Лекция 22. Сталинская эпоха: расцвет тоталитаризма

По традиции, берущей начало в ленинских статьях о партий­ности, любое отстранение от политики, любые попытки укрыться одеждами специально-научного «аполитизма» рассматривались в 20-е годы XX века как более или менее осознанная оппозиция данной конкретной политике, как контрполитика. Никакого ней­трализма — ни в социально-политических отношениях, ни в идеологии, ни в культуре: «кто не с нами — тот против нас». Подчеркнутая «беспартийность» и «аполитичность» интеллиген­тов автоматически превращали их в маскирующих свое истин­ное лицо реакционеров и контрреволюционеров.

Разоблачая тех или иных деятелей культуры как представите­лей бывших эксплуататорских классов и враждебных полити­ческих партий, их критики-марксисты произносили — уже во многом ставшие ритуальными — угрозы по адресу старой ин­теллигенции, квалифицируемой как буржуазная, классово-враж­дебная и т.п., и не видели в них той идейной, политической, научной опасности, как это могло показаться из заявлений и политических формул. Важнее было просто политически скомп­рометировать противника в глазах читателей, приписав ему враждебные намерения. Проведение же в данном случае идеи «строгой партийности» «в интересах открытой и широкой клас­совой борьбы» предполагало ужесточение процесса отсеивания «чужих» от «своих» по рапповской логике: сегодня — «попут­чик», завтра — мнимый «попутчик» и скрытый «внутренний эмиг­рант», послезавтра — действительный эмигрант и белогвардеец.

От Ленина Сталин перенял его большевистский завет от­ношения к подозрительной интеллигенции, небольшевистско­му инакомыслию, к насильственным высылкам как методу «чи­стки» страны от потенциальных политических противников и идейных оппонентов, к русской эмиграции как сборищу контр­революции и т.д. Это была целая программа действий больше­вистского руководства в отношении инакомыслящих — реаль­ных или подозреваемых. Сталин хорошо усвоил наставление Ленина в отношении культурного плюрализма в условиях по­литической диктатуры. Он понял, что «поставить дело» по из-лавливанию «военных шпионов» из числа интеллигенции, по­читаемой буржуазной, совсем нетрудно. В 1920-е гг. многие верили, что Сталин твердо и последовательно выполняет ле­нинское (философское) завещание — употреблять своевре­менно власть по отношению к «лакеям капитала». Сталинс­кий метод «очищения от скверны» казался большинству со­ветских людей, как это и хотел представить сам Сталин, си­нонимом «наступления социализма».

Сохранение напряженной атмосферы «гражданской вой­ны» в сфере идеологии, культуры, науки; искусственное про­дление во времени методов «военного коммунизма» как уни­версальных и наиболее эффективных механизмов управления духовной жизнью (как и жизнью политической, экономичес­кой и т.д.); возведение революционного, марксистского, партийного подхода (как его представляли политические лиде­ры страны) в ранг непременной, долгосрочной политики про­летарской диктатуры (в том числе по отношению к духовной жизни и культуре); недоверие к интеллигенции как предста­вителям буржуазного «спецовства» (если не прямой «агенту­ры капитала») — все это в целом делало невозможным какой-либо идейный плюрализм, какое-либо — даже самое невин­ное — «разномыслие», интерпретировавшееся не иначе как инакомыслие, а затем и как замаскированно враждебная дея­тельность, вредительство, подрывная, или антисоветская, про­паганда и т.п.

Ход дальнейшей социокультурной истории Советской Рос­сии показал, что не все ленинские планы было объективно воз­можно реализовать. Кампания по «ликвидации безграмотности» не привела, как того предполагал Ленин, к «ликвидации интелли­генции». Ни политико-идеологический деспотизм, ни жестокий антиинтеллигентский террор тоталитарного государства, ни эмиг­рация значительной части дореволюционной интеллигенции, ни борьба с инакомыслием, действительным или подозреваемым, — ничто не могло предотвратить «нарождения новой интеллиген­ции», как бы ее ни называли: трудовой, пролетарски-крестьянс­кой или советской. Русская интеллигенция, почти истребленная революцией, возродилась, как Феникс, со всеми своими тради­ционными (сильными и слабыми) сторонами. Искусство не уда­лось свести к его «пропагандной роли» и заменить наукой и идеологией; «вырезать» его «за ненужностью» тоже не получи­лось, несмотря на все жесточайшие «чистки» и «проработки».

Однако и многие из достижений ленинской «культурной рево­люции» подлежали историческому пересмотру и претерпели се­рьезные изменения в сталинскую эпоху.

Достигнутое после завершения гражданской войны «мирное сосуществование» различных социокультурных течений и куль­турно-политических тенденций оказалось недолгим. С конца 1920-х гг. в стране сворачивается любой плюрализм; разбиты левая и правая оппозиции в партии; начался форсированный курс на индустриализацию и коллективизацию страны; под фла­гом консолидации культурных сил распускаются литературные и художественные группировки, научные и философские об­щества. Вся культура стягивается в один тугой узел, политичес­ки контролируемый и жестко управляемый партией и государ­ством (единый Союз писателей, единая Академия наук и т.п.). Начались новые политические процессы против интеллигенции, сфальсифицированные органами госбезопасности «дела» бур­жуазных спецов («Шахтинское дело», процесс «Промпартии», «Трудовой партии»); были сняты с государственных постов пос­ледние остатки «ленинской гвардии». Политическая борьба при­обрела в стране характер хорошо отрежиссированных теат­ральных спектаклей с предсказуемым финалом — одновремен­но триумфальным и кровавым. Массы превращались в органи­зованную толпу статистов (наподобие участников физкультур­ного парада) или зрителей «театра казней», переживающих во­сторг и ужас совершающейся через них истории.

Со времени «Великого перелома» в СССР (конец 1920-х — начало 1930-х гг.) в отечественной культуре начался период тота­литаризма, связанный прежде всего с личностью и деятельнос­тью Сталина. Однако к формированию самого проекта централи­зованной и унифицированной советской тоталитарной культуры как монолитного целого были причастны в той или иной мере все крупные деятели большевистской партии во главе с Лениным: и Троцкий, и Бухарин, и Зиновьев, и Каменев, и Богданов, и Луна­чарский, как и все деятели отечественной культуры, признавшие советскую власть и согласившиеся на сотрудничество с нею.

На смену концепции соревнования пролетарской культуры с «попутчиками» (термин Л. Троцкого), представляющими либо остатки старой, дореволюционной интеллигенции, либо пред­ставителей крестьянской культуры («мужиковствующие», как презрительно именовал С. Есенина, Н. Клюева, С. Клычкова и др. Троцкий в своей программной для 1920-х гг. книге «Литера­тура и революция»), пришла «сталинская культурная револю­ция», осуществляемая аппаратными средствами. Бюрократиз ция культуры дополнила ее тотальную политизацию и идеол гизацию; любые «импровизации» и «самодеятельность» деят лей культуры были исключены; модель «социального заказа», которой еще шли дискуссии в 20-е годы, стала реальностью: производство литературно-художественных произведений и н учно-технических открытий ассоциировалось с плановым пр мышленным или колхозно-совхозным производством.

Тем самым осуществлялась унификация и шаблонизация тво чества в заданных идейно-политических границах, что, в свою оч редь, упрощало контроль за культурой и управление ею со сто" ны партийно-государственных органов, от которых уже не требо­валось никакой компетентности (как в ленинские и первые поел ленинские времена, когда известная образованность и культур] кругозор партийных руководителей типа Вал. Полянского, Ф. Ра кольникова, Г. Чичерина, А. Луначарского гарантировал по край ней мере понимание предмета руководства и его относительно объе~ тивную оценку). В сталинское время от работника аппарата (в то числе учреждений культуры, творческих союзов, академическ научных институтов и т.д.) требовалось только одно — исполни­тельность в проведении партийной линии и бдительность в отно­шении любых — вольных или невольных — отступлений от нее.

Вместе с укреплением тоталитарного режима в СССР об­ласть «дозволенного» в культуре последовательно сужалась, ог­раничивалась по различным основаниям: к борьбе с буржуаз­ной идеологией, пережитками дореволюционного прошлого, ре­лигиозным «дурманом», связями с «белогвардейской» эмигра­цией стали добавляться и связи с левой (троцкистско-зиновьев-ской) или правой (бухаринской) оппозицией, и «кулацкая» и «подкулацкая» пропаганда, и недооценка роли коммунистичес­кой партии и Коминтерна, и умаление заслуг товарища Стали­на, и т.д. В то же время возрастала и степень риска в культур­ной деятельности и мера наказания: все больший размах и вли­яние приобретали репрессивно-карательные органы; предста­вители чекистов были внедрены во все организации, особенно — связанные с культурой (поскольку недоверие к интеллиген­ции — то колеблющейся, то склоняющейся к буржуазному либерализму, то проявляющей непоследовательность и мягкость

— не только сохранялось со времен «военного коммунизма», но и усиливалось). Однако по мере нарастания Большого тер­рора репрессивно-карательные функции советской культуры наряду с политико-идеологической, организаторской и т.п. ста­ли занимать центральное положение.

Смена партийных руководителей, изменение исторических обстоятельств, рождение новых идей революционного переуст­ройства мира — все это сказывалось на политике партии в об­ласти культуры. Менялись установки, критерии оценок, провоз­глашаемые партией и ее вождями лозунги, конкретные имена и примеры — как для подражания, так и для критики, разоблаче­ния, наказания. От политической опалы практически никто не был застрахован. Так, в конце 20-х —■ 30-х гг. XX века резкой партийной критике был подвергнут Д. Бедный, верный агитатор большевистской партии еще в дореволюционные времена, а в первое десятилетие советской власти служивший образцом для подражания всем пролетарским писателям (РАПП выдвинул лозунг «одемьянивания» литературы), за чрезмерную критику советского образа жизни и русского национального характера, за искажение российской истории и т.п. Все попытки поэта-большевика «исправиться», угодить вождям и режиму оказались неудачными, лишь еще больше усугубив высочайший гнев. В конце концов Д. Бедный был исключен из партии и Союза писателей, оставшись безработным до начала войны, когда его агитационный талант все же пригодился власти. Однако до са­мой смерти поэт ленинской «Правды» так и не был прощен.

В самый разгар войны с фашизмом из числа сталинских лю­бимцев выпал А. Довженко, провинившийся написанием киносце­нария «Украина в огне», который вождь расценил как буржуаз­но-националистический. Такая же судьба постигла другого ста­линского лауреата в области кино — С. Эйзенштейна — за вто­рую серию фильма «Иван Грозный», в которой Сталин не без оснований усмотрел замаскированную критику своего тирани­ческого режима и нагнетания патологической жестокости. После окончания Великой Отечественной войны резкой критике был подвергнут роман «Молодая гвардия» (уже награжденный Ста­линской премией) тогдашнего генерального секретаря Союза пи­сателей СССР А. Фадеева за недооценку руководящей роли ком­мунистической партии в Краснодоне. В конце 40-х годов почти все крупнейшие советские композиторы (С. Прокофьев, Д. Шос-


 
 

Харизматическая личность

 

.Ближайшее окружение вождя,

ПОЛИТБЮРО ЦК tjv ВОЖДИ ОППОЗИЦИИ
ПАРТГОСНОМЕНКЛА ТУРА AsЛ) \

Ц К