Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

статью "Бакунин и Достоевский" Леонид Гроссман. Она вызвала
бурную дискуссию, в которой приняли участие крупнейшие литера-
туроведы того времени. Гроссман утверждал, что "единственный раз
на протяжении целого полустолетия маска с лица Бакунина была
приподнята и сущность труднейшей психологической проблемы раз-
решена до конца в одной замечательной художественной интуиции
Ставрогин — это яркий рефлектор перед лицом Бакунина". (12) Ко-
пья ломались целых два года. Вопрос остался открытым.

Я вспомнил об этом лишь затем, чтобы показать, что с разделяе-
мой всеми тогдашними оппонентами точки зрения, согласно кото-
рой Бакунин и Достоевский представлялись полярными противопо-
ложностями, проблема, собственно, не имеет решения. Другое дело,
если мы посмотрим на них как на своего рода коллег-мифотворцев,
которые при всех их различиях были едины в главном, в том, во что
оба одинаково верили и что одинаково ненавидели. В этом случае
нам тотчас становится очевидным, что никак не мог быть Ставрогин
сатирой на Бакунина. Просто потому, что был его антиподом.

Что призван олицетворять в "Бесах" Ставрогин? Европеизирован-
ный интеллект, до такой степени очищенный от славянофильского
"цельного знания", от чувства и веры, что органически неспособен
уверовать во что бы то ни было — будь то шигалевский рай, женская
любовь, атеистический "муравейник", материнская привязанность
или православный бог. Ставрогин не бес, Ставрогин — искуситель бе-
сов, Мефистофель бесовства, Пигмалион навыворот, презирающий
свою Галатею. Он оскоплен своим гипертрофированным интеллек-
том, он не холоден, не горяч — он тепл. И потому не может прилепить-
ся душой ни к чему, и потому — ренегат по природе. Он изменил пра-
вославию, в которое вовлек неверующего Шатова, и атеизму, которым
соблазнил верующего Кириллова, чем погубил обоих. Изменил Лизе с
Дашей и Даше с Лизой, России с Европой и Европе с Россией. Изме-
нил всему, чему можно на этом свете изменить, запутал всех, запутал-
ся сам — и погиб в петле, как Иуда.

Ставрогин (читай: интеллект без веры) ренегат не какого либо
движения, он — ренегат всех движений, ренегат в принципе. И все от-
того, что "гордость" убила в нем "смирение", интеллект убил веру,
рациональность убила "цельное знание". В этом противоположении
движется, как мы видели, славянофильская мысль вообще и мысль
Достоевского в частности. "Бесы" — самый головной, самый идеоло-
гический из его романов, и потому славянофильская дихотомия (ве-
ра против разума) совершенно в нем обнажена.

По-настоящему интересно здесь другое. То, что именно эта дихото-
ия вдохновляла и Бакунина. Ибо он так же, как Достоевский, нена-
идел гипертрофированный интеллект. И так же веровал. Причем ве-
повал фанатически. Не только в свою идею всеобщего разрушения как
в залог сотворения нового и прекрасного мира, но и в связанную с ней
идею славянского мессианизма, несущего человечеству все, "что есть
инстинктивного и творческого в мире", и в первую очередь "историче-
ское чувство свободы". Так же, как Достоевский, противополагал он
интеллекту недоступную ему, непосредственную "народную правду,
свободную от закоренелых и на Западе в закон обратившихся предрас-
судков". Бакунин никогда не изменял своей вере и своей ненависти.
Уж чем-чем, а ренегатом он не был. И Достоевский знал это. Вот поче-
му бес Петр Верховенский у него "мошенник, а не социалист".

Но если это так, то очевидно же, что либо Достоевский не имел
намерения изобразить Бакунина, либо изобразил карикатурно. В
обоих случаях предположение Гроссмана, что "сущность труднейшей
психологической проблемы разрешена до конца", не подтверждает-
ся. Но разве в этом суть? На самом деле Ставрогин оказывается клю-
чом не к частной психологической проблеме, но к философскому
обобщению большой объяснительной силы, несопоставимо более
важному, нежели гипотеза о его прототипе. Потому что именно в нем
попытался Достоевский воплотить пронизывающую всю его публи-
цистику генеральную славянофильскую идею о принципиальной не-
способности разума разгадать законы мира и общества, открытые
лишь интуиции верующего. О том, что европейский интеллект без
веры - Мефистофель истории, провоцирующий человечество на не-
исполнимые, безумные акции и тем самым неотвратимо влекущий
его в тупик безнадежности, преступления и бесовства.

Вот почему социальная функция и само даже существование
носительницы этого интеллекта — "публики" по славянофильской
номенклатуре, "антинародной" интеллигенции на современном
жаргоне — оказывается сомнительным, если не вредоносным. В са-
мом деле, если не для разгадывания законов мира и общества и не для
просвещения народного существует интеллигенция, то для чего она?
ли законы эти открыты лишь неиспорченной ложным просвеще-
нием интуиции, лишь "живому чувству" человека из массы, если, как
Убежден был Достоевский, "народ наш просветился уже давно, при-
яв в свою суть Христа и его учение", и "христианство народа наше-
есть и Должно остаться навсегда самою главной и неизменной ос-
вой его просвещения", то зачем тогда интеллект и научный поиск?

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Что, собственно, открывать науке, если вся информация, необхо-
димая для праведной жизни, заранее дана в заповедных глубинах на-
родного духа, и задача, стало быть, лишь в том, чтобы извлечь ее из
этих изначальных метафизических глубин?

Ясно, что из всех наук действительно необходима разве что теоло-
гия, да и то ортодоксальная, толкующая жития святых, т. е. те самые Че-
тьи-Минеи, в которых и заключена, по Достоевскому, "народная прав-
да". Вот откуда возникает у него интеллигенция как "чужой народик...
очень маленький, очень ничтожненький". Согласитесь, что там, где в
качестве кодекса и конституции идеального общественного устройства
предлагаются Четьи-Минеи, интеллекту делать и впрямь нечего. Он
способен лишь навредить. И потому должен быть сброшен с пьедеста-
ла, принижен, разрушен вместе с порожденным им ложным просвеще-
нием и всей подпирающей его институциональной структурой.

Но ведь это и означает на самом деле знаменитое бакунинское
"Разрушение есть созидание". Это вовсе не парадокс - это вера.
Средневековая вера, спору нет, но общаяу Бакунина с Достоевским.

Вера в то, что содрав, разрушив верхний, порочный, неистинный
и "ничтожненький" слой социальной структуры, мы найдем под ним
вечный и неизменный пласт "народной правды", метафизический
источник добра и красоты, истинное просвещение, освобожденное
от сатанинских "хитростей разума".

Первая неожиданность состоит здесь, как видим, в том, что разо-
блачитель русских "бесов" и сам верховный "бес" мыслят, оказыва-
ется, совершенно одинаково. Еще большая неожиданность, однако,
что самый яркий интеллектуальный оппонент обоих Константин Ле-
онтьев был в этом смысле, как мы увидим, совершенно с ними согла-
сен Его "византизм", который "как сложная нервная система про-
низывает весь великорусский общественный организм", и был тем
самым неизменным подземным пластом добра и красоты, околдо-
вавшим Достоевского и Бакунина.

Но самая большая неожиданность все-таки в том, что эти трое -
революционер-анархист, молодогвардеец-либерал и радикал-кон-
серватор — во всем основном несовместные, как гений и злодейство,
одинаково оказались апологетами самодержавия.

В конце концов то, что Бакунин, Достоевский и Леонтьев друг на
друга не похожи, — тривиально, общеизвестно, здесь никакой проб-
лемы нет. Проблема в том, что у них общего. И в том, помогло ли им
это общее адекватно разобраться в современной им политической ре-
альности и предложить правильные прогнозы.

ПРОРОЧЕСТВО БАКУНИНА (1860-е)

“русский народ, - утверждает Бакунин, - движется не по отвлечен-

принципам. Он не читает ни иностранных, ни русских книг, он

ужд западным идеалам и все попытки доктринализма консерватив-

ого либерального, даже революционного подчинить его своему на-

авлению будут напрасны... У него выработались свои идеалы, и со-
ставляет он в настоящее время могучий, своеобразный, крепко в се-
бе заключенный и сплоченный мир, дышащий весенней свежестью...
Свободный от закоренелых и на Западе в закон обратившихся пред-
рассудков религиозных, политических, юридических, социальных,
он создаст и цивилизацию иную: и новую веру, и новое право, и но-
вую жизнь". (13)

Таким образом, корневой, органический фундамент, в котором
задана вся освободительная информация, обнаруживается у Бакуни-
на сразу. И нисколько не смущает его, так же как и Достоевского,
"непросвещенность" этого фундамента. Напротив, видит он в ней
преимущество, а вовсе не недостаток: "Народ наш, пожалуй, груб,
безграмотен... но зато в нем есть жизнь, есть сила, есть будущность, —
он есть... А нас, собственно, нет; наша жизнь пуста и бесцельна..." Не
правда ли, очень естественно продолжается эта тирада Бакунина уже
цитированными словами Достоевского насчет "чужого народика"?

Народную веру в царя Бакунин тоже принимает как данность.
Проверить этот стереотип ему и в голову не приходит. Да, русский на-
род верит в самодержавие и "здесь не место углубляться в причину
этого факта многозначительного, потому что, рады мы этому или нет,
он обуславливает непременно и наше положение и нашу деятель-
ность". Средневековье, таким образом, задано уже в катехизисе буду-
щего идеального государственного устройства. В Четьи-Минеях. Ре-
альный политик не оспаривает данность. И устрашающее язычество
этой предполагаемой веры его тоже не пугает: "царь — идеал русско-
го народа, род русского Христа, отец и кормилец своего народа". (14)

Где же здесь слой социальной структуры, предназначенный "к
сдиранию" для освобождения подземных вулканических сил "народ-
ного духа"? Он, разумеется, тут как тут: "Теперь народ за царя и про-
тив дворянства, и против чиновничества, и против всего, что носит
немецкое платье. Для него все враги в этом лагере официальной Рос-
сии, все - кроме царя". (15)

"Немецкое платье" упомянуто здесь не для риторики. С ним под-
ходим мы к еще одной любопытной черте исследуемой методологии
мышления. Подлежащий разрушению слой объявляется не только

чуждым "русскому духу", но и обязательно инородным, т.е. навязан
ным народу извне, порождением чужого, иностранного "духа" и
свержение его с русского пьедестала — непременное предварительное
условие строительства новой свободной жизни. В данном случае в ка-
честве этого лжекумира фигурирует "дух" немецкий, воплотившийся
в "германской правительственной системе".

Французский анархист Лагардель, написавший предисловие к
книге Бакунина, так объясняет эту черту его утопии: "Перед лицом
германской расы, живого выражения догмата и авторитета, славянст-
во представляет то, что есть инстинктивного и творческого в мире
Если Россия стонет под политическим гнетом, то это потому, что она
испытывает влияние Германии и ее правительственной системы.
Стоит только освободить ее от этих германских цепей, и она распро-
странит в цивилизованном мире то чувство свободы, которое есть ее
исторический штемпель". (16)

Вот как всё, оказывается, просто. Освободим Россию от герман-
ских цепей - и мир свободен. Вопроса о том, как сопрягается вожде-
ленная свобода, этот "исторический штемпель" России, с трехсот-
летним крепостничеством и самодержавием, ни автор предисловия,
ни сам Бакунин не касаются вовсе. Для них судьба "цивилизованно-
го мира" сводится по сути лишь к тому, с кем пойдет самодержец - со
своим народом или с немцами. Так Бакунин, собственно, и пишет:
"весь вопрос состоит в том, хочет ли он быть русским земским царем
Романовым или голштейн-готорпским императором петербургским.
Хочет он служить России, славянам или немцам?" (17)

Вот вам и миф: русское самодержавие, разумеется, "земское", ока-
зывается вдруг необходимым условием европейской свободы. Декаб-
ристам, для которых дело как раз и заключалось в принципиальной не-
совместимости самодержавия со свободой, такая постановка вопроса
показалась бы дикой. Славянофилы, напротив, нашли бы ее естест-
венной. Вот почему, если мы хотим представить себе масштаб влияния
славянофильства на русскую мысль, случай Бакунина, неистового ре-
волюционера и к тому же западника, представляется идеальным. Тем
более, что сам он никогда, собственно, и не скрывал своего восхище-
ния славянофилами, и в особенности Аксаковым. Много лет спустя
Бакунин писал Герцену: "Константин Сергеевич вместе со своими
друзьями был уже тогда (в 1830 годах) врагом петербургского государ-
ства и вообще государственности, и в этом отношении он даже опере-
дил нас". В известном смысле анархист Бакунин оказывается вдруг
олицетворением "национально-ориентированной" интеллигенции.

Только в отличие от ортодоксальных славянофилов, он не мог не
оставить рокового вопроса: "Но что если вместо царя-освободите-

царя земского народные посланцы встретят в нем петербургского
императора в прусском мундире, тесносердечного немца, окружен-
ного синклитом таких же немцев?" Вот прогноз Бакунина на этот
случай:"Ну, тогда не сдобровать и царизму, по крайней мере, импера-
торскому, петербургскому, немецкому, голштейн-готорпскому".(18)
Короче, революция. С другой стороны, однако, "если бы в этот роко-
вой момент... царь земский предстал перед всенародным собором,
царь добрый, царь приветливый, готовый устроить народ по воле его,
чего бы он не мог сделать с таким народом? И мир и вера восстано-
вились бы как чудом". (19)

Таким образом генеральное преимущество России перед "окоче-
нелой европейской жизнью" складывалось в представлении "нацио-
нально-ориентированного" интеллигента 1860-х, как видим, из трех
составных. Во-первых, оно в ее "черном народе, русском, добром и
угнетаемом мужике", у которого "выработался ум крепкий и здоро-
вый, зародыш будущей организации". Во-вторых, в самодержавии,
т.е. в способности царя содрать верхний "немецкий" институцио-
нальный слой "без потрясений, без жертв, даже без усиленной
борьбы и шума". В-третьих, сделать все это можно только отстранив
развращенную европейским доктринализмом "образованную часть
общества", интеллигенцию.

Вот почему, когда встанет вопрос, за кем идти, "за Романовым, за
Пугачевым или, если новый Пестель найдется, за ним, скажем прав-
ду, мы охотнее всего пошли бы за Романовым, если б Романов мог и
хотел превратиться из петербургского императора в царя земского".
(20) Другими словами, самодержавие предпочтительнее даже рево-
люции, которой Бакунин посвятил жизнь. При любых условиях, од-
нако, не пойдет "национально-ориентированный" интеллигент
1860-х за последователями Пестеля с их "абстракциями" и "доктри-
нами". Уж им-то русский народ никогда "не сможет поручить этого
Дела, потому что никто в образованном русском мире не жил еще его
жизнью". Тем более, что "западные абстракции, консервативные ли,
либерально-буржуазные или даже демократические, к нашему рус-
скому движению неприменимы". (21)

Мы видим здесь просто графически, как из полудекабриста трид-
цатых годов превратился "национально-ориентированный" интел-
лигент шестидесятых в анти-декабриста. Видим, как культ "простого
^арода" сделал его антиинтеллектуалом и как ухитрился он оконча-

Патриотизм и национализм в России. 1825-1931

тельно мистифицировать проблему свободы. Еще более неожиданно
то, как естественно перешел он к панславизму. Ибо для Бакунина
как и для Аксакова (Славянский благотворительный комитет, если
помнит читатель, основан был именно в 1860 году), свобода России
оказалась каким-то образом привязана к моменту, когда "создастся
вольное восточное государство" и "столицей его будет Константино-
поль". (22)

ПРОРОЧЕСТВО ДОСТОЕВСКОГО (1870-е)

Достоевский глубже и основательней Бакунина. Его аргументация
серьезней и, если можно так выразиться, глобальней, а рекоменда-
ции и прогнозы более конкретны. Пристрастие к самодержавию
обосновывается тысячелетием борьбы православия против католи-
цизма, истинного христианства против Великого Инквизитора, меч-
ты о духовном всечеловеческом "братстве во Христе" против претен-
зии на "механическое, без Бога, устройство жизни". Загадочным об-
разом самодержавие оказывается у Достоевского воплощением все-
человеческого братства. Так или иначе, современный конфликт пере-
растает под его пером в конфликт вселенский. Естественно, что ре-
альную его историю начинает он с времен античных.

"Древний Рим первый родил идею всемирного единения людей и
первый думал практически ее выполнить в форме всемирной монар-
хии. Но эта формула пала перед христианством — формула, а не сама
идея... Пала лишь идея всемирной римской монархии и заменилась
идеалом всемирного же единения во Христе. Этот новый идеал раз-
двоился на восточный, то есть идеал совершенно духовного единения
людей, и на западно-европейский, римско-католический, папский,
совершенно обратный восточному". (23)

Так формулируются два полюса исторической драмы и устанав-
ливается ее отрицательный герой, Антихрист - "католичество, про-
давшее давно уже Христа за земное владение... и бывшее, таким об-
разом, главнейшей причиной материализма и атеизма Европы; это
католичество, естественно, породило в Европе и социализм". (24)
Итак, Антихрист двулик, как Янус, и обе грозные его ипостаси -
папство и социализм — едины в том, что "имеют задачей разрешение
судеб человечества уже не по Христу, а вне Бога и вне Христа", и по-
тому угрожают самому существованию человечества. Угрожают, ко-
нечно, уже давно, но именно сейчас, по истечении 1877 года от рож-
дества Христова (когда, как помнит читатель, русские войска шли на
Константинополь), "она накануне падения, ваша Европа, повсеме-

стного, общего и ужасного. Муравейник <...> подкопан. Наступит
нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все
исповедуемые сейчас гражданские теории, все накопленное богатст-
во, банки, жиды, все это рухнет в один миг и бесследно <...> Все это
близко и при дверях <...> предчувствую, что подведен итог". (25)

Таково пророчество Достоевского. Наступает час Апокалипсиса.
Время задуматься, как спасать мир. И кто спасет его. Социалисты? Но
_эти "жаждут муравейника, а пока зальют мир кровью". (26) На ра-
дость, разумеется, папству, которому они на самом деле и служат, хотя
об этом и не подозревают. Ибо "католичеству даже выгодны будут рез-
ня, кровь, грабеж и хотя бы даже антропофагия. Тут-то оно и может на-
деяться поймать на крючок в мутной воде свою рыбку... и очутиться
вновь, но уже всецело и наяву, нераздельно ни с кем и единолично зем-
ным владыкою и авторитетом мира сего, и тем окончательно уже дос-
тигнет цели своей" (27) И не было б миру спасения, когда б не вырос-
ли на горизонте величественные контуры нового мессии — носителя
"восточного идеала", где "в силу духовного соединения всех во Хри-
сте... правильное государственное и социальное единение". (28)

Разумеется, речь о России. И о самодержавии. А также о право-
славии и народности. О том, что "народ русский в огромном боль-
шинстве своем православный и живет идеей православия во всей
полноте".(29) Вот почему, "когда все рухнет, волны разобьются лишь
о наш берег".

Так выглядят противоборствующие силы в драматической утопии
Достоевского, такова их расстановка и соотношение, таков его про-
гноз - накануне Сан-Стефанского договора и, не забудем, Берлин-
ского конгресса. Читатель знает уже, каким стыдом и разочарованием
все это обернулось. Но Достоевский еще не знает. И он продолжает
формулировать свою программу спасения "европейского человечест-
ва" от кровожадного католицизма и его бессознательного орудия —
социалистов.

Что для этого нужно? В первую очередь, самой России очистить-
ся накануне Апокалипсиса, разобраться "без европейской опеки с
нашими общественными идеалами, непременно исходящими от
триста и личного самосовершенствования". (30) Познакомившись с
программой Аксаковых" — и Бакунина - мы уже вполне представ-
им себе, что именно имеет в виду Достоевский. Освобождение
Дземных вулканических сил православного народа, для чего, есте-
веннр, должен быть "содран" и разрушен верхний европеизиро-

^н*>1й слой общества, тот самый неисправимый "чужой народик".

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

А западному социализму — порождению и прислужнику папства -
должен быть противопоставлен "наш русский социализм". В том-то
ведь и заключается роковая ошибка либералов, что "они не признают
в русском народе церкви. Я не про здания церковные сейчас говорю и
не про причты, я про наш русский социализм теперь говорю... цель и
исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная
на земле, поколику земля может вместить ее". (31)

Подробности русского социализма изложены в откровениях стар-
ца Зосимы в "Братьях Карамазовых" и сверх того в возобновленном
в последний год жизни Достоевского "Дневнике писателя": "Не в
коммунизме, не в механических формах заключается социализм на-
рода русского, он верит, что спасется в конце концов всесветным
единением во имя Христово. Вот наш русский социализм". (32)

Разумеется, внутриполитическая программа Достоевского отли-
чается от бакунинской. Для освобождения фундаментальных сил
"русского духа" требует она, например, разрушить лишь слой куль-
турный — а не институциональный, европейский, а не германский. И
вообще Бакунина вряд ли устроила бы формулировка социализма как
"всесветного единения во имя Христово". При всем том различия
эти касаются скорее деталей и формулировок, нежели существа дела.
Проистекают.они лишь из-за того, что в основание утопии положено
иное метафизическое начало: не "народная организация", а "народ-
ная вера". Действительно важные различия возникают, когда речь за-
ходит о программе внешнеполитической.

Если для Бакунина виновником всех бед России был "немецкий
дух" и соответственно Германия, то в утопии Достоевского на роль
вселенского дьявола претендует в качестве "обнаженного меча пап-
ства" и "родины социализма" Франция. Именно ей пророчит он са-
мое мрачное будущее: "Франция отжила свой век... разделилась вну-
тренне и окончательно сама на себя навеки... в ней никогда уже не
будет твердого и единящего всех авторитетного правления, здорово-
го национального и единящего центра... Францию ждет судьба Поль-
ши, и политически жить она не будет". (33) Вот вам еще один про-
гноз, естественно следующий из центрального мифа утопии.

Что же до Германии, руководимой Бисмарком, "единственным
политиком в Европе, проникающим гениальным взглядом в самую
суть фактов" и узревшим в результате "самого страшного врага Гер-
мании в католицизме и порожденном католицизмом чудовище - со-
циализме" (34), то все симпатии Достоевского на ее стороне. Конеч-
но, она в непомерных своих притязаниях ошибается, конечно, "не

она остановит чудовище: остановит и победит его воссоединенный
Восток и новое слово, которое скажет он человечеству". (35) Но имея
в виду общего врага, с ней нужно и можно договориться по-доброму.

Тем более, "что Германии делить с нами? Объект ее — все западное
человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провес-
ти в него свои начала вместо римских и романских начал и впредь стать
предводительницею его, а России она оставляет Восток. Два великие
народа, таким образом, предназначены изменить лик мира сего". (36)

В целом, стало быть, прогноз Достоевского таков: Россия остана-
вливает и побеждает "чудовище", после чего великодушно отдает За-
пад для "предводительствования" Германии. В обмен, разумеется, на
Восток и Константинополь. (Читатель помнит, конечно, что "Кон-
стантинополь должен быть наш". 37) И если предлагаемый раздел
мира между Россией и Германией смутно напомнит читателю гряду-
щий пакт Молотова-Риббентропа и его исход, Достоевский тотчас же
и опровергает эту параллель. Нет, не для тактических выгод нужен
этот союз "двух великих народов". Ему кажется совершенно "ясным:
мы нужны Германии даже более, чем мы думаем. И нужны мы ей не
для минутного политического союза, а навечно". (38)

Я не должен напоминать читателю, что все это писалось, конечно,
до Берлинского конгресса, впрах развеявшего мечты о Константино-
поле и о вечном союзе с Германией. Иллюстрирует воинственный
прогноз Достоевского лишь то, до какой степени "национально-ори-
ентированные" интеллигенты 1870-х со всеми своими панславист-
скими и прогерманскими пристрастиями оказались простыми мари-
онетками в руках Бисмарка. Что до истории, как развивалась она в
последующие десятилетия, то пророчества Достоевского имеют к ней
примерно такое же отношение, какое детские мультипликации име-
ют к реальной жизни.

Где падение Европы, "повсеместное, общее и ужасное"? Где пап-
ство, которому выгодны "резня, кровь, грабеж и хотя бы даже ан-
тропофагия"? Где Франция, "разделившаяся навеки", которую
_t ожидает судьба Польши"? Где, наконец, православие, раздавившее
чудовище социализма"? В реальности напоминает все это разве
что пророчество Бакунина о "едином вольном восточном государ-
стве со столицей в Константинополе".

ЧЕЛОВЕК-МИФ

Леонтьеве писали много и разное. Либералы, конечно, ругали,
вой, однако, кусали больнее и ядовитее (мы скоро увидим, почему).

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

В последнем за 1885 год номере "Вестника Европы" напечатали ано-
нимную рецензию (впоследствии ее приписывали перу главного ре-
дактора этой штаб-квартиры либералов Михаила Стасюлевича) на
книгу Леонтьева "Восток, Россия и Славянство". Рецензия была от-
кровенно оскорбительная: "Г-н Леонтьев, бывший консул на Восто-
ке, является горячим сторонником славянофильства, доведенного до
абсурда <...> он весь ушел в византийские бредни, от которых веет
чем-то совершенно затхлым, беспощадно фантастическим <...> мис-
тик на грубой хищнической подкладке". (39)

А вот для сравнения отзыв Сергея Шарапова, одного из вождей
славянофильства третьего, предреволюционного, поколения и глав-
ного редактора "Русского дела": "Как характеристику Леонтьева мы
приведем следующие, нами лично услышанные удивительные поло-
жения: "Урядник тоже немножко помазанник божий", "Цензура
должна стеснять литературу, а не помогать ей", "Я совершенно разде-
ляю культ палки". (40) Либеральный редактор, как видите, просто
разбранил, а славянофильствующий, похоже, доносит. Конечно, Ле-
онтьев тоже, как помнит читатель, не считал донос за большой грех.
Доносить-то не грех, но ведь не на своих же!

И вдобавок еще Шарапов печатает в своей газете фельетон некое-
го П. Аристова, уже прямо выходящий за рамки приличия, даже от-
носительного, "патриотического". "Любит ли г-н Леонтьев свою ро-
дину? Вот вопрос, который приходит на ум все чаще и чаще... Затра-
гивать все великое, священное и резонировать, резонировать без
конца, да ведь это же кощунство! Сурово-несправедливая аттестация
творчеству русского духа и славизма за целую тысячу лет — позор для
русского писателя! Г-н Леонтьев читает отходную России, славянст-
ву и целому человечеству. Нам-то что из того, что одному из "люби-
телей родины" не видно ее будущего? Страшен сон, да милостив Бог.
Истомилась жизненность не в России, не в славянстве, а в старом че-
столюбце-неудачнике". (41) Либералы, по крайней мере, на лично-
сти не переходили...

Впрочем, обливавшая, как мы только что видели, Леонтьева гря-
зью при жизни черносотенная публика с тем же рвением бросилась
на защиту репутации "великого патриота от грязных лап еврейской
библиографии" после его смерти. Для нововременекого публициста
А.А. Бурнакина Леонтьев уже "великий христианин, великий славя-
нин, великий совестивец, великий патриот" — в отличие от всяких
Гершензонов или Струве, пытавшихся сварить "новый маргарин по
рецептам еврейской ортодоксии". (42) Да и Василий Васильевич Ро~

занов, близко сошедшийся с Леонтьевым в последний год его жизни,
вспоминал о нем с восторгом: "Это был Кромвель без меча... Был ди-
ктатор без диктатуры... Более Ницше, чем сам Ницше". (43)

Но самую глубокую, серьезную и уважительную статью-некролог
о Леонтьеве, свободную и от оскорблений и от восторгов, написал,
конечно, Владимир Соловьев. А между тем за две недели до своей
смерти Леонтьев был до такой степени раздражен его высказывания-
ми, что говорил одному из своих друзей: "Надо бы, чтобы духовенст-
во наше возвысило свой голос... Скажут, много чести? Я не согласен.
Преосвященный Никанор удостоил же внимания своего Л.Н. Тол-
стого. А что такое проповедь этого самодура и юрода сравнительно с
логическою и связною проповедью сатаны Соловьева!" (44)

Лучшей, однако, его характеристикой служит, пожалуй, то обстоя-
тельство, что единственное, в чем когда-либо согласились такие анти-
поды, как марксист Михаил Покровский и экзистенциалист Николай
Бердяев, была именно оценка Леонтьева. Покровский говорил о нем
как "о самом талантливом и самом откровенно русском дворянине
второй половины XIX века" (45), Бердяев как о "самом крупном,
единственно крупном мыслителе из консервативного лагеря". (46)

Поколение спустя после смерти Леонтьева, "он не просто оброс
мифами в толкованиях и интерпретациях, - пишет в послесловии к
первой книге "К.Н. Леонтьев: pro et contra" А.П. Козырев, — он сам
стал мифом, одновременно манящим и устрашающим". (47) Даже
Осип Мандельштам, по авторитетному свидетельству Надежды Яко-
влевны, увлекся на короткое время Леонтьевым, но к чести своей
сумел, в отличие от евразийцев, быстро его разгадать: "Он считал
Леонтьева значительным мыслителем, но прчислял его к лжеучите-
лям". (48)

В эпоху гражданской войны, представление о нем как о пророке,
то самое, в котором отказали ему современники, становится обще-
принятым. В 1918 году вышла книга Сергия Булгакова "Тихие думы",
где наряду с интересными замечаниями о "византийско-мусульман-
ском православии Леонтьева" и об "идеале халифата, религиозной
Деспотии", который "явственно пробивается через его христианст-
^во , утверждалось уже как нечто положительно бесспорное: "по
смелости, доходящей до дерзости, Леонтьев, этот вдохновенный про-
^оведник реакции, есть самый независимый и свободный русский
исатель, притом принадлежащий к числу самых передовых умов в
^вРопе... События сделали нынче для каждого ясным, в какой мере
^н был историческим буревестником, зловещим и страшным". (49)

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

С возникновением евразийства, о котором нам предстоит еще го-
ворить подробно и которое по сути было простым продолжением его
идеи о "славяно-азиатской цивилизации", репутация пророка укре-
пилась за Леонтьевым окончательно. Сошлюсь лишь на статью од-
ного из лидеров евразийства Петра Сувчинского: "Ведь в нынешней
катастрофе нет ничего неожиданного; сбылось все писанное и пред-
реченное (хотя бы страстные и упорные пророчества Константина
Леонтьева". 50) А современный итальянский философ Е. Гаспарини
вообще полагает, что "не существует предсказаний, кем бы они ни
делались, от Нострадамуса до Мадзини, от Маркса до Ницше, Герце-
на и Бакунина, которые предсказали бы будущее с конкретностью и
точностью хотя бы приближающимся к леонтьевским". (51)

Как ни странно, профессор Гаспарини оказался единственным,
сколько я знаю, из тех, кто писал о Леонтьеве, сфокусировавшим
внимание читателей не столько на его религиозных или философских
взглядах, сколько на политических пророчествах. Вкратце заключе-
ние Гаспарини (на которое я возражал в "Вопросах философии" еще
во времена, когда там царил Мераб Константинович Мамардашвили)
сводилось к тому, что Леонтьев "предвидел само направление между-
народной советской политики". (52)

И хотя я совершенно не согласен с интерпретацией Гаспарини
(просто потому, что политические пророчества Леонтьева никогда не
выходили за рамки той расстановки сил на международной арене, что
сложилась в 1880-е), в принципе иду я по его стопам. В том смысле,
что интересует меня здесь вовсе не то, что занимало тех, кто писал о
Леонтьеве (так же, как о Бакунине, Достоевском или Тютчеве), но
главным образом политическиеего прогнозы.

РЕВИЗИОНИСТ СЛАВЯНОФИЛЬСТВА

А теперь о том, как обстояло все на самом деле. Нет спора, Леонтьев
смотрел на вещи куда трезвее Достоевского и Бакунина. Да и то ска-
зать, восьмидесятые годы требовали трезвости. Сокрушительная
неудача обоих крестовых походов на Константинополь, воспетых
Погодиным и Иваном Аксаковым, Берлинский конгресс, царе-
убийство и "измена" Болгарии надолго излечили "национально-
ориентированных" как от панславистских иллюзий, так и от мечта-
ний о спасении Европы посредством распространения на нее
"русского духа". С наивным мессианизмом отцов-основателей
было покончено. И самого даже Ивана Аксакова заподозрили уже в
крамольном либерализме.

Николай Данилевский первый, как мы помним, возвел различие
между Россией и Европой в ранг естественно-исторического закона.
Он отрицал само понятие всемирной истории, заменив его "теорией
культурно-исторических типов" (на современном языке цивилиза-
ций), между которыми столько же общего, сколько, допустим, между
рыбами и ящерицами. И для его ученика Леонтьева Европа уже вовсе
не "вторая родина", которую предстояло спасать "от парламентариз-
ма, анархии, безверия и динамита", но лишь вредный и опасный ис-
точник либеральной инфекции, от которого "северный исполин...
заразился бактериями западной демократии... заболел либеральной
горячкой". (53)

Вдобавок Леонтьев уже не верит, в отличие от Достоевского, в
спасительную силу "всемирного единения во Христе", содержащую-
ся якобы в православии простого народа, не верит даже и в сам этот
простой народ, не желает перед ним "преклоняться и ждать от него
правды". Ибо "русский простолюдин наш... вместо того, чтоб стать
нам примером, как мы, националисты, когда-то смиренно и добро-
сердечно полагали... стал теперь все более и более проявлять наклон-
ность заменить почти европейского русского барина почти европей-
скою же сволочью с местным оттенком бессмысленного пьянства и
беззаботности в делах своих". (54)

Короче, и на Европу, и на простой народ, и на все прочие иллюзии
ретроспективной утопии, включая крестьянский "мир" и Земский
собор, не говоря уже о панславизме, смотрит Леонтьев глазами трез-
выми и беспощадными. Ему и в голову не приходит звать россиян
"домой", в Московию. В ней находит он лишь "бесцветность и пус-
тоту, бедность, неприготовленность". И к ужасу ортодоксальных сла-
вянофилов честно признается, что своим "домом" считает как раз
проклятую ими петербургскую Россию. Ибо "начало нашего более
сложного и органического цветения <...> надо искать в XVIII веке, во
время Петра I". (55)

Само собою разумеется, что Леонтьев с порога отвергает весь са-
мокритический нравственный пафос, унаследованный славянофила-
ми от декабристов, их страстный протест против отечественного угне-
тения, против "внешней принудительной силы". Ему смешны пла-
енные восклицания Константина Аксакова, что "нравственное дело
Должно и совершаться нравственным путем, без помощи внешней
ринудительной силы. Там, где грубая сила думает подкрепить исти-
^у'_о°^на подрывает ее, ибо вносит сомнения в ее собственной внутрен-
^еи силе; так что лучше для истины иметь грубую силу себе врагом,

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

чем союзницей. Одно есть оружие нравственной истины — это сво-
бодное убеждение, это слово. Вот единственный меч духа". (56)

Леонтьев отвечает на это издевательской усмешкой опытного и
циничного политика: "Нет ничего нравственного, а все нравственно
или безнравственно только в эстетическом смысле". И потому "сам
Нерон мне дороже и ближе Акакия Акакиевича или какого-нибудь
другого простого и доброго человека". (57)

И вообще Леонтьев полагал себя "славянофилом на особый сал-
тык" и, как мы уже слышали, заявлял с некоторой даже бравадой:
"имею дерзость считать себя более близким к исходным точкам и ко-
нечным целям Хомякова и Данилевского, чем полулиберальные сла-
вянофилы неподвижного аксаковского стиля". (58) И тех, "полули-
беральных", презирал он откровенно, уверяя даже читателей, что
"Государь Николай Павлович был прав, подозревая, что под широ-
ким парчевым кафтаном их величавых вещаний незаметно для них
самих скрыты узкие и скверные панталоны обыкновенной европей-
ской буржуазности". (59)

Не пощадил он, впрочем, и своего учителя. Данилевский был уве-
рен, как мы знаем, что "для всякого славянина после Бога и святой
церкви идея славянства должна быть высшей идеей, выше свободы,
выше просвещения, выше всякого земного блага". (60) Для Леонтье-
ва это было лишь вредное "славянопотворчество", "славяноволие",
"славянобесие". Ибо на самом деле, — беспощадно разрушал он са-
мые основы пророчества учителя, — грозит Всеславянский Союз
"ничем иным, как все большей и большей и весьма пошлой буржуаз-
ной европеизацией; ибо вся славянская интеллигенция — сплошь от
Софии и Филиппополя до Праги — с ничтожными оттенками как две
капли воды похожа на среднего европейца". (61).

Как раз напротив, "если славянофилы не желают повторять одни
только ошибки Хомякова и Данилевского, если они не хотят удов-
летвориться одними только эмансипационными ошибками своих
знаменитых учителей, а намерены служить их главному, высшему
идеалу, то есть национализму настоящему<...> то они должны впредь
остерегаться быстрого разрешения всеславянского вопроса". (62)

Теперь, я думаю, читатель понимает, почему так больно и ядовито
жалили его свои, бывшие друзья и соратники, отчаянно цеплявшие-
ся за обломки старой утопии. Он был единственным среди них, кто
мужественно посмотрел в глаза правде и без обиняков осмелился
бросить им эту правду в лицо. Он сказал то, во что они не смели по-
верить: время умеренного национализма миновало безвозвратно. Ва-

_ша утопия сгнила. Она смехотворна. Спасти самодержавную Россию
изнутри больше невозможно. Забудьте то, чему учили вас Хомяков и
Данилевский, не говоря уже об Аксаковых. Ибо "раз вековой сослов-
но-корпоративный слой жизни разрушен эмансипационным про-
цессом - новая прочная организация на старой почве и из одних ста-
рых элементов становится невозможной... Нужен крутой поворот,
нужна новая почва, новые перспективы и совершенно непривычные
сочетания и, главное, необходим новый центр, новая культурная сто-
лица". (63)

Как видим, Леонтьев и впрямь был величайшим из ревизионистов
старого славянофильства. Подобно мощному бульдозеру, наехал он
на их хрупкую средневековую конструкцию и доказал убедительнее,
чем кто бы то ни было, что нет ей места в современном мире, что она
безнадежный анахронизм. В этом и была его настоящая роль в исто-
рии русской мысли. Именно этого никогда не простили ему бывшие
соратники. Представьте себе после этого уровень наших "националь-
но-ориентированных", если одинаково провозглашают они сегодня
своими единомышленниками и Достоевского с Иваном Аксаковым,
и Леонтьева, который, как мы уже знаем, ненавидел Достоевского и
глубоко презирал Аксакова (за "честную глупость" и "травояд-
ность". 64)

КОНСЕРВАТИВНЫЙ РЕВОЛЮЦИОНЕР

Но ошибались и бывшие соратники Леонтьева: не от национализма
призывал он их отказаться, но лишь от полулиберального утопизма.
Просто не было, с его точки зрения, другого способа спасти русский
национализм от уничтожающей критики истории, сохранив в нем
главное, нежели кардинально его ревизовать.

А в принципе что ж, в принципе он был с ними согласен. "Я боль-
ше его националист",— воскликнул он однажды в отчаянии, в ответ на
Уничтожающую критику старого соратника. (65) "Избави боже, - до-
бавил он в другом случае, — большинству русских дойти до того, до
чего шаг за шагом дошли уже многие французы, то есть до привычки
служить всякой Франции и всякую Францию любить!.. На что нам
Россия не самодержавная и не православная? На что нам такая Рос-
сия? Такой России служить или такой России подчиняться можно
Разве по нужде и дурному страху". (66)

Это важно запомнить. Потому что без этого Леонтьева не понять.

есамодержавная Россия была ему не нужна. Такой он был патриот.

теперь о том, что предложил Леонтьев взамен низвергнутой им сре-

• ⇐ Назад
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19
• 202122
• 23
• 24
• 25
• 26
• 27
• 28
• 29
• Далее ⇒