Той же ночью где-то под Верхнеозерском
Узнику камеры номер пятнадцать в эту ночь не спалось. Лежа на жесткой ребристой койке, он неотрывно смотрел в серый потолок, освещенный день и ночь горевшей лампочкой, голо торчащей из цоколя, закрепленного над массивной железной дверью. Камера была совсем небольшой и напоминала скорее бетонный мешок, нежели место, приспособленное для жизни человека. Для долгой жизни, ибо узник этой камеры должен был провести здесь остаток своих дней.
Но трудно назвать остатком годы, которые мог еще прожить человек, достигший всего лишь тридцати шести лет. Скорее впереди у него оставалась огромная часть жизни, и каждый ее день мог быть наполнен великими событиями. Если бы не эти бетонные стены…
Год назад, после длительных судебных заседаний, Руслана Мадуева приговорили к пожизненному заключению. Приговор изначально был известен абсолютно всем, ибо российский президент недвусмысленно дал понять своим лакеям, что Мадуева надо изолировать от общества навсегда. Жалел, наверное, российский президент, что не может расстрелять одного из своих самых главных врагов. Но, возможно, для Руслана было бы лучше, чтобы его по старинке тихо и безболезненно застрелили неожиданным выстрелом в затылок, чем обрекли на это жуткое существование заживо замурованного. Тот, кто придумал одиночное пожизненное заключение, был хорошим психологом, потому что нет страшнее наказания для человека. В американских тюрьмах «пожизненные» имеют возможность общения с себе подобными. Они вместе ходят на прогулки и на работы, вместе смотрят телевизор, читают газеты, вместе обедают в столовой, одним словом, вместе проводят целые дни, имея возможность общаться. И пускай они ни на один миг не забывают о том, что им никогда не выйти за ворота тюрьмы, все-таки иллюзия существования в человеческом обществе поддерживает их и не дает почувствовать чудовищный гнет полного одиночества.
Мадуев же с утра до вечера оставался один. И с вечера до утра. Полная изоляция, лишение малейшей возможности поговорить с другим человеком, пускай даже с ничтожеством, с врагом, с сумасшедшим, в конце концов, – но поговорить, получить возможность адресовать кому-то изустно свои мысли и получить на них хоть какой-то ответ. Этого Руслан был лишен начисто. Российская пенитенциарная система – самая варварская и самая изощренная в мире – начисто отсекла узника от внешнего мира. Ему оставили только узкое пространство камеры, крошечное окошко под потолком, зарешеченное тремя слоями толстого металлического прута, отверстие «кормушки» в двери, через которую трижды в день ему просовывали скудную снедь, и ежедневные получасовые прогулки в маленьком бетонном боксе, где он мог видеть маленький квадратик неба, забранный двойной решеткой. Конвойные были как на подбор, громадные тупые парняги, запуганные начальством, и Руслан даже не пытался заговорить с ними, по опыту зная, что с тем же успехом можно было разговаривать со стеной.
Сегодня, когда его вывели на прогулку – на подобие прогулки, ибо как можно гулять в боксе в пять шагов длиной и три шириной? – он долго смотрел в небо, провожая край медленно уплывающего большого облака. Хоть это у него не могли отнять, и Руслан, насыщая память видением плывущего облака, все смотрел и смотрел на него. Кто знает, может, оно пришло сюда с его родины, с одной из горных вершин, где свободно гуляют вольные ветры и орлы вьют свои гнезда? Ах, если бы в его силах было оказаться сейчас там…
Подняв лицо, изуродованное шрамами, которые остались после тяжелых ран, полученных в жестоком, неравном бою, Руслан неотрывно смотрел вверх, не замечая, что из его глаз сами собой текут по щеке слезы. Нет, он не плакал, просто засмотрелся на свет, который после сумрака камеры был особенно ярок. Когда облако все же ушло, Руслан опустил голову и незаметно вытер щеки, чтобы конвойные сверху не заметили его слез и не подумали, что он плачет от слабости.
А когда до конца прогулки оставалось несколько минут, Руслан услышал хлопанье крыльев над головой. Вскинув голову, он успел увидеть трех голубей, летящих вслед за облаком. О, как остро он позавидовал им! Вот бы ему их крылья и распахнутое небо перед собой!
И словно вторя его мыслям, сверху, сквозь прутья решетки, медленно вращаясь, к нему под ноги слетело голубиное перышко. Не успев даже подумать, Руслан поднял его и спрятал на груди, под робой. И вовремя, потому что конвойный с лязгом открыл дверь бокса, чтобы увести его в камеру. Выждав, когда он, посмотрев в «глазок», удалится, Руслан достал перо и долго разглядывал его, нежно гладя пальцами стержень и слегка вороша упругие кончики ости. Что бы значило это перо? По всем поверьям, а тем более тюремным, оно символизировало скорое освобождение. Но мог ли человек, содержащийся с таким тщанием, надеяться на свободу? Знать бы, что происходит в мире! Возможно, его сторонники добились пересмотра дела и приговор будет изменен? Или кто-то из верных друзей-соратников взял в заложники важную особу и требует освободить Руслана? Или мусульмане всего мира объявили войну России и вот-вот сами освободят его, силой захватив тюрьму?
Да мало ли что могло произойти за то время, что он находится здесь? Ведь Руслан знал наверняка, что он не забыт, что дело, начатое им с Джохаром и Шамилем, не затихнет никогда. А значит, и надежда не должна оставлять его даже в этих страшных стенах. Этим он и спасался, надеждой на спасение. И еще Кораном, который власти не посмели у него отнять. Перечитывая священные суры, Руслан неизменно набирался сил, которые помогали ему не отчаиваться и верить в свое будущее.
Но порой и его дух ослабевал от этого немыслимого одиночества. Он знал, что власти рассчитывают на убийственное воздействие толстых непроницаемых стен на человеческую психику. Тут многие ломались и заканчивали жизненный путь гораздо раньше, чем то могло случиться на воле. Порой по ночам Руслан слышал страшные крики потерявшего последнюю надежду человека. Так кричали только те, кто уже не хотел жить либо утратил последние капли рассудка. От этих криков хотелось зажать уши руками и провалиться в небытие, исчезнуть, раствориться, только бы не думать о той участи, которая неотвратимо тебя ожидает. На это власть и полагалась. Сломать человека морально, убить в нем желание к жизни, разрушить его душу, – а за этим умрет и тело.
Руслан пока держался. Когда становилось невмоготу и мысли о скором бесславном конце одолевали с необоримой силой, он последними усилиями воли погружался в воспоминания. Это была его главная отрада в каждодневной борьбе с одиночеством. В своих воспоминаниях он был окружен множеством верных друзей, и с каждым из них он мог говорить до бесконечности. Ах, какие то были времена! Воистину их никогда не забудут. Какие события, какие битвы, какие планы! Жаль, поспешили немного. Если бы Джохар набрался немного терпения и все подготовил более тщательно, Ичкерия обрела бы независимость уже в середине девяностых. Тот российский президент был стар и беспомощен, его правительство – продажно и ничтожно. Они бы попросту купили своей родине свободу, пролив лишь немного вражеской крови для устрашения. А потом время было упущено, они растратились на междоусобицы, на дележ власти и денег. А русские сумели прийти в себя и упереться, как умеют упираться только они, тупо, но неуступчиво. И все, великое дело пропало. Увы, так часто бывало в истории. Ошибки предводителей дорого обходятся их племенам. И остается лишь вспоминать и жалеть…
Но это голубиное перо с новой силой всколыхнуло надежды Руслана. Поднявшись с койки, он долго ходил по камере – три шага вперед, три шага назад, то и дело поглаживая щеки пером. Нет, нельзя отчаиваться. Он сумеет вырваться отсюда и улететь, подобно вольной птице. И он еще встретится с теми, кто его любит и помнит, и они совершат свой великий подвиг. И никакие тюремные стены не сумеют сломать в нем волю к жизни и к борьбе. Аллах велик, он все видит, и он не оставит своего любимого сына гнить здесь заживо долгие годы…
Поднялся «глазок». Надзиратель долго наблюдал за бегающим по камере узником. Он не мог понять, что заставляет его неутомимо ходить от стенки к стенке со странным выражением на лице. Одно время надзирателю показалось, что это – радость, и он даже испугался, ибо радость здесь была явлением неподобающим и даже запретным. Но потом он решил, что этот узник, о содержании которого были получены особые инструкции, потихоньку повреждается в уме, как и многие его соседи, так что ничего опасного не происходит. Он закрыл «глазок» и, успокоенный, бесшумно отошел к дверям другой камеры.
А Руслан почти до рассвета ходил по камере, не выпуская перо из руки, и мечтательное выражение не сходило с его лица. И надзиратель, довольный, готовил доклад начальству, старательно подбирая слова.