. В них есть и немало положительного, неоспоримо ценного для эволюции человеческого духа. Не признать этого - означало бы принять точку зрения Д.Ф.Штрауса, считавшего, что гетевскому Фаусту лучше бы было стать хорошим инженером, сделать ряд полезных изобретений и жениться на Гретхен, а не пускаться на разные авантюры. Развитие индивидуального я-сознания составляет цель всего земного зона, центральный пункт которого - эпоха души сознательной. Поэтому столь ужасен кризис культуры и цивилизации, в которой мы живем. В наибольшей тьме должен воссиять свет свободного духа, который отныне становится главным принципом развития до "конца земных времен". Его всеобъемлющая формула дана Р.Штайнером в медитации "Камня основы". Эта медитация не проста, но соединение с нею дает силы преодолеть "разорванную личность" и обрести целостное самосознание, выражающееся в господстве индивидуального "я" над дифференцированной жизнью души. В человеческом мышлении как в микрокосме открывается (вплоть до "узрения") интеллигибельный макрокосмос, сферы Божественной Софии, сферы Святого Духа. Жизнь уходит своими корнями в Отчее начало (мы имеем в виду текст медитации).
После Мистерии Голгофы рвутся кровнородственные связи людей, вызывая в душах чувство отчуждения. Разрыв между внешним и внутренним миром обостряет раскол души, но это способствует укреплению личности, если она вновь обретает единство: "Претерпевший до конца спасется". В помощь человеку между принципами Отца и Духа встает Сын. Он действует в сфере ритма, в человеческой груди, в сердце. Это Любовь. Любовь соединяет познание с жизнью, начиная от "поворота времен", когда "Свет Мирового Духа... воссиял в человеческих душах".
Любовь и свет, жизнь и познание, познание и вера - они соединимы лишь в человеке и через человека. Не только людям, но и Богам, Иерархиям нужен этот синтез; потому Их милость и любовь обращены к каждому, кто честен и борется.
Если не во всем объеме, то, смеем сказать, в существенных частях эту мировую проблему чувствовали русские интеллигенты и искали путь к ее решению. И духовное водительство было на их стороне во всех случаях, кроме тех, когда его отвергали решительным образом и до известной степени сознательно. В пору народного детства посвященные России совершали свою работу непосредственно в сфере сущностных сил эфирной и астральной ауры народа. Начиная с эпохи Просвещения, правомерными становятся только те действия, которые обращены к человеческому самосознанию. Поэтому меняется и характер водительства. Современный посвященный далеко не всегда может производить впечатление магической сверхличности. Уже о Сергии Радонежском рассказывают, как однажды пришел человек посмотреть на великого подвижника и воскликнул: "Аз пророка видете приидох, вы же простого человека, паче ж сироту указуете мне".
Да, среди людей живет теперь человек высшего знания и опыта и делает то же, что и они, но - по-другому, так, что в его поступках можно разглядеть отблеск высших целей, в повседневном быте - отражение вечности. Велико ли, казалось бы, было дело кружка "Любомудров" в его, так сказать, земном измерении? Но вот, время идет, а люди все снова и снова в мыслях обращаются к тем, кто полтораста лет назад собирался для того, чтобы дать космической интеллигенции войти в русскую жизнь. Ими было посеяно семя, которому суждено прорастать в веках, семя для будущей славяно-германской культуры, для той ее весьма существенной части, где русский мистический реализм должен оплодотворить себя импульсами немецкого идеализма и Гетеанизма. Что это так, в немалой мере доказывают те колоссальные препятствия, что воздвигаются духами тьмы на пути этого синтеза. Но, несмотря на них, процесс идет в подосновах душ и набирает там силу.
Много добрых семян было посеяно в России в XIX веке. Жива и поныне память о другом кружке русских мыслящих людей, близко примыкавшем по времени к кружку "Любомудров". В его центре стоял Н.В.Станкевич (1813-1840). Одни из членов этого кружка, действовавшего также в Москве, впоследствии стали славянофилами, другие - западниками. Но пока все они были вместе, некий добрый гений витал над ними и побуждал их к тому действию, из которого мог бы произрасти синтез единой и тройственной души. И.С. Тургенев в романе "Рудин" описал этот кружок.. Вот как говорит о нем один из героев романа: "Вы представьте, сошлись человек пять, шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества... Вот уж утро сереет, и мы расходимся, тронутые, веселые, трезвые... Помнится, идешь по пустым улицам, весь умиленный, и даже на звезды как-то доверчиво глядишь, словно они и ближе стали и понятнее".
Может ли родиться подобное настроение из одних лишь умственных интересов, когда нет в них искры Божией? Всего пять-шесть юношей "сошлись" вместе, однако, когда умер Станкевич (в возрасте 27 лет), то печаль охватила всю русскую образованную молодежь. Все почувствовали, что с этим кружком было связано нечто куда более значительное, чем просто дружба и идеалы молодых людей. "Нас соединил Бог", - сказал о кружке В.П.Боткин, один из его членов.
В самом Станкевиче жил импульс единой души, и он нащупывал путь, по которому было бы можно пройти через сферы тройственной души. Он, как пишет М.Гершензон, "был именно прообразом своего времени: с такой безусловной цельностью, в столь чистом виде не пережил этого процесса ни один из его сверстников".*87 Недаром М.Бакунин говорил о нем (и обо всем кружке): "Я подружился также с Станкевичем, и здание моей будущности имеет прочное основание. Но отнимите вы эту опору, отнимите дружбу вашу - я думаю, что оно упадет и никогда более не подымется... Мы не можем никогда разойтись. Что до меня касается, то это был бы мой смертный приговор. Итак, будем жить вместе, сольем наши души в одну..." (Письмо к Ефремову, 1835 г.).
В этом признании Бакунина есть что-то от того настроения, в котором жило братство древнего Печерского монастыря. В XIX веке спиритуальный источник открылся совершенно по-новому. Все припали к нему и в служении реальному духу обрели смысл своего существования. Поэтому Бакунин писал в ту пору: "Назначение человека - перенести небо, перенести Бога, которого он в себе заключает, на землю... поднять землю до неба." (Письмо 1836 г.). Также мыслил в то время и Белинский (тоже член кружка). "Весь беспредельный прекрасный Божий мир, - писал он, - есть не что иное, как дыхание единой, вечной идеи (вечного Бога), проявляющейся в бесчисленных формах, .как великое зрелище абсолютного единства в бесконечном разнообразии..." ("Литературные мечтания").
В братском единстве черпали силу русские юноши, вступавшие в свет познания. Однако вокруг поднимался новый мир материальной культуры.
* Сам о себе Станкевич писал в письме к близкому другу Я.М.Неверову: "На жизнь мою смотрю теперь с двух сторон, спрашиваю себя о двух вещах: в чем уклонился я от долга? Что сделал дурного? и - что сделал я хорошего в положительном смысле? Я не могу сказать, чтоб я действовал против долга, но, кажется, слишком давал волю эгоизму и от этого был постоянно неспособен к высокости души ... das Schein (видимость) у меня часто противоположно dem Sein (бытию), особенно в обществе - хотя не из дурных видов ...".
Обрести себя в нем индивидуально было совсем не просто. В этом с полной откровенностью признается Чернышевский (Дневники 1848 г.): "Что если мы должны ждать новой религии? У меня волнуется при этом сердце и дрожит душа -я хотел бы сохранения прежнего... Я не верю, чтобы было новое, - и жаль, очень жаль мне было бы расстаться с Иисусом Христом, Который так благ, так мил своей личностью, благой и любящей человечество". Это чувство Чернышевского более подлинно говорит о нем, чем весь его последующий материализм, до последней буквы заимствованный на Западе. Созвучно с Чернышевским переживал новую реальность философски мыслящий священник А.М.Бухарев, писавший в "Трех письмах к Гоголю" (по поводу душевной драмы Гоголя): "...духовное сознание истины в одном Христе связывается с какой-то страшливостью и беспощадностью относительно всего, не носящего открыто печати Христовой" (СПб, 1861, стр. 5).
Однако пути назад у русской интеллигенции уже не было. Можно было или победить, или погибнуть. "Вне нас все изменяется, - писал Герцен, - все зыблется; мы стоим на краю пропасти и видим, как она осыпается ... и мы не сыщем гавани, как в нас самих, в сознании нашей беспредельной свободы, нашей самодержавной независимости..." ("Былое и думы", т.\0. Вопрос был лишь в том, каким содержанием наполнить свободу, дабы она не зазияла бездной, как перед Раскольниковым. Ни для кого не было тайной, где взять это содержание: ни для Герцена, ни для Бакунина, ни для Белинского и всех других социалистов, народников, анархистов, материалистов. Об этом за всех за них сказал Белинский: "Сам Спаситель сходил на землю и страдал за личного человека." Вне этой мысли этический императив Н.К. Михайловского: "Личность никогда не должна быть принесена в жертву, она свята и неприкосновенна..." - лишь фраза; в связи же с ней - глубочайшая истина, само знамение времени. Тем же, кто не "вместил" этой истины, печальной эпитафией звучит стихотворение А. К. Толстого: