Воля к власти как исчезновение
Фуко, Бодрийяр и другие продолжительное время занимались обсуждением различных вариантов «исчезновения». Здесь я хочу сказать отом, что ВАЗ в некотором смысле — это тактика исчезновения. Когда теоретики говорят об исчезновении социального, они отчасти имеют в виду невозможность «социальной революции» и отчасти невозможность «государства» — бездну власти, конец властного дискурса. Во-прос, который должен задать себе анархист, должен быть таким: так зачем тогда идти на лобовое столкновение с «властью», которая потеряла весь свой смысл и стала чистой симуляцией? Такое столкновение приведет к опасным и уродливым вспышкам насилия со стороны пустоголовых придурков, у которых остались ключи от всех арсеналов и тюрем. (Вероятно, это только грубое американское искажение возвышенной и тонкой франко-германской теории. Даже если так, что с того? Кто сказал, что понимание идеи необходимо для ее применения?)
Насколько я понимаю, исчезновение — это очень радикальный путь для нашего времени, а вовсе не бедствие и не конец для радикального проекта. Моя интерпретация этой теории, в отличие от нездоровых, вымороченных и нигилистическихтолкований, предлагает приемлемую стратегию для постоянно идущей «революции повседневной жизни»: эта борьба не прекратится даже с прекращением какой бы то ни было политической или социальной революции, потому что ничто, за исключением светопреставления, не может положить конец повседневной жизни или нашим надеждам на лучшее, на Чудесное. И, как сказал Ницше, если бы мир мог прийти к своему концу, логически он уже пришел бы к нему; а раз нет, значит — нет. Или, как сказал один суфий, сколько бы мы не пили запретного вина, мы унесем эту нестерпимую жажду с собой в вечность.
Зерзан и Блэк, независимо друг от друга, отметили так называемые «элементы отказа» (термин Зерзана), которые до некоторой степени могут рассматриваться как симптомы радикальной культуры исчезновения, частично бессознательного, но отчасти и осознаваемого. Они влияют на гораздо большее число людей, чем левые или анархистские идеи. Эти жесты отказа совершаются против институтов власти, и в этом смысле они «негативны», но каждый негативный жест потенциально содержит в себе и «позитивную» сторону — тактику, позволяющую скорее заменять, чем отвергать презираемые институты.
Например, негативный жест, направленный против школьного образования, состоит в «добровольной неграмотности». Поскольку я не разделяю либерального культа грамотности во имя облагораживания общества, я также не могу вполне разделить атмосферу удушливого страха, которая царит вокруг этого феномена: мне нравятся дети, которые выбрасывают книги вместе с мусором, который в них содержится. Тем не менее есть и позитивные альтернативы, которые используют туже энергию исчезновения. Домашнее обучение и ученичество в подмастерьях у мастера параллельно прогулам официальных занятий позволяют избежать школьных застенков. Хакинг — еще одна форма «образования», обладающая известными аспектами «невидимости».
Когда люди в массовом порядке не ходят на выборы, они демонстрируют негативный жест, направленный против политики. «Апатия» (то есть здоровая скука, вызванная лицезрением надоедливого Спектакля) уберегает свыше половины нации от избирательных урн; анархизм никогда не мог достичь подобного! (Как никакому анархизму не снилось недавняя неудача с переписью.) Есть и позитивные параллели: неформальные «сети» как альтернатива политике используются на многих уровнях жизни общества, и неиерархические объединения приобретают популярность даже за пределами анархистского движения, просто потому, что они действуют (ACT UP и Earth First! — примеры таких организаций. Еще один пример, хоть и довольно чудной — Анонимные Алкоголики).
Отказ от работы может принимать формы абсентеизма, пьянства на рабочем месте, саботажа и простой невнимательности, но он может вызвать к жизни новые способы протеста: самозанятость, участие в «теневой» экономике, мошенничество и другие криминальные операции, выращивание марихуаны на продажу и т. д. — все это более или менее «невидимые» действия, по сравнению с традиционной левой тактикой, провоцирующей столкновения, то есть с массовой забастовкой.
Отказ от церкви? Ну, «негативный жест» здесь похоже заключается втом, чтобы... смотреть телевизор. Но позитивные альтернативы включают все неавторитарные формы духовной жизни, от «вне-церковного» христианства, до неоязычества. «Свободные религии», как я люблю это называть, то есть небольшие авторские полусерьезные культы, на которые повлияли такие современные прототипы, как дискордианизм[261]и анархо-даосизм, могут быть найдены повсюду в маргинальной Америке. Они предлагают «четвертый путь» за пределы массовых конфессий, телепроповедников-изуверов, бессодержательного и коммерциализованного «нью-эйджа». Можно сказать, что главный шаг к отказу от ортодоксальности состоит в конструировании «частной морали» в ницшеанском смысле: духовности «свободных духом».
Негативный отказ от дома — это «бездомность», которая в большинстве случаев рассматривается как несчастье, ведь никто не хочет по чужой воле стать бродягой. Но «бездомность» может быть и в некотором роде добродетелью, приключением — как это обстоит в широком международном движении сквоттеров, современных сезонных рабочих.
Негативный отказ от семьи — это обычный развод или другая форма прекращения связей. Позитивная альтернатива исходит от осознания того, что жизнь может быть счастливей без нуклеарной семьи, и пусть расцветают все цветы — от неполной семьи до шведских семей или группы любовников. «Европейский проект» ведет отчаянные арьергардные бои, чтобы защитить «семью» — эдипово нытье лежит в сердце Контроля. Альтернативы и так существуют — но им приходится скрываться, особенно в условиях начавшейся еще в 1980—1990-х годах Войны против Секса.
В чем состоит отказ от Искусства? «Негативный жест» здесь — это не глупый нигилизм «бунта против искусства» и не обезображивание известных полотен, а почти повсеместная зеленая тоска, которая охватывает большинство людей при одном упоминании об искусстве. Но в чем может состоять «позитивный жест»? Можно ли вообразить эстетику, которая не продается, которая удаляет себя из Истории и даже с рынка или по крайней мере нацелена на это, которая стремится заменить репрезентацию присутствием? Каким образом присутствие может вовлекаться в репрезентацию (и преодолевать ее)?
«Лингвистика Хаоса» отслеживает присутствие, которое постоянно ускользает от жесткого порядка языка и знаковых систем; виртуальное присутствие, мимолетное, latif («тонкая субстанция» в терминах суфийской алхимии») — Странный Аттрактор, вокруг которого вьются мемы, хаотическим образом формируя новые неожиданные структуры. Таким образом, у нас есть эстетика границы между хаосом и порядком, эстетика маргинального, область «катастрофы», где распад системы — то же самое, что просветление...
Исчезновение художника является «вытеснением и реализацией искусства» в терминах ситуационистов. Но откуда мы бежим? И услышат ли о нас когда-нибудь вновь? Мы ушли к кроатанам — какова наша судьба? Все наше искусство состоит из прощальной записки к истории — «Ушли к кроатанам», — но где это и что мы будем там делать?
Прежде всего: мы не говорим о том, чтобы буквально исчезнуть из мира и будущего, которое его ждет. Это не побег назад в пещеры, в палеолитическое «общество первобытного отдохновения» — не утопия, утвержденная на веки вечные, не убежище в горах, не остров; кроме того — не постреволюционная утопия, — скорее всего вообще не революция! Это также не «вону»[262], не анархистская космическая станция, и мы не принимаем бодрийяровский вариант «исчезновения» как погружения в тень молчаливого большинства, в иронический гиперконформизм. Я не имею ничего против Рембо, который сбегает от искусства в какую-нибудь Абиссинию. Но мы не можем создать эстетику, даже эстетику исчезновения, одним только актом своего невозвращения. Сказав «нет» авангарду и «авангарда нет», мы написали свое «ушли к кроатанам». Теперь вопрос в том, как увидеть черты «повседневной жизни» в Кроатане, особенно если мы не можем сказать, что Кроатан существует во времени (каменном веке или в «после революции») или пространстве, ни в качестве утопии, ни в каком-либо забытом городке на Среднем Западе Америки или в Абиссинии? Где и когда он — мир непосредственного творчества? Если он может существовать, то он уже существует, но, возможно, только как разновидность альтернативной реальности, которую мы до сих пор просто еще не сумели постичь. Где нам искать семена — ростки, пробивающие асфальт: из того мира — в этот? Где путеводная нить, правильное направление для поисков, перст, указующий в небо?
Я верю или, по крайней мере, хочу предположить, что единственное решение проблемы «подавления и осуществления» искусства лежит в возникновении ВАЗ. Я не принимаю критику, когда мне говорят, что ВАЗ сама по себе это «только» произведение искусства, хотя и наряженное в отвлекающие одежды. Я считаю, что ВАЗ — это единственно возможное «пространство-время», где акт искусства может состояться ради удовольствия творческой игры и какданьтем силам, которые собирают ВАЗ и позволяют ей проявиться.
Искусство в Мире Искусства стало товаром; но еще глубже лежит сама проблема репрезентации и возможности отказа от всякого опосредования. Внутри ВАЗ искусство как товар становится попросту невозможным; вместо этого оно превращается в условие жизни. Сложнее преодолеть опосредование, но снятие барьеров между художником и «пользователем» искусства приводит к возникновению условий, в которых (согласно А. К. Кумарасвами) «художник — это не какая-нибудь особая разновидность людей, наоборот, каждый человек — это какая-то особая разновидность художника».
Суммируем: исчезновение не обязательно «катастрофа», разве что в математическом смысле «внезапного изменения топологии». Все позитивные жесты, обрисованные здесь, так или иначе подразумевают известную степень невидимости вместо традиционного революционного столкновения. Новые левые никогда не верили в собственное существование, пока не увидели себя в вечерних «новостях». Новые Автономы, по контрасту с ними, скорее проникнут в медиа и обратят «их» себе на пользу или просто вообще никогда не будут «увидены». ВАЗ существует не только за пределами Контроля, но и за пределами определений, избегая рассмотрения и называния как актов порабощения, превосходя способности государства к пониманию, находясь вне диапазона воспринимаемых им волн.