Патриотизм и национализм в России. 1825-1921. 39. "Вестник Европы", 1885, № 12, с

31. Там же, с. 666.

32. Там же.

33. Там же, с. 494-495.

34. Там же, с. 493.

35. Там же, с. 498.

36. Там же.

37. Там же, с. 486.

38. Там же.

39. "Вестник Европы", 1885, № 12, с. 909.

40. "Русское дело", 1882, № 19.

41. Там же, 1888, № 2.

42. "Новое время", 1912, 20 июля.

43. "Русский вестник", 1903, № 4, с. 642.

44. А.А. Александров. Памяти Леонтьева, 1915, с. 127.

45. История России в XIX веке, вып. 18, с. 78.

46. Н.А. Бердяев. Sub specie aeternitatis, Спб., 1907, с. 405.

47. Pro et contra, кн. 1, с. 417.

48. Н.Я. Мандельштам. Вторая книга, М., 1990, с. 399.

49. С.Н. Булгаков. Тихие думы, 1918, с. 128.

50. "Евразийский временник", кн. 3, Берлин, 1923, с. 40.

51. Е. Gasparini. Scriton Russi, Padova, 1966, p. 678.

52. Ibid., p. 679; "Вопросы философии", 1969, №8.

53. K.H. Леонтьев. Собр. соч., в 12-ти томах, М., 1912-14, т. 5, с. 293.

54. Там же, с. 246.

55. Там же, с. 116.

56. Цит. по С.А. Венгеров. Собр. соч., Спб., 1912, т. 3, с. 64.

57. Цит. по Н.А. Бердяев. Константин Леонтьев, Париж, 1926, с. 27.

58. К.Н. Леонтьев. Собр. соч., т. 6, с. 118.

59. Там же, т. 7, с. 432.

60. Цит. по Волжский А. Святая Русь и русское призвание, М., 1915, с. 36.

61. К.Н. Леонтьев. Собр. соч., т. 6, с. 119.

62. Там же, с. 189 (выделено мною. А.Я.).

63. Там же, с. 421.

64. Ю.П. Иваск. Цит. соч., с. 217-218.

65. К.Н. Леонтьев. Цит. соч., с. 350 (выделено мною. А.Я.).

66. Там же, т. 7, с. 206-207.

67. Цит. по О. Крахов. Рецензия//НГ-сценарии, 13 февр. 1997.

68. "Русское обозрение", 1892, № 1, с. 353.

69. К.Н. Леонтьев. Цит. соч., с. 335.

70. Там же, т. 5, с. 137.

71. Цит по Pro et contra, кн. 2, с. 194.

72. К.Н. Леонтьев. Цит. соч., т. 7, с. 429.

73. Памяти Леонтьева. Сб. статей, Спб., 1911, с. 157.

74 К.Н. Леонтьев. Письма к Фуделю//Русское обозрение, 1885, № 1, с. 36.

75 K.H. Леонтьев. Цит. соч., с. 502.

76. Там же, с. 43

77. E.Gaspanni. Ibid., p. 681.

78. К.Н. Леонтьев. Восток, Россия и славянство, Спб., 1885-6, т. 2, с. 13.

79. A.A. Александров. Цит. соч., с. 95.

80. К.Н. Леонтьев. Письма к Губастову//Русское обозрение, 1897, № 5, с. 400.

81. Там же, с. 417.

82. К.Н. Леонтьев. Собр. соч., т. 7, с. 500.

83. Там же, т. 6, с. 421.

84. Там же, с. 422 (выделено автором).

85. Там же (выделено автором).

86. Там же, т. 5, с. 432 (выделено автором).

87. Там же, т. 6, с. 88.

88. Там же, т. 5, с. 462.

89. Там же, с. 434.

90. Там же, с. 436.

91. Н.А. Бердяев. Происхождение зла и смысл истории//Вопросы филосо-
фии, № 94.

92. Г.П. Федотов. Бердяев — мыслитель//Новый журнал, 1948, кн. 19, с. 69.

НА ФИНИШНОЙ ПРЯМОЙ (1881-1914)

огда пробил,наконец, в апреле 1881 года так давно ожидаемый
час контрреформы, молодогвардейцы, т.е. славянофилы
второго поколения, были совершенно уверены, что пришло их вре-
мя. Леонтьев, например, приветствовал режим Александра III как
"смелый поворот" и "новый порядок", как начало того, что он назы-
вал "реакционным реформаторством". Менее одаренные его едино-
мышленники ожидали от нового режима хотя бы просто реставрации
Официальной Народности с её подзабытыми в эпоху Великой ре-
формы православием, самодержавием и народностью. Иные, нако-
нец, надеялись, что теперь-то и впрямь выходит Россия — после чет-
вертьвекового блуждания "по пустыне либерально-эгалитарных
реформ" - на "историческую дорогу нашу: гармоническое сочета-
ние самодержавия и самоуправления". Но всех их ожидало разоча-
рование жесточайшее.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ НИЩЕТА

Ибо степень дегенерации самодержавия была уже такова, что оно с
порога отвергало любые новые идеи, любое интеллектуальное оправ-
дание. Самое драматическое подтверждение тому — судьба Леонтье-
ва, отвергнутого тем самым режимом "нового порядка", идеологом
которого он так отчаянно мечтал стать. И были ведь у него, казалось,
для этого все основания. Кумиром нового хозяина страны действи-
тельно был Николай I, которому император сознательно подражал и
режим которого пытался воспроизвести. Так почему бы, спрашивает-
ся, и не принять "новому порядку" в качестве национальной идеи тот
самый византизм, который принял же полстолетия назад Николай -
даже в убогой и любительской форме Официальной Народности,
предложенной ему безнадежным дилетантом графом Уваровым? Тем
более, что теперь разработан был этот византизм куда более глубоко
и серьезно. Что вырос он под пером Леонтьева в блестяще аргумен-
тированную философию истории, которая сделала бы честь самому

Ницш^е• Недаром же говорил Розанов об этих двух, как об "одной ко-
мете, разделившейся надвое".

Но нет, не принял Леонтьева "новый порядок". На финишной
прямой, на последней накануне "национального самоуничтожения"
ступени деградации, оказалось самодержавие идейно пустым, интел-
лектуально нищим. Ни на что, кроме обнаженной полицейской дик-
татуры, оно больше не претендовало.

Это был опасный курс. Кто-кто, но уж Леонтьев-то понимал, что
опасен он был самоубийственно. Ибо просто не может средневековая
система жить в современном мире без моноидеологии, без нацио-
нальной идеи. И тем не менее суждено ему было умереть отвергну-
тым той самой контрреформой, ради которой он жил.

ПРАВ ЛИ БЕРДЯЕВ?

Отчасти объяснялось это, конечно, искренним отвращением, кото-
рое испытывал к любой новой мысли самый могущественный идео-
лог "нового порядка" Константин Петрович Победоносцев, этот Су-
слов позапрошлого века, который, по словам академика Ю.В. Готье,
был "вдохновителем и руководителем русской государственной по-
литики в течение всего царствования Александра III и первых лет
царствования его преемника". (1)

И потому характер этого человека, чьи "совиные крыла", по вы-
ражению Александра Блока, накрыли Россию на четверть столетия,
обретает некоторое историческое значение. Вот как пытался объяс-
нить его Бердяев: "Он был нигилистом в отношении к человеку и ми-
ру. Он абсолютно не верил в человека, считал человеческую природу
безнадежно дурной и ничтожной". (2) Из такой философской посыл-
ки, заключал Бердяев, следовать могла лишь одна политика: "Чело-
век так безнадежно плох, что единственное спасение - держать его в
ежовых рукавицах. Человеку нельзя давать свободы. Только насили-
ем и принуждением монархической государственности можно дер-
жать мир". (3)

Бердяев, боюсь, ошибся. Ведь отцы-основатели Соединенных
Штатов, летом 1787 года работавшие в Филадельфии над конституци-
ей, которой суждено было пережить столетия, точно так же, как Побе-
доносцев, исходили из принципиальной порочности человеческой
природы. И точно так же, как он, не верили, что добродетель сама по
^себе сможет когда-либо победить порок. Более того, они вообще были
Узрены — вслед за Кальвином, — что, как замечает историк конститу-
ции Ричард Гофштадтер, "земной ум находится во вражде с Богом". (4)

' Только вот выводы из одинаково мрачной посылки сделали они
почему-то прямо противоположные. Во всяком случае ни о какой
монархической государственности они и не помышляли, не говоря
уже о ежовых рукавицах. Вместо всего этого устрашающего арсенала
"отцы конституции полагались на способность порока нейтрализо-
вать порок". (5) Институциональным выражением этого и было, соб-
ственно, то самое разделение властей на три независимых друг от
друга ветви, которое за несколько десятилетий до того предложил в
"Духе законов" Шарль де Монтескье. Короче говоря, они "не верили
в человека, но верили в силу хорошей политической конституции,
способной его контролировать". (6)

У Победоносцева же, как мы видели, одно слово "конституция"
вызывало пароксизм ярости (точно такой же, как, допустим, слово
"Америка" у Проханова). Говорит нам поэтому его "нигилизм", по-
хоже, совсем не о том, что увидел в нем Бердяев. А именно говорит он
о первостепенной важности политической традиции. Если отцы-осно-
ватели исходили из европейской традиции, которую Бердяев игнори-
ровал, то Победоносцев исходил из традиции николаевской Офици-
альной Народности. Вот откуда росли у него, если можно так выра-
зиться, ежовые рукавицы монархической государственности.

Куда яснее — и ярче — объяснил нам без всякой философии хара-
ктер этого человека Константин Леонтьев. Победоносцев, полагал
он, "человек очень полезный, но как? Он, как мороз; препятствует
дальнейшему гниению; но расти при нем ничего не будет. Он не толь-
ко не творец; он даже не реакционер в тесном смысле этого слова;
мороз, я говорю, сторож; безвоздушная гробница; старая невинная
девушка и больше ничего". (7) Это ответ "реакционера в тесном
смысле", т.е. реакционного реформатора бесплодному политическо-
му охранителю, повинному, как мы теперь знаем, в гибели импера-
торской России ничуть не меньше, чем Ленин.

Сохранилось об этом охранительстве Победоносцева любопыт-
нейшее свидетельство высокопоставленного бюрократа.

Е.М. Феоктистов был в 1880-е начальником управления по делам
печати, тогдашнего Главлита. Прославился он тем, что установил в
русской литературе такой цензурный террор, какого не испытывала
она со времен Официальной Народности. Даже очень осторожному и
лояльному дружественной России французскому историку начала
XX столетия Э. Оману пришлось-таки заметить по поводу деятельно-
сти Феоктистова (и его высокопоставленного патрона, министра
внутренних дел Дмитрия Толстого): "Последние следы свободы печа-

ти исчезли; с первых же месяцев царствования Александра III повре-
менные издания отнюдь не разрушительного свойства, такие, как
"Порядок", "Молва", вынуждены были прекратить свое существова-
ние. Несколько позднее наступила очередь самого влиятельного ор-
гана русской печати, газеты "Голос". Оман еще не упоминает об
"Отечественных записках" Салтыкова-Щедрина, тоже запрещенных
по распоряжению Толстого.

Я не говорю уже, что, "как и при Николае I, - продолжает исто-
рик, — параллельно с борьбой против печати велась борьба против
профессоров и студентов. Преподавательский персонал университе-
тов был очищен от нежелательных лиц; в университетах и даже в гим-
назиях были установлены более суровые правила приема [речь идет о
знаменитом гонении на "кухаркиных детей"]; в Московской сель-
скохозяйственной академии, а также в Петербургском и Московском
университетах произведено было массовое исключение студентов".
(8) Прибавьте к этому, что институты путей сообщения и электротех-
нический, так же, как Военно-Медицинская Академия, полностью
закрыли свои двери для еврейских абитуриентов.

Так вот этот самый Феоктистов, большой, кстати, поклонник Ле-
онтьева и вообще реакционного реформаторства, так отзывался о
Победоносцеве: "Стоило лишь заикнуться, что нельзя сидеть сложа
руки, необходимо принимать меры, которые вывели бы нас из мрака
к свету [представляете, что мог означать "свет" в устах Феоктисто-
ва?], и он тотчас приходил в ужас, его невыразимо устрашала мысль о
чем-нибудь подобном <...> К чему перемены, к чему новые узаконе-
ния, когда еще неизвестно, будет ли от них прок?" (9)

ТРИ ДОРОГИ

Но правомерен ведь, с другой стороны, и вопрос, случайно ли, что
именно такой идейно бесплодный человек, как Победоносцев, ока-
зался по сути вершителем судеб русской политики на финишной
прямой дореволюционного самодержавия.

Конечно, отчасти объяснялось это состоянием, в каком оставил
страну своему преемнику Александр Николаевич, "этот благодушный
государь, сеятель свободы на русской земле". (Я цитирую записку
Ь.Н. Чичерина). "Казалось бы, — продолжал он, — что совершённые
преобразования должны были поднять русскую жизнь на новую высо-
ТУ) Дать крылья слишком долго скованному народному духу. А между
^Тем, в действительности произошло не то. Вместо подъёма мы видим
Упадок и умственный, и нравственный, и материальный. Вместо но-

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

ца финишной прямой (1881-1914)

вого благотворного порядка везде ощущается разлад. Повсюду неудо-
вольствие, повсюду недоумение. Правительство не доверяет общест-
ву, общество не доверяет правительству. Нигде нет ни ясной мысли,
ни руководящей воли. Россия представляет какой-то хаос". (10)

Что-то здесь мучительно знакомо, не правда ли? Как говорят
французы, deja vu. Сходство, однако, совершенно не намеренное.
Возникает оно лишь из того, что и в начале 1880-х Россия в очеред-
ной раз оказалась на перепутье, на роковой развилке дорог. Можно
ли еще было её спасти? Не было ли уже слишком поздно? Кто знает?
Похоже лишь, что, как всегда, открывались в эту смутную эпоху пе-
ред страной три дороги.

На первую из них толкали Россию молодогвардейцы. Вела она к
немедленной попытке сверхдержавного реванша и диктовалась, как
мы уже знаем, все тем же глубоко укоренившимся в "национально-
ориентированных" умах фантомным наполеоновским комплексом.
Разумеется, означала она войну — против Запада (как рекомендовали
Данилевский и Леонтьев) либо в союзе с Западом против Германии
(за что вскоре станут страстно агитировать славянофилы третьего по-
коления). Имея в виду, что и два десятилетия спустя Россия оказалась
безнадежно не готова к европейской войне, в конце этого первого пу-
ти ожидала её национальная катастрофа — жестокая и неминуемая.

Вторая дорога была конституционная, декабристская, если угод-
но. Она нацеливала на нейтрализацию всех трёх разрушительных
"бомб", заложенных в основание пореформенной государственности
во времена Александра Николаевича. Шлагбаум для неё мог еще, на-
верное, быть открыт протоконституционным проектом М.Т.Лорис-
Меликова, который царь подписал накануне фатального покушения,
или, по крайней мере, аксаковским Земским собором. На вторую до-
рогу работали бы и размывание крестьянского гетто — в духе все рав-
но предстоявшей столыпинской реформы — и приступ к разрешению
национального вопроса в империи (например, предоставление авто-
номии Польше, пусть в рамках, введенных еще Александром I, и от-
мена черты еврейской оседлости). Совокупность этих мер не только
могла бы выбить идейную почву из-под ног радикалов, но и, не до-
жидаясь революции, поставила бы Россию на путь европейского раз-
вития. Естественно, что прежде всего следовало для этого отказаться
от самой идеи сверхдержавного реванша и пуще смерти остерегаться
войны, рекомендованной молодогвардейцами.

Последняя, наконец, дорога была в сущности продолжением гор-
чаковской. На ней Россия попрежнему "сосредоточивалась" бы, вы-

жидая наиболее удобного момента для реванша. А пока суд да дело,
диктовал этот выбор глухой политический застой и всемерное "за-
кручивание гаек" (в сочетании, впрочем, с ускоренной экономиче-
ской модернизацией, необходимой для грядущего реванша). Это вну-
три страны. А во внешней политике флирт с Францией - во имя аль-
янса против тогдашней сверхдержавы Германии. Короче, вела эта
третья дорога в безнадежный тупик. Катастрофу она откладывала,
это верно. Но в то же время делала она эту катастрофу не только не-
минуемой, но и многократно более страшной — "национальным са-
моуничтожением".

ТУПИК

На самом деле не могло быть сомнения, какую из этих трех дорог из-
берет новый хозяин России, с младых ногтей находившийся под сенью
"совиных крыл". Слишком далеко ушла уже Россия от декабризма и
слишком любезен был застой охранительному сердцу Победоносцева,
чтобы даже мысль о двух других дорогах могла прийти в голову его вос-
питаннику. Как писал он позже брату о последних либералах из коман-
ды отца, "они хотели меня забрать в свои лапы и закабалить, но это им
не удалось, и как я счастлив, что отделался от них, а в особенности от
графа Лориса, который заварил такую кашу своим популярничаньем с
журналистикой и игрой в либерализм, что еще немного, и мы были бы
накануне полнейшей революции". (11)

Поначалу, впрочем, этот выбор пути не был очевиден. Немед-
ленно после смерти отца новый император распорядился: "Не из-
меняйте ничего в его повелениях, пусть они будут его завещанием."
Но уже несколько часов спустя публикация проекта Лорис-Мели-
кова, который, собственно, и был завещанием Александра Никола-
евича, оказалась почему-то отложенной. Почему — стало ясно лишь
через неделю, когда на совещании высших сановников под предсе-
дательством императора против либерального проекта - практиче-
ски один против всех — выступил Победоносцев. Лорис-Меликов
даже был уверен, что дело выиграно.

Но еще несколько недель спустя ему пришлось — в ходе первого в
российской истории правительственного кризиса — уйти в отставку.
Вместе с ним ушли из правительства последние представители либе-
ральной бюрократии во главе с Дмитрием Милютиным (а это, между
прочим, означало, что одна из самых важных реформ предшествую-
щего царствования, военная, так и останется незаконченной). Нас-
тавник нового императора восторжествовал. Не только над либе-

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

_На финишной прямой (1881-1914)

ральными министрами, но и над почтением сына к памяти трагиче-
ски погибшего отца (которого, заметим в скобках, Победоносцев
терпеть не мог). Чуть позже, как мы помним, он сокрушил проект
генерала Игнатьева, а с ним и Земский собор, "последний шанс"
славянофилов. Можно ли после этого сомневаться, что вовсе не
случайно простерлись над Россией его совиные крыла именно на
финишной прямой самодержавия?

Средневековая государственная система в той форме, в какой сло-
жилась она после декабристского восстания, больше не могла быть
интеллектуально оправдана. И её руководители это отчетливо пони-
мали. Не понимали они другого. Полностью перекрывая стране
идейный кислород и все источники живого, сознательного патрио-
тизма, они практически обрекали её на ужас и кровь гражданской
войны, в которой обеим сторонам останется бороться лишь за форму,
в какой будет воскрешена средневековая диктатура.

"РОССИЯ ПОД НАДЗОРОМ ПОЛИЦИИ"

Это, собственно, название статьи Петра Бернгардовича Струве,
опубликованной в журнале "Освобождение" в 1903 г. Он подводил в
ней первые итоги того, что случилось со страной после закона от 14
августа 1881-го, который ввел в ней своего рода перманентное осад-
ное положение и стал, как выразился столетие спустя американский
историк, единственной "реальной конституцией, под властью кото-
рой и жила с тех пор — с короткими интервалами — Россия". (12)
Струве так суммировал сущность нового порядка: "всемогущество
политической полиции". (13) Говоря современным языком, террор
спецслужб.

Есть много аналогичных наблюдений, эффектно описывающих
это тупиковое состояние дел. А.А. Лопухин, например, бывший гла-
ва Департамента полиции, определил его так: "Все население России
оказалось зависимым от личных мнений чиновников политической
полиции". (14) Джордж Кеннан, родственник знаменитого диплома-
та, описал его еще эффектней. Ему российские спецслужбы предста-
влялись "вездесущим регулятором всего поведения человека, своего
рода некомпетентной подменой божественного Провидения". (15)

Но если перевести все это в плоскость реальной жизни, картина
вырисовывается и впрямь ужасная. Вот несколько примеров. Поли-
ция считала себя, допустим, вправе навсегда отнимать детей у сектан-
тов и посылать их в дальние края, где их воспитывали в приютах в ду-
хе официального православия и враждебности к религии отцов. В

Прибалтике дети должны были забыть родной язык. Сначала в уни-
верситетах, затем в гимназиях и, наконец, в начальных школах обу-
чение должно было вестись только по-русски. Униаты в Польше бы-
ли официально объявлены православными, упорствовавшие сечены
плетьми и заключены в тюрьмы. Евреев выселили из внутренних гу-
берний, заперли в черте оседлости и даже там, где они составляли
большинство, ввели для них процентную норму (10%) при поступле-
нии в гимназии. Это не говоря уже о погромах, первых массовых
зверствах этого рода в современной истории. На территории Польши
польский язык был вычеркнут из программы школ всех уровней. Наз-
вания улиц и даже вывески магазинов разрешались только по-русски.
"Инородцам" запрещалось приобретать земельную собственность.

Французский историк подводит печальный итог этому всевла-
стию спецслужб: "Политика русификации не была в империи ново-
стью. Она уже применялась в Польше после восстаний 1831 и 1863
годов. Но при Александре III она уже не являлась, как прежде,
наказанием, налагаемым на непокорный край; она стала системой,
которую русское правительство проводило по отношению ко всем
подвластным национальностям, даже наиболее ему верным". (16)

Другими словами, официальная политика "России под надзором
полиции" сводилась по сути к самому примитивному брутальному
этническому национализму. "Россия для русских" — вот как могла
она быть в конечном счете сформулирована. В моноэтнической
стране такую политику назвали бы государственным шовинизмом, в
многонациональной империи она была самоубийственной. "Новый
порядок" словно бы сознательно готовил гигантский взрыв того, что
назвали мы раньше "бомбой" № 3.

"БЛЕСТЯЩИЙ ПЕРИОД"

Нисколько не менее самоубийственно, однако, обстояло дело и с
подготовкой взрыва бомбы №2, крестьянской. Тут поневоле придет-
ся нам, пусть мимоходом, затронуть укоренившийся в историографии
миф о предреволюционной финансовой политике самодержавия как о
необыкновенном успехе, своего рода "русском чуде". Время между
1891 годом, когда, по словам русского историка, "перед глазами всего
мира была продемонстрирована внутренняя слабость империи, где не-
Дород хлеба сопровождается ужасами голода, напоминающими мрач-
^НУК) и беспомощную эпоху далекого средневековья" (17) — и очеред-
ным унизительным поражением империи в русско-японской войне,
^вРемя, когда к управлению ее финансами пришел Сергей Витте, часто

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

На финишной прямой (1881-1914)

называют даже "блестящим периодом "в истории России. И поверх-
ностный взгляд как будто это подтверждает.

Русская промышленность и впрямь развивалась в этот период
бурно, в особенности производство вооружений, разработка мине-
ральных ресурсов и железнодорожное строительство. Протяжен-
ность железнодорожной сети России, не достигавшая в 1866 г. и 6 ты-
сяч верст, превысила к концу века 40 тысяч, выведя страну на второе
место в мире после Соединенных Штатов. Впервые достигнут был
бездефицитный бюджет, введена золотая валюта. Отсюда впечатле-
ние, что не будь это замечательное развитие прервано на полном ска-
ку мировой войной (в одном варианте мифа) или коварным больше-
вистским заговором (в другом), "Россия, которую мы потеряли"
стремительно вырвалась бы в первые ряды богатейших и развитых
стран, оказалась бы экономической сверхдержавой.

Ничего похожего. Ибо, как говорит историк российской эконо-
мики, "финансовое искусство — не магия, и поэтому блеск гниюще-
го дерева всегда говорит только о процессе разложения". (18) Госу-
дарственные расходы возросли за "блестящий период" на 110 про-
центов. За счет чего этот рост оплачивался? Цифры указывают на два
источника: во-первых, на гигантский рост налогового обложения
крестьянства, что, естественно, вело к катастрофическому сужению
внутреннего рынка, во-вторых, на иностранный капитал.

"Правительственная политика, — говорит историк, — направи-
лась в сторону наименьшего сопротивления, всей своей тяжестью
обрушиваясь на совершенно незащищенный и задавленный класс
крестьянства. Единственная защита этого класса заключалась в его
потрясающей бедности: взяли бы больше, да нечего было взять".
(19) А когда выяснилось, что взять действительно больше нечего, то
дело и пришло "к своему логическому концу: истощение платежных
сил податных классов заставило Россию прибегать к ежегодным зай-
мам на разорительных условиях для покрытия хронического дефи-
цита". (20)

А что же бездефицитный бюджет? На самом деле, как оказалось,
у правительства было два бюджета — ординарный и экстраординар-
ный. Если первый и вправду сводился с ежегодным превышением
доходов над расходами (агитпроп для привлечения зарубежного ка-
питала), то второй был постоянно в долгу, как в шелку. Чтоб стало
еще яснее, скажем так: поскольку "Россия не знала естественного
роста государственных доходов", то "концы с концами оказалось
возможным сводить только при помощи займов". (21)

Причем "попытки правительства сократить расходы не увенча-
лись никаким успехом; попрежнему урезывались только расходы на
культурные нужды". (22) В результате чего расходы по министерству
народного просвещения составляли два процента бюджета, тогда как
расходы на вооружения тридцать два. Последствия оказались страш-
ными: "правительственная политика привела не только к оскудению
центра, но и к истощению всей народной России, к превращению
податного домохозяина в податного нищего". (23)

Историк российской экономики М.И. Боголепов цитирует для
иллюстрации одного из наблюдателей тогдашней деревенской жиз-
ни, "чрезвычайно скромного, — как он пишет, — по своим политиче-
ским воззрениям". Автор этот рекомендует "составить правдивую
выставку", на которой "показать в картинах избы без соломенных
крыш, снятых для корма скоту в конце зимы, равно изобразить ки-
стью художника коров, поднимаемых кольями от бессилия встать на
ноги вследствие зимней бескормицы и, наконец, заключить все это
кладовой большинства наших крестьян... При этом обнаружится, что
все их имущество заключается в старых тряпках, кое-каких веревках,
оборванной сбруе и обвитых берестой горшках". (24)

Даже необычайно популярный в наши дни среди "национально-
ориентированных" журналист суворинского "Нового времени"
М.О. Меньшиков, чье свидетельство должно быть для них выше по-
дозрений, увидел в тогдашних русских деревнях лишь "рваную нище-
ту", "угрюмое пьянство" да "великое одичание и запустение". (25) И
в результате вынужден был скрепя сердце признать, что "нынешний
крестьянин - кроме разве глубоких стариков — почти равнодушен к
Богу, почти безразличен к государству, почти свободен от чувства па-
триотизма и национальности". (26)

Удивительно ли, если "новейшая сельская картина такова — всего
чаще маленькая, убогая хата, в которой не живет, а прозябает посте-
пенно вырождающаяся от скуднейшей растительной пищи крестьян-
ская семья, одетая в ситцевые фабричные отрепья?.. Отвар воды с ни-
чтожным количеством кислой капусты, картофель, пшенная каша и
черный хлеб, смоченный этим же отваром, — вот обычная пища кре-
стьян... О мясе, сале, конопляном масле нет и помина — это роскошь
Доступна лишь 3—4 раза в году, в большие праздники". (27)

Вот ведь откуда то катастрофическое сужение внутреннего рынка,
⁰ котором мы говорили: ограбленное государством "податное сосло-
^ВИе", крестьянство, составляло тогда основную, подавляющую массу
потребителей. Вопрос, следовательно, в том, что если потребители

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

ц_а финишной прямой (1881-1914)

не могли покупать товары, предлагаемые растущей промышленно-
стью, то за счет чего она росла? Ответ отчасти в том, что росла вовсе
не вся промышленность. Росли либо экспортные отрасли — нефть,
уголь, которые оплачивали иностранные потребители, либо те, где
заказчиком выступала казна — вооружения, железные дороги, (которые
правительство "блестящего периода", кстати, ренационализировало,
т.е. выкупило у частных владельцев). Полный ответ на наш вопрос
даёт русский историк: "так как повсюду обнаруживалось крайнее
обнищание народа как потребителя <...> промышленность самым
очевидным образом поступает на содержание к государственному
казначейству <...> держится правительственными заказами". (28)

ПРИКЛЮЧЕНИЯ РУССКОГО КРЕДИТА

Так постепенно раскрывается для нас вся искусственность, куколь-
ность, условность знаменитого индустриального подъема "блестяще-
го периода". И предстает он перед нами лишь как "финансовая ма-
гия", как экономический эквивалент того политического "всевластия
полиции", о котором говорили Струве и Лопухин. Население, "народ
как потребитель", нищает, а промышленность поступает на иждиве-
ние к государству и славно таким образом растет. Тут, однако, возни-
кает еще один вопрос. Откуда, спрашивается, взялись у казны день-
ги, чтоб содержать эту растущую независимо от внутреннего рынка
промышленность? Ответ опять-таки простой: "в последние десятиле-
тия прошлого века привлечение иностранного капитала сделалось
лейтмотивом русской финансовой и экономической политики". (29)

Другими словами, точно так же, как русская промышленность
поступила на содержание к государству, само русское государство
поступило на содержание к иностранному капиталу. Естественно
поэтому, что именно таким "лейтмотивом" , т.е. интересами
иностранного кредита, диктовалась отныне и вся внешняя полити-
ка самодержавия. Отсюда и двойной бюджет, позволявший демон-
стрировать иностранным финансовым рынкам "бездефицитность",
отсюда введение золотой валюты. Отсюда, короче, вся "магия" по-
лицейского государства. Но история эта прелюбопытнейшая.

С момента, когда еще при Александре Николаевиче Россия в по-
исках новых рынков завоевывает Среднюю Азию, угрожая таким об-
разом "жемчужине британской короны", богатейший из финансовых
рынков Европы, лондонский, захлопывается перед нею наглухо. И в
1870-е русская кредитная, а следовательно, и внешняя политика пе-
реориентировалась на германские рынки. Что удивительным обра-

зом совпадало с описанными раньше играми Бисмарка, провозгла-
шенного, как мы помним, Достоевским "единственным политиком в
Европе, проникающим гениальным взглядом своим в самую суть фа-
ктов". В следующем десятилетии, однако, когда после Берлинского
конгресса панславистские страсти оказались для Бисмарка отыгран-
ной картой, он просто изгнал русские ценные бумаги из Германии.
Правительство настоятельно рекомендовало публике избавиться от
русских облигаций.

В результате они были внезапно выброшены на рынок - в огром-
ных, катастрофических количествах, — угрожая затопить Россию, ко-
торая за неимением средств их скупить, оказалась вдруг в отчаянном
финансовом положении. Имея в виду полную, чтоб не сказать раб-
скую зависимость руководителей "блестящего периода" от ино-
странных займов, поворот Бисмарка мог оказаться гибельным для
всей их "магии". Выручила Франция. Её рынок скупил, разумеется
по дешевке, русские ценные бумаги, вышвырнутые Германией. И все
последующие займы тоже. Не следует поэтому удивляться, что рус-
ский император обнажил голову при звуках Марсельезы, встречая в
кронштадском порту французского президента.

Внешняя политика России была теперь золотой цепью прикована
к интересам французского кредита. Что, естественно, делало кон-
фронтацию с Германией неминуемой. Вот почему столь жестоко
ошиблись в своих пророчествах и Достоевский, и Леонтьев, так ни-
когда и не постигшие хитросплетений самодержавной "магии".

ИЗВИВЫ СЛАВЯНОФИЛЬСКОЙ МЫСЛИ

Еще любопытней, что вырождающаяся славянофильская мысль ка-
ким-то образом буквально следовала за всеми этими меняющимися
приоритетами российского кредита. Если еще для Данилевского вся
романо-германская Европа, как известно, "гнила", по каковой при-
чине "и Франция и Германия в сущности наши недоброжелатели и
враги" (30), то для молодогвардейцев в 1870-е Германия, как мы ви-
Дели, гнить и не начинала. Как раз напротив, она "предназначила се-
бе западный мир Европы, провести в него свои начала вместо роман-
ских и впредь стать предводительницею его". Короче, в семидесятые
счастье России полагалось в том, что "нужны мы ей,[т.е. Германии] -
^По словам Достоевского, — не для минутного политического союза, а
навечно". (31)

шили, как теперь оказалось, только "романские начала", то есть
Ранция. Ей предрекалась судьба Польши, она, говорилось, "отжила

свой век". Для Леонтьева она была "худшей из Европ" и именно
Париж, как помнит читатель, надлежало стереть с лица земли наряду
с завоеванием Царьграда. Даже Данилевский, как цитировал его
Леонтьев, сказал однажды, что если "Россия - глава мира возникаю-
щего, то Франция — представительница мира отходящего".(32) Сам
Леонтьев с присущей ему математической точностью мысли сформу-
лировал это лучше всех: "наше счастье в том, что мы стоим im Werden,
а не у вершин, как немцы, и тем более не начали еще спускаться вниз,
как французы". (33) Все это покуда русский кредит высоко стоял на
германском рынке, а французы наших облигаций не покупали.

И вдруг в третьем поколении славянофилов всё меняется — пол-
ностью, неузнаваемо, что называется на 180 градусов. Теперь вдруг
оказывается, что гниет как раз Германия, а прекрасная Франция, на-
против, процветает. Замечательно, что этот новый "поворот на Гер-
маны" оркестрован был с той же страстной убежденностью, с какой
совсем еще недавно Леонтьев проклинал Францию, Достоевский
прославлял Германию, а Данилевский объявлял, что обе одинаково
гниют. Сергей Шарапов, о котором Леонтьев в одной из последних
своих статей говорил как о примерном, честном русском человеке,
заявляет в 1909 году, что славянофилы "давно уже определили Гер-
манскую империю как главного врага и смутьяна среди остального
белого человечества <...> В предстоящей мировой борьбе за свободу
и мирное развитие арийской расы, находящейся в постоянной опас-
ности вследствие агрессивной и безнравственной политики Герма-
нии, последняя должна быть обезврежена". (34)

У Шарапова были все основания говорить, что славянофилы дав-
но уже повернули на Германы. По крайней мере он, Шарапов, моло-
дой еще в конце 1880-х человек, но уже главный редактор "Русского
голоса" и издатель влиятельного "Московского сборника", действи-
тельно тогда — в противовес всем старым славянофильским проро-
кам — повернул. Просто, в отличие от них, он был экономически об-
разованным человеком. И потому в ту же минуту, когда русские цен-
ные бумаги изгонялись из Германии, заметил он это — и соответст-
венно переменил фронт. Еще тогда, в 1887-м, французы под его пе-
ром "уже пережили свою латино-германскую цивилизацию". Для
них она каким-то образом оказалась в прошлом. А поскольку "бле-
стит луч с Востока, греет сердце, и это сердце доверчиво отворяется"
(вместе, добавим в скобках, с кошельком), то "зла к нам во Франции
мы больше не встретим". А вот "Германия — другое дело. Позднее ди-
тя латино-германского мира, не имеющее никаких идеалов, кроме

заимствованных у еврейства, не может не ненавидеть новую культу-
ру, новый свет мира". (35)

Как видим, Шарапов перевернул постулат Леонтьева на голову.
Тот утверждал, что германская культура моложе латинской и потому
к нам дружественна, а этот уверен, что именно из-за своей молодости
она нам враждебна.

Произвольность идеологических канонов деградирующего славя-
нофильства обнажилась в этой внезапной перестановке врагов и дру-
зей с откровенностью, можно сказать, потрясающей. Оно больше не
предъявляло никаких условий самодержавию. Оно теперь полностью
зависело от внешнеполитических поворотов полицейского государ-
ства, которые в свою очередь, как мы видели, обусловлены были его
самоубийственной "финансовой магией".

Всё происходило, иначе говоря, буквально по Соловьеву. Высоко-
лобое славянофильство выродилось в "стихийный и безидейный на-
ционализм", в "национальное кулачество", увенчанное "наиболее
ярким проявлением этого псевдонационального начала — антисеми-
тизмом". (36)

И следа не осталось у третьего поколения славянофилов от наив-
ного идеализма первоначальной ретроспективной утопии, все еще
мерцавшей, как помнит читатель, отраженным светом декабристско-
го патриотизма. Даже от романтических порывов молодогвардейцев
ничего не осталось — ни от православной окрыленности Достоевско-
го, ни от мрачного византийского вдохновения Леонтьева. Когда го-
ворили они теперь о "предстоящей борьбе за свободу", то имели в ви-
ду лишь "свободу арийской расы". Когда упоминали "идеалы", то
лишь "заимствованные от еврейства".

Больно и страшно читать это заключение затянувшегося на целое
столетие путешествия славянофильской мысли. Больно за обману-
тые надежды её родоначальников. Страшно за будущее великого на-
рода, заведенного ими в средневековый тупик.

ТРИ ВОЙНЫ

Тем более, что историческая эволюция имперского национализма на
этом не закончилась. И завершение предстояло ей еще более мрач-
ное. "Государственный патриотизм" николаевской Официальной
Народности поднял Россию в 1850-е, как мы видели, на войну - кре-
стовый поход против Европы, завершившийся Крымской катастро-
фой. Ничему не научившись на этом трагическом опыте, два десяти-
^Летия спустя опять втравила страну — на этот раз "хоровая" Русская

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

ц_а финишной прямой (1881 -1914)

идея — в балканский поход на Царьград во имя мифического "сла-
вянского братства", поход, закончившийся еще одним националь-
ным унижением на Берлинском конгрессе. И вот снова поднимала
Россию на "священную войну" против Германии "национально-ори-
ентированная" интеллигенция.

Читателя должен был насторожить, я думаю, уже манифест вы-
двинувшегося в лидеры третьего поколения Шарапова, подписан-
ный, кстати, и родственником родоначальников славянофильства
Н.П. Аксаковым и требовавший "обезвредить" одну из великих дер-
жав Европы, объявив ее "главным врагом и смутьяном среди осталь-
ного белого человечества". Манифест глухо провозглашал " предсто-
ящую борьбу за свободу арийской расы".Что конкретно имелось в
виду, объяснил с солдатской прямотой первый "белый" генерал Ми-
хаил Скобелев, призывавший внушить Франции "сознание связи,
существующий ныне между законным возрождением славянства и
возвращением ей Меца, Страстбурга, а, может быть, и всего течения
Рейна". (37)

В устах Скобелева такая тирада могла означать только войну. Вой-
ну с большой буквы. Войну — крестовый поход. Ибо "путь в Кон-
стантинополь должен быть избран теперь не только через Вену, но и
через Берлин". (38) Так формулировался канон третьего, полицей-
ско-милитаризованного, сказал бы я, славянофильского поколения:
"есть одна война, которую я считаю священной. Необходимо, чтобы
пожиратели славян были сами поглощены". (39)

Скобелев говорил еще на языке второго поколения. Но разве ме-
нялась от этого суть дела? Он ведь опять призывал к войне "за осво-
бождение славянства", которая при тогдашнем состоянии страны
была, как и обе ее предшественницы, предприятием заведомо безна-
дежным, обреченным. И вдобавок еще чреватым на этот раз не одним
лишь национальным унижением, но крушением России. А М.О.
Меньшиков, этот "великий патриот" и "живоносный источник рус-
ской мысли", по выражению Валентина Распутина, подводил под са-
моубийственную генеральскую политику теоретическую базу. Оказы-
вается, что вообще "очистителями земли являются по воле божьей
воинственные народы". (40) Так как же, скажите, могла жить Россия
в мире, если сам Господь требовал от нее воинственности? Для "очи-
стки земли", разумеется.

"Три войны" — так, собственно, можно озаглавить эту печальную
повесть о деградации славянофильства. Три войны, три крестовых
похода (русско-японская не в счет. Порожденная исключительно

алчностью той "продажной и грабящей сволочи", которая продолжа-
ла доминировать в кабинете его императорского величества при всех
режимах, позорная эта война была лишь символом деградации само-
державия). Три войны — Крымская, балканская и предстоящая миро-
вая - на совести выродившейся Русской идеи. Она убивала Россию,
в любви к которой клялась.

Невероятным, почти мистическим образом совпадали войны эти,
как видим, с тремя ступенями "лестницы Соловьева". Некоторые из
славянофилов первого поколения стыдились Крымской войны, за
что, по словам самого Соловьева, " подверглись <...> анафеме со сто-
роны представителей новейшего зоологического патриотизма". (41)
Второе поколение, уже соскользнувшее на ступень "национального
самообожания", горячо ратовало, как мы помним, за войну балкан-
скую. Третье, как видим, страстно и самозабвенно втравливало Россию
в мировую войну, которой суждено было ее окончательно погубить,
доведя, наконец, дело до её "национального самоуничтожения".

РОССИЯ ПРОТИВ ЕВРЕЙСТВА

Но как ни парадоксально может нам теперь это показаться, в стране,
опустошенной "финансовой магией" самодержавия и способной
поддерживать видимость порядка только "под надзором полиции",
смотрели эти люди в будущее с оптимизмом. Словно позабыв траги-
ческие уроки 1856-го и 1878-го, они не только нарывались на новую
войну, но и были совершенно уверены в победоносном ее исходе.
Иван Аксаков, как мы помним, еще с грустью шел на союз с поли-
цейским государством — только чтоб защитить "русскую самобыт-
ность", "оригинальную культуру" от посягательств либералов-запад-
ников, только потому, что в его время "середины не было". Третье
поколение откровенно потешалось над этой робкой защитной такти-
кой. Ему уже не нужна была аксаковская "середина" между всевла-
стием полиции и либералами. Эти люди представляли полицейское
государство. "За самобытность приходилось еще недавно бороться
Аксакову, — восклицает теперь Шарапов, - какая там самобытность,
когда весь Запад уже успел понять, что не обороняться будет русский
гений от западных нападений, а сам перевернет и подчинит себе все,
новую культуру и идеалы внесет в мир, новую душу вдохнет в дряхле-
ющее тело Запада". (42)

Еще в семидесятые, во втором славянофильском поколении, Да-
нилевский представлял себе основную конфронтацию современного
^мира как "Россия против Запада". Еще в восьмидесятые Леонтьев

• ⇐ Назад
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19
• 20
• 21
• 22
• 232425
• 26
• 27
• 28
• 29
• Далее ⇒